Ю. Ю. Карпов взгляд на горцев взгляд с гор

Изображения руки (кисти, ладони) имеют широкое распространение по всему свету. На Кавказе, в том числе в Дагестане, они встречаются в петро­глифах, на строительных камнях [Атаев, Марковин, 1965; Тменов, 1996, с. 247— 248], а также в памятниках культовой бронзовой пластики, где раскрытые ги­пертрофированных размеров ладони рук фигурок в позе адорации являются зримыми акцентами (см.: [Марковин, 1986; Карпов, 1998]. Данные изображе­ния связывают с культово-магическими представлениями, которые в социаль­но стратифицированных обществах превратились в эмблемы силы и власти (на грузинских материалах данное явление изучено вполне обстоятельно) (см.: [Бардавелидзе, [939, с. 5[—53; Меликсет-Бек, 1957]). С учетом этого можно интерпретировать и упоминавшуюся практику горцев.

Юноша-тушин, который сватался к девушке, обязан был принести ей три или семь (сакральные числа) кистей рук поверженных им врагов, иначе его предложение не было бы принято (тушинка не выходила замуж и за человека, раненного сзади) [Бенкендорф, 2000, с. 339; Дюма, [988, с. 159]. Такая добыча и такой подарок подразумевали обладание молодым человеком надлежащей для брака силой — мужеством-самцовостью. Отрезанные руки врагов свиде­тельствовали о взрослости молодого человека/жениха, его победах в единобор­ствах с соперниками на право называться мужчиной в широком смысле этого слова. «Отмечать» совершеннолетие схожим образом было принято и у ди­дойцев [Раджабов, 2003, с. 113] ⁴⁶. Перейдя в категорию взрослых, горец теми же средствами упрочивал свое общественное положение— кисти рук повер­женных «чужаков» он развешивал на стенах собственного дома, а также на стенах мечети или святилища. Такие знаки личной храбрости повышали «сте­пень уважения и отличия в народе» . Одновременно они являлись своеобраз-

*R аварском языке лексема бихьйн имеет значение 'самец' и переносное 'молодец', бихьинчи — 'мужчина¹, бихышчильи — 'мужество', 'мужественность¹ [Аварско-русский словарь, 1967, с. 92].

306

ным магическим средством, оберегом жилища. Их символическая равнознач­ность изображениям руки строителя и хозяина дома, наносившимся на стены или опорный столб последнего, вполне вероятна.

Нечто подобное подразумевало и размещение кистей рук врагов на стенах молитвенного здания. Статус последнего подразумевал концентрацию в себе жизненных сил общинного сообщества и выражал идеологию этого сообщест­ва (вспомним, что священнослужители часто являлись инициаторами военных акций к соседям). Поэтому если оружие мужчин селения, готовое к использо­ванию, хранилось внутри мечети или святилища, то результаты его примене­ния и зримые выражения силы, мужественности и, соответственно, власти как таковой его обладателей демонстрировались по возможности широко и откры­то. Александр Дюма свидетельствовал, что видел картину некоего художника, находившегося при русских войсках и запечатлевшего на ней один из дидой-ских аулов, на стенах мечети которой было «до двухсот пригвожденных рук» [Дюма, 1988, с. 158]. В небольшом дидойском ауле Сагада вспоминают, что на стенах здешней мечети в свое время красовалось два ряда кистей рук повер­женных врагов [ПМА, № 1384, л. 57 об.]. Зато и грузины, штурмовавшие ди-дойские селения в составе русских войск, при виде таким образом украшенных стен мечетей, действовали «особенно беспощадно и энергично» [Ржевуский, 1883, с. 411].

Повторю, что кисти рук здесь отрезались у чужаков, подобно тому как и охотники за головами Юго-Восточной Азии добывали свои трофеи у инопле­менников, которые не воспринимались «настоящими людьми» или людьми вовсе. Однако жизненная сила «чужаков», сосредоточенная в этом элементе человеческого тела и перенесенная в «свое» сообщество, обеспечивала по­следнему благоденствие— здоровье его членов, плодовитость женщин и пло­дородие полей [Шнирельмап, 1994, с. ИЗ—149]. Очевидно, на Кавказе описы­ваемое явление подразумевало нечто весьма этому близкое.

Пенять на дикость нравов именно дагестанцев не приходится. То же и из тех же соображений практиковали грузины-горцы, которые помимо рук «по­сле всякого дела рубили головы убитым и даже раненым лезгинам и приноси­ли их начальнику», так что сторонние люди лишь сокрушались, заявляя: «Ту­шины хотя и христиане, но не имеют ни малейшего понятия о христианских добродетелях» [Ховен, 1860, № 102, с. 25—26].

Те же сторонние— русские говорили о «зверской радости при обретении горцем подобных трофеев, которые были для него важнее материальной до­бычи» [Зиссерман, 1872, с. 410—411]. Но такая оценка грешила лукавством. Ее автор не мог не знать об утверждении аналогичной практики и в русской армии, долгие годы воевавшей с горцами и перенявшей немалое число их «за-

мто привешенную на колышке, еще свежую посиневшую кисть человеческой руки...» [Зис­серман, 1872, с. 411]. Согласно недавним воспоминаниям пожилой дидойки, «раньше всегда воевали. Шли в Грузию, Тушетию. Этого Анна там убили... его двоюродный брат пошел в Грузию (с целью отомстить. — Ю. К.). Там убили четверых грузин. Когда его (Анна) садака раздали (в данном случае своеобразная поминальная трапеза. — /О. К.), вернулись обратно. (Брат сказал): „Теперь от милостыни хорошей заправились". Рядом лежало четыре руки (кисти грузин). Один, когда я была маленькой, пришел сверху, держал руку на оружии. Он принес руку привязанной к ружью. Вышли на поле, где заиграли зурна и барабан. С ним танцевало 5—6 женщин. Кто убил тушина, тот имел большой почет. Всем селом организо­вывали веселье в таких случаях» [Раджабов, 2003, с. 113].

Глава 4. Соседи

307

конов». «Драка за трупы и отрезы-вание голов, — свидетельствовал дру­гой участник событий, — вошли в нравы и обычаи кавказских войск». Однако он различал бытование дан­ного обычая у горцев, рожденного их традиционными представления­ми, практик) рядовых русской ар­мии и политику командования по­следней. Генералы за каждую при­несенную голову черкеса или лез­гина платили солдатам по червонцу. «Поэтому за каждого убитого горца была упорная драка, которая иногда многих стоила жизней с той и дру­гой стороны. Для горцев была дру­гая причина упорства» [Филипсон, 2000, с. 83] ⁴⁸.

военное предприятие, горцы за­ключали со своими ближними друзьями военные союзы, причем давали присягу не выдавать своего товариш,а живого или мертвого; если нельзя унести из сра­жения тела, его товарищ должен, по крайней мере, отрубить ему голову и при­нести се семейству убитого; в противном случае он обязан во всю жизнь на свой счет содержать вдову и детей своего убитого товарища. Сверх того, та­кое действие считалось позорным.

[Филипсом, 2000, с. 105—106]

Исполнение подобного долга чести, перенятого от горцев и русскими ⁴⁹, не ограничивалось, впрочем, представлениями о чести. Здесь можно апеллиро­вать к весьма архаичным суждениям о том, что погребение умершего предпо­лагало полную «комплектность» тела, ибо в противном случае погибший яко­бы не находил успокоения на том свете [Байбурин, 1993, с. 108]. Обязанность доставлять хотя бы голову погибшего товарища его семье резонно рассматри­вать в контексте традиционного мировоззрения, в котором физический объект отождествляется с его головным убором [Карпов, 2001а, с. 16, 103J, и это кос­венно, но определенно указывает на то, что силу физического лица заключала в себе голова (хотя, по-видимому, не только она) " . Возвращенная в родной дом голова свидетельствовала о сохранении у него хотя и умозрительного, но

308 /О. /О. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

защитника (души, «силы» оного — ?) и добытчика, обеспечивающего су­ществование семейства; в противном же случае последние обязанности воз­лагались на не исполнившего свой долг товарища. С подобными пред­ставлениями напрямую стыкуется и бытовавшее среди горцев установ­ление прикреплять руки повержен­ных врагов к дому не вернувшегося из похода товарища. К тому же не исключено, что отрезанные кисти рук врагов расценивались как талисма­ны, с помощью которых можно бы­ло воровать у «чужаков», не боясь быть пойманным [Байбурин, 1993, с. 108]. В любом случае, «умыкание» составляющих физических тел от­дельных врагов подрывало жизнен­ные (и боевые) силы противника как такового — «чужака». Следует заметить, что обычай отрезания правой руки у врага (кровника) зафиксирован нартским эпосом осетин. Его соотносят с аналогичной практи­кой скифов (у последних к тому же имелось обыкновение изготавливать из кожи отрубленных рук врагов чехлы для колчанов) [Дюмезиль, 1976, с. 44— 45]. В эпосе дается косвенная интерпретация данного обычая, высвечиваемая через реплики персонажей о необходимости погребения всех составляющих тела пусть ненавистного, но достойного врага: «„...Как обычай велит, отнеси руку тому, кому она принадлежит". В то время убитого не хоронили без ка­кой-либо конечности» [Нарты, 1989, кн. 2, с. 285; 1991, кн. 3, с. 79, 81]. К схожим представлениям восходит и другая практика горцев. Из воспоминаний участника Лезгинской военной экспедиции.

— А помните, заговорил N***, когда, разрушив Хупро, мы воротились на Хупристави, в каком виде нашли нашу бывшую позицию: могилы разрыты, тру­пы вынуты, иссечены шашками и вдобавок во рту каждого... N. не договорил и с омерзением плюнул.

— Для чего они вырезывают желчь? Обратился прапорщик с вопросом к капитану.

— Уверяют, будто она помогает излечивать раны. Вот и тушины тоже придерживаются этого убеждения.

...На старой позиции Бористави, по обыкновению, могилы были разрыты; посиневшие трупы вынуты, иссечены шашками и желчь вырезана...

[Плетнев, 1864, №37,55]

Возможно, желчь, добытая из тела человека, действительно использовалась как лекарственное средство. Но вероятно и другое, а именно, что ее удаление у врага, как и лишение тела «чужака» руки и головы, уменьшало его силу. В ме­стных языках определение рассерженного человека передается словосочетани­ем «желчь поднявшись бывающий» [Бочкарев, 1939, с. 39]. Соответственно, удаление желчи из тела отдельного врага делало врагов как таковых менее агрес-

Глава 4. Соседи

309

сивными и менее дееспособными в бою. В этом же ряду располагается поверье горцев, согласно которому если удавалось вырезать врагу сердце и бросить его в воду, то можно было не сомневаться в победе [Ахлаков, 1968, с. 73].

Выкапывание и осквернение трупов врагов явно подразумевало недопуще­ние их нахождения в оберегаемой, «своей» (благодатной) земле, ибо они осквер­няли ее своим присутствием. Обратной стороной того же взгляда являлось устройство памятников погибшим на чужбине одноаульцам, чьи тела остава­лись неведомо где. В селениях дидойцев такие памятники, именуемые назари-зах (очевидно, от мазар—- паломничество, и через это— место поклонения), располагаются у дороги при входе в аул. Все входящие и выходящие из него отдают долг памяти погибшим, кладя к плитам с надписями камешки. Устрой­ство таких памятников на свой манер выражает идею собирания всех ушедших из жизни членов общинного сообщества (подобно представлениям о необхо­димости собирания всех частей тела умершего человека) в целях поддержания его силы и жизнеспособности.

К традиционным мировоззренческим установкам восходит и устраивав­шееся тушинами ежегодно на Крещение {натлоба) игрище, где разыгрывалась встреча Шете Гулухаидзе с Шамилем [Шавхелишвили, 1983. с. 254]. В этом случае имело место широко использовавшееся горцами разных областей Кав­каза включение исторического факта в календарную обрядность годового цик­ла и конкретно — в обряды, связанные с почитанием божества растительно­сти. Такие обряды своими корнями уходили в глухую древность, но сохраняли устойчивый сюжет о победе над врагами и казни их предводителя, образ кото-

310

Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

рого в разных средах актуализиро­вался в согласии с конкретикой ме­стных историй. Во многих районах Грузии и Армении, а также в даге­станском селении Кубачи подобные обрядовые действа инсценировали по­беду местных воинств над иранским шахом, у жителей Кумуха — побе­ду над римлянами, у чеченцев — над войском Тамерлана и т. д. [Кар­пов, 1996, с. 195—217]. В поздней истории тушин наиболее яркими ока­зались фигура Шамиля и борьба с дагестанцами — своими ближними соседями.

Мировоззренческие установки в отношениях с соседями демонстри­ровали себя и в тех клише, через ко­торые горцы, вопреки реальной об­становке, готовы были видеть себя и своих недругов. Их наглядно пред­ставляет шаблонная фраза, припи­сываемая тем или иным лицам, в кон­кретных ситуациях оценивавшим ве­роятность захвата русскими войска­ми укрепленных селений. Ответ жи­телей дидойского аула Кидеро на ультиматум генерала Шварца, оса­дившего его в 1845 г., звучал так: «Скорее живой человек взойдет на небо, чем русские (войдут. —- Ю. К.) в Дидо» [Ржевуский, 1883, с. 407]. Шамилю припи­сывают следующие слова, якобы произнесенные им, когда русские войска в 1857 г. подошли к укрепленным высотам Анцуха: «Скорее ишак взойдет на дерево, чем русские в Анцух» [Ховен, 1860, т. 5, № 101, с. 5]. Наконец, эта же фраза прозвучала в 1877 г., когда русские войска подходили к Асаху («Если русские доберутся до Асаха, то и ишак залезет на дерево»), а один из местных жителей многозначительно добавил: «Появление русских сомнительно, тогда как приход зимы неизбежен» [ПМА, № 1723, л. 38—38 об.]. Данное клише было рождено восприятием горцами самих себя обитателями верхней (выс­шей) пространственной зоны со всеми вытекающими из этого следствиями и качествами. Напомню, что топоним Асах означает 'близко к небу', а самона­звание дидойцев — цезы переводится как 'орлы', и, очевидно, не в последнюю очередь ощущением собственной близости к небу и небожителям питалась са­моуверенность асахцев, как и большинства прочих горцев. На соседей они тра­диционно смотрели с высоты «орлиных гнезд» и взором орлов.

* # *

Уверенность горцев в себе не означала, впрочем, экономической самодоста­точности их обществ. Если дагестанцы, жившие по соседству с Грузией, на

Глава 4. Соседи

311

Однако аренда пастбищ не решала в полном объеме экономической про­блемы горцев. Одновременно с переселением горцев в Кахетию и процессом образования Джаро-Белоканских обществ происходило и «сползание» горцев в северном направлении. Только если в первом случае подобное взаимодействие с ближними соседями — «чужаками» воспринималось как агрессия, то в даге­станском — «своем» варианте оно в основном было лишено подобного оттен­ка. В зоне предгорий (соединяющей горы и равнину) появлялись огромные стыковые селения [Османов М., 1996. с. 113—114]. В этой же зоне наблюда­лась частичная смена населения— горцы постепенно вытесняли «равнинни-ков». Наглядным примером этому служит история аварского селения Чир-кей — центра Салатавского общества, которое упоминалось в другом месте в связи с целенаправленной организацией в нем социального пространства. В настоящем случае обращу внимание на отношения новопоселенцев с ранее проживавшими там кумыками. Материалы для этого предоставляет местная хроника.

Согласно преданию, основателями Чиркея были два брата— Хидри и Му­са, вместе с семьями покинувшие в начале XVI в. (эта дата практически совпа­дает со временем описанного выше процесса миграции горцев в Кахетию, что вполне может указывать на общие причины обоих фактов) общество Гидатль, что в Центральной Аварии. Проведя некоторое время в поисках удобной для жизни земли, они облюбовали местность Чиркей-тала (Чиркей— кумыкское слово, название мелкой кусающейся мушки) у реки Ахсу (кумык. Белая вода) и выпросили у ее владелицы Зазай-бике право на поселение. Началась работа по устройству быта, которая вызвала опасения у окрестных жителей, и, как оказалось позднее, небеспочвенные. К первым чиркейцам стали подселяться мигранты из внутренних районов Дагестана. Далее, согласно пересказу ин­формации, некогда якобы записанной со слов Зазай-бике, события развивались таким образом:

По мере роста Чиркея увеличивалась и опасность для тех аулов, которые были расположены на Салатав (название горного хребта. — /О. К.). Они стали мало-помалу переселяться в другие места, переходить в плоскостные кумыкские земли: одни ушли в Эндирей, другие в Яхсай, третьи в Костек (крупные кумык­ские селения, центры соответствующих феодальных владений. — Ю. К.). Таким образом, вскоре из салатавских поселений лишь один Бек-юрт (т. е. 'Крепкий аул') остался обитаемым...

Чиркейцы предлагали бек-юртовцам переселиться к ним или продать свои земли Чиркею, обещая дать за это все, что те попросят. Чиркейцы обращались к ним с такими просьбами много раз, но бек-юртовцы не соглашались ни на что...

Тогда чиркейцы задумали победить соседей хитростью. Они приблизились к Бек-юрту одни в медвежьих, другие в волчьих шкурах. Те, которые были одеты в

312

/О. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

После этого старые люди с обеих сторон повели переговоры, решив кончить дело миром. Было решено, что бек-юртовцы должны уйти из своего аула куда им угодно, а земли их переходят чиркейцам.

Главная заслуга в захвате Бек-юрта принадлежала Кудияв Бори и его сы­новьям. Бек-юртовцы говорили о них: «Что за „борави" (волки) — они и людей поедят». С этого времени указанный род носит название Борави (волки). Сала-тавские горы очистились от их обитателей, и все земли перешли в руки чиркей­цев: часть этих земель была выкуплена чиркейцами, часть взята в вакф (собст­венность мечетей. — 10. /С), а остальные попросту захвачены силой.

[Магомедов Р., 1975, с. 209—213]

История образная, хорошо иллюстрирующая процесс «сползания» горцев на плоскость и формирования ими стыковых селений в пограничье гор и рав­нин. Характерно, что в этой истории использованы устойчивые штампы, в част­ности о военной хитрости, к которой прибегли чиркейцы с целью выманить из Бек-юрта его защитников. В отличие от наиболее популярной в горах Дагеста­на версии об использовании в качестве манка для азартных «охотников» оленя (чью шкуру обычно накидывали на ишака), здесь фигурируют медведи и вол­ки. Можно заметить, что медвежья шкура иногда встречается в схожих преда­ниях, но в данном случае образы медведей и волков подразумевают иное. Они явно отсылают к волчьей символике мужских союзов и к традиции членов по­следних обряжаться в волчьи (и иногда в медвежьи) шкуры. Использование в изложенном предании данных образов по-своему оттеняет мировоззренческие слагаемые масштабного общественного явления, каковым была миграция гор­цев на равнину. Волчья символика иносказательно говорит о военизированном характере данного процесса.

На то, что это был сложный и длительный процесс, указывают сохранив­шиеся документы о покупке в XVIII—XIX вв. чиркейцами и жителями других селений сформировавшегося со временем аварского или аварско-кумыкского общества Салатавия земельных угодий, пастбищ у жителей Эндсри — одного из центров Засулакской Кумыкии [Новые документы, 1981]. В данном процес­се имели место и вооруженная борьба с захватом территорий и изгнанием или ассимиляцией прежних жителей [Агларов, 1981, с. 91], и постепенная эконо­мическая экспансия горцев на равнину. Процесс был обусловлен тем, что «почва земли владения Кумыкского причисляется к плодороднейшим на се­верном скате Кавказа» [Буцковский, 1958, с. 244], и она не могла не притяги­вать к себе горцев, испытывавших явные стеснения в жизненных ресурсах. Земли Кумыкии манили к себе не только аварцев, даргинцев и иных дагестан­цев, но и чеченцев, причем напор, с которым действовали последние, был го­раздо более сильным, нежели «сползание» дагестанских горцев. Автор начала XIX в. отмечал, что чеченцы, сравнительно недавно обосновавшиеся по лево­му берегу Аксая на землях кумыкских феодалов и до некоторой поры считав­шиеся их «подвластными», стали настолько многочисленными, в том числе за счет все новых и новых мигрантов, и так основательно утвердились на этих

Глава 4. Соседи

313

314

эмоций. Подобным образом видел горцев не только сторонний им человек, но и они себя.

В данном случае резонна постановка вопроса о характере войн, в которых участвовали либо которые организовывали горцы. Очевидно, что такие войны вряд ли можно напрямую соотносить с войнами нынешней эпохи, которые ве­дут между собой государства и организованные политические силы в целях перераспределения территорий, ресурсов и т. д. В войнах горцев между собой и с соседями элементы одного и другого наличествовали, но с очевидностью была в них и своя «изюминка», отсутствующая в поведении нынешних солдат. Солдат, как частичек регулярной армии, отправляемой в бой могущественной верховной силой, с которой они далеко не всегда знакомы лично и которая может и не вызывать симпатий у тех, кто становится «пушечным мясом». Солдат, у которых может не быть других побудительных мотивов к действиям, кроме «отдания долга» или принуждения. Впрочем, горцев ни в коей мере нельзя заподозрить в отсутствии чувства долга перед родными, товарищами, односельчанами, всем своим миром. Долг и тесно связанная с ним честь в большой степени формировали натуру горца, однако их— отважных воинов не назовешь солдатами войны, и не только потому, что они не строились в шеренги.

Во второй половине 1940-х гг. Леонид Иванович Лавров — в будущем вы­дающийся кавказовед, а в ту пору сорокалетний исследователь, настоящим солдатом прошедший войну с фашизмом, пытался собрать материалы по заин­тересовавшей его теме о первобытных войнах. Как он заметил позднее, «поис­ки на Кавказе этнографических пережитков примитивных форм вооруженной борьбы не дали ничего существенного», и свой интерес он реализовал «логи­ческими построениями» на материалах «первобытных обществ за пределами Евразии». Однако в таких «построениях» он не избежал обращения к кавказ­ским материалам, весьма примечательным. Говоря об участии в «первобытных войнах» небольших отрядов и сведении самих войн к одному бою, Лавров со­слался на данные кавказских языков, где понятия «война» и «бой» выражают­ся одним словом: лезгинское дяве, аварское рагь, чеченское т1ом и т. д. На этом основании делался вывод о совпадении в указанных войнах их общей це­ли с тактической целью одной кампании или даже одного боя, в результате че­го стратегия всецело подменялась тактикой. Уже безотносительно к кавказ­ским материалам Л. И. Лавров оспорил утверждение о неумении первобытных народов закрепляться на захваченной территории, якобы обусловившем абсо­лютный примат набеговой системы ведения войн. По его мнению, если у таких народов возникала потребность в захвате чужих территорий, то она безуслов­но достигалась [Лавров, 1982, с. 71—75].

Вообще, тема войны в архаических и традиционных обществах довольно популярна среди исследователей. Об их характере и механизмах, равно как о причинах агрессивности человека, высказываются различные мнения. Воинст­венность тех или иных обществ связывают с наличием в них сплоченных групп мужчин-родичей при патрилокальном типе поселений, с жестким за­крытым характером самих обществ, в которых индивидуальная агрессивность сильно ограничена, и как следствие этого, большую роль играет групповая агрес­сивность, а также с определенными культурными концепциями, ритуальной обусловленностью, со стремлением перенести внутреннее напряжение вовне и т.д. Другие исследователи выделяют «мирные общества», представленные са- |

Глава 4. Соседи

315

моуправляющимися общинами с неразвитыми социальной стратификацией, политической иерархией и лидерством, в которых избыточного продукта прак­тически не имелось и функции вождя сводились к справедливому распределе­нию наличного. X. Терни-Хай предложил концепцию «военного горизонта», предполагающую определенный тип социальной организации и контроля для ведения настоящих войн, которые имеют надежные хозяйственные основы, сформулированные групповые цели, разработанную тактику, единое руковод­ство и профессиональных воинов. Подлинная война, по его мнению, это поли­тическое средство решения проблем, а оселком таковой является борьба за землю. В свою очередь, Б. Малиновский, различая шесть типов вооруженных конфликтов, в том числе межличностные и межгрупповые стычки внутри не­которых общностей, вооруженные набеги, имевшие характер «спорта» и «охо­ты», экспедиции для организованного разбоя и захвата рабов, настоящими войнами считал только два типа, а именно боевые действия, ведшие к прими­тивной государственности, и вооруженную борьбу между разнокультурными группами, имевшую цель завоевания и приводившую к государственности (подробнее см.: [Война и мир, 1992]). Ю. И. Семенов в практике земледельче­ских предклассовых и раннеклассовых обществ выделяет чисто грабительские, завоевательно-переселенческие и завоевательно-покорительные войны [Семе­нов Ю., 1994]. Рассматривая этот сюжет па примере кочевых скотоводов, А. И. Першиц в грабительских войнах номадов видит не только мотивы пре­стижа для участия в них и спортивно-развлекательные побуждения, но и соци­ально-экономические причины. Упоминает он и теорию экологических бедст­вий как фактор кочевнических нашествий [Першиц, 1994].

Рассказывали, как некогда у одного грузинского горца, впервые оказавше­гося на равнине, разбежались глаза при виде фруктов и зелени и как он доса­довал на отсутствие этих и других щедрот природы в собственном крае [Бер-зенов, 1854, №71]. В нем «чужое» вызвало удивление, ибо он находился в гос­тях у кунака, однако подлинно чужое могло рождать и иные эмоции.

Один из авторов XIX в. писал:

Скудость средств заставляла хевсур в старину делать нападения на своих соседей-пшавцев, живущих разбросанно. Собравшись толпою, хевсуры являлись к особняку пшавца и под тем предлогом, что дед или прадед последнего не упла­тил какого-нибудь барана предкам пришедших, насильно забирали все, что по­падалось под руку...

[ХудадовП., 1890. с. 72]

316

Автор резонно заострил внимание на скудости жизненных средств обита­телей высокогорий. Но образно переданные им претензии хевсур в адрес пша-вов, живших в лучшем по сравнению с ними достатке по причине более благо­приятного в географическом отношении расположения их земель, побуждают вспомнить о характерном взгляде горцев на соседей. О хевсурах отзывались как о «племени... чрезвычайно грубом, надменном... и гордом... (которое.— Ю. К.) ставит себя выше всех народов» [Эристов, 1855, с. 119].

Здесь же резонно вспомнить нартский эпос осетин, один из сюжетов кото­рого рассказывает о постоянной борьбе живущего в верхнем селении рода Ах-сартагката, прославившегося своими храбрецами, с жителями нижнего селе­ния рода Бората, богатого скотом и людьми (см. гл. 1.3).

В Дагестане нет эпоса, но его вполне заменяют песни героико-историче-ского жанра, в которых акцепты расставлены предельно ясно. К их текстам я обращусь позднее. Сейчас же процитирую автора, который в 1728 г. составил довольно подробное описание Дагестана. Это Иоганн-Густав Гербер, с 1710 г. состоявший па русской военной службе, так что его симпатии и антипатии к тем или иным людским наклонностям вполне очевидны, хотя автора нельзя упрекнуть в предвзятости. Составленное им описание — интересный и ценный источник. Давая характеристику жителям западных районов Дагестана— тав-линцам, он писал:

Некоторые имеют пашен, а другие скотоводством питаются, а иные многих баранов содержут, каждые по ситуации своих уездов. К тому же все тавлинцы к воровству и грабежу искусны и к тому промыслу неленивы, только тайно и яв­но... Многие нападки чинят в Грузию и Черкасу горскую, где оные скотину и людей крадут, увозят, кубанским и крымским татарам продают, которые к ним часто приезжают для покупки людей.

В разделе о жителях Южного Дагестана Гербер пересказал историю по­пытки введения их в подданство Российской империи с неукоснительным тре­бованием «отдержания от всякого воровства» и услышанный на это ответ де­легатов:

Мы к воровству родились, в сим состоят паши пашни и сохи и все наше бо­гатство, которое деды и прадеды нам оставили и тому учили; сим оные сыти бы­вали и мы также питаемся и сыти бываем, и что имеем, то все краденое, и иного промысла мы не имеем; ежели нам от того отстать, то нам будет под российскою властью с голоду умереть, и мы в том присягать не станем и принуждены будем себя оборонять против тех, которые нам то запретить хотят, и лутче нам добры­ми людьми умереть, нежели с голоду пропасть. Сели потом на лошадей и уехали.

[Гербер, 1958, с. 106, 112]

Будет неверным утверждение, что отношения горцев Дагестана с жителя­ми Грузии, Ширвана и других стран и провинций Кавказа сводились исключи­тельно к войне. Связи были многогранными, включавшими экономический, политический, культурный, религиозный аспекты, о чем убедительно свидетель­ствуют материалы специальных исследований (см., напр.: [Гасанов, 1991]). В них также имелась военная составляющая, которая подразумевала в одних случаях боевое сотрудничество, в других— наем заинтересованной стороной военной силы у соседей, в третьих— конфликты и военную экспансию. В XVIII в. в Грузии утвердилось понятие «лекианоба», производное от словале-

Глава 4. Соседи

317



ки, которым грузины обобщенно называли всех дагестанцев-горцев, и подра­зумевавшее жесткое силовое давление последних, «лезгинщину», засилье «ле- ■ ков». Наличие особого понятия многозначительно. В историческом кавказове­дении советского периода было почти общепринятым ставить здесь классовый акцент, подчеркивая «антинародную» политику феодалов, выступавших идео­логами и организаторами набеговой системы. Упоминавшийся ранее М. М. Блиев в своих исследованиях Кавказской войны сделал другое ударение — на обу­словленности регулярных набегов горцев особенностями общественного устрой­ства их «вольных» обществ [Блиев, 1983; 1989; 1994]. В своих построениях он опирался на результаты исследования историка В. М. Гамрекели, который, по-видимому, первым сформулировал тезис о специфике общественного устройства горских обществ как главной причине их экспансии на соседние территории [Гамрекели, 1972а; 19726]. Данный фактор он рассматривал в контексте грузи­но-северокавказских отношений.

Обратимся и мы к ним в интересующем нас в настоящем случае аспекте.

Вахтанг Гамрекели отметил, что до XVIII в. леки-дагестанцы совершали набеги только на Кахетию (и одним из этапов данного процесса было образо­вание Джаро-Белоканских обществ и султанства Елисуйского). XVIII же век стал кульминацией их экспансии, распространившейся на Картли (Картали-нию), Южную и Западную Грузию, а также Азербайджан и Армению. Своего пика набеги достигли в 1750-е гг., после чего наступил относительный спад их интенсивности [Гамрекели, 19726, с. 26, 28].

318 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

Настоящий процесс обстоятельно изложен грузинскими историками XVIII— XIX вв., в первую очередь Вахушти Багратиони— автором своеобразных ле­тописей грузинских царств.

В Кахетии события развивались в следующей динамике.

В последующие годы напряжение нарастало, и вызвано это было различ­ными причинами. «Из-за насилия лезгин стали крестьяне убегать и при­бывали к лезгинам, ибо, пострадав от своих владельцев и прибыв туда, указывали [лезгинам] дорогу, и нападали [лезгины] на села [и] стада, людей убивали и скот угоняли. А кахи гнались за ними, то те одолевали, то эти. И так было без конца. Иногда мирились, но затем начинали пуще нападать... После начали кахи — как это в обычае у них — враждовать друг с другом... и не ви­дели в этом гнева [божьего], и сами поступали так, что усилились лезгины