Ю. Ю. Карпов взгляд на горцев взгляд с гор

был назначать имам или наиб, что «если нет кадия для решения дел мусульман и некому назначить его на это место, то надлежит справед­ливому ученому занять пост кадия без всякого разрешения с чьей-либо стороны, так как каждый взрослый мусульманин обязан соблюдать ин­тересы ислама, когда нет специаль­ного блюстителя и есть опасение ос­таться без него» [Абдурахман, 1997, с. 89J. В Андалальском же и Аку-шинском обществах не было ни на­значения кадиев сверху, ни случаев самочинного занятия этой должно­сти. Они избирались. Правда, аку-шинский кадий выбирался только из лиц одного тухума, гак что его долж­ность стала почти наследственной (хотя вспомним, что «неудовлетво­рительно работавшего» кадия об­щество отстраняло от должности), в Андалале кадии были из одного джамаата. При всем этом их власть и сами их фигуры оставались в рамках общинной системы регулирования об­щественной жизни (вспомним андалальские адаты) . Так же в XVIII в. об­стояло дело и в обществе Анцух, возглавляемом кадием, который ведал всей территорией общества, организовывал военное ополчение, предводительство­вал в походах, являлся религиозным главой и верховным судьей по шариату. Однако его деятельность имела существенные ограничения: он не мог распо­ряжаться джамаатскими землями и творить суд внутри джамаата (а только ме­жду общинами, входившими в союз), без согласия джамаатов не имел права объявлять войну и заключать мир [Магомедов Р., 1957, с. 67]. Ограничения определенно указывают на соотнесенность данной фигуры с потестарной либо даже с политической системой «вольных» обществ.

Впрочем, управление духовным лицом со стороны общества лишь отчасти можно связывать с исламскими традициями. Его истоки коренятся в особенно­стях общественных процессов, характерных для предклассовых и раннеклас­совых обществ. В соседних с Дагестаном горных районах Восточной Грузии, в



⁴² Капитан российской армии Вранкен, в 1840 г. давший характеристику «политиче­скому строю» Дагестана, в частности, писал о тогдашнем акушинском кадие майоре Маго­меде, что тот управляет «с редким благоразумием; народ до такой степени любит и уважает его, что предоставил ему право решать дела без совета прочих избранных старшин». Таким ли безмерным уважением и «любовью» у «парода» пользовался этот человек или он нару­шил правила жизни общины, можно гадать. Замечания того же автора относительно глав других обществ косвенно указывают на своеобразие сложившихся в Акуше общественно-политических порядков. Сравните: «Чохский кадий, поручик Магомет, честен и уважаем жителями... но при демократическом правлении Чоха убеждения его не всегда могут иметь успех» [Вранкен (А), л. 19 об., 25—25 об.].

Глава 3. Обычай

237

частности в Хевсуретии (номинально христианской области, но в действи­тельности жившей по «очень своим» законам), сельские общества возглавляли хевебери. О них писали:

[Ковалевский, 1890а, т. 2, с. 71]

Фигуры управителей общинными сообществами в двух соседних районах горного Кавказа близки между собой (конечно, при надлежащей поправке на религиозную ориентацию самих обществ). И это естественно, так как оба об­щества пребывали в близком социально-политическом состоянии, точнее, пе­реживали схожие процессы. В процессах политогенеза сакральная составляю­щая активна и значима, так что роли духовного, военного и административно­го лидера на этом этапе часто совмещаются.

Косвенные указания на наличие сакрального компонента представлений о власти в средневековом Дагестане просматриваются в экстерриториальном рас­положении резиденций «фольклорных» и «археологических» «ханов», в при­писывании «ханам» отправления, с точки зрения позднейших поколений, не­нормальных обрядов и введение таких же обычаев. Элемент сакралыюсти мож­но усмотреть в подмеченном в свое время М. М. Ковалевским в отношении «Кодекса постановлений» кайтагского уцмия Рустама (XVII в.) запрете для непосвященных читать данный свод правовых норм и установлений, ибо поль­зоваться им могли лишь сам кодификатор и его преемники, которые составля­ли закрытую группу, по определению знаменитого ученого, наподобие жрецов [Ковалевский, 18906, с. 8].

Вместе с тем подмечено, что функциональное триединство «начальной» власти «расщепляется» с эволюцией и усложнением общественных связей. И общая тенденция такая: в потестарных обществах подобное динамичное рав­новесие чаще нарушалось в пользу сакральных функций, в структурах же ран-неполитических, тем более развитой государственности, первоочередной яв­лялась власть над людьми и вещами [Куббель, 1988, с. 83].

Я не хочу, чтобы из отмеченного был сделан вывод, будто Акуша-Дарго, Андалал и Анцух, во главе которых находились духовные лица, представляли собой потсстарные общества. Напротив, они являли пример сложных полити­ческих образований. И, очевидно, был прав Р. М. Магомедов, говоря об Анцу-хе, что там происходил процесс превращения кадия в феодального владетеля и что если бы это и подобные ему общества не оказались в XIX в. включенными в состав Российского государства, то данный процесс завершился бы форми­рованием своеобразных теократических владений подобно тому, как это ранее произошло в Акуше и в Табасаране [Магомедов Р., 1957, с. 67—68] . Отме-

Табасаран был разделен на два владения, одно подчинялось майсуму, другое— ка­дию. Достоинство майсума и кадия передавалось по наследству старшему в «роде», но при этом соблюдался обряд избрания, который происходил при собрании представителей всех сельских обществ — магалов.

Процедура избрания здесь кадия образно описана в одном архивном документе середи­ны ХТХ н. «Обряд выбора кадия производится следующим образом.

238

Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

ченным я хотел подчеркнуть, что сложение теократических форм организации политического пространства в Дагестане не следует возводить исключительно к мусульманской традиции. Предрасположенность именно к такому варианту эволюции политических процессов отчасти была обусловлена общими зако­номерностями политогенеза, а равно имевшимся у горцев разных областей Кавказа соответствующим опытом. С учетом этого понятней выглядят причи­ны и практика строительства на значительной части территории горного Даге­стана и примыкавшей к нему горной Чечни в первой половине XIX столетия теократического государства — имамата Шамиля.

Научные концепции вырабатываются и оттачиваются по-разному. Бывает, озарит ученого идея, и нарабатывает он ее, набирает под нее материал. Но мо­жет и не особо усердствовать в поисках материала, ибо появление новых дан­ных грозит необходимостью корректировки первоначальной идеи, а то и отка­зом от нее. И тогда ограничивается он только тем, что ему подходит для по­ставленной цели и просто нравится.

Больше двадцати лет занимается историей Кавказской войны Марк Мак­симович Блиев. Регулярно выходящие из-под его пера работы на данную тему все увеличиваются в объеме (укажу лишь основные: [Блиев, 1983; Блиев, Де-гоев, 1994; Блиев, 2004]). Последняя — настоящий фолиант более чем в 70 пе­чатных листов. Автор с гордостью заявляет, что 80 % этого сочинения по­строено на документах. В книге действительно много ссылок и цитат из офи­циальных материалов российских войск и чиновников, связанных с ходом собственно военных действий ⁴. Однако исходная посылка, легшая в основу

Предполагаемый в кадии Пек: о необходимости выбора давал знать ругудскому стар­шине, этот последний сообщал товарищам своим, старшинам хрякскому и хипскому; с их обоюдного согласия повешали народ собраться на Харба-Куреам (ниже Татиля, около мос­та) в назначенный день.

В назначенный день являлся на Харба-Куреам предполагаемый в кадии бек; он садился па камень (который и теперь виден); народ также. Тогда старшина сел. Хурик, из тохума Ильдин-агмер, подходил к избираемому кадию, снимал с него папах и надевал на него свой (стоящий, как говорят, 20—30 коп.), а его папах на себя, говоря при этом, чтобы кадий был к народу справедлив и милостив; потом начинались поздравления: сначала поздравлял ка­дия хурикский старшина, потом три главных старшины и народ; начиналась джигитовка; весь народ отправлялся в деревню кадия, где его угощали одни сутки; на другой день влиятельные лица получали подарки от кадия: ругудский старшина — лошадь, храхский и хивский — по 1 штуке рогатого скота, по 1 штуке рогатого скота получали старшины ха-рагский и хурикский; затем другим менее значительным лицам дарили по 1 штуке бурмету. Тем кончалося посвящение в кадии. Народ расходился... По преданию, кадий производил суд, расправу, собирал народ на войну, предводительствовал им, был полновластным хо­зяином в Табасарани, пользовался неограниченной властью» [Сотников (Аб), л. 7 об.— 8 об.]. Примечательные подробности, дающие представление об особенностях местной по­литической системы.

Глава 3. Обычай

239

интерпретации этой войны, аргументируется далеко не столь основательно. Я не буду излагать и обсуждать всю концепцию М. М. Блиева. Затрону лишь те ее аспекты, которые напрямую связаны с историко-этнографической «подо­плекой» указанной войны.

Вероятно, для пущей убедительности параллелей между «избранными» гор­цами Кавказа и арабами VIII в. он достаточно произвольно корректирует хо­зяйственную жизнь первых— все они у Блиева исключительно скотоводы; те же из ученых, кто заявляет о ведущей роли земледелия, делают это якобы с целью «доказать более высокий уровень общественных отношений». Самому Блиеву предельно ясно, какое хозяйство какому уровню названных отношений соответствует. То, что профиль основной экономической деятельности в ходе исторического развития и в силу обстоятельств может изменяться, его не ин­тересует. Скотоводы-де они априори, и отношения у них низкие. Правда, автор вынужденно признает, что горцам Дагестана приходилось «много трудиться» и на земле (он почти сочувствует им, отмечая создание террас), однако исто­рия земледельческой культуры в Дагестане и возведения в его горах террасных полей издревле ему неведома (либо отметена в качестве избыточной информа­ции, косвенно он даже вычленяет Дагестан из кавказского ареала интенсивно­го террасного строительства) [Блиев, 2004, с. 46], о длительном сохранении земледелием престижности и о многом другом он знать не желает . Зато

Блиев пишет: «Этот процесс— одно из самых глубоких революционных преобразо­ваний, когда-либо происходивших в обществе. Особенность этой революции, по-видимому, состоит 11 том, что фатальная неизбежность образования классов, разрывавшая тысячелет­ние узлы родового строя, порождала необузданную общественную стихию, не знавшую границ и нравственных норм. Эта социальная энергия как одна из форм выражения законов развития общества вовлекала людей в беспрецедентные завоевания и военные катастрофы. На этой стадии племена и народы, как никогда, способны к объединению и устремляются на захваты, не считаясь ни с расстоянием, ни с силами противника, ни с возможным траги­ческим исходом» [Блиев, 2004, с. 215J.

⁴⁶ «Избранными» я говорю потому что М. М. Блиев совершенно не допускает сравне­ния социально-экономического и общественно-политического состояния рассматриваемых «вольных» и приравниваемых к ним обществ Чечни и Северо-Западного Кавказа с горными обществами Осетии, Карачая, Грузии.

⁴⁷ В данной главе я много писал о традициях земледельческой культуры у горцев Даге­стана, поэтому не могу удержаться, чтобы не привести сравнительные материалы по другим горным областям Кавказа.

240

«господствующее положение скотоводства в горных обществах Дагестана, — пишет М. М. Блиев, — оказало глубокое историко-культурное и общественно-стадиальное воздействие на горцев. Например, оно повлекло за собой особую систему расселения, отвечавшую запросам скотоводческой экономики... ху­торскую (стойбищную)» [Блиев, 2004, с. 14]. Читателям все должно стать пре­дельно ясным, ибо все понятно автору, который ссылается здесь на работу С. X. Асиятилова о хуторской системе у аварцев в XIX—начале XX в. [Асия-тилов, 1966а] (и почему-то на книгу о скотоводстве в Грузии), где рассказыва­ется о появлении хуторов в средневековый период. В том же сборнике, где опубликована статья о хуторской системе, помещена и другая статья того же автора, в которой он пишет, что «в Аварии не было ни одного поселения, на­селение которого в своем большинстве было бы занято скотоводством. Наи­больший процент занятости населения скотоводством никогда и нигде не пре­вышал 10—15. Да и эти люди не теряли связи с землей» за исключением бед­няков, нанимавшихся чабанами, однако и они «при первой же возможности... приобретали пахотные участки» [Асиятилов, 1966, с. 326]. Но М. М. Блиева эти и другие подробности, содержащиеся в работах по истории поселений и хозяйства, не интересуют, равно как не впечатляют хорошо известные со вре­мен Кавказской войны описания типичных горских аулов и их виды. «Так что они своими глазами смотрят и не видят...» Не заслужили внимания М. М. Блиева порядок отношений между селениями-метрополиями и хуторами, между об­щиной и теми ее членами, которые, как правило, сезонно обосновывались на хуторах, а также судьба хуторов, со временем превратившихся в новые селе­ния-общины. Существовала-де лишь хуторская (стойбищная) система расселе­ния. Исключительно господством скотоводческого хозяйства объясняется со­хранение общинной собственности на землю и общинного землепользования до XIX в. [Блиев, 2004, с. 14] И все, точка.

Таким был «базис» горско-дагестанских обществ (очень похожие сентен­ции повторяются автором относительно чеченцев и живших в горных местно-

Так, исконным занятием карачаевцев являлось отгонно-пастбищное скотоводство, и оно, по оценкам исследователей, наложило отпечаток на все стороны жизни парода. В Ка-рачас уход за скотом, крупным и мелким, составлял удел мужчин. В зимний период все мужчины находились со скотом на специально оборудованных кошах и возвращались в се­ления к началу пахоты [Карачаевцы, 1978, с. 59 и след.].

Основу экономики соседней с Дагестаном горногрузинской области Тушстия, по край­ней мере в поздний исторический период, тоже составляло скотоводство. Овцеводство от­гонного типа целиком находилось в ведении мужчин, которые были редкими гостями в своих домах. Земледелием и молочным хозяйством, основанным на разведении крупного рогатого скота, занимались главным образом женщины. Женщины «самостоятельно прово­дили борозду», они же осуществляли косовицу, жатву и другие полевые работы [Харадзе, 1960, т. 1, с. 110—111].

Разительный контраст с горным (и не только) Дагестаном, где вспашка земли являлась «священной» обязанностью мужчин, а первое появление мальчика на празднике борозды расценивалось как его торжественный выход в свет и признание его равноправным сочле­ном мужской группы населения аула.

Опять же для сравнения укажу, что у осетин посвящение юноши в мужчины происхо­дило па празднике Атыназг или Цыргъисагн ('Взятие острия'), приурочивавшемся к сено­косу, и обусловлено это было спецификой традиционного хозяйства предков осетин — ско­товодства, при котором сенокошение являлось едва ли не основным видом мужского труда и одновременно семантическим отождествлением с воинской деятельностью [Чочиев, 1985, с. 65—67,211—212].

Глава 3. Обычай

241

стях адыгов) в интерпретации исследователя Кавказской войны. Недалеко он ушел в «изучении» надстройки тех же обществ. Во взглядах на нее М. М. Бли-ев безоговорочно придерживается мнения М. М. Ковалевского о тухуме как едва ли не классическом роде, о сельской общине как явлении в историческом плане позднем, к тому же в основном и главном воспроизводившем тухумный порядок организации общественной жизни. В «вольные» общества якобы объ­единялись не только общины, но и тухумы (?), в итоге данные общества стали военно-политическими союзами переходного состояния от родовых отноше­ний к раннефеодальным, а общая собственность на землю (пастбища) в них «становилась надежным экономическим базисом для вооруженных отрядов, ополчений, совершавших набеги» [Блиев, 2004, с. 24, 26, 35].

И еще немного об интерпретации М. М. Блиевым «надстроечных» явле­ний. Он неоднократно говорит о «родоплеменных „верхах"» как об опоре и «„своей" общественной прослойке» разгоравшейся войны, о претензиях этого «молодого» (молодого родоплеменного!) слоя на власть и собственность в противовес и в ущерб власти и собственности «старой» феодальной знати [Блиев, 2004, с. 163, 205]. Он пишет, что социальной базой войны преимуще­ственно являлись «вольные» общества с их свободными общинниками. Одна­ко сами «вольные» общества не были в действительности вольными, а при­надлежали ханам, бекам и другим владельцам (очевидно, на этом основании неоднократно упоминается «Койсубулинское ханство»?). Ханов и беков народ якобы воспринимал «надклассовыми» фигурами при соответствующих «долж­ностях» и потому испытывал к ним «благоговейнее отношение» и считал «не­прикосновенными» [Блиев, 2004, с. 205, 210—211]. О какой после этого клас­совой борьбе, тем более о каких антифеодальных войнах в предшествующие и в описываемый периоды кто-либо может заикаться? Паче чаяния вскоре «бла­гоговейное отношение» и «неприкосновенность» нашли подтверждение в

242

Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

уничтожении «революционерами» аварского ханского дома; народ на «рево­люционеров» обиделся, но худо-бедно стерпел. «Так что они свогши глазами смотрят и не видят; своими ушами слышат и не разумеют...»

Короче, истоки и причины Кавказской войны излагаются Марком Максимо-

г- 48 л/

вичем Ьлисвым весьма тенденциозно и противоречиво . Хотя, повторю, в его взглядах на проблему, безусловно, имеются рациональные суждения и доводы.

Как же иначе может быть охарактеризовано горско-дагестанкое общество в XVIII и в первые десятилетия XIX в.? Общество, многие и многие части ко­торого по природным условиям и по хозяйству населения, по потестарным и политическим связям, по социальным отношениям значительно различались между собой, но которое тем не менее представляло собой некое единство. Безусловно, «вольные» общества не были родоплеменными образованиями, но явной натяжкой выглядит и утверждение о наличии в них «резких классовых противоречий, правда, завуалированных пережитками патриархально-родового быта» [Хашаев, 1961, с. 240]. Социальная структура «вольных» об­ществ (что уж говорить о ханствах) не отличалась однородностью, имущест­венная, «силовая» дифференциация между тухумами в большинстве случаев была налицо. «Силовая» я употребляю в том смысле и на том основании, что в категориях общественного опыта понятия «сила», «сильный» имели ведущее значение. Тот или иной тухум был «сильным», потому что он превосходил ос­тальные величиной, в нем насчитывалось больше мужчин, соответственно, имелось большее количество рабочих рук, принадлежавших энергичным, ини­циативным, боевитым людям, из рядов которых появлялись и местные знаме­нитости. Дифференциация в первую очередь затрагивала тухумы, ибо они яв­лялись основными (первыми) структурными звеньями общин, которые (эти звенья) хотя и утрачивали хозяйственное, экономическое единство, но сохра­няли определенную, а главное всеми признававшуюся «идейную» солидар­ность. Очевидно, и внутритухумные отношения не отличались простотой и полным равенством, но эти различия находились уже на втором плане. Данная закономерность не являлась специфической чертой местной среды, напротив, такое явление характерно для обществ, пребывающих на ранних этапах фор­мирования классовых отношений. В свою очередь, и внутри союзов обществ не было полного равенства и равноправия. Различавшиеся по «силе», величине общины играли разные роли в совместной жизни; одни смели претендовать на большее (в каждом обществе одно из селений естественным порядком стано­вилось главным) или многое, другие, как могли, отстаивали собственные пра­ва, защищались, и эта черта дифференциации общества как такового уклады­вается в хорошо известные ее модели. «Сильные», будь то тухумы в селениях или общины в союзах оных, становились обладателями дополнительной соб­ственности. «Сильные» покупали, а иногда и отнимали земельные участки у «слабых», неравенство прав выражалось в разной степени интенсивности экс­плуатации общих угодий, главным образом пастбищ— тот, у кого скота («имущества-богатства») было больше, активнее их использовал.

Для горного Дагестана характерным было сложение феодальной собствен­ности через поглощение ею преимущественно пастбищ как угодий, находив-

В только что вышедшей книге В. А. Шнирельмана совершенно обоснованно отмече­на современная политическая составляющая его интерпретации данной войны [Шнирель-ман, 2006, с. 161 и слсд-1.

Глава 3. Обычай

243

шихся в общинной собственности либо «ничейных» — располагавшихся на межобщинных территориях. В этом видят доказательство поздней феодализа­ции общества (много позже сформирования якобы частной собственности на пахотные и иные «оживленные» земли) [Агларов, 1988, с. 81]. Однако даже та­кие результаты феодализации социальных отношений не разрушали полно­ценной функциональности общин, что хорошо видно на примере ханств и т. п., где джамааты являлись активными действующими лицами в разных сферах жизни. О «вольных» обществах, в которых порой обретались беки и чанки, но чаще таковых не имелось, говорить нечего. Хотя в последних жизнь тоже не была застойной. Народная память фиксировала своеобразную динамику внут­ренних социальных процессов (даже, можно сказать, она любила это делать). В такой памяти регулярно всплывают известные образы и схемы, и далеко не всегда можно с уверенностью говорить, действительно ли они отражают фак­ты либо являются программным воспроизведением образов и схем.

Среди бежитинских (бежтинских. — Ю. К.) тухумов зарождалось неравен­ство. Одни считались сильными и знатными, другие слабыми и незнатными. Наиболее сильным признавался тухум Х1ассак1олал, принадлежавший к верхнему авалу, в среде которого, как выражаются местные жители, были ха­ны, — на самом деле, конечно, не феодалы, а родовая знать. В первой половине XIX века в названном тухуме особенно славился некий Сайд, имевший 8 братьев и одну сестру. Сайд имел дом, как орлиное гнездо, на самом верху. На по­стройку он заставлял родичей таскать камни. Он пользовался лучшими паст­бищными участками. Не довольствуясь тем, Сайд возымел желание захва­тить участки из земель Нижнего квартала, мало того, послал людей с пуру-цем (пахотным орудием.— Ю. К.) для запашки чужого нижнего пахотного надела. Возникла кровная вражда...

Резюме исследователя:

Дальше выделения родовой знати видоизменение... тухумного строя не по­шло.

[Шиллинг, 19%, с. 36, 37]

Своеобразную дополнительную динамику в общественную жизнь «воль­ных» общин и их союзов вносило наличие рабов, которые появлялись там главным образом в качестве пленников, захваченных в ходе набегов. Однако большинство рабов (ед. ч. лагь) не являлись таковыми в собственном значении данного слова, а составляли зависимое сословие крестьян. Приняв ислам и, как правило, через некоторый срок будучи освобождены хозяевами, они в той или иной степени включались в жизнь общины— обзаводились собственными благоприобретенными земельными участками и хозяйствами, пользовались общинными угодьями (иногда с ограничениями), имели семьи (хотя уздени — основное население общины — старались с ними не родниться), участвовали в походах, принимали участие в общественной жизни джамаата, и хотя на от­ветственные выборные должности они вряд ли избирались, зато исполнители (ед. ч. г/ел, эл) преимущественно были из их рядов. В Гидатле бывших рабов называли пахьатслал — букв.: 'стоящие в последних рядах'. Иногда из лагъов формировались особые поселения, жители которых, правда, не имели полных

244

Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

прав собственности на окрестные территории. Наличие таких поселений было выгодно не только с экономической, но и с политической точки зрения, ибо каждое дополнительное поселение, точнее, его жители расширяли и укрепляли «силу» конкретного селения-метрополии или союза общин⁴'. Обычно же их дома формировали особые кварталы в селениях. Частный пример этому из ис­тории селения Карата. Древнейшей частью данного селения считается квартал Эшхъа, расположенный на скалистых обрывах выше остальных. Его название переводится как «дома», «идем домой». В нем некогда проживали первые ту-хумы общины, в последующем считавшиеся «благородными». Однако когда военная опасность со стороны соседей оказалась не слишком актуальной, жи­тели Эшхъа после случившегося пожара переселились вниз, в один из совре­менных нижних кварталов, именуемый Къайк1еро, что может быть переведено как 'у имущества, у скота' (там некогда располагались загоны для скота), а в Эшхъа они разрешили обосноваться позднейшим переселенцам из других мест и пленным грузинам. Таким образом, характерный символизм отношений «верх­них» и «нижних» оказался нарушенным [ПМА, № 1757, л. 12 об.-—13 об.] (см. также: [Шиллинг, 1993, с. 101—102J).

М. А. Агларов в качестве интересной и малоисследованной стороны соци­альной истории Нагорного Дагестана называет резкое изменение (!) положе­ния лагского сословия в местной общине в XVI11 и особенно в XIX в. [Агла­ров, 1988, с. 143]. Рассказы современных жителей той же Караты по-своему поясняют и иллюстрируют данную страницу горской истории. Согласно им, активными сторонниками имама Шамиля здесь оказались позднейшие пересе­ленцы и бывшие лагъи, именно они обрели в это время власть, лишив оной представителей тухума первопоселенцев, до этого на протяжении нескольких поколений исполнявших функции и обязанности кадия ⁵⁰. Не является ли это лишним примером того, как в «революционную эпоху» «низы» отбирают власть у «верхов»? И если это так, то нет оснований принимать на веру утвержде­ние М. М. Блиева о том, что поборницей и носительницей «ценностей» мю­ридизма в Дагестане в первую очередь являлась родоплеменная знать, «всту-

В качестве косвенного подтверждения этого тезиса приведу такой пример. В бывшем Андалцльском обществе (аварцы) недалеко от селения Согратль расположено даргинское селение Мегеб, его жители— потомки переселенцев из аула Муги. Как рассказывают со­временные согратлинцы, некогда мугинцы попросили у их предков разрешения поселиться на землях Согратля. Те согласились, первых переселенцев из Муги было 5 семей. Мегебцев приняли и целях увеличения количества мужчин в согратлинском джамаате, увеличения его «силы». Однако для того, чтобы мсгебаы не забывали, па чьей земле они живут, за отведен­ными им землями сохранилась полоса земель согратлинского джамаата (на границе с Кази-кумухским ханством). К этому добавлю со ссылкой на те же источники, что в Согратле осво­божденные лагъи были равноправны с прочими общинниками, однако собственного тухума (или тухумов) они не образовывали и включались в состав одного из трех согратлинских тухумов. Когда же в Согратле появлялись переселенцы, то решали, к какому тухуму и его подразделению (рукъ) их причислить. Критерием являлся недостаток мужчин в той или иной общественной структуре [ПМА, 2004, л. 73 об., 76—76 об.].

Глава 3. Обычай

245

пившая на путь феодализации» [Блиев, 2004, с. 1631- Биографии ряда наибов имама увеличивают сомнения в отношении подобного заявления. С учетом отмеченного и известные оценки движения горцев первой половины XIX в. как антифеодального не будут выглядеть простой данью марксистской теории.

Не предлагая здесь общей оценки социальным явлениям и процессам, со­путствовавшим Кавказской войне, выскажу мнение, что подобные и близкие им социальные движения являли собой тот их вариант, который свойствен об­ществам, переживающим становление классовых отношений. В таком вариан­те отдельные, присущие социальным движениям направления, как-то: освобо­дительное, политическое, религиозное, классовое, этническое и др. — прояв­ляются в целом недифференцированно [Карпов, 1989, с. 120—121J. В этом плане горный Дагестан не уникален и даже не очень своеобразен. Однако своеобразен он тем, что подобные движения происходили в нем не только в XVUI и XIX, но и в XVI—XVII столетиях и, очевидно, много раньше. Если в XVIII и в начале XIX в. «вольные» общества Западного Дагестана характери­зовались как живущие по патриархальным законам и социально почти не (или слабо) стратифицированные, то можно указать на явное наличие элементов подобной стратификации у жителей тех же районов в эпоху раннего Средне­вековья. Материалы Бежтинского могильника красноречиво говорят об этом [Атаев, 1963, с. 245—246]. Резонно полагать, что соответствующие трансфор­мации произошли там в средневековый период не просто в результате распада по тем или иным причинам военно-племенного союза («царства»?) Дидо, но в ходе преобразования общественной системы в направлении упомянутого «иде­ала» (не исключено, что через те самые социальные Д£ ижения).

Не хочу, чтобы сложилось мнение, будто я намеренно занижаю общий уро­вень социально-экономического, да и политического развития горцев, низводя его до «патриархального» или какого другого «низкого» по истматовской клас­сификации. Общественные связи (во всем их комплексе) в «вольных» общест­вах были достаточно сложными, тем более сложными они были в горных — Аварском, Казикумухском, Кюринском и др.— ханствах, хотя практики их жизнедеятельности имели много общего с практиками союзов общин, там фиксировались «движения», близкие описанным, а общий склад общественно-политической жизни в них отличался от такового («более феодализированно-го») ханств Прикаспийской низменности и предгорий [Гаджиев В., 1988, с. 37J.

246

В свое время Л. И. Лавров говорил, что «существовавшие в „вольных об­ществах" порядки были не пережитками первобытно-общинных отношений, а результатом замедленного процесса классообразования после (! — Ю. К.) осво­бождения крестьян от власти аристократов». Подчеркивая одинаковый уро­вень «технических навыков в производстве и многих элементов надстройки» в «феодальных» и в «вольных» политических образованиях горного Кавказа, он предполагал, что «прошлое (горного.— Ю. К.) Кавказа... сможет послужить иллюстрацией одного из зигзагов исторического процесса, который выглядит простым, пока рассматриваем генеральное направление его во всемирном масштабе, но оказывается более сложным и своеобразным, когда знакомимся с ним на конкретных примерах отдельных народов или территорий» (Лавров, 1978, с. 14, 15].

Тезис Л. И. Лаврова поддержал Р. М. Магомедов, обосновывая его на даге­станских примерах. Он писал:

Не всегда появление феодальной династии во главе общинного союза озна­чало шаг вперед в его общественном развитии, а уничтожение феодальной дина­стии не всегда свидетельствовало об историческом регрессе. Например, Гидатль в период подпадания под власть хунзахских князей переживал явную стагнацию, может быть, даже некоторый упадок своих производительных сил. А в период самостоятельности этот общинный союз отнюдь не приобретал черт первобыт­ности. Его производительные силы развиты ничуть не менее, чем в соседнем ханстве (есть даже ремесленный центр), он имеет развитую политическую структуру и даже письменный юридический кодекс. В то же время он сохраняет такие чисто феодальные (?— Ю. К.) черты, как сословная (сословная ли? — Ю. К.) неравномерность, привилегированность клерикалов, подчинение сосед­них общин на основе собственности на угодья и т. п.

Для пущей убедительности подтверждения достаточно высокого уровня развития производственных сил и производственных отношений в «вольных» обществах (эти силы и отношения по истматовской концепции являются глав­ным показателем уровня развития общества) он подчеркивал;

Наиболее значительные ремесленные центры Дагестана были расположены именно в общинных союзах. Последние не уступали феодальным владениям и в развитии торговли и культуры.

[Магомедов Р., 1988, с. 42—43]

Даже довольно скептически настроенный в отношении горцев М. М. Блиев в работе более чем 15-летней давности вынужденно признавал, что «фактиче­ски не было серьезных различий в общем уровне развития между горскими так называемыми „вольными" обществами и равнинными районами, где в XVIII— первой половине XIX в. бесспорно существовал феодализм» [Блиев, 1989, с. 156].

Для приемлемого с разных точек зрения определения таксономического положения [^орских обществ было введено понятие «кавказский горский фео­дализм» [Анчабадзе, Робакидзе, 1971; 1978] . Уточнение «горский» вносило поправку на местное своеобразие при в общем и целом соответствии «уровня» развития горского общества в начале Нового времени надлежащим таксонам истмата⁵¹. Данное уточнение подразумевало большую роль общины в жизни

Предложенное историком А. И. Неусыхиныы определение «община без первобытно­сти» [Нсусыхин, 1967, с. 86] не устраивало из-за отсутствия должного акцента натипологи-

Глава 3. Обычай

247

Опыт адаптации к природным, историческим и внешнеполитическим усло­виям и обстоятельствам сформировал здесь довольно своеобразную социаль­но-культурную модель (вторая, культурная составляющая играла в ней полно­масштабную роль). В ней в общем и целом почти все было как на других, со­седних территориях и тем не менее особым. Собственность на землю, на па­хотные участки была почти частная, но в полной мере таковой не являлась. Порой там имелись некие ханы и т. п., посаженные на власть завоевателями (например, арабами в раннем Средневековье), навязанные сильными соседями (шамхалом) или «родившиеся» в своем кругу, но время их функционирования оказывалось ограниченным, так как общество успешно обходилось без них. Даже там, где власть нуцала, уцмия, майсума укоренялась, она имела сущест­венные ограничения. Горская социально-культурная среда, подобно тонкому, но многими поколениями аборигенов тщательно культивируемому слою поч­вы на горных склонах, не терпела глубокого взреза (взрыхления), как это при­нято на равнине — большим тяжелым плугом, да еще с отвалом . Горская мо­дель селения-дома (не хутора-стойбища), с его единой обращенной к внешне­му миру линией обороны в виде монолитной стены вплотную примыкавших друг к другу строений, с его нивелировкой внутренних различий — вкусов и состоятельности жителей -— в фасадах их домов, с характерным плохо про­сматриваемым со стороны центром (напомню, в центре были маленькая пло­щадь и почти не отличавшаяся от рядовых построек мечеть, часто без минаре­та) являет собой хорошую иллюстрацию местной социально-культурной сре­ды. Даже в столицах ханств дворцы князей терялись в этом монолите. По­требности в классах и в сословиях эта среда, эта модель явно не испытывала, горный Дагестан — этот край многочисленных кряжей без центральной осе­вой гряды, без араратов и эльбрусов — в своей истории подчинялся собствен­ному довольно монотонному ритму. В этом была его сила, и эту осознаваемую в самом себе силу он ценил, равно как ценили собственные силы каждое об­щество, каждый джамаат, по-возможности каждый человек. Модель же орга­низации социально-культурной среды была ориентирована на соблюдение па­ритета таких «сил» на каждом из уровней.

Иногда в адатах значились предельные уточнения данного паритета сил: «Если муж будет гордиться перед женой или, наоборот, жена перед мужем, то тот платит деревне гдесять рублей» [Из истории права, 1968, с. 43]. Обычай кровомщения являлся инструментом соблюдения паритета «сил» между семь-

ческую характеристику общественных отношений; лучше соответствовало желаемому опре­деление «протофеодализм» [Меликишвили, 1975, с. 52], однако ученым хотелось еще боль­шей конкретики, и появился «кавказский горский феодализм».

"При всей неординарности социального опыта горцев Дагестана он все же не был уникальным для горско-кавказского сообщества в целом, что хорошо показано Е. Г. Кито­вой на примере сельской общины балкарцев (см.: [Битова, 1997]).

248

ями, тухумами, джамаатами. Даже Шамиль, боровшийся с адатами, называл кровную месть «глубоким чувством правдивости» [Руновский, 1989, с. 108]. Понятие къисас— 'возмездие', 'расплата' подразумевало равное возмещение за причиненный ущерб. Позднее горцы долго не могли привыкнуть к россий­ским законам, которые предусматривали наказание преступника без возмеще­ния ущерба пострадавшей стороне. Согласно местным нормам, при убийстве должно состояться примирение, и родственники убитого должны получить от убийцы первым делом моральную и затем материальную компенсацию. В про­тивном случае должна состояться месть любыми способами и при любых об­стоятельствах. С точки зрения горцев, мститель совершал не преступление, а подвиг, и потому он свободно чувствовал себя на годекане, в общении с одно­сельчанами держался подчеркнуто независимо. Им гордился тухум, к нему уважительно относились односельчане, конечно, за исключением родственни­ков убитого [Магомедсалихов, 20036, с. 45, 51]. Столь же естественным кро-вомщение было на джамаатском уровне: «...Кто убьет кого-нибудь из другой деревни за свою деревню, то тому положено давать по рублю с каждого дома» [Из истории права, 1968, с. 44] .

На соблюдение равенства «сил» субъектов различного уровня был нацелен обычай, известный как ишкилъ (тюрк, барамта). С ним тоже приходилось бо­роться исламским правоведам, позднее российской администрации. Ишкиль предоставлял лицу, у которого было что-либо украдено, право самовольного захвата у подозреваемого равноценного или большего по стоимости имущест­ва. Это делалось с целью принудить предполагаемого вора вернуть награблен­ное или украденное имущество и в случае положительного исхода являлось одной из форм разрешения конфликтов. Ишкиль использовался также как форма долгового насилия, т. е. с целью вернуть долг [Магомедсалихов, 20036, с. 93]. Ограничения на применение ишкиля распространялись на судей по ша­риату (кади), лиц сельского управления, учащихся медресе, стариков. Право на его применение оговаривалось в соглашениях между общинами. В то же время община могла, запрещая ишкиль на своей территории, подтверждать право на его применение по отношению к соседям, тем самым распространяя его часто на ни в чем не повинных лиц. «Если кто из чужого общества должен деньги или что другое и от уплаты отказывается, то кредитор имеет право взять иш­киль с того общества, в котором живет должник. Если кто из жителей этого общества станет сопротивляться взысканию с него ишкиля, на него налагается штраф в его денег» [Ковалевский, 18906, с. 12] (см. также: [Памятники обыч­ного права, 1965, с. 63].

Принцип равенства «сил» субъектов одного уровня и право применения силы во имя соблюдения данного принципа многое определяли в отношениях горцев, в том числе в отношениях с соседями.

Глава 4

Для представителей российской администрации XIX в. и лиц, обслуживав­ших ее политику, кавказские и в их числе дагестанские горцы являли по­меху в обеспечении глобальных политических целей державы. Помеху тем бо­лее значительную, что они и сами не желали подчиняться власти большого го­сударства и не давали возможности соседям, принявшим подданство царя, жить мирно. В глазах чиновников по долгу службы или по призванию, горцы выглядели обществом войны. Уже цитированный Е. Марков писал:

Невольное безделие, на которое природа осудила дагестанца, его бедность, его хищнические инстинкты, его поэзия битв, его религиозная ненависть к гяу­рам, — все делало из этих мелких горских племен, укрывавшихся в своих непри­ступных котловинах, ущельях и обрывах, страшное для всех соседей разбойни­чье гнездо. То и дело в течение долгих веков кавказской истории спускаются они своими удалыми шайками с своих заоблачных аулов на окружавшие их плодо­родные равнины и мирные населения, как стая смелых коршунов на домашнюю птицу, быстрым налетом пробегают страну, угоняют скот и людей, выжигают жилища, разграбливают трудами нажитое добро и, опустошив, будто нашестви­ем саранчи, цветущие области Закавказья, Терской и Кубанской равнин, опять исчезают без следа в своих орлиных гнездах, где никто не достанет их. Мир с ними — это такая же невозможность, как мир лесного воина с пасущимся стадом овец.

[Марков, 1883, с. ХШ]

Идеи Е. Маркова не отличались оригинальностью. Он выражал имперский взгляд на ситуацию и горцев. В ту пору таких работ появлялось немало. К сча­стью, ими не исчерпывалась литература о Кавказе и Кавказской войне. Даже официальные историки стремились избегать крайностей в освещении событий и типажей. Сошлюсь на многотомную работу В. А. Потто о Кавказской войне, которая, имея «военно-воспитательное значение», тем не менее давала более разностороннюю информацию о недавнем противнике.

Не в домашнем быту и не в мирных занятиях лежала поэзия жизни горного дагестанца. Обреченный бесплодной природой своих гор на лишения и скудную бедность, он ею все же часто вынуждался покидать свои скалистые трущобы с тем, чтобы силою взять у соседних народов то, в чем ему отказала родная при­рода... (Однако. — Ю. К.) набеги... служили только забавой и военной школой для молодежи, оселком, на котором пробовалась храбрость каждого из них, но они никогда не приобретали серьезного значения. Народ поднимался только то-

250 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

гда, когда предстояла нужда завоеваний и особенно когда ему угрожало враже­ское нашествие... Военные соображения лезгин (дагестанцев.— /O.K.) были всегда дальновидны, здравы и основаны на знании местности и обстоятельств... Дагестанцы... если вели войну, то имели всегда положительные и верные цели...

[Потто, 1994, т. 2, с. 167, 169]

В словах В. А. Потто нетрудно заметить положительный оттенок оценки качеств дагестанцев. Для историка они выглядели естественными при сравне­нии хода событий па разных «фронтах» недавней войны, из чего вытекало за­ключение о несовпадении общественных порядков жителей разных частей горной зоны края. «Дальновидность» и «положительность» военных целей да­гестанцев контрастировала, по его мнению, с господствовавшим среди чечен­цев «духом наездничества». Другие авторы прибегали к схожим сравнениям. «Если в Дагестане,— писал Г. Властов, — овладение одним пунктом может иногда привести в повиновение целые общины» (общества), то в Чечне подоб­ного результата ожидать не приходилось [Властов, 1856, № 159]. Труд, вло­женный дагестанцем в свой клочок земли и в обустройство дома на скалах, по мнению ряда публицистов и ученых, отводил его от «беспредела» в «хищни­честве». «Исторически законное хищничество, — отмечал И. И. Пантюхов, — было только подспорьем и отчасти спортом. В этом отношении лезгины (даге­станцы. — Ю. К.) не отличались от прочих как азиатских, так и европейских племен, где грабеж был естественным результатом, а часто и целью войн. Лез­гины даже выгодно выделялись от других хищников тем, что их грабежи ни­когда не сопровождались мучениями и издевательствами над побежденными. Пленников они держали в неволе только первое время, а затем давали им все права гражданства» [Пантюхов, 1901, №228] (см. также: [Висковатов, 1860, с. 420—421; Глиноецкий, 1862, с. 124—125]).

Характеристика «упорядоченных» грабежей и «хищничества» примечатель­на, ибо напрямую соотносит их с закономерностями общественного развития и ] определенными его стадиями. Это то состояние общества, которое Ф. Энгельс вслед за Л.Морганом называл высшей ступенью варварства— «эпохой же­лезного меча, а вместе с тем железного плуга и топора», где определяющими факторами жизнедеятельности общества были не только и не столько его тех­нические достижения, сколько метод снятия возникавших противоречий сред­ствами войны.

Подобный взгляд на особенности функционирования горско-кавказских обществ устойчив. Спустя без малого век после опубликования статьи И. И. Пан-тюхова историк М. М. Блиев интерпретирует логику событий на Кавказе в XLX сто­летии в свете теории основоположников марксизма. Он пишет:

До активизации России на Кавказе набеговая система существовала как со­циально-хозяйственный и военный институт. Весь его идеологический «инвен­тарь» сводился к героическому фольклору, прославлявшему добычу и добытчи­ков. Горцы совершали нападения на своих ближних и дальних соседей как буд­ничную работу, не испытывая при этом ни ненависти, ни чувства вражды к какому-либо одному народу. Появление русских войск, сильно затруднивших эту «работу», сделавших ее более дорогостоящей, привело к зарождению в созна­нии горцев образа врага. Россия, мощной помехой вторгшаяся в привычное те­чение их жизни, не могла не возбудить против себя страстей. Возникло новое

Глава 4. Соседи