человек кавказ­ской культуры

Один из крупных отечественных исследователей культуры, сторонник се­миотического подхода В. Н. Топоров, относительно образа мирового древа тишет, что с его помощью во всем многообразии его исторических вариантов 'включая и такие трансформации или изофункциональные образы, как «ось мира», «мировой столп», «мировая гора», «мировой человек» — «первочело-*ек», храм, колонна, лестница и др.) сведены «воедино общие бинарные смы­словые противопоставления, служащие для описания основных параметров мира» [Топоров, 1980, с. 398]. В универсальности данного образа и в выдаю-демся его значении в разных культурах можно сомневаться (см., напр.: [Бе-)езкин, 2003]), но для большого числа культур его реминисценции в тех или шых трансформированных вариантах действительно оказываются значимы­ми. Для примера. В культуре албанцев, в ее мифологическом и этнолингвисти­ческом аспектах, понятие «гора» является базовым [Воронина, Каминская, Но-шк, 2003, с. 293]. С этим же образом косвенно соотносится социальная прак­тика населения пригималайских районов Индии, где воины-раджпуты тради­ционно поселяются выше по склону горы, тогда как их низкокастовые соседи-;емледельцы живут в долинах [Успенская, 2003, с. 127]. Но потому ли одни юселяются выше других в пространстве физическом, что высока их социаль-чая позиция, или наоборот? Ответ как бы напрашивается, но пока воздержусь >т оценок.

В свою очередь, крайне поверхностным смотрится вывод о причинах осо­бенностей психического склада кавказских горцев, о якобы присущей им агрес­сивности на основании специфики рациона питания, в котором, по оценке ав-■ора подобного заключения, преобладает мясная пища, и на этом основании фоводится аналогия с хищниками из класса млекопитающих [Магомедсали-;ов, 2003а, с. 21; 20036, с. 75—77]. Во-первых, вызывает большие сомнения ;атегоричность определения модели питания горцев (ср.: [Османов М, 1996, с. 107 и след.; Система питания, 1990]). Во-вторых, например, оленеводы Севера, ! пищевом рационе которых мясные продукты наряду с рыбой действительно анимают ведущее место (а некоторые из них с охотой употребляют и кровь олько что заколотых животных), не подтверждают вывода о прямом воздей­ствии пищи на формирование психического склада. Наконец, в-третьих, срав-1епие людей с хищниками животного мира, агрессивных то ли по причине ха->актерного питания, то ли в силу занятия ими по разнообразным обстоятельст-!ам известной природной ниши, не выглядит корректным. Здесь же могу ослаться на результаты медико-антропологических исследований, проведен-1ых среди групп населения высокогорных зон. Они свидетельствуют не только >б увеличенных параметрах тела (росте и весе) горцев, но и об увеличенном одержании у них в крови гемоглобина и эритроцитов как реакции приспособ-[ения организма к гипоксии (кислородному голоданию) [Алексеева, 1977, с. 153— 65; Горы и системы крови, 1969]. И даже если на этом основании можно за­гнуться об особенностях психических реакций людей с такими биологиче-кими показателями, то как подобные данные использовать при изучении ультуры населения высокогорий? Они вряд ли что дают.

Более продуктивным в этих целях может быть использование результатов :росс-культурных исследований психологов, выделяющих культуры маску-[инного и феминного типов. В первых якобы подчеркивается высокая цеп-юсть вещей, власти и представительности, значимы амбициозность и незави-имость, а также различие полоролевых функций. В культурах женского типа

главную ценность составляет сам человек, а также смысл жизни, и в них под­черкнуты взаимная зависимость людей и комплементарность их отношений. Применительно к кавказцам, если исходить из декларируемых в качестве ти­пичных черт их «культурной или ментальной идентичности» военного стиля жизни, гостеприимства, культа старших и строгого регламента семейной жиз­ни с подчеркнутой дихотомией мужских и женских ролей, а также главенства мужчины [Ханаху, 1997, с. 34—35, 39], общий расклад кажется ясным. Однако уже то, что личная амбициозность и демонстративная независимость ужива­ются, и притом весьма успешно, с фамильной, общинной, этнической соли­дарностью* сдерживает порыв априори относить эту культуру к тому типу, где главенствует маскулинное начало. А изложенное чуть выше о взаимодопол­няемости мужского и женского в культуре горцев лишь усиливает осторож­ность. В этой ли именно культуре все так сложно переплетено? Либо сама предложенная психологами схема плохо работает? Вероятнее третье: схема обща и условна, хотя фиксирует некоторые закономерности формирования и принципы жизнедеятельности моделей/типов культуры. Живое многоцветье реальных культур уложить в них не очень просто, но в операциональных целях познания (научного? хочется сказать— да) возможно, и тогда горско-кав-казская модель культуры в целом скорее всего должна быть соотнесена имен­но с маскулинным типом.

Не с целью уточнения идентичности горско-кавказской культуры в рамках упомянутой схемы, но для конкретизации параметров ее функциональности представляется резонным еще раз обратить внимание на закономерности мо­делирования ее как культурного пространства, то есть «своего рода физиче­ского и ментального выражения организации пространства человеком» [Тиш-ков, 2003а, с. 19]. Такое уточнение придает картине мира, свойственной дан­ной культуре, большую определенность, при этом не только и не столько выстраиваемую на мифологемах, сколько ориентированную на практики.

Когда дагестанец (или— шире— представитель горско-кавказской куль­туры) знакомится с человеком одного пола и приблизительно одного с ним возраста, то в круг первичных вопросов почти непременно входит вопрос о возрасте лица, с которым предстоит общение. Причем, чем больше они выгля­дят сверстниками, тем значимее интерес — оперируют не годами, но месяцами и днями с целью определения взаимных позиций, ролевых функций, соблюде­ния необходимых этикетных форм. Затем следуют уточнения о наличии, коли­честве и возрасте детей (косвенное подтверждение возрастного статуса), о со­циальном положении, должности (свидетельство о возрасте в социальном ра­курсе). После этого большинство участников общения уже знают, как себя вести, их роли уточнены.

Нечто похожее (подчеркну «нечто», ибо прямой связи здесь нет, но систе­ма координат единая) совершается с конкретизацией пространственных пози­ций индивидов. Когда на вопрос «Откуда?» отвечаешь: «Из Ленинграда (Пе­тербурга)», то часто следует уточнение: «В самом городе живешь?» Или в пригороде либо в области? (если в самом городе, то имеет значение — в соб­ственном доме или в квартире многоэтажной постройки). Ответ определяет принадлежность нового знакомого к центру, ближней либо дальней периферии этого престижного в глазах сельчан городского социального пространства .

Насколько для представителей сельской местности — дальней периферии этого про­странства важно и желательно приобщение к «центру», на мой взгляд, свидетельствует

Одновременно с уточнением принадлежности/приближенности к «центру» социального и политического пространства актуальна и конкретизация верти­кальной диспозиции контактирующих обществ и их представителей. В этом случае, как, впрочем, и в случае с «городскими» и «деревенскими», уточнения будут сопряжены с оценочными категориями. В Западном Дагестане, где не­большая территория вмещает максимально пестрый в этническом отношении состав населения и где со многих точек обзора местности видно, что «там» живет один народ, «там» — другой, «там» — третий и т. д., один из них — на склоне горы, другой — «внизу», в долине или котловине, а третий оказывается выше всех, каждый из этих народов будет охарактеризован информатором надлежащим образом, и характеристика во многом будет зависеть от того, яв­ляются ли они верхними или нижними соседями и какую позицию в верти­кальной проекции пространства занимает его собственный народ. В глазах представителей «верхних» этносов, ниже них живущие соседи не отличаются, как правило, мужественностью или, вероятно, точнее— мужскими чертами, тогда как собственный, «верхний» народ служит едва ли не образцом таковых. Некоторые сложности возникают, когда необходимо уточнить характеристики соседа, живущего еще выше собственного народа, но компромиссные решения находятся. Это взгляд с «верхней» позиции. Взгляд же насельников нижних территорий противоположен, для них верхние соседи отличаются диковато-стью при сравнении с их собственной цивилизованностью. Конкретных при­меров приводить не буду; местным жителям они хорошо известны, а звучащие из уст чужого человека и для чужих людей они могут быть восприняты с оби­дой. То есть диспозиция контактирующих сторон в вертикальной проекции является весьма операциональной, она почти постоянно в ходу, ею пользуются для решения насущных вопросов, подобно тому как для нормального общения необходимо знать, кто старше, а кто младше.

Современная социальная и культурная антропология оперирует категорией «пространственное место» (setting), или «кластер (пучок, сгусток, концентра­ция) пространства», которая подразумевает культурно конструируемые про­странственный смысл и ситуацию, пространственную организацию. Кластеры могут существовать как в непосредственном материальном воплощении, так и в историко-временном режиме при наличии общеразделяемых ценностей или групповых интересов [Тишков, 2003а, с. 20]. Можно ли в горско-кавказской культуре разглядеть кластер? Очевидно, да. И ои представлен горой, но не от­дельной вершиной (даже не Араратом или Эльбрусом), но горной массой как сгустком и концентрацией пространства, «конструирующим пространствен­ный смысл и ситуацию» как реакцию на ближнее и дальнее окружение — не­гору, точнее, противолежащую ей равнину.

Кто знаком с кавказоведческой литературой, тому хорошо известно широ­кое употребление в ней термина и понятия «плоскость» в смысле «равнина». В научный и бытовой обиход русской лексики, связанной с Кавказом, оно при­шло из лексики кавказской. Для лиц, не посвященных в кавказскую тематику, понятие «плоскость», которое имеет природно-географический, социальный,

пример записывания адресов для будущего общения. Например, житель Цунтинского рай­она Дагестана, расположенного за несколько сотен километров от его столицы Махачкалы, может записать свой адрес так: Махачкала (именно так, а не Дагестан), Цунтинский район. селение такое-то, имярек.

политический, культурный аспекты, выглядит непривычным и странным, а для местных жителей оно обыденно. Плоскость— это ось абсцисс (горизонталь­ная), выделение которой обусловлено наличием оси ординат (вертикальной). Эти две расположенные под прямым углом друг к другу оси создают коорди­натную сетку «пространства места», «кластера/сгустка пространства». Нахож­дение кого-либо в поле этой сетки определяет не столько его самопроизволь­ную позицию, сколько диспозицию в отношениях с окружающими, которая имеет выражения в ракурсах социальном — в системе групповых иерархий и ролевых факторов, поведенческом, психологическом и других.

Ощущение, переживание пространства невозможно вне времени, а функ­ционирование культурного пространства подразумевает включение времени в ее тело как элемент-субстанцию. И в рассматриваемом культурном простран­стве почетное, престижное место определяется «высоким местоположением» и «длительным/давним временем», так что личная и групповая рекогносцировка в окружающем мире с конкретизацией отношений с новым знакомым или дав­ними соседями в обязательном порядке включает распознавание того, кто старше, кто дольше и выше живет. Поэтому-то социально старшие — приви­легированные группы в идеале должны располагаться физически выше осталь­ных (ср. поселение князей, ханов, «родов» воинов в верхней части горных скло­нов). И с другой стороны — чтобы обоснованно претендовать на старшинство, на место в верхней части обжитого пространства, необходимо иметь, доказать или изобрести свои древние корни, увязать их с легендарными народами или пророком. Указанное имеет практический смысл, а апелляции к мифам и ми­фологемам лишь обслуживают его. Образ мирового древа/горы и трехчастная модель космоса выполняют здесь роль полуумозрительной подпитки самодоста­точности горца, «довольного собой и миром, в котором живет». Полуумозри­тельность не отрицает, но подразумевает особое почитание своего класте­ра/сгустка пространства или, как выразился один из современных авторов, «сакральное, подчеркнуто духовное отношение этноса к среде своего обита­ния» [Дамения, 2001, с. 125J, ибо этот кластер содержит и выражает смысл культурного пространства — форму и содержание бытия группы, общества.

Все отмеченное если не совпадает, то весьма близко по смыслу тому, что французский социолог и этнолог Пьер Бурдье назвал габитусом (от лат. habi­tus— 'состояние¹, 'свойство', 'расположение', 'характер'), а именно опреде­ленными системами принципов и навыков структурирования социального про­странства и организации социальной деятельности, или структурирующими структурами, порождающими практики и представления. Габитус формирует все практики агента (с позитивной и негативной валентностью) таким образом, что они не только оказываются адаптированными к системе породивших его социальных отношений, но и воспроизводят социальные структуры под видом внутренних структур личности [Бурдье, 2001]. Так что гордый и независимый взгляд горца, взгляд едва ли не властелина Вселенной, есть личная практика, индивидуальный продукт «определенного класса закономерностей», идущий от «здравого смысла» и «доступный в рамках этих и только этих закономерно­стей, которые к тому же имеют все возможности быть позитивно санкциони­рованными в силу своей объективной приспособленности к логике, характер­ной для данного конкретного поля» [Бурдье, 2001, с. 108] ' .

В свою очередь, воинственность самого «конкретного поля», культурного пространства горцев по отношению к представителям другого, соседнего им, но принципиально иначе организованного культурного пространства обитате­лей «плоскости» тоже есть «разумный» способ поведения, идущий от «здраво­го смысла». Отношения «верховых» и «низовых» обществ имели для первых созидательный характер. Через эти отношения выстраивалась система функ­ционирования «верховых» обществ. Они обеспечивали ее логикой, которая проецировалась на уровни этноса, селения, семьи. Как и в других природно-географических условиях, оппозиция «верха» — «низа» структурировала мир, тем самым делая его цельным, устойчивым и жизнеспособным. Поэтому конф­ликт «верхних» и «нижних» не имел и не имеет оценочного оттенка, к нему неприложим тот или иной знак. Но именно в горной местности универсальная оппозиция, похоже, приобретала осязаемые формы. Можно предположить, что ощущение себя «верхними» в этом мире, в широком спектре подразумеваемых этим определением качеств, совокупно с социальными и другими факторами, в немалой степени обуславливало порядок жизни горцев, а равно и ход развития исторических процессов в горном крае. То есть оно - ощущение - являлось некой реалией, а не только представлением о ней.

Выношу данный тезис-вопрос в качестве рабочей гипотезы, которую изла­гаемые ниже материалы, характеризующие практики различного формата и разных сфер жизни, могут подтвердить, но не исключено, что и опровергнуть.

условиях (примеров несчетное количество — от номадов пустынных районов и обитателей джунглей до берущих на себя подобную миссию идеологов современных крупных этнона-ций Старого и Нового света), что является продуктом «определенного класса закономерно­стей» и санкционировано «логикой, характерной для данного конкретного поля».

Глава 2

ДОМ

Дагестан — «страна гор» — самая кавказская область всего Кавказа, а лс: гин (дагестанец. — 10. /<*.), его житель, самый типичный из всех кавказских гор цев (...) Дагестан — это целое гнездо гор, насыпанных без порядка друг к друг; друг на друга. Не разберешь пи хребтов, ни долин (...) Природа устроила ег словно для того, чтобы всякая мысль о движении через него, в него и из нег уничтожалась сама собою (...) Каждое селение живет своею отдельною жизньь загороженное от других страшными твердынями гор, отрезанное от них голов! кружительными безднами, ревущими горными потоками... Только большая ну» да заставила бы лезгина преодолевать эти препятствия и сообщаться с соседям По какая может быть нужда одному полудикому пастуху и разбойнику в друго (...) Никаких промыслов помимо скудных потребностей своего дома (...) Па тушество и разбой — вот единственно возможный тут промысел и единствен! возможная торговля... Да и какие другие более мирные вкусы в состоянии во питать эта мрачная титаническая природа? (...) Так же мрачно и сурово жилии человека, живущего в этой мрачной и суровой природе, так же мрачен и сур» его дух...

[Марков, 1883, с. XXXIV—XXX

Здесь, правда, необходимо отметить, что к местным «полудикарям» отн шение было особенное и что оно едва ли не напрямую перекликалось с образ ми благородных дикарей Жан-Жака Руссо, ибо тот же Е. Марков называл р гестанца «достойным имени человека— своею твердою волею, твердые убеждениями, твердыми речами и поступками» [Марков, 1904, с. 540] ( идейно-политических взглядах Е. Маркова см.: [Батунский, 2003, т. 2, с. 373 3921). Подобные оценки часто встречаются в его работах, и я еще упомяну \ Поэтому использованные автором в цитате эпитеты «мрачные», «суровые» том числе в отношении жилища горцев, есть поэтические метафоры, не бот того. Другие авторы описывали горцев и их быт более прозаическими словамг

Так, исследователь горных ледников С. Висковатов, посетивший Кав* вскоре после замирения края, писал:

Глава 2

Для русской общественности второй половины ХГХв. мир кавказских гор­цев большей частью представлялся мрачным обиталищем воинственных полудикарей. Евгений Марков-— автор солидных по объему рассчитанных на широкую публику изданий о Кавказе и кавказцах писал в одном из своих со­чинений:

Дагестан — «страна гор»— самая кавказская область всего Кавказа, а лез­гин (дагестанец. — /О. Л".), его житель, самый типичный из всех кавказских гор­цев (...) Дагестан — это целое гнездо гор, насыпанных без порядка друг к другу, друг на друга. Не разберешь ни хребтов, ни долин (...) Природа устроила его словно для того, чтобы всякая мысль о движении через него, в него и из пего уничтожалась сама собою (...) Каждое селение живет своею отдельною жизнью, загороженное от других страшными твердынями гор, отрезанное от них голово­кружительными безднами, ревущими горными потоками... Только большая нуж­да заставила бы лезгина преодолевать эти препятствия и сообщаться с соседями. Но какая может быть нужда одному полудикому пастуху и разбойнику в другом (...) Никаких промыслов помимо скудных потребностей своего дома (...) Пас­тушество и разбой— вот единственно возможный тут промысел и единственно возможная торговля... Да и какие другие более мирные вкусы в состоянии вос­питать эта мрачная титаническая природа? (...) Так же мрачно и сурово жилище человека, живущего в этой мрачной и суровой природе, так же мрачен и суров его дух...

[Марков, 1883, с. XXXIV—XXXV]

Здесь, правда, необходимо отметить, что к местным «полудикарям» отно­шение было особенное и что оно едва ли не напрямую перекликалось с образа­ми благородных дикарей Жан-Жака Руссо, ибо тот же Е. Марков называл да­гестанца «достойным имени человека— своею твердою волею, твердыми убеждениями, твердыми речами и поступками» [Марков, 1904, с. 540] {об идейно-политических взглядах Е. Маркова см.: [Батунский, 2003, т. 2, с. 373-392]). Подобные оценки часто встречаются в его работах, и я еще упомяну их. Поэтому использованные автором в цитате эпитеты «мрачные», «суровые», в том числе в отношении жилища горцев, есть поэтические метафоры, не более того. Другие авторы описывали горцев и их быт более прозаическими словами.

Так, исследователь горных ледников С. Висковатов, посетивший Кавказ вскоре после замирения края, писал:

Горец, воспитанный в суровой школе нужд, не имеет больших потребностей, его вкусы просты, и он не прельстится магометовым раем. По своей природе он даже не так суров и кровожаден, как об нем вообще думают, и если господ­ствующая черта в нем есть воинственность, то это не столько лежит в основе его характера, сколько развилось вследствие внешних обстоятельств. Полувековая упорная война не развила же в дагестанских горцах вкуса к хищничеству и гра­бительству. Кончилась война— и по всему Дагестану дороги безопасны как в Тульской губернии, случаев грабежа почти нет. Народ, преданный земледелию, мирно принялся за полевые работы. Не только этот факт, но и многие другие дают право положительно сказать, что в самых недрах гор живет население ни­сколько не браннолюбивое.

[Висковатов, 1865, с. 420J

Другой автор, проведший в Стране гор многие годы, задолго до академика ]. Вавилова отдал должное трудолюбию местных жителей, которые обустрои-(и на каменных склонах гор сады и нивы.

Эти племена, проживающие там тысячелетия, счастливые и довольные сво­им общим кормильцем — Кавказом, приносившие ему, быть может, как египтя­не своему Нилу, жертвы, научились там перебиваться собственным своим тру­дом и, работая но горным терраскам, при ирригации, доведенной ими до высоко­го совершенства, сумели акклиматизировать великолепные породы винограда, яблок, груш, персиков и абрикосов, составляющих там не лакомство, а народную пищу... Глядя же... на хитрую их ирригационную работу, по скалам, там, где она казалась немыслимой, только разводишь, бывало, руками: и этих-то «разбойни­ков», «дикарей» мы били, разоряли и портили у них все?.. Неужели такие труже­ники бывают «разбойниками»? Никогда! «Разбойники» — это их муллы, кадии, беки и ханы и всякая им подобная дрянь — эти трутни пчелиного роя, фанатизи-рующие честных и добрых производителей, эти коноводы, боявшиеся лишиться своих выгод, своего положения между простым людом!.. И больно бывает ви­деть этих ирригаторов и садоводов, в цепях идущих на «Сибирку» из-за того, что послушались они своих вожаков! О том же, насколько виноваты мы сами в ис­треблении благородных веками добытых плантаций и опытных плантаторов, я не смею говорить ради народного самолюбия и по неведению закрытой для част­ного человека тайны...

[Котляревский, 1884, с. XV—XVI]

И еще одна цитата из работы посетившего Кавказ по окончании Кавказ-;кой войны автора:

Лезгин (дагестанец. — Ю. К.) серьезен, положителен, постоянно занят воз­можно лучшим— конечно, по-своему— устройством своего быта, во всех сво­их делах. Лезгин как будто бы сознает, что он должен трудиться не только для себя, но и для своего потомства. Взгляните на дома лезгин, на их сады: везде видно, что они заботятся о том, чтобы все это было прочно и долговечно. Эта поразительная черта их характера как-то не ладится с известною их воинствен­ностью и с рассказами о постоянных их набегах на Закавказье. Из всех рассказов обыкновенно выводят то заключение, что лезгины народ дикий, хищнический, живущий разбоем и грабежом. Лезгины воинственны, это правда, что и вполне понятно, вследствие сурового характера природы их родины, но о них нельзя сказать, чтобы они были войнолюбивы... Войнолюбивый и хищный народ не станет так заботиться об устройстве своего благосостояния, как это делает лез­гин. Лезгин, как вообще всякий горный житель, более всего привязан к своей

родине, почему мы и видим, что хотя лезгины и очень часто спускались с своих диких и суровых гор для набегов в Грузию, однако ж нигде в ней не утверди­лись.

И ниже конкретно о жителях Андийского Койсу и андийцах:

Очевидно, что при такой системе орошения садов, существенно необходи­мой для самых разводимых в них растений, выбор места для аула, постройка его, расположение террас для садов — вес это требует весьма многих соображений... Вследствие всего этого ясно, что для жителей Дагестана постройка аула состав­ляет чрезвычайно важное, можно сказать, первостепенной важности дело в их жизни. Местность, выбранная для расположения на ней аула, подвергается пред­варительному подробному осмотру, требует чрезвычайно многих громадных ра­бот, в которых часто принимают участие даже жители целого общества, к кото­рому принадлежит аул; поэтому перенести аул с одного места па другое — дело не только что крайне нелегкое, но даже просто чрезвычайно хлопотливое и разо­рительное для горцев Дагестана. Отгого-то лезгины так упорно и отчаянно за­щищали всегда свои аулы и оттого-то самое управление ими и поддержание сре­ди них порядка, при их приуроченности к известным местностям и при любви их к своим очагам, гораздо легче, чем, например, в Чечне или в Закубанье.

[Глиноецкий, 1862, т. 23. с. 123—124; т. 24, с. 84J

Отдадим должное авторам, которые возможной эйфории победителей пред­почли вдумчивое и участливое отношение к побежденным. Характеристики горцев даны ими сразу по завершении войны, и примечательно, что в жизни местного населения были отмечены не уныние от утраченного, но забота о восстановлении хозяйства как основы жизни следующих поколений. Цитиро­ванные авторы обратили внимание на отношение горцев к своей земле и к своим домам. Образы сада и дома ясно несут жизнеутверждающее начало, и это не могли не заметить внимательные наблюдатели, тем самым сняв с в це­лом малознакомых им людей клеймо разрушителей-варваров. Одновременно они оспорили бытовавшее в литературе того времени мнение о горцах как о пастушеских племенах, не имевших привязанностей к конкретным местам жи­тельства и вряд ли способных к высоким формам социальной организации.

Наиболее четко посылку о значении исследования материальной культуры для понимания принципов жизнеустройства горцев сформулировал Николай Воронов— редактор издававшегося со второй половины 1860-х гг. «Сборника сведений о кавказских горцах». Даже кратковременная поездка по горному краю произвела на него большое впечатление, которое он сформулировал так:

...Судя о Дагестане... нельзя не прийти к выводу, что основа дагестанской самобытности, или же своего рода цивилизации, лежит в своеобразном искусст­ве горного домостроительства, понимая последнее в самом обширном значении, т. е. как в отношении устройства частного жилья, так и в отношении частного и общественного распорядка, обуславливаемого требованиями горной архитекту­ры. С этой точки зрения легко понимаются и дурные и хорошие черты дагестан­ской своеобычности...

[Воронов, 1870, с. 25]

Н. И. Воронов, подобно упомянутым авторам, взглянул на жизнь горцев в ракурсе ее бытового обустройства, через образ дома в прямом и переносном.

/зком и широком смыслах. И такой подход нельзя не признать удачным. Он до известной степени позволяет увидеть горский мир глазами его жителей, так же <:ак он дает возможность прояснить принципы организации горцами «своего иеста» в этом мире.

В свою очередь, и я попытаюсь через образ дома, т. е. организацию жиз­ненного пространства человека и семьи, а равно — пространства обществен­ного, соединяющего в общем «доме» на тех или иных началах отдельных лю­дей и их группы, подойти к уточнению принципов жизнедеятельности самого орского сообщества. И для того чтобы по возможности полнее уяснить роль :<дома» в формировании «характера» горца, обращусь к истории местного до­мостроительства, как писал Н. И. Воронов, в «обширном значении».

2.1. Из истории селений Дагестана

Народы Дагестана, разговаривающие на аваро-андо-цезских, даргинском (с диалектами), лакском, лезгинских языках, принято считать автохтонами Стра­ны гор. Как установлено лингвистами, дагестано-нахские языки (нахи, или вай-нахи,— современные чеченцы, ингуши, бацбийцы) родственны языкам хур-жго-урартским. Некогда носители тех и других составляли историко-языко-зую общность. Причем если предки дагестанцев и вайнахов еще в глубокой древности заселяли территорию, близкую к их современному расселению , то ^уррито-урарты, первоначально, вероятно, занимавшие территории, в основном совпадающие с северо-востоком Грузии (Кахетией), позднее мигрировали в ожном направлении, так что с середины 3-го и во 2-м тыс. до н. э. они засви­детельствованы в Северной Месопотамии, в Сирии, на востоке Малой Азии. 1редполагают, что создателями знаменитой куро-аракской археологической куль-гуры в Закавказье были хуррито-урарты и носители северо-восточнокавказ-жих языков [Гаджиев М.,1995, с. 23; Дьяконов, 1989, с. 17]. Данная культура характеризуется высокоразвитым земледельческо-скотоводческим хозяйством населения, знавшего также металлургию, колесный транспорт и др.

В эпоху бронзового века не только горная, но и высокогорная (до 1800— Ю00 м над уровнем моря) зоны Дагестана были освоены человеком. Там поя­вились поселения, рассчитанные на постоянное обитание. Большей частью они располагались на высоких труднодоступных, естественно укрепленных мес-гах— мысах, гребнях и склонах гор. Выбор места для поселения зависел от эяда факторов, среди которых выделяются наличие необходимых площадей для земледелия (уже тогда началось возведение террас) и источников воды, юзможности аккумуляции солнечного тепла, естественная защищенность от нападений противника. Дома строились рядами на террасах, наполовину вре-тнных в склон горы. Каменные строения в плане были круглыми (с закруглен-1Ыми углами) и прямоугольными, в центре однокамерного жилища распола-

гай том что горные районы Дагестана были освоены человеком еще в мезолите — 1охская стоянка и одноименная археологическая культура,— массовое заселение горных ерриторий произошло приблизительно 10 тысяч лет паза,'; мигрантами из Южного Прикас-1ия. Тогда в этой области наступил экологический кризис, вызвавший резкую аридизацию слимата, образование полупустынных и пустынных ландшафтов. В этой ситуации горные зайоны, в частности Восточного Кавказа, оказались более подходящими для обитания че-ювека [Гаджиев М., 1995, с. 15].

гался углубленный в пол очаг. Подобные поселения и постройки датируют 3 тыс. до н. э. и включают в ареал распространения куро-аракской культуры. Однако начальная фаза сложения данной традиции восходит к неолиту (Чох-ское поселение) [Гаджиев М, 1983, с. 32, 38—42].

Для памятников так называемого албанского времени (III в. до н. э.—IV в. н. э.) характерны прямоугольные в плане двухэтажные постройки. Первый этаж в них предназначался для хозяйственных целей (в нем отсутствовал очаг), а жи­лыми были помещения второго этажа [Давудов, 1996, с. 70—73].

Появление укрепленных поселений явилось следствием фиксируемой на протяжении всего Средневековья тенденции к сложению в горной местности крупных населенных пунктов. Хотя историческая топография дагестанских аулов почти не изучена и, по оценке А. Р. Шихсаидова, тс или иные предпо­ложения могут быть отнесены лишь к отдельным частям Дагестана и к отдель­ным вариантам развития сел, тем не менее указанный исследователь признает обоснованность выявляемой закономерности и даже предлагает предваритель­ную периодизацию сложения крупных населенных пунктов. В качестве соот­ветствующих этапов им выделены V—IX, X—XV, XVI—XVII столетия, с уточнением времени наибольшей интенсивности данного процесса— конец второго периода [Шихсаидов, 1984, с. 261, 396—397].

Высказав отмеченное, А. Р. Шихсаидов разделил точку зрения других уче­ных, которые в 1950—1960-е гг. активно, насколько позволяли источники, за­нимались изучением данного вопроса и почти единодушно пришли к выводу о том, что в XI—XV вв. ранее господствовавшие в горных районах небольшие однотухумные (моногенные) поселения сменялись крупными поселениями территориально-тухумного типа, объединявшими представителей нескольких семейно-родствепных групп (тухумов) [Агаширинова, 1959; Исламмагомедов, 1964; Калоев, 1955; Османов М., 1962 и др.]. В районах высокогорья данный процесс развивался с некоторым запозданием и к окончанию указанного пе­риода не имел столь же очевидных, как на остальной части края, результатов. Здесь же следует оговорить, что при определенных условиях процесс укруп­нения селений сменяла тенденция к разукрупнению уже существовавших зна­чительных по размерам аулов через образование хуторов и отселков. Об этом речь пойдет ниже. А сейчас остановлюсь на причинах ведущей тенденции.

В свое время при оценке рассматриваемого явления первостепенное значе­ние придавали социально-историческому фактору, подразумевавшему эволю­цию родовой общины в соседско-территориальную, утверждение патриархаль­ного строя (патрилокальпость и патрилинейность), а также завершение фео­дальных усобиц и борьбу с иноземными завоевателями [Агларов, 1966, с. 373— 375]. Однако изменение типа основной социальной структуры явилось скорее результатом указанного процесса, а не его причиной. Более аргументирован­ными выглядят другие объяснения изменений топографии горных селений.

Опустошение равнинных и предгорных территорий Дагестана сначала 1рабами, затем татаро-монголами и войсками Тимура вызвало миграционные юдвижки населения и существенные изменения в хозяйстве обитателей раз­ных природно-географических зон. Овладение кочевниками равниной, ранее обеспечивавшей собственное население и соседей хлебом, привело к переспе­циализации жителей горных районов на земледельческий профиль хозяйство­вания. На вторую половину 1-го—первые века 2-го тыс. приходится время наивысшего расцвета террасного земледелия в горах [Шихсаидов, 1984, с. 367]. Зато после стабилизации политической обстановки возобладала иная система районирования хозяйства, более приспособленная к природно-климатическим условиям разных зон. Равнина и предгорья вновь стали житницей края, и это позволило населению горных местностей вновь переориентироваться на ско­товодческий профиль хозяйства отгонного типа. Данное обстоятельство обусло­вило необходимость поиска новых резервов земель-пастбищ. Прежний тип рас­селения горцев небольшими тухумными поселками, максимально пригнанный к стационарному земледельческо-животноводческому хозяйству, не отвечай новым потребностям. Благодаря образованию крупных аулов увеличивались возможности маневрирования угодьями в пределах территории формировав­шихся общин в целях обеспечения изменившихся нужд горской экономики. В XIII—XV вв. фиксируется процесс забрасывания террасных участков и пре­вращения их в пастбища [Османов М., 1996, с. 104—105; Шихсаидов, 1984, с. 396]. Впрочем, указанным временным интервалом процесс формирования крупных селений не завершился, на это время приходится лишь своего рода всплеск селообразования. Позднее, в XVI—XVII вв., интенсивность данного процесса значительно снизилась, и вскоре дана о себе знать уже противопо­ложная тенденция, а именно тенденция к образованию хуторов. В качестве ее предпосылок также отмечаются потребности экономики (утверждение частной собственности на пастбищные участки, вторичное земледельческое освоение гор в период военной блокады их Россией), а также рост народонаселения [Асиятилов, 1966, с. 351; 1967, с. 20; Османов М., 1988; 1996, с. 106].

Так в самых общих чертах можно определить экономическую составляю­щую процесса селообразования в горных районах Дагестана. При этом повто­рю, что сам указанный процесс исследован недостаточно обстоятельно.

Другую составляющую обуславливали социш1ьно-политический и оборон­ный факторы. Необходимость защиты от нападений внешних врагов и едва ли не постоянные междоусобицы, очевидно, сыграли большую роль в изменении принципов расселения. По крайней мере, в памяти народа эти обстоятельства зафиксированы предельно отчетливо. Последнее можно объяснять импони­рующей обыденному сознанию конкретикой событий, поясняющих свершив­шийся факт. Однако упрощать ситуацию вряд ли стоит. Запечатленные преда­ниями примеры междоусобиц могли, вероятно, по-своему фиксировать ту же экономическую составляющую рассматриваемого процесса, которая подразу­мевала перераспределение между собственниками и реорганизацию использо­вания хозяйственных угодий в условиях изменившейся в регионе экономиче­ской конъюнктуры. Сам процесс образования крупных селений имел двоякий ход развития: на карте появлялись новые аулы и одновременно происходило укрупнение ранее существовавших селений за счет перераспределения населе­ния из соседних с ним поселков. Характерно, что данный процесс по времени совпадал и был взаимосвязан с процессом формирования межобщинных сою-

зов, которые в литературу XIX в. вошли под названием «вольных обществ». Складывавшийся новый порядок межобщинных отношений также, по види­мому, был обусловлен экономическим и политическим факторами, если не равнозначными, то предельно близкими тем, что отмечены применительно к процессу селообразования [Шихсаидов, 1975, с. 107; 1984, с. 395—396].

При этом напомню, что процесс образования крупных селений в разных частях Страны гор протекал неодинаково. В центральных и южных районах Дагестана еще в раннесредневековый период существовали «царства» Лакз, Гумик, Филан, Серир и др., включавшие резиденции правителей, по местным меркам — города. В свою очередь, появление в тех же районах арабов сопро­вождалось возведением новых «городов» и крепостей. Отдаленных уголков На­горного Дагестана указанные события практически не затронули, и там разви­тие территориальных общин проходило по иному сценарию. Вариантов фор­мирования тех горских аулов (описания которым дали наблюдатели XVIII— XIX вв., в основном штурмовавшие их военные, а в последующем — чиновни­ки русской администрации и редкие исследователи) было несколько. Соответ­ственно, различались типы поселений и порядок жизни в них людей. Тем не менее, при всех различиях истории и организации «социального пространства» селений, в них зримо присутствовали некие основополагающие элементы, ко­торые не позволяют спутать дагестанский аул и дом дагестанца с селениями и жилищами горцев соседних областей Кавказа.

Попытаюсь придать схеме описываемого процесса образность через кон­кретику некоторых фактов, запечатленных в памяти народа.

* * * Южный Дагестан

Цахур (от названия этого селения произошел и этноним цахуры). Арабский автор XIII в. называл Цахур «главным городом страны лезгин». По преданиям, его история насчитывает 18 столетий. Вначале в нем якобы было до 2000 дво­ров, по дальнейшее увеличение их количества вынудило часть жителей рассе­литься по окрестным землям, а также мигрировать на южные склоны Кавказ­ского хребта [Лавров, 1966, с. 178; Линевич, 1873, с. 10].

Рутул (население— рутульцы). Существовал с раннего Средневековья. Мест­ные жители рассказывали одному из путешественников XIX в., что их селение существовало еще до постройки Дербента, т. е. до VI в. Согласно народным преданиям, образовался из 7 поселков. После образования объединенного се­ления Рутулу стали подчиняться окружающие его села. В XVIII—XIX вв. Ру­тул являлся центром сильного одноименного «вольного» общества— союза сельских общин.

Соседние также рутул ьские селения Ихрек, Шин аз и Лучек образовались каждый из 7, 5 и 3 поселков, соответственно [Лавров, 1962, с. 114].

Об Ихреке рассказывают, что прежде селение располагалось на горе Цу-дик, на ровной площадке, окруженной скалами. Предки ихрекцев сошлись в него из разных селений с целью избежать междоусобиц. Объединились с Ихре-ком потому, что он был наиболее крупным селением. Местное название Ихре-ка — Йирек, что значит 'сбор', 'место сбора' [Алиев, 1988, с. 24]. В четырех

Селение Цахур (по: [Хан-Магомедов, 1999])

сварталах вновь образованного селения расселились представители четырех )сновныхтухумов.

Селение Шиназ, согласно преданиям, основано в XI—XII вв. человеком по шени Бирив-Али. С его разрешения здесь поселился пришелец из Багдада, а 1атсм обосновались выходцы из Ихрека, Рича, Будука, так как Шиназ занимал 1ыгодное в оборонительном отношении положение. Переселенцы селились по сварталам, которых было 4. По рассказам старожилов, в память об образова-ши аула на огромном камне была сделана надпись, которую мог прочитать голько всадник— так высоко она располагалась [Алиев, 1988, с. 22—24]. До 1рисоединения Дагестана к России в зависимости от Шиназа находились селе-тя Уна и Пилек.

Тпиг (население— агулы). Образовано выходцами из 5 селений. Имеет I квартала, в каждом из которых проживало по несколько тухумов (семейно-юдственных групп), состоявших из 20—40 домов. Один из кварталов называ­ется Керухар, от к1ерух— 'теленок'. Рассказывают, что некогда житель этого свартала собрал всех соседей (40—60 человек), зарезал теленка и, угощая со­бравшихся, договорился с ними, что с этого дня они будут родственниками Алиев, 1988, с. 28—29].

Курах (население — лезгины). Предания сообщают, что до образования гула в одной из его частей располагался город Гияр-Шехер, который был раз-)ушен и разорен завоевателями. Позднее жители семи располагавшихся по со-;едству с руинами этого города селений решили объединиться и сформирова-1и новый Курах. Вскоре к ним подселились выходцы из Аварии и Лакии, обра-ювавшие собственные тухумы. Название селения якобы происходит от слова гъураба— 'бездомные' и подразумевает сложный состав его жителей. Под :воим именем селение зафиксировано в эпиграфических памятниках XIV в. Сурах играл важную политическую роль в своем районе, так что название об-

ласти Кюре (по нему лезгин в XIX в. именовали кюринцами) связано с ним [Агаширинова, 1978, с. 113—114; Лавров, 1966, с. 196—198].

Ахты (население — лезгины). По письменным источникам известно с кон­ца XV в., но полагают, что его история насчитывает полторы тысячи лет. По преданиям же, оно возникло при легендарном Абу Муслиме (Масламе) и по­лучило свое название от того, что здесь была похоронена его сестра (по-араб. ухтуи) 1Лавров, 1966, с, 178; Рамазанов, Шихсаидов, 1964, с. 95].

В целом отмечу, что процесс формирования крупных населенных пунктов и, соответственно, сельской общины, построенной по соседско-территориаль-ному принципу, в Южном Дагестане, в том числе у лезгин, начался и завер­шился намного раньше, чем в других частях Дагестана [Агаширинова, 1978, с. 1181.

Южный Дагестан и конкретно Рутул имел в виду Н. В. Ханыков, который в середине XIX в. написал, что «хотя Кавказский Дагестан опустошало посто­янное состояние войны, там находились дома простых хозяев, которые на про­тяжении семисот лет спокойно переходили от отца к сыну, — пример древно­сти владения, подобный которому трудно найти среди высших фамилий Евро­пы» (цит. по: [Лавров, 1966, с. 177]).

Территория первоначального расселения лакцев, включавшая в себя часть бассейна р. Казикумухское Койсу, окружена «со всех сторон более или менее высокими, более или менее неприступными горами» [Кузнецов, 1913, с. 149]. Это облегчило консолидацию обитавших на данной территории мелких пле­мен в единый парод. В раннем Средневековье здесь располагалось «царство» Гумик, а позднее — ханство (шамхальство) Казикумухское. Поэтому социаль­ный состав лакских селений был неоднородным, в них жили чанки — дети ха­нов от браков с местными узденками,/?ая7иы (зависимые крестьяне), лаги (ра­бы). Образование селений нередко связано с историей феодальных владений. Так, на месте селения Куба некогда был сторожевой пост, охранявший земли казикумухских правителей.

Селение Кумух (Кази/Гази-Кумух), по местным меркам — город, являлось резиденцией ханов. История его формирования, уходящая вглубь веков, соот­ветствует известной схеме. Образовано оно было путем объединения несколь­ких поселков на месте обширного кладбища, где хоронили покойников из окру­жающих селений. Лаки собирались здесь на большой сход — къуп макъ, от ко­торого якобы произошло название Кумух. Селение состояло из семи квар­талов, в названиях трех из которых сохранились наименования прежних малых поселков.

Согласно преданиям, селение Кули возникло после прихода в Дагестан арабов. Их предводитель Абу Муслим (Маслама) якобы велел жителям распо­лагавшихся в этой местности пяти поселков объединиться в одно селение, ука­зав и место. Название селения местные жители связывают с арабским словом кулл, означающим ⁽все\

Название селения Хосрех производят от слов хъус — 'добро', 'богатство' и ши— 'селение¹. Возникло оно из нескольких селений, объединившихся в борьбе с татаро-монголами и Тимуром.

Селение Кумух. Фото автора. 2005 г.

Селение Херчи образовано выходцами из Азербайджана, Грузии и других мест.

О расположенном за пределами первоначальной территории Лакии по со­седству с рутульской территорией лакском селении Верхний Катрух рассказы­вают, что прежде на его месте были пастбища казикумухских ханов. Однажды пастух якобы услыхал голос, произнесший: «Возвращайся, твой хлеб в Чатлу-хе». После этого он и поселился в данном месте, став основателем первого ту-хума. Местное название селения — Чатлухи производно от слова чат — 'хлеб'. Позднее там появились тухумы, по происхождению считающиеся грузинским, русским и еврейским [Алиев, 1988, с. 25, 50—58; Булатова, 1971, с. 86—90].

Этноним даргинцы появился только после присоединения Дагестана к Рос­сии. До этого источники упоминают кайтагцев, акушинцев, цудахарцев, т. е. отдельные территориальные общности представителей этого этнического об­разования. Термин «даргинцы» имел, скорее всего, «географическое или поли­тико-административное значение», и первые исследователи связывали его со словом дарг— 'внутренность', в противоположность внешнему, иноязычному окружению [Услар, 1892, с. 326J. По оценке современных ученых, такое объ­яснение выглядит правдоподобным [Гаджиева, Османов, Пашаева, 1967, с. 67J.

В раннссредневековый период на территории расселения даргинцев суще­ствовало государственное образование Шандан; тогда же под названием Зи-

ГЗак. 4149

Селение Чираг. Фото автора. 2005 г.

рихгеран ('Мастера кольчуг') было известно селение (город) Кубани. В XV— XVI вв. на данной территории располагалось уцмийство (от титула правите­ля— уцмия) Кайтагское и ряд горных «вольных» обществ— Акуша-Дарго, Каба-Дарго, Сюрги и др. Процессу их формирования отчасти предшествовал, но в основном и совпадал с ним процесс образования крупных населенных пунктов. Согласно народным преданиям, большинство селений (махи) появи­лось в результате объединения жителей нескольких малых поселков, поселяв­шихся на новых местах обычно в отдельных кварталах либо смешанно.

По одной из версий народной этимологии названия селения Мюрего, по­следнее восходит к арабскому слову мураккабун, означающему 'объединен­ный', так как в нем соединилось для совместного жительства население семи поселений. В легенде о происхождении селения Губден указывается, что оно возникло в результате слияния нескольких малых аулов по инициативе главы одного из них, носителя того же имени. Этот человек, славившийся умом и дальновидностью, призвал соседей пойти на подобный шаг в целях сохране­ния их общей независимости.

Нередко образование конкретных селений приписывается чужеземцам — грузинам, армянам, евреям [Алиев, 1988а, с. 11; Гаджиева, Османов, Пашаева, 1967, с. 87, 88; Османов М, 1965, с. 287].

Авари и территори андо-цезских народов

В раннесредневековый период на территории Аварии существовало царст­во Серир (Сарир), название которого восходит к иранскому s'jr — 'гора' и озна­чает 'Страна гор' или 'Страна горцев'. В западных граничащих с Грузией рай­онах Дагестана, на землях цезских (дидойских) и андийских народов, распола-

гался военно-политический союз Дидо (Дуданийа). В сирийском источнике VI в. говорится, что люди «из пределов Даду» живут в городах, у них есть «крепости» [Пигулевская, 1941, с. 165]. В настоящем случае под Даду скорее всего понималось не собственно широко известное с первых веков новой эры Дидо, а весь горный Дагестан, но данная информация, безусловно, приложима и к районам расселения андо-цезов. По сведениям арабских авторов X—XI вв., резиденция царя Серира— Дж. мр. дж. (Хумзах или Хунзах) представляла со­бой защищенную крепость, располагавшуюся на высокой горе, а во владении царя находилось 12 тысяч селений или 20 тысяч долин [Минорский, 1963, с. 203—204, 219]. Цифры явно завышены, однако даже если уменьшить их на порядок и сравнить с количеством населенных пунктов аварцев во второй по­ловине XIX столетия — 500 (подсчеты исследователей на основе официаль­ных статистических сводок того времени) [Материальная культура, 1967, с. 116J, то различие впечатлит и подтвердит факт слияния мелких населенных пунктов в крупные.

Об образовании крупных селений путем объединения мелких свидетельст­вуют наличие развалин заброшенных поселений вблизи многих современных аулов, легенды и предания местных жителей.

Так, современное селение Ругуджа образовалось из 12 поселений, некогда располагавшихся вокруг него. Рассказывают, что среди них особо выделялось селение Хабада, в котором якобы находилась резиденция некого хана и моло­дежь которого постоянно досаждала своими недружелюбными поступками жителям других аулов. После очередной выходки хабадинские юноши были перебиты соседями, а остальные жители ослабевшей Хабады были переселены в Ругуджу. Позднее с Ругуджой объединились и жители других поселений, до этого постоянно враждовавшие между собой из-за земель. Согласно предани­ям, похожие истории и у аулов Согратль и Чох, что отразилось в названии по­следнего (от тюрк, чох— 'много') [Алиев, 1988, с. 45—46; Бутаев, 1915, с. 295].

Из четырех поселков сформировался современный аул Карата. О времени, непосредственно предшествовавшем слиянию, информаторы Е. М. Шиллинга рассказывали ему в 1940-х гг. следующее: «Были постоянные нападения вра­гов. Тогда близкие аулы боялись пускать людей друг к другу. Занобди и Жва-лабди (два прежде существовавших селения. — Ю. К.) оскудели от вражеских нашествий. Бак1иохъди (жители третьего селения.— Ю. К.) еще сохраняли богатство. Чтобы легче обороняться, все они сошлись в КШире (четвертое се­ление.— Ю. К.) и устроили здесь одно большое общее селение, называемое Эшхъа». Название Эшхъа (впоследствии селение превратилось в квартал Ка­раты) народная этимология определяет как 'идем домой', 'дома' [Шиллинг, 1993, с. 102].

Не всегда и не везде процесс слияния мелких селений в крупные достигал завершающей фазы. Так, недалеко от аварского селения Чох на горе Азнамеэр расположен буквально прилепившийся к скалам аул Гамсутль, состоящий ме­нее чем из шести десятков домов. Согласно бытующей легенде, при образова­нии Чоха в пего должны были переселиться и гамсутлинцы— для них было зарезервировано место, однако, вероятно, ощущавшие себя в безопасности жи­тели этого маленького селения не согласились на переселение. Примечатель­но, что чохцы не строили на выделенном гамсутлинцам участке дома и это ме­сто — удобное для строительства, расположенное в центре аула, — так и оста­лось незастроенным [Материальная культура, 1967, с. 114].

Здесь же можно отметить, что населенные пункты высокогорного Западно­го Дагестана в целом отличаются малыми размерами. Одну из причин этого видят в географических особенностях местности — отсутствии пригодных к обработке земель, большой пересеченности местности водными потоками. При данных условиях формирование крупных поселений становится почти невоз­можным. Земельных массивов, пригодных для удовлетворения потребностей объединения большого количества людей, там нет. Существенную роль в эко­номике этих районов всегда играло скотоводство, что определенным образом повлияло на характер поселений— они располагаются близко к пастбищам. Сказалась и изолированность указанных районов от других областей Кавказа [Материальная культура, 1967, с. 113].

Впрочем, такое исключение лишь оттеняет правило, точнее, наблюдаемую закономерность— формирование крупных селений на базе мелких путем их слияния.