Штирлиц – VIII (Мадрид, октябрь сорок шестого)

Штирлиц – VIII (Мадрид, октябрь сорок шестого)

Эрл Джекобс оказался крупным, высоким человеком; стрижен бобриком, сразу видно, американец; глаза очень синие, в опушке длинных черных ресниц (такие бы женщине, подумал Штирлиц); кожа на лице гладкая, лоснящаяся даже, видимо, каждое утро получал массаж после бритья; единственно, что дисгармонировало с той мягкой женственностью, что определяло лицо Джекобса, был нос, истинно боксерский, круто переломанный в переносье и чуть свернутый влево.

– Рад вас видеть, доктор Брунн, – сказал он, легко поднявшись из-за стола. – Кемп прожужжал мне про вас уши. Хотите выпить?

– Нет, спасибо, ваши люди поят меня второй день, хватит.

– Мне приходится пить каждый день и – ничего. Неужели когда-нибудь и я произнесу такую ужасную, истинно возрастную фразу: «я пью второй день, хватит»?! Брр! Страшно подумать! А кофе?

– С удовольствием.

Джекобс отошел к камину, там у него стояла кофемолка и маленькая электроплита с медными турочками. Споро и красиво, как-то по-колдовски, он начал делать кофе, объясняя при этом:

– В Анкаре мне подарили рецепт, он сказочен. Вместо сахара – ложка меда, очень жидкого, желательно липового, четверть дольки чеснока, это связывает воедино смысл кофе и меда, и, главное, не давать кипеть. Все то, что закипело, лишено смысла. Ведь и люди, перенесшие избыточные перегрузки – физические и моральные, – теряют себя, не находите?

– Дамасскую сталь, наоборот, закаливают температурными перегрузками.

Джекобс обернулся, мгновение рассматривал Штирлица, прищурив свои голубые глаза (у наших северян такие же, подумал Штирлиц, у владимирцев и поморов), потом усмехнулся:

– Я вас возьму на работу, несмотря на то что вы перенесли температурные перегрузки, судя по всему, немалые. Про дамасскую сталь ввернули весьма кстати. Я страдаю излишней категоричностью, не взыщите. Идите сюда, выпьем здесь, тут уютнее.

Штирлиц неловко поднялся, замер, потому что спину пронзило резкой болью, помассировал поясницу и медленно подошел к низкому столику возле камина, где чудно пахло кофе, совершенно особый запах, действительно, чеснок в турочке – любопытно, если когда-нибудь у меня снова будет свой дом, обязательно попробую.

– Ну, как? – спросил Джекобс. – Вкусно?

– Замечательно, – ответил Штирлиц. – Когда разоритесь, не умрете с голода – есть вторая профессия. А меня возьмете посудомойкой.

– Сговорились. Но пока что я беру вас на должность эксперта. Как понимаете, переводчики мне не нужны, каждый работник фирмы говорит на двух или трех языках, иных не держим...

– Мои будущие функции?

– Странный вопрос. Мало-мальски серьезный европеец начал бы с разговора не о функциях, но с того, сколько ему будут платить.

– Значит, я японец, – усмехнулся Штирлиц. – Да и потом, в моем положении сколько бы мне ни уплатили, я буду благодарен.

– Пятьдесят долларов в неделю? – смешливо спросил Джекобс. – Устроит?

– Спасибо. Устроит.

– Хм... Забавно... Значит, остальное вам будет доплачивать Грегори?

– Кто?

– Он назвал себя Полом.

– Да, он и есть Пол. Странно. Вообще-то он заместитель резидента в Испании, чаще называет себя Грегори.

– Такой высокий, круглоглазый? Ездит на...

Джекобс перебил:

– Да, да, на голубом «форде», это он.

– О доплате он мне не говорил...

– Проказник. Хочет получать все, не вложив ничего. Он будет зарабатывать себе лавры, а платить вам придется мне. Я не согласен.

– Что ж, логично.

– Я тоже хочу получать свои дивиденты с того человека, которому плачу. Это справедливо, согласитесь?

– Согласился.

– О чем он вас просил?

– О сотрудничестве.

– Ну, это понятно, что не о войне. Вы разгромлены, что вам остается делать, как не сотрудничать? При том, что Пол сукин сын, человек он тактичный. Вполне мог заменить слово «сотрудничество» на приказное «служить».

– Я бы отказался.

– Положим.

– Я бы отказался, – повторил Штирлиц.

– Как вы попали в Испанию? – ломая тему разговора, спросил Эрл Джекобс.

– Вас не знакомили с моим досье?

– В общих чертах. Люди разведки всегда недоговаривают. Еще кофе?

– С удовольствием... Я оказался здесь после краха рейха.

Джекобс налил Штирлицу еще одну чашку и лишь после этого отчеканил, причем лицо его стало другим, собранным, морщинистым, никакой женственности:

– Послушайте, доктор... Вы можете интриговать с коллегами из бывшего ОСС, но у меня вы теперь служите, и всякого рода завуалированные ответы я вправе расценивать, как нелояльность по отношению к фирме.

– Я уже служу? – поинтересовался Штирлиц. – Все соответствующим образом оформлено?

Лицо Джекобса вновь изменилось, помягчало, он хлопнул себя по лбу, и это был первый наигранный жест за все время разговора.

– Черт, я виноват, простите! – Джекобс поднялся, отошел к столу, вернулся с листком бумаги, протянул Штирлицу. – Это обязательство, которое дает фирме каждый вновь поступающий.

Штирлиц достал очки (зрение после ранения испортилось, дальнозоркость, две диоптрии), прочитал текст: «Я......, поступая на работу в фирму ИТТ (Испания), обязуюсь честно, искренне и правдиво выполнять возложенные на меня функции. За всякую нелояльность по отношению к ИТТ (Испания) я готов нести ответственность в тех пределах, которые определяются уставом предприятия и соответствующими статьями трудового и уголовного кодекса страны проживания».

– Это надо подписать? – спросил Штирлиц.

– Неграмотные ставят отпечаток пальца, – ответил Джекобс. – Вы – грамотный? Тогда впишите свою фамилию. Думаю, лучше поставить ту, которая теперь у вас в паспорте.

Штирлиц поставил свою фамилию там, где было многоточие, и расписался.

– Спасибо, – сказал Джекобс, забирая у него листок. – Ну, а сейчас, пожалуйста, расскажите, как вы попали в Рим? Вы ведь попали именно туда после краха рейха?

– В Берлине меня прошил автоматом русский... Это было тридцатого апреля...

– А не первого мая?

– Возможно. Мне-то казалось, что это было тридцатого апреля. Что было дальше, я не знаю, потерял сознание. В Риме мне дали ватиканские бумаги, а потом переправили сюда.

– Кто переправил?

– Я не знаю этих людей. Видимо, СС. Или партия...

– Почему вам была оказана такая честь? В той суматохе, которая тогда царила в Берлине, это выглядит странным.

– Меня спасло то, что я был в форме. Мое звание – штандартенфюрер, это достаточно высокое звание, меня обязаны были спасать, мы, немцы, люди субординации и долга. Это для вас важнее то, сколько золота у человека в банке, нежели, чем на погонах.

– Исправим.

– Попробуйте.

– О чем вас просил Пол?

– О том, чтобы я выполнял все то, что вы мне поручите.

– А еще?

– Его интересовал мистер Кемп.

– Еще?

– Все, пожалуй.

– Я выполнял личные поручения Шелленберга.

– Кто это?

– Он был начальником политической службы рейха.

– Убит?

– Нет. Как я слышал, находится у англичан.

– Нет, определенного региона у меня не было. Шелленберг использовал мои знания английского и испанского языков, поручал исследование кое-каких материалов по Австралии, Мадриду... Один раз я готовил ему справку на генерала Самосу, по-моему, накануне встречи с ним нашего нелегала, кажется, в сорок втором году... Речь шла о немецких кофейных плантациях, которые диктатор присвоил себе в декабре сорок первого...

– Встреча Самосы с вашим человеком имела место?

– Не знаю. Это можно поглядеть в архивах СД, связанных с работой нелегалов на Латинскую Америку. Кодовое обозначение этих архивов, если мне не изменяет память, С-579-А.

– Как?

– С-579-А.

– Дальше...

– В Кракове мне приходилось заниматься проблемами, связанными с охраной тайны производства летающих снарядов ФАУ-2. Там я кое-как освоил азы польского языка...

– Знаете людей, работавших вместе с Вернером фон Брауном?

– Нет, не знаю. Мне вменялось в задачу найти ФАУ, который залетел не по адресу во время испытаний. Боялись, что ракета попадет к полякам или русским.

– Нашли?

– И вас не расстреляли? – удивился Джекобс. – Странно. Мне говорили, что Гиммлер расстреливал тех, кто не исполнял его приказы.

– Это он умел, – согласился Штирлиц. – Но ведь в рейхе, как и повсюду, существовала лестница... Шелленберг мог доложить Гиммлеру о моем неуспехе, а мог и не докладывать. Или же возложить вину на других сотрудников, в чем-то ему неугодных...

– Дальше?

– Я назвал наиболее существенные операции... Если хотите, я посижу за столом и попробую написать вам подробный отчет.

– Это будет очень любезно... Теперь вот что... Я просил бы вас с завтрашнего дня разобрать наш архив. А потом вас познакомят с высокоуважаемыми экономистами. Они помогут вам с фактографией... Меня интересует анализ работы немецких фирм – всех без исключения, – которые были завязаны на строительство железных дорог, аэродромов, радиостанций, предприятий химической промышленности, портовых сооружений в Испании, арабском мире и Латинской Америке. Мне нужны имена, история каждого человека – я имею в виду руководителей, естественно; мелюзга меня не занимает; контактные фирмы – в первую очередь латиноамериканские. Когда составите эту справку, мы перейдем к более детальному изучению планов на будущее. Какой срок вам на это потребуется?

– Какой даете? – спросил Штирлиц.

– Хороший вопрос, – кивнул Джекобс. – Я даю три недели. Достаточно?

– Мало, конечно, но что-то попробую сделать.

– Это все. Я удовлетворен встречей. В кассе вам выдадут двести долларов, купите себе пристойный костюм и снимите квартиру.

– Спасибо. Сколько же вы мне все-таки намерены платить?

Джекобс улыбнулся:

– Я боялся, что вы так и не зададите этого вопроса. Тогда мне было бы трудно вам верить, я не умею верить людям, которые работают без денег, за этим сокрыта корысть. Или фанатизм. И то и другое мне отвратительно. Я стану платить вам триста долларов в месяц. Для Америки это очень мало, нищета просто-напросто. Для Испании – соотнося с курсом песо – вполне пристойно. Но это для начала. Если ваша работа будет результативной, я подниму ваш заработок до четырехсот долларов.

– Ясно. Я свободен?

– Когда мне надо быть в офисе?

– Завтра суббота... Займитесь устройством своего быта... А в понедельник явитесь к Кемпу. Он будет вашим руководителем. Это не мешает вам обращаться ко мне с теми предложениями, которые того заслуживают. До свиданья.
Штирлиц вышел на улицу, залитую солнцем; утром Пол дал триста долларов, сейчас в хирургически чистой, отделанной кафелем кассе он получил еще двести; с этими деньгами я доберусь до Парижа, подумал он. Это мой шанс, последний, судя по всему. Они расставили капканы так, что потом мне не выбраться. То, что я подписал у Эрла, пустяк по сравнению с тем, что предстоит подписывать на конспиративной квартире этого самого Пола; заместитель резидента, поди ж ты какой уровень. Сейчас я отправлюсь к себе, позвоню от портье в бюро по аренде квартир, запишу адреса и пойду смотреть то, что мне предложат. Бежать надо сегодня, завтра будет поздно. Впрочем, если я вернусь сейчас к себе, вполне вероятно, там меня уже ждут с адресом той квартиры, где надлежит поселиться. Нет, я не должен возвращаться в мою конуру, я сейчас пойду на Сибелес и позвоню с центрального почтамта в бюро аренды. Я стану звонить так, чтобы люди, которые идут за мной, а они обязательно идут, увидели тот номер, который я стану набирать и слышали то, о чем я буду говорить. Я обзвоню несколько бюро, и у каждого, с кем буду говорить, спрошу о предложениях, потом запишу адрес, попрошу подробно растолковать, как их лучше найти, подъезд и этаж; вопрос об этаже я обязан замотивировать интересом к тому, есть ли в доме лифт, мне тяжело подниматься, это действительно так, здесь знают, что у меня все еще болит левая нога и нет-нет да сводит поясницу так, что я теряю сознание. Я отправлюсь в то бюро, которое расположено на первом этаже, я поеду туда на метро, чтобы люди, которые идут за мной, убедились в том, что я не предпринимаю попыток оторваться от них. Наверняка они пустили за мной испанцев; судя по разговору с Эрлом Джекобсом, мне предстоит работать не с ученым, а с человеком из Пуэрта-дель-Соль; такого рода архивы, о которых он помянул, в этой стране курирует секретная полиция, главный отличительный признак фашистской авторитарности – тотальная закрытость информации. Значит, связи у них отработаны надежно, если они устраивают мне контакты со здешней секретной службой. Что ж, очень хорошо. Пусть они убедятся, что я действительно иду в бюро аренды; первый этаж – мой шанс, испанские дома – особые, они скрытны, в них всегда заключена тайна, существует много дверей, ведущих во двор или на другую улицу. Не тешь себя надеждой заранее, подумал Штирлиц. Вполне вероятно, что дверь во двор забита, они очень похожи на нас, милые моему сердцу испанцы, обожают забивать двери или заставлять их громадными шкафами, а тебе сейчас не под силу передвигать шкафы; как это говорил слуга Николая Ивановича Ванюшина во Владивостоке? Вступит? Точнее не скажешь; когда боль пронзает поясницу, она вступает; попробуй, кстати, переведи это на другой язык.

Он спустился в метро, позвонил из телефона-автомата в несколько бюро аренды, потом подошел к большой карте, на которой были указаны станции, сверился с адресами, записанными на бумажке, и отправился в то бюро, которое размещалось именно на первом этаже.

Он по-прежнему не проверялся, хотя можно было на мгновение задержаться возле стеклянной двери, но если тебя пасут профессионалы, они заметят этот твой мимолетный взгляд, они роботы, для них не существует ничего, кроме того человека, который идет впереди на расстоянии пятидесяти метров, они подобны влюбленным, преследующим прекрасную даму, они видят и замечают все, даже этот мимолетный взгляд в стекле; честный человек никогда не интересуется тем, кто идет за ним следом; ты честный человек, Штирлиц, тебе нечего бояться, ты сотрудник ИТТ, идешь снимать себе квартиру, ничто другое тебя не интересует, пусть роботы будут спокойны.
В бюро аренды квартир сеньора Хосе-Мария Педро Рамона-де-Льоса хорошенькая секретарша в скромном синем костюмчике предложила Штирлицу последние журналы, попросила подождать пять минут, хефе сейчас освободится, будет рад оказать вам посильную помощь, наше бюро самое престижное в Мадриде, хоть и совсем молодое, но зато фламенко, матадоры и футболисты обращаются именно к нам, а ведь это самые уважаемые люди страны, согласитесь...

Штирлиц легко согласился, поинтересовавшись, где можно помыть руки; вошел в туалет, глянул в окошко, что выходило во двор: у ворот стоял некто и читал газету; все ясно, не уйдешь, следят вплотную.

...Хефе, сеньор Хосе Мария, оказался человеком лет тридцати, предложил Штирлицу с десяток квартир на первом этаже («трудно подниматься по лестнице, больные ноги»), особенно расхваливал одну, на Сан-Рафаэле:

– Улица тихая, очень спокойная, транспорта мало, зеленая, прекрасный вид...

– Двор, конечно же, проходной, так что в мое отсутствие в квартиру вполне могут влезть жулики?

– Двор проходной, все верно, но давайте согласимся с тем, что при определенных недостатках, пока еще существующих у нас, скоро и с ними покончим – генералиссимус уже почти положил конец воровству. Я тоже живу на первом этаже, но даже не стал укреплять решетки на окнах, – и никаких проблем, поверьте.

...Квартира действительно была хороша, комнаты светлые, окна большие; Штирлицу пришлось сделать вид, что он внимательно разглядывает рамы, только таким образом и смог увидеть, где остановилась машина, которая шла за ними, не отставая у светофоров; шофер – высокий профессионал, ничего не скажешь. В машине трое, значит, никто не вышел; действительно, время послеобеденной сиесты, устали, бедняги. Вряд ли за мной пустили вторую машину, все-таки с бензином у них туговато, хоть с арабами теперь подружились...

– Ну что ж, – сказал Штирлиц, – я подпишу контракт на эту квартиру... Можете оставить ключ?

– Ключ в вашем распоряжении, сеньор Брунн.

– Телефон, видимо, отключен?

– Конечно. Зачем зря платить деньги...

– Как скоро можно будет им пользоваться?

– Сразу же, как только вы уплатите по счету.

– А если я попрошу вас сделать это за меня? У меня, к сожалению, нет песет, только доллары...

– Это поправимо, я обменяю.

– Пожалуй, я бы внес задаток за квартиру в пятьдесят долларов, а в понедельник, когда откроются банки, я перечислю на ваш счет плату за квартал, договорились?

– Прекрасно.

– Тогда вы оставите один ключ мне, а второй возьмете с собою и привезете сюда телефониста. В случае, если я отойду, все сделаете без меня, хорошо? Вот аванс, шестьдесят долларов.

– Дакуердо²¹, – сказал Хосе-Мария, – еду.

Штирлиц снял пиджак, повесил его на спинку кресла и сказал:

– Я провожу вас.

По дороге к двери он успел стянуть галстук и расстегнуть пуговицу на рубашке, человек дома, будет отдыхать, время сиесты, смотрите на меня внимательно, профессионалы, видите, как я выгляжу? Понимаете, что я никуда не собираюсь? Следите за мною внимательно, я провожу Хосе к машине, закрою двердцу его ископаемого «форда», постучу указательным пальцем по часам и скажу, – так, чтобы вы могли это прочесть по моим губам, – что буду его ждать вместе с телефонистом через полчаса. Это не может вас не успокоить. Потом я вернусь в квартиру, не одевая пиджака, выйду во двор, пройду на другую улицу, хорошо, что я попросил Хосе-Марию объехать квартал, я знаю теперь, где стоянка такси, слава богу, что здесь есть стоянка, сяду в машину и скажу шоферу, чтобы он ехал на Хосе Антонио, и тут-то я посмотрю в зеркальце, чтобы убедиться, что вы отдыхаете в своей машине, а если вы все-таки сядете мне на хвост, я выйду на Гран-Виа около универмага, поднимусь в тот отдел, где продают костюмы, куплю себе пиджак, брюки, плащ и берет, переоденусь в кабинке и, думаю, после этого все-таки оторвусь от вас...

Он написал на листочке бумаги записку: «Сеньор де Льоса, я скоро вернусь, напишите, пожалуйста, номер моего телефона, чтобы я мог продиктовать его знакомым. Сердечно Вам благодарен, Максимо Брунн».

После этого, посидев у стола пару минут, чтобы собраться, стать пружиной, сгустком чувствований и устремленности, он поднялся и вышел через черную дверь во двор.

В такси он убедился: хвоста не было.
...Переодевшись в примерочной кабинке универмага, он взял другую машину и сказал шоферу:

– Если это не очень дорого, отвезите меня, пожалуйста, в Кольменар-Вьехо.

– Это дорого, кабальеро, – откликнулся шофер. – Это очень дорого, ведь обратно мне придется ехать пустым...

– Я уплачу доллары...

– И меня посадят за это в подвал Пуэрта-дель-Соль? – спросил шофер, обернувшись. – Откуда я знаю, кто вы такой?

– Хорошо, остановитесь у какого-нибудь банка, я обменяю деньги по курсу.

– Нет уж, – усмехнулся шофер, – давайте лучше я обменяю вам по курсу. Вы ведь иностранец?

– Да.

– Увы.

– Скажите, а я смогу оттуда проехать на Гвадалахару?

– Конечно, подрядите какого-нибудь шофера на Пласа-Майор²², они там бездельничают, рады работе... Правда, дороги на Гвадалахару ужасные, пыльно...

– Ничего, – ответил Штирлиц, – потерплю.

В Гвадалахару он и не собирался, зачем ему туда? Ему надо успеть в Бургос, туда идут автобусы из Кольменар-Вьехо, хорошо, что ты изучал расписание не только на Андорру, но по всем направлениям; из Бургоса не так далеко до Сан-Себастьяна, а с моими долларами можно договориться с рыбаками, они возьмут меня на борт, значит, послезавтра я буду во Франции. Я должен быть во Франции, поправил себя Штирлиц; пока я все делаю правильно; я не имею права ехать; очень может быть, что я понапрасну пугаю себя, но лучше подстраховаться, да здравствуют суеверия, они пока еще никому не вредили, хорошее лекарство против самонадеянности.

– И еще, – сказал он шоферу, – давайте-ка заедем в театральный магазин, это здесь рядышком, сверните направо, я обернусь мигом...

Через пять минут он вышел с пакетом, в котором был парик и усы, ничего не попишешь, хоть век маскарадов кончился, но человечество научилось хорошо разбираться в словесных портретах разыскиваемых. Пусть ищут в пограничном Сан-Себастьяне человека с моими приметами; они не станут обращать внимания на седого мужчину с прокуренными усами; хвоста вроде бы нет, а считать и этого шофера агентом здешней охранки – значит, расписаться в том, что я болен манией преследования...
В Бургос он добрался в полночь; город жил шумной, веселой жизнью, на улицах полно народу, открыты кафе и рестораны, Пласа-Майор полна людей, и, как всегда в Испании, ему постоянно слышалась чудесная музыка, знакомая с детства.

Сняв номер в пансионате с громким названием «Эмперадор», он разделся и, повалившись на кровать, сразу же уснул; такое с ним случилось впервые за те долгие месяцы, что он здесь прожил. Во сне он видел деревенское застолье и явственно ощущал вкус квашеной капусты, хрусткой, белой, кочанной, политой темным подсолнечным маслом, только-только надавленным, а потому пахучим и безмерно вкусным. Но пугающим в этом сне было то, что он сидел за столом один, а те, с кем он разговаривал, молчали, словно набрав в рот воды.