Зигмунт Бауман



бет1/28
Дата08.07.2016
өлшемі2.12 Mb.
#184592
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   28
Библиотека http://vpn.int.ru
Зигмунт Бауман

Индивидуализированное общество


Предисловие к русскому изданию

В этой книге рассмотрены характерные черты того типа общества,

которое возникло на Западе в последние десятилетия и к которому

присоединяется теперь Россия, пусть и с некоторой задержкой,

возникшей, впрочем, не по вине самих россиян. Общество это не похоже

ни на какое из тех, что известны нам из прошлого. Оно не похоже и на

общество эпохи модернити, описанное почти во всех традиционных

учебниках социологии; и уж конечно оно не похоже на предшествующее

модернити общество – [тот исходный пункт], от которого почти сто лет

тому назад Россия начала свой собственный путь модернизации.

Один из ярких признаков государства, существовавшего до периода

модернити, заключается в том, что оно не имело представления о

«новых и усовершенствованных» нормах справедливости и даже не

пыталось их установить. На это бездействие власти не влияли ни

протесты против несправедливости, ни распространение утопических

идей, отвергавших существующий порядок вещей как несправедливый. Но,

как установил Бэррингтон Мур-младший в своем исследовании,

посвященном истории развития представлений о «несправедливости»,

лишь в немногих случаях страдания, выпадавшие на долю людей,

воспринимались ими как «несправедливые» и вызывали какие-либо

про­тесты. Обычно лишь «чрезмерные» страдания, то есть бо­лее

суровые, чем были пережиты в недавнем, еще не забытом, прошлом,

воспринимаются как «несправедливые». При феодализме крепостные

поднимали мятежи, как правило, ради восстановления

Rechtsgewohnen­heiten – традиционного размера барщины или оброка,

даже если и они были чрезвычайно тяжелыми и мучительными. Эти

привычные тяготы должны были переноситься смиренно и безропотно,

поскольку считалось, что они ниспосланы свыше, а значит, и отменить

их не во власти человека.

Признав за людьми способность вновь и вновь безошибочно

воспроизводить условия своего существования, а значит, быть

единственными хозяевами со­б­ственной жизни, эпоха модернити открыла

широкий простор для несогласия и сопротивления любым

обстоятельствам, считавшимся неудобными и воспринимавшимся как

тягостные. Никакие тяготы в принципе уже не могли избежать осуждения

– казались ли они порожденными человеком или установленными свыше.

Никакие условия жизни, считавшиеся вполне сносными, не были

гарантированы от того, что в будущем они, возможно, или даже

наверняка, подвергнутся переоценке и окажутся признаны неоправданно

тяжкими, и ничто не могло воспрепятствовать требованиям такой

переоценки. Чтобы дать ей толчок, нужно было лишь представить

доводы, достаточно убедительные для привлечения необходимых сил и

средств. По мере того, как предавались осуждению все новые категории

человеческих страданий (то есть по мере того, как за ними

признавалась социальная природа), порог терпимости и готовности

выносить стеснен­ное положение опускался все ниже и ниже. В конце

концов, модернити обещала всеобщее счастье и уничтожение любых

неоправданных мук и лишений. Она предполагала также признать

неоправданными любые тяготы. Основополагающие документы эпохи

модернити – американская Декларация независимости и французская

Декларация прав человека и гражданина – провозглашали право каждого

человека на достижение счастья. При этом считалось, что обеспечение

этого права есть важнейшая функция государства.

Государство модернити как оплот борьбы за лучшую жизнь

Когда чуть больше семидесяти лет назад, в 1929 году, в работе

«Неудовлетворенность в культуре» Зигмунд Фрейд обрисовал облик

модернити, считающей себя строем цивилизации (то есть такой формой

общежития, в которой на судьбу человека нанесен лоск гуманности), он

назвал свободу от страдания и других несчастий, таких, например, как

угроза безопасности или уродство, наиболее значимыми при­знаками

цивилизованного существования. Он надеялся, что свобода от

страданий, равно как и от страха перед ними, подвигнет людей на

экспериментирование и риск – а именно этого и требует от свободного

человека нелегкая задача самоутверждения, – и тем самым будет

способствовать формированию личности в условиях свободы.

Самостоятельность людей должна была сделать каждого человека

хозяином своей судьбы. Поскольку же суверенное право действовать

принадлежало государству, соответствуюшая задача возлагалась на

законодательные и исполнительные органы власти. Как заметил Жак

Эллюль, «кто, по мнению современного рядового человека, должен

реорганизовать общество, чтобы оно наконец стало таким, каким должно

быть? Государство, только государство» [1]. С самого своего

возникновения современное государство столкнулось с огромным,

практически непреодолимым вызовом. Не существовало никакой иной

силы, ни человеческой, ни сверхъестественной, на которую можно было

бы списать как страдания людей, так и то, что избавление от них

осуществляется недостаточно решительно: «в конце концов, все

проблемы являются политическими, и они могут быть решены лишь

политическими средствами». Выражаясь словами Эрнста Кассирера,

по­литические лидеры эпохи модернити оказались в роли «знахарей,

обещавших излечить все болезни общества» [2].

Самая серьезная дилемма эпохи модернити, стоявшая на пути ко

всеобщему счастью, заключалась в том, что [с одной стороны]

возложение ответственности за решение этой задачи на государство –

высший орган власти и конечное воплощение самодостаточного и

самоуправляемого человечества – приводило к многочисленным

злоупотреблениям и вскоре стало восприниматься в большей мере как

усиление бремени, чем как освобождение от него; c другой же стороны,

обретение индивидом уверенности в себе и ответственности за себя в

результате его ос­во­бождения от любых ограничений представлялось

еще менее приемлемым.

Это последнее открытие привело наиболее проницательных мыслителей к

выводу о том, что «если бы человек следовал лишь своим природным

инстинктам, он не стремился бы к свободе; скорее, он выбрал бы

зависимость… Cвободу же часто считают скорее обузой, чем

привилегией» [3]; а поскольку неизбежным спу­тником любой

индивидуализации становится нарастающее одиночество, освобождение

индивида, как правило, сопровождается «чувством бессилия и

беспокойства», порождающим «инстинктивное желание отказаться от

своей индивидуальности и преодолеть чувство одиночества и бессилия,

целиком растворившись во внешнем мире» [4].

На протяжении большей части ХХ века Европу преследовал призрак

всемогущего государства, готового использовать возможность,

открывавшуюся в связи с массовым «бегством от свободы», и охотно

обеспечить то «растворение во вне­ш­нем мире», которое для одиноких,

покинутых и напуганных людей представлялось скорее сладкой мечтой,

чем кошмаром. Политические раздумья о путях развития национальных

государств, которые, возможно, уже прошли точку не­возвращения,

полнились мрачными предчувствиями (подобными тем, что высказывались

Ханной Арендт) тоталитарных тенденций, проявлявшихся всякий раз,

когда возможности государства обращались на преодоление «новых

проблем» и когда тоталитарные решения представлялись все более

привлекательными и соблазнительными для многих рядовых граждан,

страдавших под бременем ответственности за принимаемые ими каждый

день решения и за их последствия. Новых же проблем всегда хватало, и

ожидалось, что их станет еще больше в том неспокойном мире, где

государства воюют между собой, а внутри каждого из них не утихают

социальные битвы. Как отмечал Кассирер, «в политике мы всегда живем

словно на вулкане, и должны быть готовы к потрясениям и извержениям»

[5]. Другие, такие как Отто Шмитт, взгляды которого всей душой

поддерживал Гитлер и наверняка одобрил бы Сталин, если бы прочел его

книги, приветствовали становление тотального государства (totale

Staat), считая его едва ли не величайшим событием тысячелетия –

вторым пришествием утраченного или опрометчиво отмененного

священного порядка, заботливого и щедрого, но в то же время

всеобъемлющего, всерегулирующего и всепоглощающего.

Оценки амбиций государства различались очень сильно, от безграничной

радости до мрачного отчаяния, но ожидания были на удивление схожи.

Антиутопии будущего, нарисованные Джорджем Оруэллом и Олдосом

Хаксли, нередко представляющиеся диаметрально противоположными, и

вправду различались в каждой своей детали – кроме одной: и там, и

там орган верховной власти твердо и навечно располагается вне

досягаемости его подданных, в то же время контролируя все, даже

самые интимные стороны их жизни. Он надзирал за каждым шагом,

который предпринимали или могли предпринять подданные, и сурово

карал всех, кто выбивался из строя (если, конечно, прежняя муштра не

устраняла саму возможность такого своевольного поведения). Во

времена, когда шок, вызванный тоталитарными режимами большевиков и

нацистов, был уже осмыслен и «переварен», паноптикальная модель

социального контроля Джереми Бентама (с ее системой вездесущего

въедливого надзора, а также четким делением общества на надзирателей

и надзираемых), будучи возрождена и переработана в трудах Мишеля

Фуко, оценивалась просвещенной публикой как исключительно точная

модель современного государства и тенденция, внутренне присущая

любой власти эпохи модернити.

Всезнающее, вездесущее и всемогущее Государство, с которым

связывалось окончательное порабощение (или, для некоторых

мыслителей, освобождение) человека эпохи модернити, рассматривалось

как излишне детерминированное. При­чиной этой чрезмерной

определенности было совмещение двух самостоятельных, но

взаимодополняющих тенденций: с одной стороны, недовольства граждан

необходимостью постоянно делать тот или иной выбор, и, с другой,

страстного стремления жадных до власти политиков ограничить такую

возможность выбора, а то и вовсе ее истребить. Теодор Адорно, вполне

в духе времени, подробно писал об обеих тенденциях и об их

результирующем соединении: поскольку «индивидуальный нарциссизм»

постоянно усиливается, но остается неудовлетворенным,

раз­очарованные индивиды пытаются компенсировать его «коллективным

нарциссизмом, возвращающим им как личностям часть самоуважения,

которое этот же коллектив у них и отбирает, но которое, как они

надеются, им удастся полностью восстановить через иллюзорное

отождествление себя с коллективом» [6]. С другой стороны, однако,

«религиозная тема греховности человека, идущая от грехопадения Адама

и радикально секуляризованная уже у Гоббса, предстает в новом

обличьи, превращаясь в служение самому злу. Поскольку

предполагается, что людям не дано установить справедливый строй, им

доказывают преимущества существующего несправедливого порядка. То,

что Томас Манн, возражая Шпенглеру, назвал ‘гуманистическим

пораженчеством’, становится всеоб­щим явлением». Люди негодовали по

поводу обязательств, которые считали практически невыполнимыми;

власть предержащая выражала готовность «забрать» эти обя­зате­льства

у своих подданных вместе с их свободой.

Немногие мыслители завершившегося столетия (и их число сокращалось

год от года) верили в реальность демократии, определяемой

Аристотелем как союз автономной власти и автономных граждан.

Некоторые оплакивали мечты эпохи Просвещения; другие роняли скупые

слезы на похоронах того, что они изначально считали неудачной и

обреченной иллюзией, незаконнорожденным отпрыском тщетных упований.

Но почти никто из них не предсказывал зарождающейся и хрупкой

демократии долгого, и тем более безоблачного, будущего. Резко

различающиеся мнения имели под собой единую основу: консенсус в

вопросе о том, что полномочия государства будут расти, а права его

граждан – сокращаться. Наблюдатели сходились как в том, что крах

демократической иллюзии был предопределен внутренне присущей

неспособностью человека к самоутверждению (осо­бенно к тому

самостоятельному, автономному самоутверждению, к котором и нуждается

демократия), так и в том, что решающий удар по ней будет нанесен со

стороны государства и его одержимых властью правителей.

Старший Брат на телеэкране: новые времена, новые страхи

Чтобы представить себе дистанцию, отделяющую нынешнее по­коление и

присущие ему страхи от поколения, чьи страхи выразили Адорно,

Арендт, Кассирер, Фромм, Хаксли и Оруэлл, стоит обратиться к телешоу

«Старший Брат», которое в последнее время стремительно завоевало все

телевизионные компании и их зрительскую аудиторию.

«Старший Брат» стал притчей во языцех практически мгновенно. Можно

предположить, что его ошеломляющий успех был бы невозможен, если бы

жизнь, изображенная в передаче (как, впрочем, и в других близких по

жанру программах, таких, как французское шоу «На чердаке»,

англо-американская игра «Слабое звено» или американо-английская

«реалистичная драма» «Последний герой»), сама по себе не стала к

тому времени всепоглощающей, если не единственной, игрой для

взрослых. Это не только удивило просвещенные слои общества, но и

застало их врасплох. Их реакция была смущенной и озадаченной, вроде

того что «все это полная дребедень». На самом же деле, стоит только

копнуть поглубже, как откроется истинное значение этого феномена как

видимого симптома скрытых перемен.

Однажды в 1999 году, когда по телевидению показывали передачу о

группе людей, на месяц помещенных под стеклянный купол в аризонской

пустыне, Джона де Мола из Хильверсума, по его собственным словам,

«осенило» [7]. Он изобрел «Старшего Брата». Вначале его детище

показали на небольшом частном телеканале «Вероника», где передача

сразу же завоевала такую популярность, что ее быстро перехватили

крупнейшие телевизионные корпорации, запустив аналогичные программы

в 27 странах (и это число продолжает быстро расти) и подняв автора

на второе место в списке самых богатых людей Голландии. Успех

«Старшего Брата» был феноменальным даже с учетом всех

рекламно-рейтинговых трюков, широко практикующихся на телевидении. О

французском варианте «Старшего Брата» (называемом «На чердаке»)

Игнасио Рамоне писал, что «никогда еще в истории французских средств

массовой информации» не было другого события, которое бы «в рав­ной

степени воспламеняло, поражало, шокировало, волновало, тревожило,

будоражило и раздражало страну» и что программа затмила пришедшиеся

на тот же период сверхпопулярные события – кинофестиваль в Каннах и

финал национального футбольного кубка [8]. В Великобритании около

десяти миллионов молодых людей в возрасте от 18 до 25 лет приняли

участие в рейтинговом голосовании относительно «Старшего Брата» и

конкурирующих передач. Для сравнения отметим: во всеобщих выборах в

стране, как ожидалось, должны были принять участие полтора миллиона

граждан той же возрастной категории [9].

Джон де Мол проявил поистине замечательную проницательность: он

выявил неудовлетворенный спрос, нашел нечто такое, в чем сотни

миллионов мужчин и женщин, прилипших к телеэкранам в 27 странах,

остро нуждались и чего с нетерпением ждали. Нечто такое, благодаря

чему они могли почувствовать собственную жизнь осмысленной, но

прежде всего и в первую очередь, – ощутить узаконенным,

освобожденным от клейма позора свой образ жизни, за который они

нередко испытывали неловкость и стыд. Сумма в 5,4 миллиарда

долларов, уплаченная испанской корпорацией «Теlefonica» за

принадлежавшую Джону де Молу компанию «Entertainment» соответствует,

по-видимому, той цене, которую миллионы телезрителей были готовы

уплатить за долгожданное отпущение грехов…

В этом нет ничего удивительного: то, что показывается в передаче

«Старший Брат», поразительно схоже с жизненным опытом зрителей.

Участники прог­раммы, двенадцать мужчин и женщин с неизвестным

прошлым и туманным будущим, должны провести в обществе друг друга

несколько недель, «с нуля» наладив отношения, никоим озразом не

претендующие на прочность и продолжительность. Они заранее знают,

что всем им суждено одному за другим покинуть эту команду, и задача

каждого – добиться, чтобы другие сделали это раньше тебя… Если этого

не удастся, то тебя исключат те, кого ты пощадил или не смог вовремя

вытеснить.

На протяжении этого транслируемого по телевидению состязания «не на

жизнь, а на смерть» весь остальной мир остается невидимым; ни

участники, ни ауди­тория не знают, откуда поступают продукты или

игрушки, и кто решает, каким будет следующее испытание. «Старший

Брат» становится обобщенным названием этого «внешнего мира», который

снова и снова предстает перед зрителями и участниками шоу

причудливым и непредсказуемым, преподносящим один сюрприз за другим,

при этом никогда не раскрывающим своих карт. И зрителям кажется, что

все это они уже давно подозревали и инстинктивно чувствовали, но

лишь не могли составить складного рассказа из разрозненных деталей.

Теперь им все ясно. И они мо­гут утешиться: отныне они знают (во

всяком случае, им наглядно это продемонстрировали), что невзгоды,

казавшиеся им результатом их собственных ошибок или невезения,

заложены в самом порядке вещей, что так устроен этот мир…

Вслед за «Старшим Братом» появилось «Слабое звено» – еще один

телевизионный хит, возникший на рубеже веков, на этот раз в

Великобритании, и вскоре за большие деньги перекупленный

американцами. «Слабое звено» несет в себе тот же лейтмотив, что и

«Старший Брат», но здесь во всеуслышание провозглашается то, на что

раньше лишь намекалось: команда необходима только как средство

само­продвижения наиболее смекалистых игроков, и без этой функции

она не имеет никакой ценности. Начинают игру шестеро участников; все

они знают, что в конце останется только один, который и получит все

деньги, заработанные в ходе игры «товарищами по команде», которые

постепенно, один за другим, будут выбывать из игры, не получая

никаких призов. После очередного раунда, в ходе которого каждый из

участников индивидуально отвечает на определенные вопросы, «члены

команды» исключают из дальнейшей игры одного из своих собратьев,

при­знав его или ее «слабым звеном» на том основании, что он принес

команде слишком мало денег, которые в итоге достанутся одному,

неизвестному еще, победителю. Каждому забаллотированному и выбывшему

из игры предлагается публично признаться перед камерой, какие его

личные недостатки и слабые стороны стали причиной неудачи. Открыто

или завуалированно подтверждаются смысл и внутренняя справедливость

разворачивающейся перед телезрителями истории: наш мир жесток –

проигравший проигрывает потому, что сам напрашивался на

неприятности, он один виноват в этом и не имеет права даже на

сочувствие, не говоря уже о какой-либо компенсации, в связи с

постигшей его неудачей.

В гораздо большей мере, чем что-либо иное, эти два самых популярных

телевизионных шоу демонстрируют зрителям используемость человека.

Нет незаменимых людей, никто не вправе претендовать на долю

результата, достигнуого совместными усилиями, на том лишь основании,

что когда-то, на каком-то этапе он способствовал его достижению, а

тем более просто потому, что он был членом команды. Жизнь – это

жестокая игра для жестких людей. Каждый ее раунд начинается с нуля,

прошлые заслуги не учитываются, а истинную цену человека показывает

лишь результат последней дуэли. На любом этапе каждый играет только

сам за себя, и чтобы пробиться в следующий тур, а тем более

победить, ему нужно сначала скооперироваться с другими, чтобы

вытеснить сто­ящих на его пути, но лишь для того, чтобы в конце игры

перехитрить и тех, с кем скооперировался. Качества, производящие

благоприятное впечатление на зрителей и позволяющие пройти в

следующие туры, могут быть самыми разными – от наглой

самоуверенности до кроткой самоустраненности. Какими бы ни были

плюсы и минусы победителей, история выживания вынужденно

разворачивается по одному и тому же сценарию. В этой игре жалость и

сострадание равносильны самоубийству. Если вы уступаете остальным в

жесткости и отсутствии щепетильности, они вас прикончат – вне

зависимости от того, будут ли при этом испытывать угрызения совести

или нет. Всегда выживает сильнейший.

Игра на выживание

«Старший Брат» – это игра на выживание. Вытеснять других, вместо

того, чтобы быть вытесненным (то есть успеть вытеснить других, пока

не вытеснили тебя) – вот главный принцип успеха. В начале игры все

участники равны. Что бы вы ни делали в прошлом, не имеет значения.

Все это забыто; оно никак не уменьшает ваших шансов на победу, но и

не дает дополнительных преимуществ. Вы хо­роши или плохи только

потому, выиграли вы или проиграли. Каждый тур игры начинается с

нуля. Какими бы навыками вы ни обладали, какие бы скрытые

возможности ни таились в вас, их необходимо применить здесь и

сейчас, иначе они не имеют смысла. Каждый из игроков, по крайней

мере на время, является абсолютно чуждым по отношению к соперникам,

и поэтому каждый должен стараться мобилизовать всю свою

сообразительность, чтобы обрести друзей и добиться влияния на

окружающих (от которых следует тут же избавиться, как только эти

дружба и влияние выполнят свою функцию). Все участники, включая и

вас, знают, что в конечном итоге только одному человеку (или паре,

как во французском варианте) достанутся все трофеи. И поэтому каждый

понимает, что любые создаваемые альянсы просуществуют лишь «до

особого уведомления» и распадутся, как только в них пропадет нужда.

А затем следует ежедневный ритуал публичной исповеди (в

телепередачах исповедальня сводится всего лишь к стулу, на который

садится исповедующийся; место же исповедника занимает телекамера).

Вышедшие из «боя» победителями или, по крайней мере, невредимыми,

исповедуются наряду с напуганными, униженными или проигравшими.

Каждый рассказывает о том, что он чувствовал во время состязания и

как он ощущает себя сейчас, по окончании тура. Люди рассказывают

разные истории, но их смысл всегда один и тот же: каждый считает,

что своим успехом он обязан только самому себе (своей



Достарыңызбен бөлісу:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   28




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет