Александр Филиппов Социология интеллектуалов: Арнольд Гелена и Хельмут Шельски

Автор : Александр Филиппов

В 1975 г. знаменитый немецкий социолог Хельмут Шельски опубликовал книгу "Работу делают другие". В этой книге исследование проблем интеллектуалов сопрягается с исследованием государственной бюрократии. Шельски говорит о том, что интеллектуалы превратились в "новый клир", противопоставляют себя образованному чиновничеству и хотят господствовать, не неся никакой сопряженной с господством ответственности. Большую книгу Шельски можно было воспринять и как научный трактат, и как памфлет. И то, и другое было бы справедливо, но только отчасти. Сейчас, по прошествии многих лет, и научная, и идеологическая составляющие этой книги кажутся несколько устаревшими. Однако она по-прежнему представляет интерес не только как памятник эпохи, свидетельство острой идейной борьбы середины 70-х гг., но и как определенная теоретическая платформа, на которой, пожалуй, нельзя впрямую основывать никакие исследования, но которую не следует игнорировать в теоретической и прикладной исследовательской деятельности. Одну из частей своей книги Шельски назвал "Анти-социология". Он действительно занял критическую позицию по отношению к современной ему социологии в ФРГ, и это резкое размежевание с коллегами дорого ему обошлось.

В некрологе Шельски Ральф Дарендорф писал: «Со свойственной ему смесью иронии и решительности он сначала следовал путем Федеративной Республики, в некотором отношении оказал на него влияние, во всяком случае, одобрял и интерпретировал для многих. Затем, в шестидесятые годы, к иронии и решительности добавилось немного горечи. Шельски начал видеть свое окружение и свое сословие, как сословие социологов, так и сословие интеллектуалов, в более блеклом свете. Можно было бы сказать, что действительность последовала за ним, возможно это был поворот, по меньшей мере, – изменение тенденции. Маститый профессор приветствовал это, но в последние годы не был склонен к ликованию... .Духовная переработка этого периода в трудах Хельмута Шельски остается между тем важной составной частью немецкой послевоенной истории» [5, 6].

Пожалуй, "немного горечи" – это слишком мягко. И уж точно, совсем не немного было этой горечи в отношениях с коллегами. «Я всегда считал себя социологом, который высказывается лишь о социальной действительности Федеративной Республики в определенные моменты времени»,— писал Шельски в «Ретроспективах антисоциолога» [21, 85]. Но что значит "анти-социолог" и "анти-социология"? Говорили же благожелательные к нему авторы о том, что «конечно, совсем не легко установить, чем, собственно, отличается совершенно социологическая антисоциология Шельски от работ его коллег по профессии...» [15, 65]. Шельски, продолжает Пришинг, никогда не утверждал, что не хочет иметь с социологией ничего общего. Скорее, тут его рьяные критики поторопились объявить, что он своими нападками поставил себя вне «цеха».

Так или иначе, книга Шельски "Работу делают другие" – маргинальная. Ее автор только-только покинул основанный им факультет социологии в Билефельде, обосновавшись на юридическом факультете в Мюнстере. Он еще недавно принадлежал к истеблишменту немецкой социологии и образовательной бюрократии. Но он уже бросает вызов и гуманитарной общественности, и своим коллегам.

Чтобы лучше понять Шельски, целесообразно рассмотреть его "антисоциологию" интеллектуалов в связи с позицией Гелена, которая, в свою очередь, в известной мере наследует концепции Й. Шумпетера, получившей распространение и признание после второй мировой войны. В связи с этим и весь ход нашего изложения будет следующим: от Шумпетера мы перейдем к Гелену и только от него – к Шельски, которому и посвятим основную часть статьи.

В книге Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия» [22] (мы цитируем ее по бернскому изданию на немецком языке, 1946 г., которым пользовалось большинство немецких авторов) значительную часть главы тринадцатой «Растущая враждебность» занимает раздел «Социология интеллектуалов», предваряемый общими рассуждениями о социальной атмосфере капитализма.

Капитализм, утверждал Шумпетер, «создает критическое умонастроение, которое, вслед за тем как оно разрушило моральный авторитет столь многих других учреждений, направляется, наконец, против своего собственного: буржуа, к своему удивлению, видит, что рационалистическая установка не задерживается на [критике] полномочий королей и пап, но переходит к атаке против частной собственности и всей системы буржуазных ценностей» [17, 231]. Отказывая этому умонастроению в истинности, Шумпетер не сомневался в его социальной эффективности, имеющей, как он полагал, внерациональные основания. При капитализме люди склонны действовать, исходя из «индивидуального утилитаризма». Ориентируясь на ближайшие личные выгоды и невыгоды, они склонны винить в своих неприятностях и разочарованиях не самих себя, а преимущественно окружающую действительность. Этот «импульс враждебности» можно было бы преодолеть, была бы только эмоциональная привязанность к окружающему. Но этого-то и не может создать для себя капитализм. Но тогда «импульс враждебности», не встречая противодействия, становится постоянной составляющей душевной жизни. «Считающийся доказанным вековой прогресс, соединенный с индивидуальной неуверенностью, воспринимаемой очень болезненно, — вот лучший рецепт для создания социального беспокойства» [22, 235].

Зафиксируем эти важные моменты: истолкование социально-политической критики капитализма как продолжения буржуазно-просвещенческой критики феодально-религиозных учреждений, а также обращение к индивидуальному опыту, индивидуальному горизонту переживания и действия, отсутствие эмоциональной привязанности к рационалистически-утилитаристскому обществу, которая могла бы пересилить индивидуальную враждебность. Именно отсюда совершается переход к интеллектуалам — той самой группе, которая опирается на совокупный неблагоприятный жизненный опыт людей и заинтересована в увеличении и организации враждебности.

Вообще в любой социальной системе, писал Шумпетер, обстоятельства, способствующие враждебности к ней, вызывают к жизни не только самоё установку, но и группы, которые эти обстоятельства используют. Но ни одна другая система не порождает их именно в силу своей внутренней логики, не воспитывает и не «субсидирует» их. Кто же эти враждебные группы при капитализме? Любые определения будут затруднительны. Это не класс в том смысле, в каком называют классом крестьян или промышленных рабочих. Интеллектуалы, утверждал Шумпетер, «приходят со всех концов социального мира, и значительная часть их деятельности состоит в том, чтобы бороться друг с другом и ломать копья за классовые интересы, которые не суть их собственные» [22, 236]. Их не определишь и как просто обладателей дипломов о высшем образовании, хотя «потенциальный интеллектуал» — это дипломированный специалист. Врачей и адвокатов можно назвать интеллектуалами, только если они начнут писать на темы, не связанные с их профессией, а журналисты — почти исключительно интеллектуалы. «Фактически, интеллектуалы — это люди, которые употребляют власть сказанного и написанного слова, а особенность, отличающая их от других людей, которые делают то же самое, состоит в отсутствии прямой ответственности за практические вещи. Эта особенность, в общем, объясняет и другую — отсутствие тех знаний из первых рук, которые может дать лишь фактический опыт. Третьей особенностью следовало бы назвать критическую установку, которая возникает из-за того, что положение интеллектуала – это положение зрителя, а в большинстве случаев и постороннего; но столь же важно здесь и то, что наибольшие виды на успех он имеет в качестве помехообразующего фактора» [22, 237].

Впрочем, эта жесткая характеристика не помешала Шумпетеру утверждать, что он вовсе не считает интеллектуалов такими людьми, которые обо всем говорят, но ничего не понимают. Шумпетер рассматривал капитализм как то общество, которое не порождает интеллектуалов, но создает особо благоприятные условия для их существования. Он усматривает их предшественников не столько в софистах и риторах V —IV вв. до н. э. (эта параллель сыграла затем значительную роль у Гелена), сколько в средневековых монахах, к письменным трудам которых имела доступ лишь ничтожная часть тогдашнего населения. Если они и развивали тогда неортодоксальные взгляды, то с непременным риском быть обвиненными в еретичестве. «Но если монастырь породил интеллектуала средневекового мира, то именно капитализм освободил его и одарил печатным станком. Медленное развитие интеллектуалов-мирян было просто другим аспектом этого процесса; одновременность возникновения гуманизма и капитализма бросается в глаза» [22, 238—239]. Постепенно место индивидуального покровителя, феодального сеньора, покупавшего не только выступления, но и молчание интеллектуала, замещает «коллективный покровитель» — буржуазная публика. Здесь в особенности характерны типы Вольтера и Руссо. Применительно к концу XVIII в. можно уже уверенно говорить о власти интеллектуала-публициста, заключенной в использовании общественного мнения.

Характерно, что почти все европейские правительства предприняли в это время энергичные попытки обеспечить себе поддержку интеллектуалов. И все эти попытки провалились. Но равным образом их невозможно было и усмирить. «В капиталистическом обществе — или в обществе, в котором капиталистический элемент имеет решающее значение, — любое нападение на интеллектуалов должно тут же натолкнуться на частные крепости буржуазного хозяйства, из которых все или, по меньшей мере, часть даст защиту преследуемым. Кроме того, такое нападение должно происходить согласно буржуазным принципам законодательного и административного процесса, которые, конечно, можно искажать и извращать, но которые, далее определенного момента, препятствуют преследованию» [22, 242 — 243]. Важно правильно понять мысль Шумпетера. Он вовсе не идеализирует буржуазию в смысле ее приверженности к закону и правопорядку. Напротив, утверждает он, в некоторых случаях буржуазия может даже решительно одобрить применение беззаконного насилия, но «только на короткое время». Почему при чисто буржуазном режиме Луи Филиппа полиции можно стрелять в бастующих, но нельзя устраивать «охоту на интеллектуалов»? Потому что, какое бы недовольство ни вызывали действия кого-либо из них у буржуазии, свободы интеллектуалов суть буржуазные свободы. «Благодаря тому, что буржуазия защищает интеллектуалов как группу — конечно, не каждого индивида, — она защищает себя самое и свою форму жизни» [22, 243]. Правительство, достаточно сильное, чтобы держать в узде интеллектуалов, не остановится перед уничтожением основных буржуазных институтов, в том числе и частной собственности, частного предпринимательства. «Таким образом, свобода общественной дискуссии, которая включает в себя свободу критиканствовать по отношению к основам капиталистического общества, в длительной перспективе неизбежна» [22, 244]. Именно этой критикой живут интеллектуалы. Такова общая характеристика. Не менее важны в исследуемой нами связи и некоторые конкретные моменты. Например, возникновение и развитие крупных газетных концернов Шумпетер считал очень благоприятным обстоятельством для усиления влияния интеллектуалов (хотя газетный концерн тоже ведь капиталистическое предприятие). Отдельный журналист, конечно, может очень остро ощущать свою зависимость. Именно поэтому, описывая для публики свое положение, он нарисует картину «рабства и мученичества». «В действительности это должна была бы быть картина завоеваний. Завоевания и победа в этом, как и во многих других случаях, — мозаика, составленная из поражений» [22, 245, примеч.].

Другой важный момент — развитие системы образования и воспитания. Во-первых, образование — одна из важных причин частичной безработицы людей с высшим образованием. Во-вторых, вследствие или вместо этой частичной безработицы создаются неудовлетворительные условия труда для работников с высшим образованием: либо они трудятся на рабочих местах, не требующих столь высокой квалификации, либо (впрочем, здесь нет строгой дизъюнкции) их заработок ниже, чем у работников ручного труда. Наконец, в-третьих, человек, прошедший через систему высшего образования, часто становится непригоден (психологически) для ручного труда, хотя при этом он может не получить никаких навыков для профессиональной работы. Но этим трем причинам и происходит приток людей с высшим образованием в те сферы, где очень размыты стандарты и критерии профессиональной работы, т. е. они увеличивают собой число «недовольных интеллектуалов». Здесь уже можно, утверждает Шумпетер, говорить о четко очерченной группе, имеющей пролетарскую окраску и выраженный групповой интерес. Хотя истоки недовольства интеллектуалов не совпадают с общими причинами атмосферы враждебности к капитализму, именно интеллектуалы служат радикализации антикапиталистических настроений и антикапиталистической политики (в частности, за счет той роли, которую они играют в рабочем движении). Они редко становятся профессиональными политиками и получают ответственные посты¹, но зато входят в состав «политических штабов», придавая всему, что происходит, оттенок своей особой «ментальности». В свою очередь, это занятие политикой порождает у них новые групповые интересы уже именно как у политической силы. Атмосфера враждебности к капитализму не оставляет незатронутым, согласно Шумпетеру, и управленческий аппарат. Дело в том, что европейская бюрократия имеет «до- или внекапиталистическое происхождение» [22, 250]. Она не полностью отождествляет себя с капитализмом. В то же время по своему воспитанию она очень близка к интеллектуалам, а потому — особенно теперь, когда ею уже утрачен налет «благородства», — их взгляды становятся для нее заразительными. Сюда добавляется, что при расширении управленческого персонала его начинают вербовать непосредственно из числа интеллектуалов.

А ведь нормативные представления об уровне жизни, для них недостижимом, интеллектуалы разделяют вместе со всем обществом. Они не могут сплотиться для групповой защиты своих интересов, ибо изолированы друг от друга жаждой достижения индивидуального успеха. При их внутренней гетерогенности у них нет четко обозначенного противника (каков предприниматель для профсоюза), поэтому им заказаны обычные формы общественного протеста. Поэтому же, продолжает Гелен, подавленное состояние характерно именно для молодых. Об этом знает каждый преподаватель высшей школы. Он слышит от студентов, что «нет никакой свободы», «сделать ничего нельзя» и т. п. Но этим он не ограничивается. Ведь интеллектуалы, говорит он, имеют дело с «духом», который отнюдь не исчерпывается профессиональными знаниями и информацией. «Ничего не помогает, это надо признать: он [дух – А. Ф.] хочет господствовать. Всякое рациональное мышление высвобождает импульсы действия, которые не поглощаются им, не говоря уже об иррациональном; нельзя отнять у духа компетенцию принимать решения о своей собственной компетенции» [9, 246]. Что значит «хочет господствовать»? Это значит, что, помимо самостоятельного определения границ своей компетенции, интеллигенция еще стремится обладать тем особым авторитетом, какой был у нее в добуржуазную эпоху. Служила ли она феодальным сеньорам или выступала против них (Вольтер), условием возможности такого авторитета была существовавшая в то время иерархическая структура. В современном обществе такой строгой иерархии нет, а потребность духа господствовать имманентна ему и не удовлетворяется. Конъюнктура может сложиться благоприятно для того, чтобы тот или иной интеллектуал получил значительное влияние. Но к его собственно интеллектуальным качествам это отношения не имеет. Гелен невысоко оценивает и влияние прессы: она может вести пропаганду лишь в пользу того, что уже предрешено.

Конечно, нельзя недооценивать и серьезную информационную работу. Однако именно тут журналистов подстерегают те же неустранимые трудности, что и всех нас, прежде всего политиков. Во всех важных случаях мы вынуждены ныне обращаться не к своему собственному опыту, а к опыту из вторых рук, потому что наш собственный опыт дает лишь частные сведения. Не говоря уже о необозримой сложности происходящего, оно еще к тому же (в случае по-настоящему масштабных событий) всегда уникально. И дело не в недостатке информированности: самые информированные газеты ФРГ расценили приход к власти де Голля как фашистский путч, что было совершенно неправильно. В прошлом газеты были ближе к источникам власти, имели опыт из первых рук. Ныне они находятся в таком же положении, что и остальные граждане. «Не только публицисты, но очень многие думающие люди, прежде всего молодежь, чувствуют, что неуловимо сгущающиеся события бросают им вызов, требуют от них реакции; им тогда грозит опасность слишком уж легко перейти к раздраженной критике происходящего, ибо дух как раз ориентирован на овладение и вмешательство» [9, 248]. Инкриминируя обществу причины своей досады, они как раз и борются за «несобственные» цели.

В статьях, написанных Геленом в 1964, 1970 и 1974 гг., акценты менялись не только сообразно внутренней логике развития его идей (остававшейся во многом неизменной с 30-х годов), но и в соответствии с социальной ситуацией в ФРГ. В статье 1964 г. «Ангажированность интеллектуалов по отношению к государству» Гелен дает совершенно шумпетеровское определение понятия интеллектуалов (через «власть сказанного и написанного слова»), подразумевая под ними «публицистов и ангажированных писателей», существующих необходимо и столь же необходимо разочарованных, готовых к ненависти [8, 11 —12]. Обращают на себя внимание уверенное использование в определении понятий «класс» и «власть» и не менее уверенное утверждение, что интеллектуалы не только необходимы, но и необходимо готовы к ненависти (не просто к критике!). По сравнению со статьей 1958 г. ново и утверждение о существовании специфического «этоса» интеллектуалов, а именно распространение и утверждение ими «прогрессивной филантропической этики» [8, 16]. Это – принципиально важный момент.

«Я держусь того мнения, — пишет Гелен, — что Бог в слишком уж многих сердцах стал человеком и что имеется нового рода обмирщение религии, которое на этот раз идет не только через отказ от посюстороннего, но и через мораль. Тогда человечество становится субъектом и объектом своего собственного прославления, однако выступает под именем христианской религии любви» [8, 16]. Мораль эту Гелен считает лживой, однако нападать на нее полагает донкихотством: слишком многое на эту мораль работает: и рационализм нашей эпохи, пришедший на смену просветительскому пафосу, и демократические установки, и широкое распространение в мире нищеты, и «безумная» уверенность, будто широта наших убеждений может соответствовать масштабам мирового общения. «Тем не менее против этой «этики убеждения», как и против всякой другой такого рода следует заметить, что она убеждает лишь наполовину. Фрагментарна каждая „этика", даже если она переполняет сердце, которая не контролируется этикой ответственности»³ [8, 17].

Класс интеллектуалов, говорит Гелен (здесь это понятие он уже берет в совершенно специфическом смысле, в то время как статья 1958 г. рассматривала разные группы интеллигенции), — это социальный слой людей, обладающих особым «этосом», т. е. типичным, характерным поведением. Такой этос он прямо связывает с определенной этикой, этикой гуманности⁴ — обмирщенной христианской этикой любви. И именно внутреннее убеждение (в том числе и в истинности такой этики), не дополненное ответственностью, соответствует всеобщей форме интеллекта, не знающего никаких общественных ограничений, адекватного системе мирового общения и уже потому абстрактного. Таким образом, этика интеллектуалов не инспирирует конструктивного поведения. «Она есть этика созерцающих и критикующих, может проживаться лишь как речь, как выражение, как агитация, прежде всего как упрек и обвинение. Правда, она пробирается и в совесть действующему, но он не может жить только с нею одной, он должен возмещать последствия своего поведения» [8, 18]. Истинный крест, который ему приходится влачить: противоположность веления совести и давления обстоятельств, объективного положения вещей.

Что же это значит? Отрицание любой критики? Отнюдь нет. Критика, говорит Гелен, может быть и вполне предметной, и правильной в чисто объективном смысле. Но она ведь предполагает, что есть некто другой, в отличие от критикующего призванный отвечать за свои действия. «В отличие» потому, что свобода критики гарантирована Конституцией (ст. 5 «Основного закона» ФРГ), а значит, критика оказывается безответственной. Другое возражение, которое напрашивается тут же: Гелен пытается очернить все левые силы. Но и такое предположение он отклоняет: он не против деятелей профсоюзов, социал-демократов и т. п., т. е. тех, кто интегрирован в систему современного капитализма. Для Гелена же они суть люди, имеющие исторический опыт ответственного управления. А острие его анализа направлено против тех, кто такого опыта не имеет и не предполагает иметь, но зато готов к постоянной критике. «Откуда берется это болезненное отношение к чужой власти? Пожалуй, из того, что, в сущности, речь идет о борьбе между двумя аристократиями. На одной стороне у нас публицисты и писатели, чья потенциальная власть, как известно, очень высока, на другой — те, кто поддерживает ход вещей в государстве и хозяйстве — как работодатели и вожди профсоюзов, депутаты всех партий, чиновники, судьи, руководящие служащие во всех бюро и т. д... Поэтому надо, пожалуй, говорить о борьбе одной аристократии с другой, организованной в институтах» [8, 21].

Казалось бы, тут Гелен окончательно раскрывает карты: его статья не более чем «научная сатира» на гуманитарную интеллигенцию. Но и это впечатление обманчиво, ибо сразу после всех неприятных высказываний о борьбе «аристократии духа» за власть Гелен сочувственно добавляет: что ж, это вполне естественно. Любой этос стремится к господству, ибо полностью осуществить себя он может только в господствующем, а не в подавленном состоянии. Положение интеллектуалов скорее все-таки незавидное. Они способны только к агитации, а социальный прогресс ныне требует совсем другого, и потому они мало что могут для него сделать. У просветительских идеалов нет будущего (Гелен был один из тех, кто разделял концепцию «индустриального общества» и считал необходимым существование в нем неравенства), а ведь это основной козырь гуманитарной критики. Но главное — это утеря «духом» (а он, как мы помним, «хочет господствовать») особого привилегированного положения, какое он занимал прежде, будучи чем-то редким. «Научная цивилизация» широко распространила образование, обычным стало использование понятий. В этих условиях велико желание интеллектуалов как-то обособиться. Это может увлечь их в мир фантазий, радикально оторвать от действительности, привести к конфликту с массовой потребностью в безопасности. Но выводы отсюда Гелен делает опять-таки совсем не такие негативные, как можно было бы ожидать. Он рекомендует государственным, хозяйственным, административным и культурным организациям «активно искать контакты с интеллектуалами» [8, 24], даже создавать для этого специальные институты, а в результате бы очистилась, разрядилась общая атмосфера. Это «тем нужнее нам, немцам, что у нас нет позитивного сплочения, которое характеризует великие нации» [8, 24].