Статус Византийских императоров в христианскую эпоху

Император Константин Великий

В последние десятилетия язычества и в начале христианской эпохи римское общество продолжало уточнять объем правоспособности императора – и, надо сказать, небезуспешно. Многие высшие римские магистратуры или решительно изменили свой статус, или вообще исчезли. А с создания в 330 года Константинополя и переезда в новую столицу императора существенные метаморфозы претерпело сенаторское сословие, ранее целиком и полностью состоявшее из родовой аристократии. При св. Константине Великом (306–337) патрикиями (греческая вариация латинского слова «патриций») начали становиться люди, своей добросовестной службой заслужившие милость и доверие императора. Получив ту или иную должность в высших эшелонах власти, они входили в круг патрикиев; причем, как правило, преимущество отдавалось гражданским чиновникам, а не военным. Наделение этим титулом, разумеется, находилось всецело в компетенции императора.

Патрикиат котировался настолько высоко, что император Зенон (474–475, 476–491) в одном из своих законов прямо установил, что «не будет позволено, чтобы кто-либо достиг великой почести патрикиата, которая превосходит все стальные, если ранее он не обладал почестью консула или не отправлял должность префекта Константинополя, магистра милитум или магистра оффиций. Только этим лицам, которые отправляют эти должности, сейчас или впредь, дозволяется получать титул патрикия»^[42].

Как следствие, изменились и полномочия самого сената. Он уже перестал быть органом, олицетворявшим народный суверенитет (эти полномочия отошли к императору), но по-прежнему являлся важной легитимирующей силой, органом, придававшим законность самым важным решениям. Сенат уже не избирал императора, но очень часто именно его постановление являлось основанием начала нового правления. Ему же 62-й новеллой императора св. Юстиниана Великого (527–565) были переданы функции высшей апелляционной судебной инстанции.

В тех случаях, когда император умирал, не оставив наследника, именно сенат нередко подбирал преемника и играл роль народного глашатая, объявлявшего армии его имя. Вместе с тем, сенат совершенно выпал из числа фрондеров императорской власти, как это было в период ранней империи, и стал относиться к числу наиболее доверенных органов, главным образом не законодательным, а совещательным^[43].

Менялась и система государственного управления, и титулатура императора. Те полномочия, которые раньше закреплялись за ним путем механического присоединения других титулов, становятся уже неотъемлемыми прерогативами самого правителя. Так, например, в III веке исчез титул народного трибуна, чьи полномочия давно уже стали ординарными для императорской титулатуры. Утратил свое значение и титул цензора, поскольку император, как верховный блюститель нравов и pontifex maximus, начал осуществлять общее руководство делами, связанными с общественной нравственностью и религией.

Но хотя императоры более не нуждались в титулах «консул», «претор» и т.п., как это было раньше, тем не менее некоторые из них сохранились еще на какое-то время в силу здорового консерватизма римлян. В 322 году император св. Константин Великий даже издал закон, в силу которого любой правовой акт не имеет юридической силы без указания даты его принятия и имени консула, в чье консульство он принят^[44].

Однако в массе своей римские магистратуры стали титулами, которыми императоры поощряли аристократов или варварских вождей. Но нередко, желая продемонстрировать всю полноту власти, сами императоры принимали титул консула. В какой-то момент времени консульство даже становится императорским по преимуществу, что легко подтверждается статистикой. Подсчитано, что в период с IV по VI век насчитывалось 145 консулов, из которых 75 являлись непосредственно императоры и члены их семей. Показательно, что из числа остальных консулов этого периода лишь 24 являлись военными лицами, а 32 консула относились к гражданским чиновникам. Вместе с тем, содержательно консульство резко обесценилось и стало своего рода церемониальным обрядом при вступлении императора на престол^[45].

В 541 году в силу естественной девальвации консульского звания св. Юстиниан Великий решил вообще упразднить этот титул. Правда, при императоре Юстине II (565–574) институт консульства был неожиданно восстановлен, но он уже утратил свое прежнее значение. Иногда к консульству прибегали в качестве тактического средства. В частности, после смерти своего отца в силу крайних обстоятельств юный Константин IV (668–685) принял его, дабы подчеркнуть, что отныне он самостоятельно правит Римским государством. Все же при императоре Льве VI Мудром (886–912) консульство окончательно исчезло из перечня римских титулов^[46].

Император Констанций. Равенна.

9 октября 340 года император Констанций (337–361), правивший восточной частью Римской империи, издал закон об учреждении претуры в Константинополе, дабы и в новой столице государства сенаторы отправляли обязанности претора. Назначать преторов отныне должен был сенат. Но эта магистратура вскоре превратилась из должности, с которой всякий будущий сенатор начинал свою карьеру, в налоговую повинность уже действующих сенаторов^[47].

Дальнейшее наполнение императорского статуса конкретным содержанием попало в прямую зависимость от усвоенного Римом христианского вероучения. Императорская власть находит свое обоснование не в настроениях толпы, эгоцентризме отдельных правителей или фрагментарных философских учениях. Начиная со св. Константина Великого, природу императорской власти пытаются раскрыть по текстам Священного Писания и при помощи церковного Предания, обособляясь от старых республиканских представлений о власти и государстве.

Никаких конкурентов на властном поприще римские императоры уже не имели, став единоличными правителями обширнейшей империи. Им отныне и навечно подчиняется армия, принадлежит правосудие, государственное управление, вопросы международных отношений и внутренняя политика. Регулирование торговли, вопросы социального обеспечения и гражданства, налогообложение и помилование – все это находится теперь во власти императора. Но пока все это еще являет собой мозаичную картину, которой недостает главного – идеи царской власти.

Особым этапом в этом отношении является царствование императора св. Юстиниана Великого, при котором было осмыслено и сформулировано (им самим и современниками) целостное и полное учение об императорской власти на основе христианского учения. К этому времени практика церковно-государственного сотрудничества, великая и великолепная «симфония властей», обусловила то положение дел, что весь быт византийского общества в целом и каждого римлянина в отдельности был пронизан христианством.

Православие стало альфой и омегой существования Римской империи, которую потомки произвольно назовут Византийской, дабы отделить христианский период от языческого. Все общественно-политические и правовые отношения, включая гражданско-правовые, подвергались тщательной ревизии с точки зрения Православия. Сама «полития» стала считаться сакральным понятием, и император Андроник II Палеолог (1282–1328) в одном своем документе от 1314 года писал, что людям на земле (т.е. в политии) позволено подражать Небесам. Иначе говоря, Римское царство есть прообраз Царствия Небесного^[48].

Естественно, это убеждение возникло не в XIV веке, а гораздо раньше, и св. Юстиниан всецело разделял его. А потому римский царь начал с уподобления императора Христу. Поскольку, с точки зрения Кафолической Церкви, Римская империя промыслительно создана Богом для восстановления человечества во Христе, то и ее значение неотделимо от автократической формы правления. Сходство между титулом Византийского императора – «автократор» – и титулом Спасителя – «Пантократор» – слишком заметно, чтобы нуждаться в доказывании^[49].

Внешне Римская империя представляла собой бесчисленное множество народов и наций, входящих в ее состав. Они жили своими национальными анклавами, которые в свою очередь прорезались внутренним разделением провинций на города и сельские поселения. Это была невообразимая механическая «каша», органическое единство которой придавали исключительно римский император и Церковь. И слова одного замечательного исследователя в этом отношении очень верны и точны: «Императорская власть трактуется в средние века как наиболее совершенная форма проявления человеческой общности, как communitas perfectissima, она понимается при этом не как родственная regnum («царской власти») и автаркическому civitas («государству»), а как некое трансцендентное, а потому более высокое, более всеобъемлющее единство совершенно особого рода, способствующее установлению мира и справедливости в отношениях между автаркическими общностями»^[50].

Итак, существует только один Бог и одна Империя. Следовательно, по природе вещей возможен только один император, от которого все остальные правители получают права на свои территории и правят с его волеизъявления. Христос является единственным Царем Вселенной, и сакральный смысл термина «император» отныне связывается с царским служением Христа. Допустить существование двух или трех равнозначных императоров – бессмысленно, как не может быть двух и более империй.

С Ираклия I Великого (610–640) за римскими (византийскими) самодержцами закрепился титул «верный во Христе царь». А традиционный термин «император», употреблявшийся еще с языческих времен, на время исчез. В 629 году к титулатуре римских (византийских) императоров добавляется наименование «василевс», что хотя и является синонимом понятия «император», но имеет и собственное значение. Термин «василевс» позволял индивидуализировать византийского царя среди всех прочих правителей и королей как единственно легитимного императора во Вселенной. Василевс – это и есть единственный законный император, то есть римский. Позднее старый и новый титулы воссоединились, и византийские цари начали именоваться «верный во Христе Боге царь и император римлян»^[51].

Римский царь не только подобен Христу, но и поставляется по воле Бога. Хотя орудиями Его Промысла могут быть, в зависимости от обстоятельств, армия, сенат, епископы или народ – эти детали не имеют никакого значения. Император богоизбран, и царство его – от Христа. Идея народного суверенитета, избираемость императора сенатом (хотя бы и сугубо формальная или номинальная) уходят в безвозвратное прошлое. Уже отцы I Вселенского Собора в Никее в 325 году обращаются к императору св. Константину Великому: «Благословен Бог, избравший тебя царем земли!»^[52] Вслед за ними император св. Маркиан (450–457) пишет отцам IV Вселенского Собора в Халкидоне в 451 году: «Когда Божественным определением мы были избраны на царство…» и далее по тексту^[53].

Если оценивать императорскую правоспособность того времени, то римский царь становится единственным и безальтернативным законодателем в Империи. Он принимает на себя право издания эдиктов, которое раньше находилось в руках римских магистратур, и его эдикты какое-то время действуют наравне с теми. Но в отличие от прежних преторских актов, акты императора получили статус lex generalis, то есть стали законами в привычном смысле слова, занимающими ведущее место в иерархии источников права^[54].

Император Феодосий Великий на II Вселенском Соборе. Фреска в сербском монастыре Высокие Дечаны, XIV век

Но этот дуализм существовал до императора св. Юстиниана Великого, который кардинально обозначил свои законотворческие прерогативы: «Раз по древнему закону, который называется царским, все право и вся власть римского народа переданы императору, и мы не разделяем закон на части, относящиеся к различным создателям, но повелеваем, чтобы он был целиком нашим»^[56].

Со времени царствования этого удивительного и блистательного императора появляется новый вид законодательных актов, принадлежащих исключительно императору, – новеллы (Novellae Constitutiones), которые должны были дополнять римское законодательство, систематизированное при св. Феодосии II Младшем (408–450) и самом св. Юстиниане в кодексы.

Не римский сенат или народ предоставили императору право творить законы, но Бог, а потому император стоит выше закона. Это убеждение казалось на протяжении многих веков незыблемым всем, включая клир и священноначалие. Антиохийский патриарх и известнейший канонист Феодор Вальсамон (1193–1199) и Болгарский архиепископ Димитрий Хоматин (XIII в.) прямо утверждали, что царь не подлежит ни законам, ни правилам, то есть стоит выше их (толкование Вальсамона на 19, 20, 21, 22, 23-е правила Карфагенского Собора)^[57].

За счет этого закон становится тем более обязательным для всех подданных и судей, правителей и военноначальников. Да, следуя формальной юридической логике, император, как источник закона, не подчинен его действию. Но именно следование праву, как того требует нравственный закон Христа, делает императора законным владыкой. И совершенно верна мысль, что для византийского сознания не всякая власть легитимна, а та, которая избирает уважение к законам. «Законный правитель должен стараться соответствовать законам. Короче говоря, легитимность сообщается через обращение к законности»^[58].

Это нравственное требование к императору прекрасно понимали сами носители высшего титула империи. В одном из своих посланий императоры св. Феодосий II Младший и Валентиниан III (423–455) писали: «Достойно величия правящего, чтобы принцепс объявил себя связанным законом: до такой степени наш авторитет зависит от авторитета права. И в самом деле, большее, чем власть, есть подчинение должности принцепса законам. И посредством изречения настоящего эдикта мы извещаем, что мы не допускаем то, что нам подобает»^[59].

Исчезновение республиканских магистратур и аккумуляция всей полноты власти в руках императора привело к тому, что его власть приняла абсолютные черты. Теперь императору принадлежит три важнейших функции: репрезентативная, экзекутивная и административно-законодательная. Как богоизбранный самодержец, он представлял Римскую империю. Своим статусом, внешним видом и величием царь внушал уверенность всем окружающим народам в величии и вечности Римской империи. Наконец, как носитель высшей экзекутивной власти царь приобрел неограниченное право судить своих подданных, смещать с государственных должностей и т.д.^[60]

С формально-правовой стороны власть императора стала никем и ничем не ограниченной. Блистательно эта мысль была изложена св. Юстинианом Великим в 133-й новелле: «Нет ничего недоступного для надзора царю, принявшему от Бога общее попечение обо всех людях. Императору подобает верховное попечение и забота о спасении подданных». И далее: «Так высоко поставил Бог и императорское достоинство над человеческими делами, что император может все новые явления и исправлять, и упорядочивать, и приводить к надлежащим условиям и правилам».

Все это, хотя бы и с некоторой натяжкой, можно назвать привычным для общественного сознания тех далеких времен. По крайне мере, восточные деспотии, у которых византийцы позаимствовали пышность двора и многие детали императорского этикета, основывались на абсолютной власти своих царей. Но дальше св. Юстиниан заявляет другой программный тезис, отныне и навечно становящийся «визитной карточкой» византийского монархизма, эмблемой самой Византии, образцом для подражания на многие столетия для восточных и западных монархов. Едва закончив предыдущую фразу, святой царь пишет в указанной выше новелле: «Император есть блюститель канонов и Божественных Законов. Царь через Соборы священников утверждает Правую веру»^[61].

Это было уже не только программное заявление на будущее, но и констатация факта деятельного участия предшественников св. Юстиниана Великого, среди которых насчитывается семь святых императоров и императриц, в делах церковного управления и обеспечения чистоты церковного вероучения. Под словами св. Юстиниана Великого: «Заботой нашей было и есть охранять мир Святой Божией и Апостольской Церкви, как требует справедливость, и осуждать то, что в каком-нибудь отношении является противным православной вере», – могли подписаться все без исключения византийские цари. Впрочем, они не только разделяли его убеждение, но и строго следовали данному принципу в жизни^[62].

Прошло всего 200 лет с тех пор, как римлянам разрешили свободно исповедовать христианство, – минута на часах вечности. Но Церковь на горьких примерах убедилась, что без императора ее нормальное существование и деятельность невозможны. И хотя в течение многих веков церковная правоспособность римских императоров была урегулирована правовым обычаем, это не мешало им чувствовать свою ответственность за дела Кафолической Церкви.

Впрочем, участие императора в деятельности Церкви регулировалось не только правовым обычаем, но и конкретными нормами права. В 1380 или 1382 годах император Иоанн V Палеолог (1341–1391) потребовал от столичного архиерея и Синода сформулировать свои церковные полномочия. Как следствие, был принят акт, которым за царем закрепили право выбора лица на митрополичью кафедру из трех кандидатов, представленных Синодом. Более того, за императором признали право фактически самостоятельно определять состав Синода, устанавливая, кто из провинциальных архиереев может находиться в Константинополе, а кому – запрещено. За императором сохранилось старое полномочие перемещать епископов с кафедры на кафедру, изменять границы епископий и митрополий, а также назначать 15 высших чинов Константинопольской Патриархии^[63]. Впрочем, для правоспособности императора не имеет никакого значения, законом или правовым обычаем урегулированы его полномочия, так как они имеют обычно одинаковую силу.

Все без исключения Вселенские Соборы созывали императоры, они же и утверждали их акты. «Из столь многих бывших Соборов, на которых сходились все архиерейски председательствующие в Церквах, ни один Собор не произошел по повелению кого-нибудь из таковых архиереев: ни блаженнейшего папы старейшего Рима, ни патриарха Константинопольского, ни папы Александрийского, ни Иерусалимского, ни иного кого, но все Соборы собирались по царским повелениям. Ибо царь был имеющим власть их созыва, и без царского приказа ничего такого не совершалось. Так что и вновь, если необходимо созвать Собор для исследования истины, должно быть так, и царскими указами сойтись в том месте, где он прикажет. И царь воссядет посреди, чтобы по старому тому обыкновению рассуживать говорящих», – писал в 1256 году Римскому папе Александру IV (1254–1261) император Феодор II Ласкарис (1254–1258). И это было для всех бесспорной истиной – даже папа не осмелился вступать с императором в диспут по данному вопросу.

Константин Багрянородный. Фрагмент резьбы по слоновой кости, ок. 945. Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина

Не только догматические вопросы оказывались в сфере ведения императорской власти, не менее активно она осуществляла каноническое законотворчество. Каноны, принятые непосредственно св. Юстинианом Великим, св. Никифором I Фокой (963–969), Константином VII Порфирородным (913–959), Львом VI Мудрым (886–912), Алексеем I Комнином (1081–1118), Мануилом I Комнином (1143–1180), Исааком II Ангелом (1185–1195, 1203–1204) и другими императорами навсегда вошли в корпус канонического права Кафолической Церкви. Им же принадлежало право помимо Соборов епископов канонизировать святых, которым, правда, они пользовались чрезвычайно редко. В частности, Лев VI Мудрый своим законодательным актом канонизировал покойную супругу св. Феофанию.

«С призванием Святые Троицы», как писал Антиохийский патриарх Феодор Вальсамон на 69-е правило Трулльского Собора, назначали и снимали патриархов^[64]. Следует заметить, что какого-либо альтернативного, твердо установленного порядка выбора патриарха или его назначения Византия не знала.

Помимо этого императоры устанавливали порядок избрания епископов. Первый раз это было сделано императором св. Юстинианом Великим, который трижды – в 535, 546 и 565 годах – обращался к данной проблематике и установил необходимую процедуру своими законами (6-я и 137-я новеллы)^[65]. А через четыре столетия император св. Никифор II Фока издал еще одну новеллу, согласно которой царь решил самостоятельно определять лиц для назначения их на архиерейские вакантные места, а епископский собор должен лишь испытать кандидатов и совершить над ними епископскую хиротонию. В 1107 году Алексей I Комнин также издал новеллу, регулирующую вопросы избрания епископов и прочих клириков. Констатировав, что «христианская Церковь доведена до опасного положения, поскольку иерархический чин ежедневно приходит все к худшему и худшему состоянию», император назвал себя высшим блюстителем церковных порядков.

Если уж мы коснулись личности и творчества Алексея I Комнина, то нужно сказать, что он не отказывал себе в праве вторгаться в вопросы деятельности самого Константинопольского патриарха. В 1112 году им была издана новелла, определявшая права патриарха по отношению к монастырям. В соответствии с этим законом патриарх обязывался неукоснительно наблюдать и исправлять душевные заблуждения и падения во всех монастырях Византии, кому бы они ни принадлежали. Для этих целей Константинопольскому патриарху дозволялось беспрепятственно входить во все монастыри или направлять туда своих представителей, осуществляющих контроль над монашеской жизнью^[66].

«Внешний» епископ, как назвал себя св. Константин I Великий, все больше становился епископом «внутренних дел» Церкви, принимая самое непосредственное участие в выработке православного вероисповедания^[67]. Не удивительно, что император Исаак II Ангел принял титул епистимонарха, то есть «опытнейшего правителя Церкви», «благочинного Церкви». Тем самым недвусмысленно заявив, что хотя царь и не является священником, но именно он стоит во главе церковного управления и несет персональную ответственность перед Христом за состояние дел в Церкви.

В соответствии со своей компетенцией императоры непосредственно определяли административно-территориальное деление Церкви, присваивая, в частности, по своему усмотрению титул митрополии отдельным епископиям, как это установлено 12-м правилом IV Вселенского Собора^[68]. В комментариях на 17-е правило IV Вселенского Собора и на 38-й канон Трулльского Собора говорится буквально следующее: «Настоящее правило определяет, чтобы царской властью воздвигнутые города в церковном отношении были почитаемы так, как предпишет царское повеление, то есть имели достоинство епископии или митрополии (ибо церковное распределение должно следовать… царским повелениям). Настоящим правилом предоставлено царю вновь устроять епископии, а иные возводить в достоинство митрополии… по его усмотрению»^[69].

Первый опыт в этом отношении дал св. Юстиниан Великий. Он создал новую епархию на своей «малой родине», в провинции Дардинии,придав ей статус церковного центрасеверного диоцеза Иллирика. Небольшой поселок вскоре преобразился в цветущий город, украшенный общественными зданиями, и получил именование Первой Юстинианы. В 535 году император своим указом предоставил епископу этой кафедры права митрополита и назначил его местоблюстителем патриаршего престола. Лишь в 538 году Римский папа Вигилий (537–555) своим актом подтвердил то, что император уже давно определил с позиций публичного права^[70].

А император Констант II (641–668) в 664 году признал автокефалию Равеннского епископа и его независимость от Римской кафедры. До этого такое положение имели лишь епископы Медиолана (Милана) и Аквилеи в силу исторических традиций, сформировавшихся также не без участия императоров^[71].

Другой масштабный прецедент возник уже во времена императора Льва III Исавра (717–741), когда он своим указом переподчинил целые митрополии от Римской кафедры Константинопольскому патриарху: Эпир, Дакию, Иллирию, Фессалию, Македонию^[72].

Обычно, когда между кафедрами возникали дискуссии относительно того, какому патриарху подчинена та или иная территория, решение вопроса передавалось на усмотрение самодержца. Так было в том числе при решении вопроса о духовном окормлении Болгарии, который решался на Константинопольском Соборе «в храме Святой Софии» в 879–880 годах. И на этот раз позиция императора, а им был Василий I Македонянин (867–886), предрешила исход спора, несмотря на яростное сопротивление авторитетной Римской кафедры.

Традиционно утверждают, что вопрос об иерархии патриарших кафедр решался Вселенскими Соборами, и это правда. Но и императоры зачастую имели непосредственное отношение к данному вопросу, своими актами определяя главенство той или иной кафедры. В частности, в 545 году св. Юстиниан Великий 131-й новеллой постановил следующее: «Основываясь на правилах Святых Соборов, определяем святейшему епископу древнего Рима быть первым пред всеми, а блаженнейшему епископу Константинополя, нового Рима, занимать второе место после престола древнего Рима и быть выше всех прочих». Следом по очереди шли патриархи Александрии, Антиохии и Иерусалима. Затем была определена и иерархия остальных епископий.

А при Римском папе св. Григории Великом (590–604) Фока (602–610), поддержавший понтифика в его вековом споре с Константинопольской кафедрой, публично потребовал, к вящей радости Рима и в пику столичному патриарху, чтобы «Апостольский престол блаженного апостола Петра признавался главой всех Церквей»^[73]. Отметим, что на эти два прецедента впоследствии часто ссылалась сама Римская кафедра, отстаивая свое верховенство.

Разъясняя причину столь широкой правоспособности императора, Хоматин писал: «Император, который есть и называется верховным правителем Церквей, стоит выше определений Соборов. Этим определениям он доставляет надлежащую силу. Он есть мерило в отношении к церковной иерархии, законодатель для жизни и поведения священства, его ведению подлежат споры епископов и клириков и право замещения вакантных кафедр. Епископов он может делать митрополитами, а епископские кафедры – митрополичьими кафедрами. За исключением совершения богослужения императору предоставлены все остальные епископские привилегии, на основании которых его церковные распоряжения получают канонический авторитет. Как древние императоры подписывались pontifex maximus, таковым должно считать и теперешних императоров, как помазанников Божиих, ради царского помазания. Подобно тому, как Спаситель, будучи Помазанником, есть и чтится как Первосвященник, так и император, как помазанник, украшается благодатью первосвященства».

Наконец, завершая перечисление наиболее ярких и значимых правомочий императора, следует сказать, что он обладал беспрецедентным правом на участие в богослужении. Обратим внимание и на комментарий Феодора Вальсамона к 12-му правилу Анкирского Собора: «Императоры и патриархи должны быть уважаемы как учители Церкви ради их достоинства, которое они получили через помазание миром. Отсюда происходит власть правоверных императоров наставлять христианские народы и, подобно иереям, приносить Богу курение. Православные императоры невозбранно, когда захотят, входят в святой алтарь, и кадят, и делают знамение креста с трикирием, как и архиереи. Они предлагают народу катехизическое поучение, что предоставлено одним местным архиереям… А как царствующий император есть помазанник Господень по причине помазания на царство, а Христос и Бог наш есть между прочим и архиерей, то благостно и император украшается архиерейскими дарованиями»^[74].

То же самое следует сказать о литургическом творчестве царей и их проповеднической деятельности. Императоры св. Юстиниан Великий, Феофил (829–842), Лев VI Мудрый и Феодор II Ласкарис много времени посвящали составлению проповедей и церковных песнопений. Сохранились «слова» Льва VI на Рождество Богородицы, Введение Ее во храм, Благовещение, Сретение, Рождество Христово, Вербное воскресенье, Воздвижение Святого Креста Господня, Воскресение и Вознесение Христа, на Сошествие Святого Духа и Пятидесятницу, Успение Богородицы, Неделю всех святых, Усекновение главы Иоанна Предтечи, в честь св. Иоанна Златоуста и св. Николая Мирликийского, а также «слово» ко всем христианам – всего 19 проповедей. Из не сохранившихся сочинений известны работы «О судьбе», «Главы о добродетели», «Нравственные правила». Кроме того, Льву VI Мудрому приписывается полемическое сочинение с сарацинским князем Омаром. Как правило, эти проповеди зачитывались в храмах его чиновниками, но нередко царь и сам выходил с текстом на амвон.

Не менее плодотворным император был и в области церковной гимнографии. Он написал стихиру на «Хвалите» в Лазареву субботу, две стихиры на Великий пяток, стихиру на утрени в неделю ваий «Презревши, душа моя, божественных помазаний», пять стихир на «Господи, воззвах» за вечерей, 11 стихир евангельских, среди них известную стихиру «Придите, людие, триипостасному Господу поклонимся». Его перу принадлежит и песнь на второе пришествие Христа, впоследствии положенная на ноты^[75].

Феодор II Ласкарис также неоднократно пробовал себя в богословии и гимнографии. Его перу принадлежит Великий молебный канон Богоматери «Колеснице гонителя фараона погрузи…», вошедший в славянские Октоих и Псалтирь с восследованием^[76]. Им написано множество тропарей и ирмосов и подобраны музыкальные переливы, трогающие душу всякого верующего христианина^[77].

Не утруждая читателя деталями, заметим, что византийские императоры в скором времени стали осуществлять все полномочия, которые канонически закреплены за органами церковного управления и священством, включая епископат, за исключением одного – совершения таинств, на что, впрочем, римские цари никогда не претендовали.

Удивительно, но иногда, хотя и редко, императоры добровольно ограничивали свою правоспособность, передавая иным государственным органам свои полномочия. Классическим примером является история создания в 1296 году императором Андроником II Палеологом «Вселенского суда», никогда ранее не существовавшего в Римском государстве. Собрав народ в храме, василевс констатировал слабость и продажность судебных учреждений. А потом объявил о своем решении создать специальный суд, составленный из 12 судей – 6 священников и 6 сенаторов. Исключительно ему отныне подсудны все гражданские дела, включая и дела лиц царской семьи. В документе говорится, что хотя сам царь стоит выше закона и всякого принуждения и ему позволительно делать все, но Андроник II презрел такое положение дел и отдает себя в руки закона и Вселенского суда. Тем самым император отказывался от части своих судебных полномочий и ограничил собственную правоспособность. И хотя в скором времени суд не оправдал возложенных на него надежд и был упразднен, этот прецедент очень важен для нашего исследования^[78].

По идее, правоспособность царя не должна была отличаться в худшую сторону от правоспособности рядового римского гражданина. Но на самом деле так считали не все и не всегда. С этим связан один запоминающийся пример.

Однажды император Феофил увидел корабль, заходящий в гавань Константинополя. Поинтересовавшись, чье это судно, он узнал, что корабль принадлежит его супруге, царице св. Феодоре (842–856). На следующий день василевс явился в порт, где на якоре стояло интересующее его судно, узнал, какой груз находится в его трюме, а затем собрал сенаторов и спросил, кто из них имеет нужду в хлебе или другой домашней провизии. На это все сановники ответили, что не испытывают нужды ни в чем. «Неужели вы не знаете, – продолжал царь, – что августа, моя супруга, превратила меня – царя Божией милостью – в судовладельца? А кто когда видел, чтобы римский царь или его супруга были купцами?» После этого император приказал отпустить всех моряков, находящихся на корабле, на сушу, а судно сжечь вместе со всеми товарами^[79]. Иначе говоря, император посчитал, что царский сан не совместим с возможностью для него и членов его семьи осуществлять предпринимательскую деятельность и обогащаться таким способом.

В целом отметим, что при наличии многочисленных источников и даже законов, определявших императорскую правоспособность, она не могла считаться «закрытой» по содержанию, то есть полностью определенной и описанной. Ведь всегда могли возникнуть ситуации, неизвестные ранее. А потому современники формировали мозаичный портрет царской власти на основании конкретных прецедентов, оценкой которых выступали польза Церкви и общее благо Византийского государства.