Б Монография о возможности создания поэтического словаря понятий, которые были бы не синонимами или перифразами слов, образующих

Посвящается Сильвине Окампо

Я понимаю, что мой скудный авторитет совсем нетрудно оспорить. Надеюсь все же, что мне не запретят привести два высокочтимых сви­детельства. Баронесса де Бакур (на чьих незабываемых пятницах я имел честь познакомиться с оплакиваемым нами поэтом) соизволила одоб­рить нижеописанное. Графиня де Баньореджо, славившаяся среди самых утонченных умов княжества Монако (а ныне — Питсбурга, штат Пенсиль­вания, после недавнего брака с международным филантропом Симоном Каучем, — увы! — столь бесстыдно оклеветанным жертвами его бескоры­стных операций), отказалась "ради истины и смерти" (таковы ее слова) от аристократической сдержанности, ее отличающей, и в открытом письме, опубликованном в журнале "Люкс", также выражает мне свое одобре­ние. Этих высоких рекомендаций, полагаю, достаточно. Я уже сказал, что "зримые" произведения Менара легко перечислить. Тщательно изучив его личный архив, я убедился, что он состоит из следующих мате­риалов :

а) Символистский сонет, дважды печатавшийся (с вариантами)
в журнале "Ла Конк" (номера за март и октябрь 1899).

б) Монография о возможности создания поэтического словаря понятий, которые были бы не синонимами или перифразами слов, образующих

в) Монография об "определенных связях или родстве" мыслей Декарта, Лейбница и Джона Уилкинса (Ним, 1903).

г) Монография о "Characteristica universalis"¹ Лейбница (Ним, 1904).

д) Статья технического характера о возможности обогатить игру в

е) Монография об "Ars magna generalis"²2 Раймунда Луллия (Ним,

ж) Перевод с введением и примечаниями "Книги свободного изобретения и искусства игры в шахматы" Руй Лопеса Де Сегуры (Париж, 1907).

з) Черновики монографии о символической логике Джорджа Буля.

и) Обзор основных метрических законов французской прозы, иллю­стрированный примерами из Сен-Симона ("Ревю де лангаж роман", Мон-пелье7октябрь1909).

к) Ответ Люку Дюртену (отрицавшему наличие таких законов), иллюстрированный примерами из Люка Дюргена ("Ревю де лангаж ро­ман", Монпелье, декабрь 1909).

л) Рукопись перевода "Компаса для культистского плавания" Кеве-до, озаглавленная "La boussole des precieux"¹.

м) Предисловие к каталогу выставки литографий Каролюса Уркада

(Ним, 1914).

н) Книга "Les problemes d'un probleme"² (Париж, 1917), рассматри­вающая в хронологическом порядке решения знаменитой задачи об Ахиллесе и черепахе. На сегодняшний день существуют два издания этой книги — на втором в качестве эпиграфа стоит совет Лейбница: "Ne craignez point, monsieur, la tortue"³, и в нем несколько обновлены главы, посвященные Расселу и Декарту.

о) Подробное исследование "синтаксических привычек" Туле (N.R.F.⁴, март 1921). Менар там — напоминаю — заявлял, что осуждение или похва­ла — это проявления сантиментов, не имеющие ничего общего с кри­тикой.

п) Переложение александрийскими стихами "Cimetière marin"⁵ Поля Валери (N.R.F. январь 1928).

р) Инвектива против Поля Валери в "Страницах, уничтожающих дей­ствительность" Жака Ребуля. (Эта инвектива, кстати сказать, представляет собою точно вывернутое наизнанку подлинное его мнение о Валери. По­следний так это и понял, и старая дружба обоих не подверглась никакой опасности.)

с) "Определение" графини де Баньореджо в "победоносном томе" — выражение другого его участника, Габриэле д'Аннунцио, — который еже­годно издает эта дама, дабы исправлять неизбежные ошибки прессы и представить "миру и Италии" правдивый свой образ, столь часто страдаю­щий (именно по причине ее красоты и деятельности) от ошибочных или слишком поспешных суждений.

т) Цикл превосходных сонетов, обращенных к баронессе Бакур (1934).

у) Написанные от руки стихи, эффект которых в пунктуации⁶.

До сих пор речь шла (без каких-либо пропусков, кроме нескольких незначительных сонетов на случай — "гостеприимному", или "жадному" — из альбома мадам Анри Башелье) о "зримых" произведениях Менара в хронологическом порядке. Теперь перехожу к другим: к творчеству под­спудному, безмерно героическому, несравненному. Но также — о, жал­кие возможности человеческие! — незавершенному. Это произведение — пожалуй, наиболее показательное для нашего времени - состоит из девя­той и тридцать восьмой глав первой части "Дон Кихота" и фрагмента гла­вы двадцать второй. Знаю, что подобное утверждение может показаться нелепостью; дать пояснение этой "нелепости" и будет первейшей задачей моей заметки⁷.

Замысел Менара возник под влиянием двух текстов неравного досто­инства. Один из них — филологический фрагмент Новалиса (тот, что зна­чится за номером 2005 в дрезденском издании), где намечена тема "пол­ного отождествления" с неким определенным автором. Другой текст — одна из тех паразитарных книг, которые помещают Христа на парижский бульвар, Гамлета на Каннебьер или Дон Кихота - на Уолл-стрит. Как вся­кий человек с хорошим вкусом, Менар питал отвращение к этим бессмыс­ленным карнавалам, пригодным лишь на то - говаривал он, — чтобы воз­буждать плебейское удовольствие анахронизмом или (еще хуже!) мо­рочить нас примитивной идеей, будто все эпохи одинаковы, либо будто все они различны. Более интересной, хотя по исполнению противоречивой и поверхностной, считал он блестящую мысль Доде: соединить в "одной" фигуре, то есть в Тартарене, Хитроумного Идальго и его оруженосца... Люди, намекавшие, что Менар посвятил свою жизнь сочинению современ­ного "Дон Кихота", клевещут на его светлую память.

Не второго "Дон Кихота" хотел он сочинить — это было бы нетруд­но, — но именно "Дон Кихота". Излишне говорить, что он отнюдь не имел в виду механическое копирование, не намеревался переписывать роман. Его дерзновенный замысел состоял в том, чтобы создать несколько стра­ниц, которые бы совпадали — слово в слово и строка в строку - с напи­санными Мигелем де Сервантесом.

"Моя цель совершенно необычна, - писал он мне 30 сентября из Байонны. — Конечный пункт всякого теологического или метафизическо­го доказательства - внешний мир, Бог, случайность, универсальные фор­мы — столь же избит и всем известен, как этот знаменитый роман. Един­ственное различие состоит в том, что философы в увлекательных книгах публикуют промежуточные этапы своей работы, а я решил их пропус­тить". И действительно, не осталось ни одного черновика, который отра­зил бы его многолетний труд.

Вначале он наметил себе относительно простой метод. Хорошо изу­чить испанский, возродить в себе католическую веру, сражаться с маврами или с турками, забыть историю Европы между 1602 и 1918 годами, "быть" Мигелем де Сервантесом. Пьер Менар тщательно обдумал этот способ (я знаю, что он достиг довольно приличного знания испанского языка сем­надцатого века), но отверг его как чересчур легкий. Вернее, как невоз­можный! - скажет читатель. Согласен. Но ведь само предприятие было за­ведомо невозможным, и из всех невозможных способов осуществить его этот был наименее интересным. Быть в двадцатом веке популярным ро­манистом семнадцатого века Менар счел для себя умалением. Быть в той или иной мере Сервантесом и прийти к "Дон Кихоту" он счел менее труд­ным путем - и, следовательно, менее увлекательным, - чем продолжать быть Пьером Менаром и прийти к "Дон Кихоту" через жизненный опыт Пьера Менара. (Это убеждение, замечу кстати, побудило его опустить ав­тобиографическое вступление ко второй части "Дон Кихота". Включить это вступление означало бы создать еще одного персонажа, Сервантеса, но также означало бы представить "Дон Кихота" производным от этого персонажа, а не от Менара. Разумеется, этот легкий путь он отверг.) "Мое предприятие, по существу, не трудно, - читаю я в другом месте его письма. — Чтобы довести его до конца, мне надо было бы только быть бес­смертным". Признаться ли, что я часто воображаю, будто он его завершил и будто я читаю "Дон Кихота" - всего "Дон Кихота", - как если бы его придумал Менар? Недавно ночью, листая главу XXVI — за которую он ни­когда не брался, - я узнал стиль нашего друга и как бы его голос в этой необычной фразе: "речные нимфы, скорбная и влажная Эхо". Это впе­чатляющее сочетание эпитетов, обозначающих моральные и физические ка­чества, привело мне на память стих Шекспира, который мы как-то вечером обсуждали:

Where a malignant and a turbaned Turk...¹

Но почему же именно "Дон Кихот"? - спросит наш читатель. У испан­ца такой выбор не был бы загадочен, но он бесспорно загадочен у сим­волиста из Нима, страстного поклонника По, который породил Бодлера, который породил Малларме, который породил Валери, который породил Эдмона Тэста. Цитированное выше письмо отвечает на этот вопрос. "Дон Кихот, — объясняет Менар, — меня глубоко интересует, но не кажется мне, как бы это выразить, неизбежным. Я не могу вообразить себе мир без восклицания По:

Ah! Bear in mind this garden was enchanted!¹ или без "Le bateau ivre"², или без "The Ancient Mariner"³, но чувствую себя способным вообразить его без "Дон Кихота". (Естественно, я говорю о своей личной способно­сти, а не об историческом резонансе этих произведений.) "Дон Кихот" - книга случайная, "Дон Кихот" вовсе не необходим. Я могу представить себе, как его написать, могу написать его, не рискуя впасть в тавтологию. Читал я его в двенадцать или тринадцать лет, и, вероятно, целиком. Впо­следствии я внимательно перечитывал отдельные главы, те, к которым по­ка не буду подступаться. Изучал я также интермедии, комедии, "Галатею", "Назидательные новеллы", бесспорно злосчастные "Странствия Персилеса и Сехизмунды" и "Путешествие на Парнас"... Общее мое впечат­ление от "Дон Кихота", упрощенное забывчивостью и равнодушием, можно вполне приравнять к смутному предварительному образу еще не написанной книги. Приняв как предпосылку этот образ (существование которого в моем уме никто по совести не может отрицать), остается при­знать, что моя задача гораздо труднее, чем задача Сервантеса. Мой покла­дистый предшественник не уклонялся от помощи случая: он сочинял свое бессмертное произведение немного a la diable⁴, увлеченный инерцией язы­ка и своей фантазии. Мною же руководит таинственный долг воспроиз­вести буквально его спонтанно созданный роман. Моя игра в одиночку будет подчинена двум полярно противоположным правилам. Первое разрешает мне пробовать любые варианты формального или психологи­ческого свойства; второе требует жертвовать ими ради "оригинального" текста и обосновать непреложными доводами их уничтожение... К этим искусственным путам надо прибавить еще одно родственное им ограниче­ние. Сочинить "Дон Кихота" в начале семнадцатого века было предприя­тием разумным, необходимым, быть может, фатальным; в начале двад­цатого века оно почти неосуществимо. Не напрасно ведь прошли триста лет, заполненных сложнейшими событиями. Среди них — чтобы назвать хоть одно — самим "Дон Кихотом".

Несмотря на эти три препятствия, фрагментарный "Дон Кихот" Менара — произведение более тонкое, чем у Сервантеса. Сервантес по­просту противопоставляет рыцарским вымыслам убогую провинциальную реальность своей страны; Менар избирает в качестве "реальности" стра­ну Кармен в век Лепанто и Лопе. Сколько всяких испанских штучек под­сказал бы подобный выбор Морису Барресу или доктору Родригесу Ларрете! Менар - что совершенно естественно - их избегает. В его произве­дении нет ни цыганщины, ни конкистадоров, ни мистиков, ни Филиппа Второго, ни аутодафе. Местным колоритом он пренебрегает или запрещает его себе. Это пренебрежение указывает историческому роману новый путь. Это пренебрежение - безапелляционный приговор "Саламбо".

Не меньше поражают отдельные главы. Рассмотрим, например, главу XXXVIII первой части, "где приводится любопытная речь Дон Кихота о военном поприще и учености". Известно, что Дон Кихот (как Кеведо в аналогичном и более позднем пассаже из "Часа воздаяния") решает дело в пользу военного поприща, а не учености. Сервантес - старый воин, его приговор понятен. Но чтобы Дон Кихот у Пьера Менара - современни­ка "La trahison des clerks"⁵ и Бертрана Рассела - снова вдавался в эти ту­манные софистические рассуждения! Мадам Башелье усмотрела в них ра­зительное и очень типичное подчинение автора психологии героя; другие (отнюдь не проницательные!) - просто "копию" "Дон Кихота"; баронесса де Бакур — влияние Ницше. К этому третьему толкованию (на мой взгляд, неопровержимому) сам не знаю, решусь ли прибавить четвертое, вполне согласующееся с почти божественной скромностью Пьера Менара – его

грустной или иронической манерой пропагандировать идеи, являющиеся точной противоположностью тех, которых придерживался он сам. (На­помним еще раз о его диатрибе против Поля Валери на страницах эфе­мерного сюрреалистического журнальчика Жака Ребуля.) Текст Сервантеса и текст Менара в словесном плане идентичны, однако второй беско­нечно более богат по содержанию. (Более двусмыслен, скажут его хулители; но ведь двусмысленность — это богатство.)

Сравнивать "Дон Кихота" Менара и "Дон Кихота" Сервантеса - это подлинное откровение! Сервантес, к примеру, писал ("Дон Кихот", часть первая, глава девятая):

"...истина - мать которой история, соперница времени, сокровищница деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение настоящему, предо­стережение будущему".

Написанный в семнадцатом веке, написанный "талантом-самоучкой" Сервантесом, этот перечень - чисто риторическое восхваление истории. Менар же пишет:

"...истина — мать которой история, соперница времени, сокровищница деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение настоящему, предо­стережение будущему".

История — "мать" истины; поразительная мысль! Менар, современник Уильяма Джеймса, определяет историю не как исследование реальности, а как ее источник. Историческая истина для него не то, что произошло, она то, что, как мы полагаем, произошло.

Заключительные слова - "пример и поучение настоящему, предостере­жение будущему" — нагло прагматичны.

Столь же ярок контраст стилей. Архаизирующий стиль Менара - иностранца как-никак - грешит некоторой аффектацией. Этого нет у его предшественника, свободно владеющего общепринятым испанским язы­ком своей эпохи.

Нет такого интеллектуального упражнения, которое в итоге не принес­ло бы пользы. Любое философское учение - это сперва некое правдо­подобное описание вселенной; проходят годы, и вот, оно всего лишь глава — если не абзац или не одно имя — в истории философии. В литера­туре подобное устаревание еще более явно. "Дон Кихот", говорил мне Ме­нар, был прежде всего занимательной книгой; ныне он — предлог для па­триотических тостов, для высокомерия грамматиков, для неприлично роскошных изданий. Слава - это непонимание, а может, и того хуже.

В этих нигилистических выпадах нет ничего нового - удивительно ре­шение, к которому они привели Пьера Менара. Он вознамерился стать выше тщеславия, подстерегающего человека во всех его трудах, он затеял дело сложнейшее и заведомо пустое. Всю свою добросовестность и часы бдения он посвятил тому, чтобы повторить на чужом языке уже суще­ствующую книгу. Черновикам не было счета, он упорно правил и рвал в клочки тысячи исписанных страниц¹. Он никому не позволял взглянуть на них и позаботился, чтобы они его не пережили. Я пытался их восстано­вить, но безуспешно.

И вот я размышляю над тем, что "окончательного" "Дон Кихота" надо было бы рассматривать как своего рода палимпсест, в котором должны сквозить контуры — еле заметные, но поддающиеся расшифров­ке - "более раннего" почерка нашего друга. К сожалению, лишь некий второй Пьер Менар, проделав в обратном порядке работу своего предше­ственника, сумел бы откопать и воскресить эту Трою...

"Думать, анализировать, изобретать (писал он мне еще) - это вовсе не аномалия, это нормальное дыхание разума. Прославлять случайный плод подобных его функций, копить древние и чужие мысли, вспоминать с недоверчивым изумлением то, что думал doctor universalis, - означает признаваться в нашем слабосилии или в нашем невежестве. Всякий чело­век должен быть способен вместить все идеи, и полагаю, что в будущем он таким будет".

Менар (возможно, сам того не желая) обогатил кропотливое и прими­тивное искусство чтения техническим приемом нарочитого анахронизма и ложных атрибуций. Прием этот имеет безграничное применение - он соблазняет нас читать "Одиссею" как произведение более позднее, чем "Энеида", и книгу "Le jardin du Centaure"¹ мадам Анри Башелье, как если бы ее написала мадам Анри Башелье. Этот прием населяет приключениями самые мирные книги. Приписать Луи Фердинанду Селину или Джеймсу Джойсу "О подражании Христу - разве это не внесло бы заметную но­визну в эти тонкие духовные наставления?

"Универсальная символика" - так иногда называют диссертацию Лейбница "О комбинаторном искусстве" (1666) по центральному для нее понятию "yниверсальной символики", подразумевающему систему всеобщих символов для чения понятий; в развитии этой идеи Лейбниц следовал за разработками Р. Луллия, Николая Кузанского, Дж. Бруно и др.

...задача об Ахиллесе и черепахе... - апория древнегреческого философа V в. до н.э. Зенона Элейского, парадоксальным образом доказывающая неспособность быстроногого Ахилла догнать черепаху; Борхес посвятил трансформациям этого положения эссе "Аватары черепахи" (сб. "Новые расследования", ранее - в виде двух эссе - в кн. "Дискуссия") и не раз обращался к нему в своей лирике и прозе.

"речные нимфы..." - "Дон Кихот", ч. I, гл. 26.

Луи Фердинанд Селин (1894-1961) - французский писатель.