Библиотека научного социализма

той самой «неясности» и в том самом совмещении несовместимых понятий, которые состав­ляют главную отличительную черту его соб­ственной «критики». Такой критический прием удовлетворит, конеч­но, далеко не всякого читателя; но он, как видно, вполне удовле­творяет самого г. П. Струве. И то хорошо! Заметьте еще вот какое обстоятельство.

Г. П. Струве только что упрекал Маркса в том, что по его теории все вместе взятые производительные силы вступают в про­тиворечия со всеми целиком взятыми обществен­ными отношениями производства. А что слышали мы от него несколько выше? Мы слы­шали: «Ибо подумайте... производственные отношения, становящиеся все более и более со­циалистическими, порождают правовой порядок, становящийся все более и более капитали­стическим. Воздействие экономии на право не только не порождает никакого взаимного при­способления между ними, но все более усиливает существующее между ними противоре­чие». Так должен был представляться,— по тогдашним словам г. П. Струве,— ход общест­венного развития тем марксистам, которые признают диалектический закон развития. Но Маркс сам признавал этот закон. Стало быть и он должен был иметь такое же представление о ходе общественного развития. Но это представление совсем не похоже на только что рас­смотренное: там (в представлении, только что рассмотренном нами) производительные силы все более противоречат производственным отношениям, кото­рые, очевидно, играют роль консервативного элемента; здесь этот консервативный элемент превращается в про­грессивный: производ­ственные отношения все более и более становятся социалистически­ми, и противоречие существует не между отсталыми производствен­ными отношениями и ушед­шими вперед производительными силами, а между ушедшими вперед производственными отношениями и отсталым правовым порядком (который все более «становится капиталисти­че­ским»). И все это будто бы по Марксу! Что же это за... путаница? Г. Д. Струве твердит свое: я не виноват; это все напутал Карл Маркс, придерживающийся двух несовместимых взглядов! Но теперь мы уже понимаем смысл этой отговорки. Мы уже знаем теперь, что пу­тает здесь не Маркс, а его «критик», и мы без труда открываем, где и в чем именно запутался этот последний.

Г. П. Струве, упрекавший Маркса в том, что у него все вместе взятые производительные силы противоречат всем вместе взятым общественным отношениям производства, чувство­вал вместе с тем, что этот упрек совсем неоснователен и что у Маркса развитие произво­-

дительных сил сопровождается также изменением взаимных отношений производителей в процессе производства. Но он не знал, какие имен­но отношения производства изменяются параллельно развитию про­изводительных сил и какие отстают от этого развития, обусловли­вая своею отсталостью необходимость радикального общественного переворота, социальной революции. А не зная этого, он употребил тот самый грубый прием, который он приписы­вает Марксу: он взял «целиком» все общественные отношения производства и объявил, что Маркс и марксисты думают, будто эти отношения все более и более делаются социалистиче­скими, между тем как правовой порядок все более пропитывается духом капитализма. Маркс и «ортодоксальные» марксисты никогда, разумеется, этого не утверждали; но припи­санная им «коренная» несообразность, прямо «противоречащая» другой «ко­ренной» несо­образности, приписанной им тем же «критиком» в дру­гом месте, чрезвычайно хорошо харак­теризует царствующий в голове г. П. Струве хаос представлений о марксовой теории соци­ального развития!

VII.

По словам г. П. Струве, в марксовой теории понятие: совокуп­ность производственных отношений данного общества покрывается понятием: совокупность конкретных правовых отношений. Чтобы читатель мог судить, так ли это, мы приведем два три примера.

Возвращаемся к центральному пункту позиции нашего «кри­тика»: к его рассуждениям о различных формулах общественного развития.

Мы сказали сначала, что ни один «ортодоксальный» марксист не согласится признать правильною его первую формулу. Потом, критикуя г. П. Струве, мы настаивали на том, что общественное развитие совершается путем обострения противоречий, а не путем их притуп­ления. Иной читатель принял это, пожалуй, за признание правильности той самой формулы, которую мы же объявили ошибоч­ной. Вот почему мы находим нужным объясниться, напо­миная при этом читателю, что сам Маркс был не охотник до «формул» и едко смеялся в своей «Нищете философии» над Прудоном за его при­страстие к ним.

Читатель не забыл сочиненной г. П. Струве «формулы проти­воречия».

торое и устраняется, наконец, победой сильнейшего явления: nА уничтожает nВ».

Но если nА уничтожает nВ, то этот окончательный результат «взаимодействия» между двумя явлениями тоже должен был бы найти свое выражение в первой формуле г. П. Струве. Между тем она этого результата не выражает; ее последний член:

nА nВ

указывает только на то, что В растет прямо пропорционально росту А, а вовсе не на то, что рост А приводит к уничтожению В. Стало быть формула г. П. Струве должна быть прежде всего исправлена так:

Возьмем для примера социальную революцию, которая имела место во Франции в конце XVIII века и которая известна в истории под именем Великой Французской Револю­ции.

Эта социальная революция окончательно уничтожила «старый порядок» и положила на­чало полному и непосредственному господ­ству буржуазии. Но она была подготовлена длин­ным, многовековым процессом социальной эволюции. Борьба третьего сословия с духов­ной и светской аристократией началась уже в XIII веке и, принимая самые различные виды, не прекращалась вплоть до 1789 года ¹). Бур­жуазия, вступившая в этом году в генеральное сра­жение со своими историческими врагами, была создана,— по справедливому замечанию «Коммунистического Манифеста»,— длинным рядом переворотов в спо­собах производства и обмена. Каждой ступени роста ее экономиче­ского могущества соответствовали известные политические (т. е. стало быть правовые) завоевания. Чрезвычайно сильно ошибся бы тот, кто подумал бы, что феодальный порядок оставался неизменным от на­чала до конца своего существования. Победы, которые одерживала

¹) Elle (la Revolution) a pris, il est vrai, le monde à l'improviste et cependant elle n'était que le complement du plus long travail, la terminaison soudaine et violente d'une oeuvre qui avait passe sous les yeux de dix générations d'hommes». A. de Tocqueville, l'Ancien Regime et la Revolution. 2-me édition, Paris, 1856, p. 55.

стремившаяся вперед буржуазия, постоянно видоизменяли феодальный общественный строй, беспрестанно внося в него те или другие, более или менее значительные реформы. Ка­залось бы, что эти реформы должны были «притуплять» противоречия, существовавшие в недрах феодального общества, и тем подготовлять мирное, постепенное, почти незаметное торжество нового порядка. На деле вышло, как известно, иначе. Реформы, которых удава­лось добиться буржуазии, не только не «притупляли» противоречий между ее новаторскими стремлениями и старым общественным порядком, но, совершенно наоборот, давая новый толчок росту ее сил, они еще более разви­вали эти стремления и тем еще более обостряли это противоречие, постепенно подготовляя ту общественную бурю, с началом которой речь по­шла уже не о реформе, а о революции, не о преобразованиях внутри старого порядка, а о полном его устранении ¹). Вот почему ненависть третьего сословия к старому порядку была накануне рево­люции несравненно сильнее, чем когда бы то ни было прежде ²). По замеча­нию Токвилля, предшествовавшее разрушение части феодаль­ных учреждений сделало во сто раз ненавистнее ту часть их, которая еще оставалась ³). Это замечание справедливо в той мере, в какой оно содержит в себе ту истину, что уступки, делаемые старым но­вому, совсем не «притупляют» того противоречия, которое суще­ствует между новым и старым. Но оно неверно, поскольку Токвилль хочет сказать, что накануне революции феодальный гнет был во Франции гораздо слабее, чем когда-либо прежде. Отмена некоторой части феодальных учреждений еще не означала ослабления феодаль­ного гнета: быстрое развитие новых обще­ственных потребностей могло сделать — и, как видим, действительно сделало — уцелевшую часть более вредною для общественного движения, а потому и более гне­тущею, более нена­вистною, чем была некогда вся целиком взятая феодальная система ⁴). К тому же и при ста­ром порядке были (да

ряли все процессы, которые им случалось начинать против притя­заний господ; это повело к усилению феодализма в деревнях. Королевское правительство поощряет преследования, на­чинаемые землевладельцами и их уполномоченными против крестьян. В неко­торых своих наказах 1789 года третье сословие требует, чтобы парламенты были наполовину составлены из не-дворян: им пришлось, таким образом, добиваться гарантий, которых добивались еще гуге­ноты в царствование Генриха IV. Повсюду проникающий дух реакции сказывается как в постановлении парижского парламента, осудив­шего на сожжение книгу Бонсерфа о фео­дальных правах (1776 г.). так и в запрещении употреблять косы при уборке хлеба, или в рас­поряжении 1784 года, согласно которому длина платков, выделы­ваемых во французском ко­ролевстве, должна была равняться их ширине. Наконец, сама королевская власть, лишая пар­ламенты вся­кого права контроля над законодательством и финансами и силой разгоняя эти собрания в 1788 году, стремилась установить то, что прежде никогда не существовало во Франции — режим безграничного произвола. «Она становилась деспотичнее правительства Людовика XIV в то самое время, когда делалось очевидным для всех, что оно неспособно употребить свою власть на общую пользу»

В противоположность только что цитированным нами француз­ским исследователям, русский ученый M. М. Ковалевский решительно порицает употребление термина феодализм в применении к социаль­но-экономической структуре Франции XVIII века. «Ничто не дает более ложного представления об экономических и социальных порядках Фран­ции,— говорит он,— как окрещивание их именем феодальных. Этот тер­мин применим к ним так же мало, как, например, к русской поместной системе накануне 1861 года» ²). Но достаточно прочи­тать ту самую главу (вторую первого тома), из которой мы заимствуем приводимые нами строки, чтобы видеть, до какой степени французское земледе­лие и французский земледель­ческий класс страдали от выживания тех порядков, которые сам г. М. Ковалевский называет феодальными.

¹) „Histoire de la civilisation français", sixième édition, tome second, p.p. 599—600). Рамбо совершенно со­глашается с мнением цитируемого им Chérest, который говорит: «Наши политические учреждения имели ту странную судьбу, что они не улучшались после Генриха IV; вместо того, чтобы прогрессировать вместе с тече­нием времени и прогрессом идей и нравов, они шли назад вопреки нравам, идеям и времени... Правительство старого порядка стало (накануне 1789 года) более несовершенно и более враждебно стремлениям образованных классов, чем оно было в средние века».

²) «Происхождение современной демократии», т. I, стр. 59.

Кроме того, г. M. Ковалевский, в полном согласии с цитированными нами французскими ис­ториками, отмечает, что накануне революции как само дворянство, так и королевская власть всеми силами стара­лись поддержать уцелевшие феодальные учреждения и усилить их прак­тическое значение. «Двадцатипятилетие, предшествовавшее рево­люции,— пишет он,— представляет нам ряд попыток восстановить вы­шедшие из употребления повинности и пла­тежи». И он же, снова в полном согласии с Токвиллем и Дониолем, говорит, что француз­ское правительство того времени искусственно поддерживало своим законодательством кастовый дух и сословную исключительность ²).

Одним словом, книга русского исследователя, подобно сочинениям его иностранных предшественников, свидетельствует о том, что эпоха, непосредственно предшествовавшая Великой Французской Революции, ознаменовалась вовсе не притуплением, а, наоборот, очень сильным обострением противоречий между старым порядком и новыми обще­ствен­ными нуждами. Но как г. М. Ковалевский, так и французские историки показывают, что это обострение противоречий само было сложным результатом длинного исторического про­цесса, в течение которого старый порядок все более и более расшатывался, а его за­щитники теряли одну позицию за другою. Из этой неоспоримой исто­рической истины следует, во-первых, что победы, одерживаемые нова­торами над консерваторами и ведущие к реформам, не исключают революции, но, напротив, ускоряют ее приближение, вызывая у консервато­ров естественные в таких случаях реакционные порывы, а у новаторов — жажду новых по­бед и новых завоеваний. И если бы мы захотели изобразить в одной формуле этот историче­ский процесс, в котором революция является одним из моментов эволюции и подго­товляется реформами ³), то нам понадобилось бы нечто гораздо более сложное, нежели предлагаемая г. П. Струве «формула противоречия». Мы не знаем формулы, способной дать сколько-нибудь удовлетвори­тельное выражение этому многостороннему процессу. Но, на основа­нии всего сказанного нами о ходе борьбы третьего сословия со ста-

¹) L. с., стр. 124-125.

²) Ibid., стр. 49.

³) Г. П. Струве говорит: «Somit blieb es unserer Zeit vorbehalten, hinter den sozialen Reformen Fallstricke des Op­portunismus zu wittern» (Ibid., S. 679 XII). Он относит эти слова к «ортодоксальным» марксистам. На основа­нии сказанного нами в тексте, читатель видит, что, по крайней мере, по отношению к нам его упрек лишен вся­кого основания, а между тем мы ведь принадлежим, по его мнению, к числу ортодоксальнейших из ортодок­сальных.

рым порядком, мы можем все-таки указать на необходимость суще­ственных поправок в пер­вой формуле г. П. Струве.

чается, но создается реформами: то, что близорукий или предубе­жденный взгляд может, по­жалуй, принять за «притупление» противо­речий, на самом деле является источником их обо­стрения.

VIII.

Повторяем, по нашему мнению, действительный ход историче­ского развития человече­ских обществ не может быть выражен с надлежащей полнотою одной какой-нибудь «форму­лой». Но именно по этой причине полезно будет, пожалуй, сделать еще одну попытку схема­тического выражения этого хода.

«Медленно и лишь путем тяжелой борьбы развивается господ­ствующий порядок, под властью которого живут и работают люди. После долгой ломки, частых возвращений к ста­рому, неверных попы­ток и усиленных стремлений вперед,— удается, в конце концов, уста­новить такой порядок, который на основании опыта прошлого соот­ветствовал бы потребно­стям настоящего и под охраной которого ин­дивидуальные силы наивозможно продуктивнее могли бы развиваться ко благу общества. Но, как только устанавливается подобное благопри­ятное положение, тотчас выступают на сцену новые потребности, не предусмотрен­ные ранее. Возникает стремление видоизменить существу­ющее и постепенно переделать его. В противовес этому стремлению, развивается, с другой стороны, одностороннее старание со­хранить в пол­ном объеме старое положение вещей. За те формы, которые были уста­новлены в видах общественной пользы, упрямо цепляются под конец частные, эгоистические инте­ресы. В конце концов, сохранения старых форм без изменения требуют только мнимые инте­ресы, не понимая того значения, которое эти формы когда-то имели. И в заключение часто остается одна голая форма, совершенно неспособная к жизни, рядом с которой новая, свежая жизнь выливается в совершенно иные формы, пока, наконец, в один прекрасный день старая форма не разрушается окончательно даже и во внешних своих проявлениях» ¹).

Здесь мы имеем перед собой тоже нечто вроде формулы обще­ственного развития, пра­вильности которой не станет, надеемся, отри­цать самый неугомонный «критик»; данные об­щественные нужды порождают данные формы общежития, необходимые для дальнейшего

¹) Адольф Гельд — «Развитие крупной промышленности в Англии», стр. 19.

поступательного движения общества. Но это дальнейшее поступа­тельное движение, ставшее возможным благодаря данным формам общежития, порождает новые общественные нужды, которым уже не соответствуют старые формы общежития, созданные прежними нуждами. Таким образом возникает противоречие, которое все бо­лее и более растет под влиянием продолжающегося общественного движения и приводит, наконец, к тому, что старые формы общежи­тия, некогда созданные насущными нуждами общества, утрачивают всякое общепо­лезное содержание. Тогда они отменяются, после более или менее продолжительной борьбы, и заменяются новыми.

Эта (объективная) «формула прогресса» выражает, как видит читатель, взаимное отно­шение («взаимодействие») между содержанием и формой. Содержание, это — обществен­ные потребности, требующие удовлетворения; форма, это — общественные учреждения. Содержание родит форму и тем обеспечивает себе дальнейшее развитие. Но дальнейшее раз­витие делает неудовлетворительной его форму; возникает противоречие; противоречие ведет к борьбе; борьба — к уничтожению старой формы и к замене ее новой, которая в свою оче­редь обеспе­чивает дальнейшее развитие содержания, которое делает ее неудовле­творитель-ной и т. д., и т. д., до тех пор, пока не остановится раз­витие. Это тот самый закон, о котором покойный Н. Г. Чернышев­ский говорит следующими красноречивыми словами:

«Вечная смена форм, вечное отвержение формы, порожденной известным содержанием или стремлением, вследствие усиления того же стремления, высшего развития того же со­держания! Кто понял этот великий, вечный повсеместный закон, кто приучился применять его ко всякому явлению,— о, как спокойно призывает он шансы, ко­торыми смущаются дру­гие! Повторяя за поэтом:

он не жалеет ни о чем, отживающем свое время, и говорит: «Пусть будет, что будет, а будет все-таки на нашей улице праздник».

Этот великий закон отвержения формы, порожденной известным содержанием вслед­ствие дальнейшего роста того же содержания, есть в самом деле повсеместный закон, по­тому что ему подчинено развитие не только общественной, но также и органической жизни ¹).

¹) «Denn das ganze Leben ist eine kontinuelle Kette von Bewegungser­scheinungen der organischen Materie, wel­che immer mit entsprechenden Formveränderungen verknüpft ist». Häckel, Generelle Morphologie der Orga­nismen, XVII Kapitel). С поразительной ясностью и наглядностью проя-

И он действительно вечен в том смысле, что его действие прекрати­тся только тогда, когда прекратится всякое развитие. Но этот вели­кий, повсеместный и вечный закон есть в то же время та «формула противоречия», которая едва ли не лучше всех других выражает взгляд Маркса на ход общественного развития.

Во второй части третьего тома «Капитала» мы читаем: «Поскольку процесс труда является простым процессом между человеком и природой, постольку его простые элементы остаются одинаковыми при всех общественных формах его развития. Но каждая определенная исто­рическая форма этого процесса развивает далее его материальные основы и его обществен­ные формы. Дойдя до известной ступени зрелости, данная историческая форма устраняется и уступает место высшей форме. Что момент такого кризиса наступил, это об­наруживается то­гда, когда противоречие и противоположность между отношениями распределения, а, следо­вательно, также и между опре­деленным историческим видом соответствующих им отноше­ний про­изводства, с одной стороны, и производительными силами...— с дру­гой, достигает известной ширины и глубины. Тогда возникает столк­новение между материальным разви­тием производства и его обще­ственной формой» ¹).

Производительное воздействие общественного человека на при­роду и совершающийся в процессе этого воздействия рост произво­дительных сил, это — содержание; экономиче­ская структура общества, его имущественные отношения, это — форма, порожденная дан­ным со­держанием (данной ступенью «развития материального производства») и отвергае­мая, вследствие дальнейшего развития того же содержания. Раз возникло противоречие между формой и содержанием, оно не «притупляется», а растет, благодаря не останавли­вающемуся росту содержания, который далеко оставляет за собой способность старой

формы изменяться сообразно новым потребностям. Таким образом, рано или поздно насту­пает такой момент, когда становится необхо­димым устранение старой формы и замещение ее новою. Таков смысл марксовой теории социального развития,

Кто понял этот вполне ясный и в то же время чрезвычайно глубокий смысл, тот понял также и великое значение марксовой диа­лектики а ее применении к общественным вопро­сам.

«В своем мистифицированном виде,— говорит Маркс,— диалектика была немецкой модой, потому что она оправдывала, по-видимому, су­ществующий порядок вещей. В своем рациональном виде она непри­ятна буржуазии и ее теоретикам, потому что она, объясняя су­ще­ствующее, объясняет также его отрицание и его неизбежное уничто­жение; потому что она рассматривает каждую данную форму в ходе движения, т. е. стало быть с ее преходящей сто­роны; потому что она не останавливается ни перед чем, будучи критической и револю­цион­ной по своему существу» ¹).

Станьте на точку зрения марксовой диалектики, читатель, и вы сами увидите тогда, как отчаянно слабы и как смешно неуклюжи потуги господ «критиков», усиливающихся внести в стройную теорию Маркса некий, весьма любезный им, «притупляющий» элемент! Вас не смутят тогда многочисленные и подчас поразительные «неясности», вносимые этими поч­тенными господами в истолкование теории Маркса. И если вы, наконец, выйдете из себя, если у вас вырвется слово раздражения, то вовсе не потому, что вас раздражит мнимая сила их ребяческих доводов, а потому, что вам покажется непозволитель­ной и возмутительной та претензия их, благодаря которой — многие из них считают и называют себя марксистами. Мы вполне понимаем, что

¹) Das Kapital, Vorwort zur zweiten Auflage, S. XIX. Ввиду этих объяснений Маркса является странным, но в то же время и очень характерным для «критиков» à la П. Струве, то обстоятельство, что эти господа объяв­ляют диалектику самым слабым местом в теории Маркса. «In der Entwicklungslehre welche unstreitig das Charakteristikum und die Glanzleistung des Marxschen Sozialismus bildet,— говорит г, Струве,— liegt auch ver­wundbar Stelle, und sie liegt eben in der angeblich unüberwindlichen «Dialektik», Ibid., S. 686). В чем тут дело, ясно показывают непосредственно следующие за этим местом слова того же г. П. Струве: „Man wird die vielen Wi­dersprüche nicht los, wenn man nicht ganz entschieden den Gedanken der «sozialen Revolution» als theoretischen Beg­riff fallen läßt. У Гете Фауст говорит Мефистофелю: «Das Pentagramm macht dir Pein!» О нашем «критическом» уме можно сказать, что ему macht Pein понятие о социальной революции (иначе «Zusammenbruchstheorie») в связи с понятием о политической революции, знаменующей собою диктатуру пролетариата.
эта смешная претензия заслуживает самого строгого осуждения, и мы нисколько не уди­вимся поэтому, если вы нетерпеливо воскликнете: Помилуйте, господа критики! какие же вы марксисты?! Маркс сеял драконов, а вы только... вы только... ну, словом, вы — организмы со­всем другого калибра!..

В следующей статье мы увидим, как безуспешно «критикует» г. П. Струве, опираясь на «критическую философию», марксово поня­тие о социальной революции. Там же мы ознако­мимся с тою же аргументацией, которая направляется против так называемой гг. критиками марксовой теории обнищания пролетариата и в за­щиту давно уже выставленной буржуаз­ными апологетами теории притупления противоречий, существующих в капиталистиче­ском обществе.

СТАТЬЯ ВТОРАЯ.

Г. П. Струве — не первый и не последний провозвестник теории «притупления» проти­воречия между интересами пролетариата и бур­жуазии. У этой теории было много сторонни­ков до г. П. Струве и еще больше будет их после него, там как она чрезвычайно быстро рас­пространяется теперь в образованном слое мелкой буржуазии, т. е. того класса, который са­мым положением своим осужден колебаться между пролетариатом и буржуазией. И именно потому, что она рас­пространяется теперь чрезвычайно быстро, выдавая себя за самоно­вей­ший и притом «критический» социализм, пришедший на смену будто бы отжившему социа­лизму Маркса и его «догматических» по­следователей, она заслуживает самого вниматель­ного рассмотрения. Кто хочет бороться с этой теорией, тот должен знать как ее тео­ретиче­скую родословную, так и ее нынешнюю ценность. В виду этого читатель не удивится, если мы оставим на время нашего «критика», чтобы хорошенько ознакомиться с его предшест­венниками и с его доныне здравствующими, более или менее отдаленными, родственниками.

Цена рабочей силы и прибавочная стоимость находятся в об­ратном отношении друг к другу. Чем дороже продается рабочая си­ла, тем ниже уровень прибавочной стоимости, и на­оборот. Интересы продавца рабочей силы прямо противоположны интересам ее покупателя. Взятое по своему существу, противоречие это не может быть

устранено, ни «притуплено» до тех пор, пока не прекратится по­купка и продажа рабочей силы, т. е. пока не будет устранен капи­талистический способ производства. Но условия, при которых совер­шается купля-продажа рабочей силы, могут изменяться в ту или в другую сто­рону. Если они изменяются к выгоде продавцов, то цена рабочей силы повышается и рабо­чий класс получает, в виде зара­ботной платы, бòльшую, чем прежде, часть ценности, созда­ваемой его трудом. А это ведет за собою улучшение его общественного по­ложения, умень­шение расстояния между эксплуатируемым проле­тариатом и эксплуатирующими его ка­питалистами. Если же условия продажи рабочей силы изменяются к выгоде ее покупателей, то ее цена падает, и рабочий класс получает меньшую, чем прежде, часть создаваемой его трудом ценности. А за этим неизбежно следует ухудшение общественного положения про­летариата, увеличение рас­стояния между ним и буржуазией. В первом случае мы как будто получаем право толковать о притуплении противоречия, если не между рабочими и пред­принимателями, то, по крайней мере, между интересами рабочего, с одной стороны, и суще­ствованием капитали­стического порядка — с другой. На самом деле это право будет только кажущимся: мы уже видели в первой статье, что улучшение обще­ственного положения французской буржуазии не только не приту­пило противоречия ее интересов с интересами старого порядка, но все более и более обостряло его. Тем не менее люди, боящиеся ре­волю­ционного движения пролетариата, всегда были и всегда будут склонны думать, что посте­пенное улучшение быта рабочего класса способно предотвратить опасность и избавить об­щество от бурных потрясений. Вот почему люди этой категории стараются уверить се­бя и других (а иногда только других) в том, что по мере развития капитализма положение проле­тариата улучшается, так что он оказывастся со временем ближе к буржуазии, чем был сна­чала. И надо признать, что консервативный инстинкт подсказывает этим людям не совер­шенно ошибочное соображение: если для предотвращения революционного взрыва совсем недостаточно уменьшения расстояния между эксплуататорами и эксплуатируемыми, то уве­личение этого расстояния и вовсе уже не сулит теперь почтенным охранителям ничего, кроме быстрого распространения в рабочей среде «догматов» революционной социал-демократии.

Что же мы видим в действительности? В какую сторону изме­няются условия продажи рабочей силы по мере упрочения и развития капиталистического порядка?

Вульгарная экономия давно уже занимается этим вопросом. Она выставила целую фа­лангу «ученых», усиливавшихся доказать, что условия продажи рабочей силы все более из­меняются к выгоде про­летариата, которому и достается поэтому все бòльшая и бòльшая доля национального дохода. Известный американский экономист Кэри ясно формулировал это учение уже в 1838 году. У Кэри оно было заимствовано пресловутым Бастиа, доводы кото­рого нам нужно узнать несколько ближе.

В своих «Harmonies économiques» Бастиа уверяет, что судьба по своей неисчерпаемой доброте и справедливости уготовила для труда лучшую судьбу, чем для капитала ²). Эта при­ятная мысль опи­рается у него на следующую «непоколебимую аксиому»:

«По мере того, как растут капиталы, абсолютная доля капи­талистов в общей совокуп­ности продуктов увеличивается, а их относительная доля уменьшается. Наоборот, доля ра­ботников увели­чивается в обоих смыслах».

Для пояснения этой «аксиомы» Бастиа приводит схему, совер­шенно тождественную с той, которую мы встречаем в «Руководстве к социальной науке» Кэри: