Чичеринские чтения
жүктеу/скачать 2.31 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Николаева С.М. Интеллектуально-литературный мир США и Первая мировая война
- Иванов А.И. Первая мировая война в корреспонденциях русских писателей
Примечания
Николаева С.М. Интеллектуально-литературный мир США и Первая мировая война Первая мировая война стала величайшим испытанием для человеческого духа. Огромные жертвы, бесперспективность военных операций, затяжной характер боевых действий определили удивительно «негероический» облик войны, в котором стали относительными сами понятия «победа» и «поражение». Вместе с тем, война была временем разрушения прежних идеалов, прежних духовных ориентиров, целостность мира разваливалась на глазах, и большие сомнения возникали по поводу возможности ее восстановления. Отношение к войне в Европе и США было различным на всех этапах мирового конфликта. Это объяснялось геополитическими особенностями развития США и европейских стран, историческими традициями, различиями менталитета. В свое время величайший критик американской жизни
В такой среде изоляционистские настроения были традиционно сильны на всех уровнях общественного сознания, а подчас и государственной политики. В результате Первой мировой войны произошла реальная встреча цивилизаций Старого и Нового света. Разрушение государственного изоляционизма оказало огромное влияние на интеллектуальную элиту американского общества, в том числе на многих представителей литературного мира, который кристаллизировал интеллектуальную энергию нации. Для американской литературы эта война стала тем рубежом, который знаменовал ее (литературы) последующий уникальный творческий взлет. В особенности война коснулась поколения писателей, родившихся в последнее десятилетие XIX – начала XX вв. Годы Первой мировой войны были временем их, впоследствии всемирно известных – от Д. Дос Пассоса и Ф.С. Фицджеральда до Э. Хемингуэя, У. Фолкнера и Т. Вульфа – учебы, формирования взглядов, первых литературных опытов. Некоторые из них были ее участниками-добровольцами (например, Дос Пассос, Хемингуэй), затем, превратившись на время в экспатриантов, кто-то стремился попасть в гущу сражений, но не успел (Фитцджеральд, Фолкнер), и им иногда приходилось сочинять истории о своем участии в войне. Так, к примеру, У. Фолкнер не дождавшись отправки во Францию, будучи курсантом летного училища в Канаде, не опровергал легенду о том, что он в качестве летчика участвовал в боях над Францией и был даже ранен в голову. Как писателя его в дальнейшем интересовала другая война – Гражданская, но он отдал дань и Первой мировой. Его первый роман (к слову сказать, не очень удачный) «Солдатская награда» посвящен возвращению с фронта пострадавшего в боях летчика. Следует заметить, что мотивы американского добровольчества были различны. Известный исследователь Г. Гачев справедливо определил дух американской цивилизации как «отрочески-опрометчивый» [3]. Думается, одними из главных проявлений этого духа были поиски приключений, столь характерных для молодости, желание познать новое, неизведанное. Участие в войне никак не связывалось со стремлением получить какие-либо чины, награды. Это была, как казалось, реальная возможность проявить свою храбрость, защищая других, и таким образом морально самоутвердиться [4]. C другой стороны, одной из основ американского существования было то, что Т. Вульф в свое время обозначил, как «некое бесплодие духа, некое скучное мещанство» [5], а С. Льюис блестяще отобразил в 20-е годы в «Главной улице» и «Бэббите». Поэтому желание уйти от посредственности, проявить себя в драматической обстановке, ощутить себя личностью влекло творческую молодежь на передовую. Именно потому подлинным «алым знаком доблести» стало для Э. Хемингуэя случайное ранение. Без сомнения, прав был У. Фолкнер, заметивший, что Первая мировая война не могла не обострить восприимчивости человеческих чувств [6]. Однако появились и новые мысли. Большинство соприкоснувшихся с войной, с ее последствиями, не просто зрительно фиксировало свалившиеся на них впечатления, но пыталось оценить, осмыслить увиденное, сделать более или менее универсальные выводы. Размышлять на общие темы начали даже те, кто по складу ума и творческого дарования был к этому не склонен. Очевидно, что Первая мировая война привела к оживлению радикальных настроений, особенно с 1917 г. Приверженность социалистическим взглядам становилась своего рода поветрием. Как писал Дос Пассос: «Весной 1917 г. некоторые так же легко становились социалистами, как заражались гриппом» [7] (именно в это время начиналась эпидемия так называемой испанки, унесшей в 1918–1919 гг. неисчислимое число человеческих жизней). Среди американских исследователей есть мнение, что в послевоенное десятилетие число радикалов было не очень велико, это десятилетие было скорее аполитичным [8], будто бы тогда не было поисков социальной альтернативы, а существующий порядок в США казался незыблемым. Еще Ф.С. Фицджеральд писал о 20-х гг.: «Век Джаза отличается тем, что не испытывал решительно никакого интереса к политике» [9]. Что касается массового сознания, возможно, это было и так. С другой стороны, у многих представителей молодого поколения писателей, вышедших в мир большой литературы в двадцатые годы, был ощутим особый интерес к происходившему в нашей стране. Для них социальной альтернативой стала Советская Россия [10]. Подобный интерес подогревало то, что США – страна постоянной динамики, освоения новых неизведанных территорий, страна, постоянно преобразующаяся на протяжении многих десятилетий. Поэтому события в России представлялись – в особенности издалека – созвучными динамичному, экспериментаторскому духу американцев. Более того, именно в Советской России (а затем – в СССР), полагали поначалу молодые творческие умы, реально создавались основы нового лучшего общества, отличного от всех прежних форм. Неудивителен в связи с этим поток «визитеров» из США в СССР вплоть до конца 20-х гг. и желание обязательно приехать тех, кто по разным причинам сделать этого не смог (например, Ф.С. Фицджеральд, Т. Вулф). Интересно, что устойчиво положительное отношение дольше сохранялось у тех, кто находился вдали от нашей страны. У наиболее интеллектуальных представителей литературного мира из тех, кто побывал в СССР, нарастал скептицизм относительно возможностей и последствий российского «эксперимента», так как он оказывался неизбежно связан с ограничением и даже подавлением свободы творчества, с новым угнетением человеческой личности. Общее настроение лучше всего выразил: Дос Пассос: «Я восхищался их (русских) огромной и разнообразной страной, но когда... я пересек границу Польши – Польша тогда не была коммунистической, то как будто вышел из заключения» [11]. Следует подчеркнуть, что в данном случае смыкались взгляды писательской молодежи и старшего поколения. Известно, что большие сомнения после визита в нашу страну одолевали Т. Драйзера и многих других [12]. В ряде высказываний на эту тему прослеживается мысль о том, что новые формы общежития, вышедшие из войны, не могли стать образцом подражания для американской нации. Первая мировая война привела также к новому всплеску интереса американцев вообще и литературных кругов в частности к европейской культуре. С одной стороны, существовала явная преемственность с предыдущим периодом. Так, американцам XIX в. Европа представлялась заповедником и храмом искусства, кладезем всего ценного, накопленного столетиями. Образ европейской культуры был романтически идеализирован. С другой стороны, после Первой мировой войны был сделан очевидный шаг вперед не столько даже в понимании истинной значимости европейского культурного наследия, сколько в уяснении специфики и перспектив собственной культурной ситуации. Остановимся на этом подробнее. Еще в довоенной Европе, главным образом в Париже, обосновались довольно значительные творческие и интеллектуальные силы, в том числе из США. Признанным авторитетом среди них была Г. Стайн, а одними из самых ярких представителей были Э. Паунд и Т.С. Элиот. После войны в это весьма аморфное сообщество влилась новая струя экспатриантов, задержавшихся в Европе последующего десятилетия. Состояние американской культуры ни у кого из них, как, впрочем и у оставшихся на родине, не вызвало энтузиазма. Спектр мнений был довольно широк от обвинений в отсталости, провинциальности культуры в целом, звучавших как приговор [13], до профессиональной критики американской литературы, где, по мнению авторов, отсутствовал анализ драматических взаимоотношений, а сюжеты заимствовались из английской и французской традиции [14]. Вместе с тем их внимание продолжала притягивать и Европа. Зачем же нужна была она теперь, когда основы прежней цивилизации были разрушены? Как отмечал Ф. Аллен, в кругах артистической богемы по обе стороны океана в 20-е гг. звучал лейтмотив: Америка настолько стандартизирована, настолько одержима машинами и избирательными кампаниями, что люди с интеллектом и вкусом (а к ним – по определению – принадлежало большинство писателей) естественно предпочитают ей свободную атмосферу Европы [15]. Но «свободная» атмосфера послевоенной Европы несла на себе «печать смерти», поэтому многим тогда хотелось найти хотя бы сохранившиеся следы великий культуры Франции, Германии, Италии и приобщиться к ней, совершив как бы путешествие во времени, осуществив, таким образом, мечты юности [16]. Это романтическое отношение к европейской культуре, столь выразительно прозвучавшее в свое время в произведениях Н. Готорна, Г. Лонгфелло, Г. Джеймса, фактически сохранялось и после Первой мировой войны. Собственно говоря, длительная провинциальность, духовная связанность с Европой и проявила себя так остро в желании людей творчества найти в Старом Свете прибежище и вдохновение. Оттого неудивительными представляются литературные судьбы не только Т.С. Элиота и Э. Паунда, свободно влившихся в европейский культурный контекст и до известной степени его преобразивших, но также молодого поколения писателей, именно в послевоенной Европе фактически подготовивших свою литературную известность. Что касается самой американской культуры и ее передового рубежа межвоенного двадцатилетия – литературы – ситуация была следующей. Поначалу творческий потенциал страны осознавался слабо. Соотечественники, особенно в сопоставлении с европейцами, выступали в глазах литературной элиты в весьма невыгодном свете, достаточно почитать письма Ф.С. Фитцджеральда либо У. Фолкнера [17] Тогда лишь немногие высказывались в духе Ш. Андерсона или С. Льюиса, писавшего: «для меня самые экзотические и очаровательные люди в мире – Средние Американские Граждане» [18]. Да и то в этом сквозила скрытая ирония. Между тем, постепенно под влиянием реального военного опыта или психологического проникновения в сущность переломной эпохи молодые писатели США стали приходить к выводу, что Америка еще только раскрывается самой себе и миру, что она очень хороша и заслуживает великой литературы, великой культуры, так как она идет своим собственным путем. Желание сохранить свою самобытность, не затеряться в этом мире, направляла американское общественное сознание к более внимательному отношению к прошлому и настоящему Америки, к тому, что было уникальным, отличным от Европы. Конечно, на пути осмысления этого был и мировой экономический кризис, и угроза фашизма. Но начало процессу укрепления американского патриотизма положила Первая мировая война. У. Фолкнер утверждал, может быть, чересчур критически, что попытка создать великую литературу не удалась, завершившись «поражением», хотя и «блестящим» [19]. Бесспорно, слишком велики были задачи, поставленные перед собой писателями. Лучше всего эти задачи, понимание особой ответственности американского художника определил знаменитый издатель М. Перкинс в воспоминаниях о Т. Вулфе (но так можно было сказать и о Дос Пассосе, Фицджеральде, Хемингуэе, Фолкнере и других): «Ему в отличие от любого европейского художника приходилось сражаться с необычным литературным материалом – с великой страной, не раскрывшейся еще даже собственному народу... Том глубоко чувствовал литературы других народов и то, что Америке нужна литература совсем иная. Что в Америке другие свет и цвет; что запах и звуки, люди и самые формы, размеры нашего континента отличны от всего, о чем писалось прежде. ...Долгой ли будет жизнь его книг, не скажет никто, но тропа, проложенная им, теперь открыта для всех. Американские художники пойдут по ней, проторят ее, постараются дать выражение тому, что американцы ощущают бессознательно, будут открывать американцам Америку и самих себя» [20]. История показала, что литература поколения вышедшего из войны, надолго пережила ее создателей и стала мировой классикой. Примечания
Иванов А.И. Первая мировая война в корреспонденциях русских писателей В стихотворении «Наши дни», датированном 9 августа 1914 г. (по старому стилю), В. Брюсов передал стремление современников запечатлеть, зафиксировать военное время: …Ротационные машины Стучат как ночью, так и днем, Чтоб миг не минул ни единый, Газетным позабыт столбцом. Эти строки поэта-символиста и военного корреспондента выражали позицию журнала, в котором они были напечатаны. В номере «Русской мысли», вышедшем сразу после начала войны, было заявлено, в частности: «Мы будем стремиться в содержании журнала отражать преимущественно то, что поглощает теперь помыслы и внимание всех – великую европейскую войну, давая материал, с разных сторон освещающий переживаемый человечеством кризис» [1]. Это стремление журнала, с его прочными публицистическими и общественными традициями, – отразить великую европейскую войну, поглотившую помыслы и внимание всех, – следует воспринимать как задачи всей литературы военного времени. Написанное во время войны ставит вопрос о роли литературы как свидетельницы событий, фактов военной действительности. Что представляют собой художественные «показания» современников войны? Что означает правда о войне в очерках и репортажах писателей, бывших военными корреспондентами? Какое место занимают в них эмоции и факты? Следует подчеркнуть, что нести правду о войне, окопную истину российские писатели зачастую и не имели возможности. Отечественная литература 1914–1918 гг. оказалась в невероятно жестких тисках военной цензуры. Согласно «Положению о военных корреспондентах в военное время» (1912 г.), «в русскую армию предусматривался допуск 20 корреспондентов (из них
Подлинно художественных произведений, вышедших в годы войны отдельными изданиями, действительно не так уж много. Именно поэтому необходимо особое внимание к художникам, которые откликнулись на это событие и внесли свой вклад в познание войны, человека с ружьем, нации во время войны. В откликах на войну продолжали развиваться темы, известные предшествующей литературе, и в то же время зазвучали новые вопросы и проблемы: изменение отношения к русской армии, офицерству; глубинное, народное осознание войны как всеобщей беды; осмысление войны как страдания, за которым последует очищение, покаяние; ощущение войны как раскрепощенной жестокости, проявившей себя в последующих революционных событиях, и др. К числу лучших публикаций о Первой мировой войне, несомненно, относятся репортажи В. Брюсова, С. Клычкова, Ф. Крюкова, Я. Окунева, М. Осоргина, проза М. Пришвина, Б. Тимофеева, А. Толстого, И. Шмелева. Ощущая значимость события, писатели видели главную проблему в том, чтобы уловить в происходящем на их глазах самую суть, запечатлеть нерв времени. В статье «В сфере военной обыденности» (1916) Ф. Крюков, будучи военным корреспондентом, писал: «Самое тревожное и трудное для постижения, самое темное, неуловимое и загадочное на войне – это то, что обычно именуется духом, настроением. Масштаб, огромный до необъятности, миллионы живых единиц, чередующихся, часто сменяющихся, со слабым налетом специальной, солдатской муштры, пестрота наречий, пестрота национальных и профессиональных типов, разнообразие и неожиданность положений создают картину, к которой неприложимо ни одно категорическое определение, – ни оптимистическое, ни пессимистическое» [3]. Г. Иванов о сборнике «военной» лирики М. Волошина писал, что основная тема его стихов – война, но «не сражения и не геройские подвиги, а та гигантская ее тень, которая лежит на наших городах и наших душах» [4]. Поэтому не фактография войны, востребованная исторической наукой, а, говоря словами М. Волошина, «осознание совершающегося», выдвигалось тогда на первый план. Такое отношение художника к войне – образное осмысление, а не изображение войны, ощущение ее значимости в судьбе России, свойственно поэзии А. Ахматовой, Вяч. Иванова, О. Мандельштама и др., дает богатейший материал для философского осмысления событий. Немалый интерес представляет осмысление духовных причин возникновения мировой войны, которое содержится в публицистике военных лет Д. Мережковского. Конечно же, страницы литературы о Первой мировой войне могут прочитаны как описание конкретных исторических событий. Но если историков интересует, что увидено современниками, то для литературоведов важнее, что почувствовали художники. Что же увидели художники-корреспонденты? Первая мировая война и накопление к этому времени технических достижений поставили писателей перед новой реальностью. Впервые против человека было использовано химическое оружие, мощные чудовища-танки, необычайная плотность огня. Сила военной мысли человека нападающего столкнулась со слабостью человека обороняющегося. Бесчеловечность этого противостояния удалось передать В. Ропшину (Б. Савинкову): «Мечется, со свистом разрывается воздух. Боже мой, опять прольется шрапнель… Ей нет конца. Ей не будет конца. Сколько времени я так лежу на траве? Уполз муравей. Перед моими глазами только невысокие, зеленые стебли. Для муравья он – лес, густая и непроходимая поросль. Но зато ему шрапнель не страшна. Не все ли условно? Не условна ли и сама, неизбежная, смерть? Идти назад? Или лучше остаться лежать? Как уйдешь? Ползком, как ничтожнейший муравей? Я не хочу и не буду ползать. И я встаю во весь рост. Чем я рискую? Разве можно уйти от смерти? И вдруг к гневу примешалась острая жалость – детское чувство. Жалость к себе, к тому, что было, что уже никогда не вернется, чего уже никогда не будет. Жалость к прожитой жизни. И это чувство было так огромно и полно, что в нем потонули и страх, и ненависть, и беспокойное любопытство. Я не хочу умирать. Такова моя воля. Но есть и воля машины. На карте разграфлены квадраты. Для каждого квадрата свой прицел. Я лежу в одном из этих квадратов. Механически, без ошибки, без волнения, без разумения, кто-то темный меня убьет. Нет заслуги и нет вины» [5]. Новое, невиданное до сих пор в военных действиях заставляло писателей переоценить прежние представления о жестокости. Известно, например, что смерть в этой войне стала настигать человека не только на земле, как это было несколько веков, но и с воздуха и в воздухе. Восхищавшая в начале века авиация в годы войны стала источником смерти с воздуха. С. Кречетов (Соколов) в одном из очерков писал об этой военной новинке: «Гляжу кверху, там, на ясном, утреннем небе, с злобным, басистым и немного гнусавым гудением носится черное крылатое чудовище, точно огромный шмель из Гофмановской сказки. Кружит и уносится в сторону, и вновь возвращается, что-то ищет. Что-то выбирает». Но далее на первый план выступают чувства человека, находящегося под бомбежкой. «После я успел привыкнуть к этим германским шмелям с изогнутыми крыльями. Но всякий раз охватывало при виде их чувство какого-то злобного бессилия. Что предпринять против этой проклятой машины, шныряющей в высоте и кидающей бомбы, от которых десятки людей обращаются в мелкие клочья мяса и кровавых тряпок! Что-то темное, шмелиное, нечеловеческое просыпается в душе. Так бы и взлетел сам в высоту и впился бы в этого колдовского шмеля и грыз бы его, рыча от ярости, чтоб свалить на землю, а вместо того надо прятаться, если укрытие близко. И застывать недвижно на месте, если оно далеко, чтобы быть как можно незаметнее и как бы слиться с землей» [6]. Человечество, воевавшее до сих пор на воде, стало воевать и под водой. Человек увидел смерть из-под воды. Очерк А. Толстого «Под водой» о драматическом походе подводников заслуживает особого внимания как один из первых рассказов о людях новой военной профессии. Без громких слов описывается подвиг экипажа лодки, потопившей вражеский миноносец, но попавшей в минные заграждения. И так же спокойно, бесстрастно повествуется о пребывании в стальной коробке, где с каждой минутой убывает живительный кислород. Нехитрый окопный быт такой необычной по продолжительности позиционной войны, особенность которой состояла в длительном пребывании в окопах, траншеях, запечатлен в прозе М. Пришвина и С. Федорченко, стихах С. Черного. В очерке А. Толстого «Обыкновенный человек» впервые затронута тема «большой» и «малой» войны, необходимости жертвовать меньшим во имя главного военного успеха. На первый взгляд, рассказ передает ощущения прапорщика Демьянова, впервые оказавшегося в бою, где ему после смертельного ранения командира взвода пришлось командовать солдатами. Занимая рощу, теряя солдат, он, естественно, предполагал, что центр сражения здесь, что кровь его подчиненных пролита не напрасно. На самом деле по всей огромной площади, занимаемой тремя корпусами Н-ской армии, полк, в котором служил Демьянов, выполнял только отвлекающую роль. Занимая рощу, погибая под пулями, солдаты выполняли чей-то тактический замысел. В. Ропшину понадобился буквально один абзац для того, чтобы передать новый облик той мировой войны: «С холма простым глазом был ясно виден соседний, источенный окопами холм, были видны колючие заграждения, были видны те сорок шагов нескошенной, пестреющей полевыми цветами, травы, которую нужно, необходимо перебежать, чтобы под огнем пулеметов продвинуться на сорок шагов вперед. А внизу, под холмом, была не долина, а решето. Вся земля была истыкана воронками от снарядов – больших, малых и средних. Сверху было страшно смотреть. Кто надругался над кормилицей – над землей? Кто изранил, изрешетил ее сталью? Кто посмел, кто решился ее осквернить? И когда я смотрел, кто-то тронул меня за рукав: – Хлебов-то сколько побили!.. Это сказал хлебороб-крестьянин, одетый в солдатскую форму. И сказав, он чуть не заплакал. Он жалеет хлеба. Пожалеет ли он человека?» [7]. Всего несколько строк создают панораму войны – источенные окопами холмы и ничейная полоса в сорок шагов, которые так трудно сделать под пулеметным огнем; материальные и духовные результаты войны – изуродованную землю-кормилицу и вчерашнего хлебороба в солдатской форме, ставшего на войне убийцей. А. Толстой сумел передать своему читателю объемную, рельефную картину не остывшей от недавнего боя местности: «Австрийские траншеи за Старым Самбором шли полукругом по лбу очень высокого, крутого холма и внизу были обнесены колючей проволокой. По обрыву, по скользкой глине, едва можно было взобраться наверх, но наши солдаты, под огнем пулеметов и ружей, накопали и здесь небольшие ямки, доходящие до австрийцев почти вплоть» [8]. Писатель мог до мельчайших подробностей увидеть, например, только что отвоеванные позиции неприятеля: «Дно траншей покрыто соломой; в углублениях ниш валяются тюфяки из соломы и тряпья. На стенах траншей повсюду пятна крови, а на гребнях, очевидно там, где прислонялась голова, – большие заскорузлые лужи. Повсюду обрывки одежд, шапок, сорванные бинты, обломки ружей, обгоревшие остатки ружейных прикладов, из которых австрийцы разводили костры, свежесодранные телячьи кожи, гильзы и стаканы снарядов» [9]. А. Толстой заметил и «привыкаемость» к войне, «относительность» ужаса войны. Однажды его внимание привлекло поведение солдата во время начавшейся артиллерийская канонады. Среди всех звуков, «ослепляющих пламеней стоял солдатик, небольшой, серый, тихонький: повесив ружье на плечо, приподняв голову немного вбок и кверху, он слушал. – Видишь ты, какая штука, – сказал на мой вопрос солдатик тихим, немного даже таинственным голосом. – Я тут третий день слушаю: скрипит и скрипит вон в энтих деревьях, будто человек стонет. Что уж это такое, – сам не знаю. Вслед за его словами опять полыхнули четыре языка и, прогромыхав, опять понеслись, гудя и удаляясь, трехпудовые снаряды в темноту, в туман, в австрийские окопы… Я оглянулся; едва видный в тумане солдатик все еще стоял и слушал, кто это там скрипит» [10]. Негативно изображавшийся в предвоенной прозе («Поединок» А. Куприна, «Бабаев» С. Сергеева-Ценского, «На куличках» Е. Замятина) русский офицер был в значительной степени «реабилитирован» в произведениях И. Шмелева, Н. Гумилева,
«– Вначале, конечно, опасно. Пуля не разбирает, где летит. А потом все равно, ей-богу. Как работаешь. И не хотится, чтобы зря стрелять, а хотится, чтобы попасть. – А как тебя в голову стукнуло? – спросил солдат. – За пограничным столбом на тропе. Приказано было дойти до тропы, четырнадцать человек пошли, пятнадцатый – вольноопределяющий. Доползли, легли за гребешок, позади нас – большой камень; вольноопределяющий вскочил на него – стрельбу проверять; тут же ему прямо в шею попало – свалился мертвый, не дыхнул. А я, знаешь, камешек эдакой положил перед собой и стреляю, а позади нас тыркаются пули ихные, как шмели; в камень тыркнется и пыхнет, а которая близко разорвется, – все лицо обдаст, как оспой; гляжу, у кого вся щека в оспе, у кого лоб в крови, – пуля ихная как пыль, так ее рвет. Ну, потом и меня в это место чиркнула, – штука нехитрая» [11]. Очерки А. Толстого являются свидетельством того, что в корреспонденциях о войне услышан-таки бессловесный до этого «человек с ружьем». Это произошло в очерках и рассказах В. Катаева, Ф. Крюкова, Я. Окунева, М. Пришвина, А. Серафимовича, Б. Тимофеева, К. Тренева и, конечно же, в публикациях С. Федорченко «Народ на войне». В потоке «марсианствующей» литературы эти произведения выделялись именно передачей ощущений, мыслей рядовых участников войны. Самосознание тех, на чью долю выпали самые тяжелые испытания войной, постоянно находилось в центре внимания писавших о войне, этот человековедческий аспект был главным для многих из них С. Кречетов (Соколов), поэт, издатель, основатель символического издания «Гриф» писал в своих очерках с фронта: «Я не стратег и всего менее историк. Я – только поэт, и гляжу на то, что совершается, глазами художника, человека от искусства. Великая война найдет много историков, которые сумеют зафиксировать и воссоздать ее подробно в ее фактических очертаниях. Мои писания глубоко субъективны. Изображаю то, что говорит моему глазу. Пропускаю, быть может, многое важное. Примечаю, наверное, многое несущественное только потому, что оно красочно. Но если в этих страницах, которые я набрасывал беспорядочно и торопливо, на случайных ночлегах, на недолгих стоянках под грохот канонады, от которой жалобно звенели окна, читатель на мгновение ощутил странное и трудно определяемое чувство войны, вдохнет ее неуловимый воздух, то мне не нужно ничего другого» [12]. Опыт войны даже таких писателей-бытовиков как В. Муйжель, писавших до этого только о мужике, заставлял задуматься об общечеловеческом в трагедии войны: «Вспоминается почему-то большая, просторная изба, куда мы заезжали выпить чаю, и заткнутые в ней тряпицами и соломой выбитые окна… И темное, исчерченное морщинами, напоминающее растрескавшуюся в засуху землю, лицо, потухшие глаза и вялая, равнодушная речь… И бедность, смотрящая из каждого угла. И становится понятной далекая тоска изрытых глубокими рядами окопов полей, и уже титанические разрушения железнодорожных станций кажутся наивными детскими игрушками… Сделанное человеческими руками можно воссоздать вновь. Пройдут годы, – раны войны, даже наиболее глубокие, затянутся... Но растет, ширится, все ближе и ближе подступает безнадежная тоска разоренного края» [13]. Война для В. Муйжеля прежде всего – это потухшие глаза женщины, ставшей от горя войны старухой, тоску которой не залечит время. Но за этим есть нечто более важное: духовное разрушение, которое страшнее материального. Сделанное человеческими руками – здания, мосты, вокзалы, за которые шли ожесточенные бои, – все это подлежит восстановлению. Но смерть близких не восполнима ничем. Действительно, «титанические разрушения железнодорожных станций кажутся наивными детскими игрушками» по сравнению с «тоской изрытых глубокими рядами окопов полей», с «потухшими глазами и вялой, равнодушной речью» женщины, приютившей солдат. Постигая метафизику войны, русские литераторы-корреспон-
жүктеу/скачать 2.31 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|