Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи»
жүктеу/скачать 350.5 Kb.
|
Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи», Язык и мышление-Le langage et la mentalité, № III-IV, стр. 47-100, Москва –Ленинград : Издательство Академии Наук СССР , 1935. Институт языка и мышления имени Н. Я. Марра
[47] Материал, на который опираются положения данной работы, собран на Беломоро-балтийском строительстве. Колоссальная стройка сильно повлияла на воровской преступный мир не только в лагере, но и далеко за его пределами. Сложность и своеобразие внутренней жизни кастово замкнутой воровской среды оказались явными только после того, как гигантское строительство повело к быстрому разложению так наз. «воровской этики». Темпы, которыми шли за последние годы расслоение и распад воровской среды — в условиях Беломорстроя, убыстрились до чрезвычайности. Наиболее социально близкая по своему происхождению пролетариату группа правонарушителей решительно порвала с прошлым, увлекая за собой остальных. Столкнувшиеся интересы создали неожиданные и сложные переплетения человеческих отношений, в результате которых всплыл на поверхность громадный, совершенно недоступный дотоле, материал о воровском мире. В частности, обнаружившийся материал о языке во многом меняет представление о воровской речи — так наз. «блатной музыке» или «акценте». Материал этот ценен не только потому, что он нов и вскрывает такие стороны воровской речи, которые раньше оставались вне лингвистической науки, занимавшейся главным образом «этимологизированием» отдельных воровских слов, но и потому еще, что он неминуемо должен исчезнуть с уничтожением причин, порождающих преступность. Не только с каждым годом — с каждым месяцем исчезают остатки когда-то грозного воровского «блата».
I/ Предлагаемая работа носит конспективный характер. Затронутых вопросов в ней слишком много, чтобы доказательства отдельных положений [48] явились достаточно убедительными. Сжатость работы отразилась на ясности, обоснованности, полноте и развернутости изложения и на точности установления научной преемственности того или иного высказанного взгляда. Но не в доказательности отдельных положений центр тяжести работы: работа носит по преимуществу проблемный характер, в ее задачу входит показать общую картину воровской речи и ее место в современном языкознании. Она ставит своей задачей дать типологическую характеристику, убедительность которой в целом доказывала бы правильность отдельных высказываний. Положение, из которого мы исходим, которое кладем в основу дальнейшего, — учение Н. Я. Марра о стадиальном характере развития языка. Положение, к которому мы приходим, — возможность частичной обратимости этого процесса. Постараемся показать это на конкретном примере воровской речи. Вопрос о типологии воровской речи впервые подвимается в литературе об арго. С этой точки зрения настоящей работе приходится итти по совершенно новому пути, обращаться к таким сторонам речи воровской среды, которые до сих пор ускользали от внимания многочисленных собирателей воровского арго, подход которых ничем не отличается от подхода к любому национальному языку, стоящему на уровне современного культурного мышления. Между тем рамки языкознания, методологически опирающегося на изучение «индоевропейских» языков, для воровской речи «прокрустово ложе». Многочисленные соображения психологического или формально социологического характера, выдвигавшиеся исследователями для объяснения, отдельных явлений арго, не могут ни существенно что-либо прибавить к нашей характеристике арго, ни существенно ей повредить. Вот почему мы откладываем критическое рассмотрение взглядов исследователей воровской речи до одной из последующих наших работ об арго, где будет это уместнее сделать. Повторяем, в задачу данной работы входит типологический анализ воровской речи, и противопоставить нашей попытке разрешения этого вопроса можно только иной типологический же анализ. Изучение воровского языка так же точно, как и любого иного, должно опираться на выяснение той среды, которая этим языком пользуется.[1] [49] Воровская среда, та, которую мы будем иметь в виду при анализе воровской речи, т. е. среда воров-профессионалов, прежде всего является средой деклассированной, люмпен-пролетарской. Мы должны сразу же оговориться, что хотя «... люмпен-пролетариат представляет из себя явление, встречающееся почти во всех бывших до сих пор фазах общественного развития...» (Маркс—Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 123), но начало существования сплоченной воровской среды должно относиться по преимуществу ко времени, когда массовая экспроприация земли у крестьян и, следовательно, их быстрая пауперизация создала условия для первоначального капиталистического накопления. Этот «пролог переворота, создавшего основание для капиталистического способа производства, относится к последней трети XV и к первым десятилетиям XVI в.» (Капитал, т. I, гл. 24). К этому же времени относятся и первые свидетельства о существовании воровских арго (см. L. Sainéan. L'argot ancien, P., 1907 и F. Kluge. Rotwelsch, L., 1901). Разоряемое крестьянство быстро пополняло ряды люмпен-пролетариата, и начавшие к этому времени свое развитие города, с их сложной дифференцированностью населения, создали особенно благоприятные условия для образования среды лиц, связанных общими интересами и поставивших себя в резко враждебные отношения ко всему «легальному» обществу. Таким образом с самого своего возникновения воровская среда оказывается связанной с капиталистическим обществом, со свойственными этому обществу противоречиями, институтом «священной» частной собственности, системой эксплоатации и ограбления трудящихся масс. Воровская среда оказывается внутренне присущей капиталистическому обществу: болезнью, которую это последнее само же в себе и вызывает. Для характеристики преступности огромное значение имеют указания Маркса и Энгельса о роли в классовой борьбе деклассированных. Блестящий анализ, который дает Энгельс в книге «Положение рабочего класса в Англии в 1848 г.» происхождению преступности и, в частности, воровства, показывает, что на известном, раннем этапе развития капиталистического общества она была хотя и «самой некультурной, самой бессознательной», но все [50] же некоторой «формой протеста» против всей системы эксплоатации и частной собственности (изд. 1928 г., стр. 235-236). Очень скоро определяется, однако, реакционная роль люмпен-пролетариата. Люмпен-пролетариат, среда деклассированных, в том числе, следовательно, и воров-профессионалов, оказывается оплотом реакции. К. Маркс в статье «18-е Брюмера Луи Бонапарта» отмечает, что реакция победила, в частности, потому, что опиралась на пролетариат босяков. Реакционная роль люмпен-пролетариата и преступной среды становится совершенно явной в наше время — после Октябрьской революции. В наше время, у нас в СССР, преступность есть форма сопротивления, которое оказывают остатки разбитых классов развивающемуся социализму. «Богатые и жулики, это две стороны одной медали, это — два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это — главные враги социализма» (Ленин. Соч., XXII, стр. 164). Так постепенно преступление — кража, — выросшее как индивидуальный акт протеста и быстро ставшее реакционной силой, в наше время превращается в орудие борьбы с трудящимися остатков разбитых классов, наполняющих сейчас по преимуществу ряды люмпен-пролетариата, в частности воровской среды. Только с окончательным исчезновением у нас всех остатков капиталистического наследия исчезнет и воровская среда. Кастово-замкнутая, несмотря на свою обусловленность всей системой капиталистического общества, воровская среда, ее враждебные отношения к «легальному» обществу создают исключительные инкубаторные условия для развития целого ряда элементов «надстроечного» порядка и в первую очередь идеологии и речи. Лишенная почвы в условиях строящегося социализма для дальнейшего развития этих «надстроечных» элементов, в значительной мере уже выродившаяся, расслоившаяся и потерявшая свою кастовую замкнутость, воровская среда все еще продолжает жить старыми традициями. Соответственно, в данной работе мы будем опираться по преимуществу на тот материал, который сохранился в воровской среде от периода ее «классического» расцвета — последнего предреволюционного периода капитализма. Специфические особенности воровской речи, которые возникли в последнее время и в особенности в условиях исправительно-трудового воздействия Беломоро-балтийского строительства в связи с постепенным угасанием «блата» (воровского мира, воровской идеологии), чрезвычайно интересны и требуют особого, обширного исследования, в данной же работе нами затрагиваться не будут. [51] II/ Всеобщим убеждением, ведущим свое происхождение еще с первых столкновений «легального» общества с воровской речью в XV—XVI вв., является убеждение в ее «тайном» и «условном» характере. Этот слабо обоснованный взгляд, иногда совершенно отьровенно роднящий воровскую речь с тарабарщиной, с шифром, с воляпюком, есть своего рода «коллективное представление» исследователей, принятое на веру и никем по настоящему не оспариваемое. Новейшие исследователи или собиратели, знакомые с живой речью воров, предпочитают обходить вопрос о тайном характере воровского арго молчанием или компромиссными решениями.[2] Между тем, мы либо должны признать тайный характер воровской речи, ее искусственность и надуманность, отвергнув все лингвистические, психологические и социологические соображения по поводу возникновения арго, которых уже накопилось порядочно, либо отбросить этот устарелый взгляд, признать более естественный путь возникновения и развития воровского арго и тем самым дать широкие возможности к его изучению как факта социального и лингвистического. Всякие попытки компромиссного решения ведут лишь к запутыванию вопроса. В самом деле, называть воровскую речь условной и тайной только потому, что она нам непонятна, так же наивно, как и называть иностранцев «немцами» потому только, что они не говорят на языке туземцев. Так же наивно предположение, что вор может сохранять конспирацию, разговаривая на своем «блатном языке». Воровская речь может только выдать вора, а не скрыть задумываемое им предприятие: на воровском языке принято обычно говорить между своими и по большей части в отсутствии посторонних. Что воровская речь не может служить для тайных переговоров, должно быть ясно из того, что насыщенность ее специфическими арготизмами не настолько велика, чтобы ее смысл нельзя было уловить слушающему. [52] Воровская речь полна слов и выражений, которые только слегка видоизменяют обычное русское значение, о смысле которых легко догадаться и которые нельзя объяснить простым «засекречиванием». Эти слова, чрезвычайно интересные для исследователя, в словари совсем не попали. Следующие примеры обычных русских слов, только видоизменивших свое значение в воровской речи, подтвердят сказанное: 1) «глубоко» 'совершенно', 'вполне', 'полностью'; 2) «грубо» 'хорошо', 'сильно'; 3) «жулик» 'хороший, опытный вор' ;[3] 4) «нахально» 'насильно'; 5) «обратно» 'снова'; 6) «по новой» 'снова', 'вновь'; 7) «правило» 'воровской закон', 'воровское правило поведения'; 8) «бедный» 'несчастный', 'жалкий', 'глупый'; 9) «даром» 'без усилий', 'без подготовки'; 10) «рискованный», «рисковей» 'смелый'.[4] Наконец, для нас станет совершенно ясным, что воровская речь, которая попадает в словари, с которой отчасти знакомы широкие чита тельские круги, не может квалифицироваться как «тайная», если мы при мем во внимание, что в воровской среде действительно существуют тайные и условные языки, ничего общего не имеющие с «блатной музыкой». Эти языки действительно условные, потому что прежде, чем принять то или иное слово, воры, действительно уславливаются в их значении. Они действи тельно тайные, так как употребляются для тайных переговоров. Чтобы не привлечь внимание, слова в них берутся русские, обыкновенные,. по значению они подбираются так, чтобы речь имела какой-то смысл для постороннего и не привлекала внимания своей странностью. Слова в них заменяются только самые необходимые, самые нужные. Тайный язык редко выходит за пределы шайки и редко живет больше нескольких месяцев. Такой язык носит название «света» или «маяка». Лингвистического интереса он почти не имеет и может быть законно охарактеризован как шифр или сигнализация. Обычная речь вора так же естественна и не условна, как и речь представителя любой другой социальной группы. Законы развития всякого языка — ее законы. Исследователи, определявшие воровскую речь как тайную, правы только в том смысле, что от вора очень трудно добиться каких-либо объяснений по поводу тех выражений и слов, которые он употребляет. Происходит это потому, что всякого не вора вор считает своим личным [53] врагом (научные интересы ему, конечно, не понятны, а всякое любопытство, всякие расспросы с точки зрения норм воровского поведения считаются предосудительными). Вор, прошедший не один десяток допросов, вырабатывает в себе тактику запирательства в столкновениях с внешней средой. Вор не дает никаких пояснений о воровской среде, о ее быте, о ее языке. И факт этого «запирательства» отнюдь не обязывает нас объявлять воровскую, преступную речь — тайной. Итак, точка зрения на воровскую речь как на тайную является не только просто ложной, но и вредной, так как, заранее предрешая разрешение многих вопросов, связанных с ее происхождением, затрудняет ее изучение и крайне упрощает проблему. Мы должны со всей категоричностью отвергнуть теорию тайного характера и условного происхождения воровской речи. Таким образом, исходное положение нашей работы будет заключаться в свободе от предрассудка, до сих пор принимавшегося за аксиому. III/ Воровские языки всех стран представляют блестящий образец того, как под влиянием одних и тех же производственных отношений, социальных условий вырабатывается один и тот же тип мышления. Интересно сравнить вышедшие относительно недавно словари Irwin «American Tramp and Underworld Slang» (L., 1931) и E. Chautard «La vie étrange de l'argot» (P., 1931) с русской воровской речью. Оба эти словаря обладают тем большим преимуществом перед всеми, до них составленными, что они основаны на живом опыте, живом непосредственном наблюдении. Irwin имеет далее 20-летний стаж бродяги. Никакие, следовательно, научные традиции в области изучения арго не смогли сгладить все те лингвистические особенности, которые представляет любая воровская речь. Французский словарь обработан в полубеллетристической форме и сохраняет в подробных изъяснениях воровских слов часто самобытные черты воровской семантики.[5] [54] Читатель, вооруженный живым знанием русской воровской речи, воспринимает оба словаря как нечто хорошо знакомое. Один и тот же тип мышления, сходный до мелочей, поражает в каждом арготическом выражении. Одно и то же отношение к окружающему миру, стереотипное, как и все у воров, создает иллюзию перевода. Одни и те же понятия замещают друг друга. Одни и те же представления лежат в основе многих воровских понятий. Одна и та же идеология выражается в эмоциональной окраске воровских терминов. Приведу несколько примеров, встречающихся при беглом просмотре словарей. Такое основное для вора понятие как 'тюрьма' имеет на всех языках сходный образ для своего обозначения: у Irwin'a — «academy», «college», «big school»; y Chautard'a — «collège», «lycée», «pension», «séminaire»; в русской воровской речи — «академия», «университет». 'Преступление': у Irwin'a — «job»; у Chautard'a — «l'affaire»; в русском — «дело». 'Быть преследуемым': у Irwin'a — «to be in hot water», «heat» 'арест'», «hot», ‘преследуемый полицией', 'обнаруженный полицией', 'опасный' «hot stuff», 'украденные вещи', «to burn up» 'обмануть', 'выдать'; в русском — «погореть» 'быть пойманным', «пожар» 'арест', «печка» 'опасное место', «баня» 'допрос', «сжечь» 'выдать'.[6] Если бы мы имели возможность подробнее остановиться на основных воровских понятиях, мы выявили бы картину любопытного совпадения мышления, однотипность словообразования. Несомненно, что мы не имели бы этой разительной общности, если бы воровская идеология (если только термин «идеология» здесь уместен) не проникала бы во все детали воровского мышления, если бы в воровском мышлении не господствовали те самые «общие представления», которые Леви-Брюль считал характерным признаком прелогического мышления. Своеобразные условия, в которые поставлена воровская среда: постоянное враждебное положение по отношению к «легальному» обществу, примитивно-охотничьи приемы деятельности, бродячая жизнь, огромная роль [55] личных качеств и «естественных» условий при совершении краж, общее потребление и т. п., создают условия, при которых в речи и в мышлении возрождаются явления, аналогичные первобытным. Исследования криминологов сделали неоспоримым факт повышенной внушаемости у воров, равной, по некоторым психотехническим исследованиям, внушаемости 5-летних детей. Эта внушаемость создает необычайно благоприятные условия для внедрения традиционных обычаев и верований. Отмеченный еще Спенсером («The Principles of Sociology») консерватизм первобытных людей — факт, давно ставший общепризнанным, характерен и для вора. Социальное подполье консервативно, блатной обычай косен, догматичен и деспотичен. Воровская среда живет традицией, догмой обычая, требует от вора не индивидуализации, а ассимиляции. Склонность принимать чужую установку, несамостоятельность и неспособность субъекта к спонтанному психическому акту, инфантильные формы поведения — таковы те психические факты, которые подготовляют почву образованию сложной сети коллективных представлений, охватывающих всю жизнь вора до мельчайших ее деталей. Нечего говорить о том, что как само содержание этих представлений, так и самый факт их существования обусловлен единственно социально-экономической действительностью. Поведение вора в своей среде ограждено и ограничено бесчисленным количеством правил, норм, своеобразных понятий о «приличии», «хорошем тоне», сложной иерархией подчинения друг другу. Каждое из нарушений этих норм поведения карается воровским судом с оригинальным судопроизводством, с немедленным приведением в исполнение всегда жестокого наказания. Власть воровской среды над отдельным индивидуумом исключительно велика. За внешней распущенностью их поведения скрываются жесткие, тесные, предусматривающие все, вплоть до мелочей, правила поведения, а в конечном счете общие, «коллективные представления», которые делают поразительно нохожими воров различных национальностей. У воров мы действительно имеем дело с другой психикой, с другим характером мышления и притом общим для всей воровской среды. Особенности мышления воров — весьма обширная тема для исследования. Рассмотрим только те из них, которые имеют непосредственное отношение к языку. Основное отличие воровского мышления, которое для нас будет весьма важно в дальнейшем, состоит в возрождении элементов магического отношения к миру. В самом деле, ремесло вора чрезвычайно подвержено слу- [56] чайностям обстановки, полно риска и неожиданностей. Так же, как и первобытный человек, вор не приписывает «продукт своего труда» только счастливому стечению обстоятельств или только своим личным качествам. То, что мы называем суеверием и что является остатком первобытного магического сознания, возрождается с новой силой в воровской среде, живет не только пережитками прошлого, но и находит в себе силы для дальнейшего развития.[7] У воров сильно развита вера в сны, в предзнаменования и приметы, большое место занимают гадания. Хорошие предзнаменования могут побудить вора на самую дерзкую кражу, плохие — возвращают его обратно с «верного дела». Воры обычно имеют при себе одну или две колоды карт, на которых гадают приемами игры в штос. Необычайно распространенная в воровской среде игра в карты (притом способами, значительно отличающими ее от обычной) носит характер своеобразного примитивного культа. Хороший игрок в карты («играющий») ценится не меньше, чем хороший вор. Достоинства игрока конкурируют с достоинствами вора. Карты в сознании вора неразлучны с его профессией. По положению карт во время игры он судит о своем будущем, о предстоящей краже: выиграв, он уверен в удачном завершении своего предприятия, проиграв, он теряет всякую веру в себя. Достаточно вору удачно играть в карты (даже заведомо употребляя шулерские приемы, которые отнюдь не предосудительны в воровской среде и оговариваются известными правилами игры), чтобы любой вор взял его компаньоном («корышем», «клиентом») в свою шайку в надежде, что счастье («фарт») будет на его стороне. Леви-Брюль нашел бы не мало классических образцов первобытного магического сознания у воров, правда не в полной степени и не в полной мере. IV/ Один из интереснейших моментов этого первобытного магического сознания — магическая сторона слова.
«Подбор первых слов даже звуковой речи имел функцию орудия производства согласно мировоззрению людей тех эпох, и в отличие от орудий из природного материала мы словесное, линейное или звуковое орудие (не спорю, на наш взгляд весьма сомнительное) и вынуждены были назвать магиею» (Н. Я. Марр. «К семантической палеонтологии в языках неяфетических систем», Л., 1931). Нельзя дать лучшей характеристики воровского слова, чем характеристика его как орудия. Вор интересуется не передачей своих мыслей и взглядов (это, очевидно, подразумевается под термином «общение»), а единственно лишь тем эффектом, которое производит слово на окружающих.[8] В наиболее чистом виде слово как орудие проявляется в сигнале. Таковы воровские: «зеке», «шесть», «за шесть», «шестнадцать», «цинк», «пуль», «тырь», «вались», «ропа», «ша», «на», «шакай», «стрёмь», «казаки» и др. Воровские слова-сигналы могут быть отождествлены в известной мере с терминами спортсменов при игре в футбол, теннис и т. п.,[9] только гораздо более развитыми и глубже проникшими в быт. Так же точно, как при игре повторяющаяся ситуация создает обстановку, при которой короткий выкрик позволяет сразу уяснить себе часто весьма сложное, хотя и стереотипное положение и одновременно приказывает совершить известное действие, — у воров несложность и стереотипность положений и выработанность определенного образа действия создают почву для развития сигнальной речи по преимуществу. Примитивность воровской деятельности и «производственных» отношений играют в этом, конечно, основную роль. Примитивные формы труда создают положение, при котором достаточно указать на ситуацию, чтобы характер действия был ясен. Понятно, что то чрезвычайное распространение, которое получил сигнал в воровской среде, может иметь место [58] только при не менее сильном развитии коллективных представлений и норм поведения, при стереотипности реакции, при полном уничтожении отдельного индивидуума в общем воровском стаде. Малейшее нарушение воровских норм поведения ведет к расшатыванию всего языкового уклада воровской среды, рассчитанного на безусловное подчинение коллективу. Воровское слово не способно раскрыть какое-либо новое для вора содержание, оно лишь указывает на факт. В воровской речи мы имеем дело с апперцептивным процессом по преимуществу. Помимо тех чистых форм сигнала, которые были приведены выше, большинство воровских слов носят более или менее сигнальный характер. Необходимо отметить, что правила воровского «приличия» не позволяют вору задавать вопросы. Это не только мера предосторожности, необходимая для соблюдения тайны, — правило это лежит глубоко в языковом сознании воров и связано с их подсознательной верой в магическую силу слова. жүктеу/скачать 350.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|