Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук Великий Новгород 2011

Поэма «Медный всадник», которая воплотила в себе постигнутый Пушкиным трагический узел национальных противоречий и угроз, адресованная им своим современникам, достигла цели иным путём и в иную эпоху, прочно войдя в духовный и литературный обиход потомков и, в конечном итоге, исполнив для России своё высокое предназначение.

Характер настоящего исследования не предполагал включение в свою сферу всего существующего в науке массива «всадниковедения» со многими оттенками подходов к тем или иным сторонам произведения и диалектикой их формирования на разных этапах изучения поэмы. В то же время, рассмотрению подверглись наиболее распространённые парадигмы научного восприятия «петербургской повести» и было реализовано стремление ещё раз обратиться

к принципам её организации и формам поэтики, мифопоэтическому потенциалу, историософской концепции и литературной функции в существенно обновлённом ракурсе, для которого она продолжает давать все основания. В работе последовательно применялся принцип целостности по отношению к художественным явлениям разного уровня и был значительно расширен диапазон изучения пушкинской поэмы путём выхода за пределы исторического времени её создания и распространения анализа на определяемые ей литературные процессы ХХ века.

В ходе исследования нашли убедительное подтверждение и дальнейшее развитие продуктивные научные идеи о мифологической природе «Медного всадника», а также целый ряд представлений о других его особенностях, которые оказались конструктивными и адекватными пушкинскому творению.

Весь процесс анализа постоянно сопровождался фиксацией текущих наблюдений и обобщений. Однако представляется необходимым сложить их в общую картину особых свойств и особого статуса этого творения великого

художника-мыслителя, дающую представление о реальном масштабе его

концептуально-поэтической инвариантности в русской литературе 1917–1930-х

годов.

Присущее «петербургской повести» свойство всеохватности за счёт

Системное изучение форм поэтики «Медного всадника», стремление определить в них явные и скрытые пути образного развития авторской логики способствовало выстраиванию исследовательской версии художественной концепции пушкинского произведения, включающей в себя как обновлённые, так и принципиально новые подходы к её пониманию. Это явилось необходимым условием для исследования инвариантного потенциала поэмы.

Так, «пусковым механизмом» всеобъемлющего противостояния в системе отношений стихии, человека и власти с очевидностью выступает властное

насилие как фактор направленного пересоздания национального мира, а также

первопричина разразившейся в нём катастрофы и грядущей обречённости.

Пушкин, как это становится очевидным, последовательно создаёт образ власти,

негативной во всех своих проявлениях. При этом в образах деятельного Петра

Вступления и «омрачённого» Медного всадника отражается не двойственное

отношение поэта к главной фигуре современной ему исторической эпохи, а его

постижение в зловещей статуе непротиворечивого единства двух монарших

ипостасей и тяжкого для России властного деспотического наследия.

Анализ «петербургской повести» позволяет узнать в царском замысле «усовершенствования» реальности и «пира на просторе» государственную утопию, а в образе блистательного, странно-непротиворечивого Петербурга – авторское изображение условности её успешного воплощения, иллюзорности совершенства и непоколебимости, внешними чертами тяготеющих к официальной идеологии и переданных Пушкиным путём жанровой имитации оды. Возможности подобной интерпретации способствует семантическое присутствие в тексте фигуры умолчания об общеизвестных тягостных подробностях и дорогой народной цене строительства величественного града, отрицании старого уклада жизни и в целом о совершённой Петром революции.

Такому подходу служит также поэтический фрагмент заклинания стихии, проявляющий в идеальном мире «Петра творенья» присутствие затаённого конфликта воды и камня, равно как и несущий огромную концептуальную нагрузку резкий, «обвальный» переход к развёрнутому изображению катастрофы. После неё величие «града Петрова» уже не находит своего дальнейшего подтверждения в формах поэтики текста. Этот художественный путь опровергает одический иллюзорный блеск Вступления и даёт основание видеть в подобном фрагменте сюжета мастерство изобразительно-выразительного приёма Пушкина, но не реальное апологетическое отношение поэта к делу Петра.

Под данным углом зрения Вступление в поэму, утопический смысл которого получал трагическое подтверждение в ходе дальнейшего развития сюжета, по своей внешней форме представало предтечей возникшей в ХХ веке советской идеологической мифосистемы, когда она стала достоянием литературы социалистического реализма и обрела целевые установки на

утверждение безусловного позитива революционных изменений российского

бытия и возникновения его новых форм.

Исследование показало, что катастрофическая часть поэмы в соответствии

с пушкинской историософской концепцией представляет наследие Петра как

неудачную по своим последствиям и деспотичную по своей сути попытку пересоздания и государственной гармонизации российской реальности. Поэтому в сюжете произведения все эсхатологические смыслы оказываются замкнуты на образе власти. Об этом свидельствует образ губительного бунта стихии, вызванного ей и выявившего эфемерность государственного апофеоза, зыбкость величия и скудость народной жизни. Всё это, показанное поэтом сквозь призму «гуманистического измерения», воплощённого в образе Евгения, определяет в «петербургской повести» появление антиутопических черт. Можно утверждать, что именно Пушкин впервые нашёл тот угол изображения, ту образно-композиционную логику, которые определили сопоставимость структуры его глубоко новаторского поэтического повествования с получившим развитие в ХХ веке антиутопическим литературным жанром, и в этом заключается один из многих приоритетов «Медного всадника».

Результаты исследования поэмы позволяют говорить о проявившемся в ней катастрофизме авторского сознания и целенаправленном создании Пушкиным поэтики катастрофы. Поэт, как представляется, стоял у истоков формирования в русской и мировой литературе модели катастрофического развития действительности, о чём свидетельствует созданный им многомерный образ этого явления в антиутопической структуре «петербургской повести». Для её художественной концепции оказывается характерна беспрецедентная для предшествующей литературы, сведённая в единый причинно-следственный узел пушкинская типология бунта как фактора катастрофы, где главную роль играет бунт власти против устоев бытия.

В процессе исследования происходило существенное развитие ранее

выработанных взглядов на гуманистическую составляющую историософии поэмы, которая, включая в себя изображение образа народа, имеет, однако, своим стержнем воплощённое Пушкиным в образе Евгения обострённо-личностное начало. Анализ авторских принципов создания этого персонажа позволяет видеть в нём открытие поэтом на русской почве нового для неё литературного типа с гамлетовским отблеском, имеющего за cвоей социальной обусловленностью объёмное мифопоэтическое измерение. Евгений, мысли и поступки которого отличаются значительностью внутреннего смысла, тяготеет к категории «лишних людей», отмечен печатью избранности, неотмирности и идёт высоким Путём героя в его сакральном понимании, соответствуя философскому масштабу «Медного всадника».

С этим образом в поэме оказываются связаны традиционный мировой сюжет о разлучении влюблённых, мотивы отказа от бунта, преследования героя властью, его ухода из мира и идея спасения от царящего в нём зла. Именно Евгению было суждено по воле создавшего его автора первому в мировой литературе пройти по умышленному миру воплощённой утопии, терпящему бедствие, сконцентрировать в своей подлинно трагической судьбе высшее проявление художественного антиутопизма, стать первым ренессансным образом в его российской ипостаси, отмеченным особой печатью пушкинского автобиографизма и сокровенности. Детальное рассмотрение в ходе анализа поэмы позиционирования Евгения с бунтующей стихией и Медным всадником способствовало в работе развитию представлений о философском и гуманистическом потенциале пушкинской концепции человека в безблагодатном мире, созданном Петром, присущей этому произведению.

Изучение «Медного всадника» со стороны его аксиологии позволяет сделать вывод, что Пушкин не прославлял дела Петра и не рассматривал два начала – государственное и человеческое с позиций приоритета первого из них или в качестве равновеликих начал. Становится очевидно, что в свете архетипических отношений «отца и сына», спроецированных на главных фигурантов поэмы, её творец делает акцент на негативном исполнении властью своего державного отцовства по отношению к личности, народу, России. Эта

мысль также подчёркивается введением в сюжет образа безвольной властной

фигуры перед лицом бушующей катастрофы.

Вместе с тем, поэт не поддерживает идею бунта как допустимую модель

решения социальных проблем, видя глубоко деструктивное, губительное начало в любой из его разновидностей. В нравственном мире произведения, выстроенного Пушкиным по оси добра и зла, на одном её конце оказываются деспотическая власть и бунт, на другом – человеческая правда Евгения как «всечеловека» – средоточия главных ценностей мира.

Принцип обратной перспективы при взгляде на особые свойства поэтики «петербургской повести» ясно показывает, что в ней как тексте повышенной сложности происходит подлинный творческий прорыв и оказываются сформированы многие черты литературы будущего. Можно утверждать, что Пушкин в ней шёл впереди своего времени, предвосхитив гениальными новациями художественные открытия грядущих лет. Осмысляя современную ему эпоху в её главных противоречиях, он «зачерпнул» так глубоко и нашёл такие выразительные поэтические формы, что его последняя поэма сумела вобрать в себя событийную целостность, архетипическую основу и философский смысл изображаемых явлений, которым предстояло реализовать свой потенциал в обновлённых реалиях и художественной системе ХХ века.

Великий художник-мыслитель в своей поэме объял полноту той глобальной смысложизненной, судьбоносной исторической ситуации, развитие которой, перейдя в ХХ столетие, определило жизнь России и в целом всей цивилизации. Именно он осмыслил её основные признаки – революционный бунт, меняющий вектор развития, построение утопии путём деспотического властного насилия над естественным бытием, борьбу власти с личностным началом и неизбежный крах подобной государственной системы, безнравственной в человеческом измерении и безблагодатной в Божьем. В работе показано, что прежде всего в

этом заключается сущность пушкинского литературного мифа, причины его

универсализма и востребованности, открывающиеся на временнóй дистанции.

Пушкинское произведение с присущей ему концентрацией художественно-мировоззренческих свойств, впервые в новой русской литературе обратившееся к освоению подобного круга глобальных и судьбоносных проблем своего времени, обрело особую жизнь в духовном и культурном пространстве следующей эпохи, по своему значению выступая бóльшим, чем могло быть совершенное творение словесного искусства. «Медный всадник» в подобном преломлении представал звеном, связующим две катастрофические эпохи русской истории в их преемственности, и обретал свойства трагического кода национального развития. Безусловно, что за рамками исследования осталось немало конкретных фактов проявления узнаваемых смыслов поэмы в произведениях писателей постреволюционной эпохи, однако в целом в нём произошло осмысление ведущих тенденций, механизмов и форм этого влияния.

Проведённый анализ даёт основание утверждать, что даже в тех случаях, когда писатели ХХ века, стремясь к правдивому выражению революционной реальности на различных её этапах, сознательно не ориентировались на текст пушкинского творения, они неизменно создавали свои произведения в соответствии с катастрофическими смыслами реальности, которые оказывались в резонансе с поэмой Пушкина. Одновременно творческий процесс происходил в ситуации неординарного семантического и художественного присутствия поэмы в поле отечественной литературы со свойственными только ей приоритетами концептуально-художественных новаций. Именно поэтому любая авторская интерпретация узнаваемой образности, мотивики и структурно-семантических предикаций «Медного всадника» открывает возможность быть рассмотренной в свете интертекстуального притяжения к нему, которое имело в каждом случае свои пути, а в целом – общие алгоритмы.

В сферу семантического и аксиологического влияния пушкинского литературного мифа о судьбе России художников – творческих носителей катастрофического мировосприятия, создавших в постреволюционный период высокую гуманистическую литературу, приводила установка на преемственность исторически сложившихся, устойчивых национальных нравственных ценностей и классических литературных традиций при осмыслении генеральных конфликтов своей эпохи.

Предпринятое впервые в настоящей работе развёрнутое изучение отношений

поэмы «Медный всадник» с динамикой российской реальности, переходящих

из ХІХ в ХХ век, даёт основание видеть уникальное в своём роде, глубокое соответствие пушкинского шедевра историческим явлениям, что позволяет узнаваемо проецировать на них его метафорические смыслы. Так, в русской революции, когда бунт стихии, вырвавшись на свободу, низвергает старую власть и старый мир, фактически находит своё логическое продолжение сюжет «петербургской повести» с присущей ему эсхатологией. Далее, когда новая власть начинает преобразование России по своим амбициозным проектам, в истории проявляется сочетание тех же мотивов, с которых начинается пушкинская поэма.

В национальном мире, подвергшемся в результате революции жестокой трансформации путём государственного насилия, получает своё предметное изображение созидательно-разрушительный космогонический алгоритм, «спрятанный» Пушкиным в фигуре умолчания. Формы новой реальности предстают воплощённой утопией и оказываются соотносимы с изображёнными в поэме. Это также касается сущности новой власти и модели её поведения в жизни и в пушкинском тексте, а также судьбы человеческой и народной.

Очевидно, что инверсия последовательности исторических событий ХХ века в сравнении с событийной системой «Медного всадника» не противоречит её общему смыслу, предстающему в подобном преломлении возвращающимся мифом, поскольку с самого начала советского периода происходило действие тех же метаисторических сил и алгоритмов, осмыслить которые в судьбе России впервые было дано Пушкину.

Таким образом, в избранном ракурсе исследования открывается присущий поэме универсальный исторический код, позволяющий видеть, что всё, случившееся с Россией в послепушкинский период, в символико-метафорической форме было уже описано в «петербургской повести» и составило её чрезвычайно насыщенное семантическое пространство. Есть все

основания считать, что ни одно другое произведение Пушкина и в целом

русской литературы не обретало подобного качества, которое обусловило в

литературном процессе следующего столетия его мощный инвариантный

потенциал и определило формирование широкоохватного, всепроникающего интертекста.

Подводя итоги исследования, важно ещё раз подчеркнуть, что идейная значительность и эстетическая привлекательность образной системы «Медного всадника» первоначально оказались интенсивно востребованы художественным сознанием начала ХХ века. Сформированные тогда парадигмы интерпретации произведения были связаны с развитием критического отношения к прошлому и настоящему, тревожным ожиданием будущего и активным поиском литературой «серебряного века» в сферах мировидения, творческих принципов, эстетики текста. В этот период «окликание» поэмы во многом принимает демонстративный характер по своим авторским установкам, выступает непосредственной интерпретацией избранного круга её образной мотивики, нередко предстаёт распространённой литературной манерой.

Проведённый анализ позволяет видеть, как в литературном процессе после 1917 года, когда развитие российской реальности пошло по кризисному сценарию, сложились иные, чем ранее, принципы и формы инвариантного влияния «петербургской повести». Проявления пушкинского интертекста при этом часто теряли внешнюю непосредственную связь с образной пластикой инвариантного текста, уходили вглубь художественной структуры вновь создаваемых произведений и приобретали по преимуществу имплицитный характер своего семантического выражения в присущих им формах поэтики. Также они могли возникать в текстах и вне целевых авторских установок.

В работе существенно обновляется и развивается методология исследования инвариантного потенциала «Медного всадника» в постреволюционной литературе, обосновываются и применяются структурно-семантические принципы его определения. Это значительно расширяет имеющиеся в науке

представления о механизмах и масштабах распространения интертекста

поэмы Пушкина и позволяет говорить о его развитии как об одной из ведущих

литературных тенденций советской эпохи. Весьма показательно, что её русло

связано с именами М. Цветаевой, Н. Гумилёва, А. Блока, Е. Замятина, С.

Есенина, А. Платонова, Б. Пильняка, Ю. Олеши, М. Булгакова, М. Шолохова и других художников, произведения которых были отмечены печатью глубокого органичного проникновения в их художественную структуру и концептуально-образный строй не определяемой ранее в большинстве из них семантики «Медного всадника». При этом наблюдается широкая распространённость в пришедших в литературу новых персонажах, созвучных своему историческому времени, узнаваемых черт созданного Пушкиным «евгеньевского» типа, подтвердившего в ХХ веке свою продуктивность и ощутимо влияющего на формирование общелитературной драматической концепции личности в период 1917 – 1930-х годов и далее.

Исследование сложившихся путей и форм распространения интертекста «Медного всадника показало, что есть все основания связывать его плодотворное развитие в катастрофическую эпоху ХХ века с существованием в творческой художественной среде феномена пушкинского литературного типа. Нравственные принципы, мировоззренческие и поэтические установки писателей, воплотивших подобный интертекст, их отношения с государством и властью, их судьбы многими нитями тяготели к фигуре Пушкина, ставшего для отечественной культуры средоточием и образцом полной драматизма и жертвенности миссии служения высшей правде и исполнения внутреннего долга художника в своём творческом поведении.

Фактор авторского сознания писателей, находившихся, так или иначе, в сфере пушкинского притяжения, а значит – перекличке между собой именем поэта, о которой проницательно говорил в «Колеблемом треножнике» В.Ходасевич, способствовал в постреволюционной литературе формированию интеграционных сил «петербургской повести». Процесс их действия выразился в возникновении типологической общности произведений, составивших в период 1917 – 1930-х годов дискурс «Медного всадника», который обрёл признаки и уровень сверхтекста в его сегодняшнем научном понимании. Благодаря обращению к генеральным проблемам эпохи и своему составу он

выступал для литературы центральной, наиболее значительной линией её

развития.

Сложившийся сверхтекст «петербургской повести», относясь к разряду умозрительных, не имеющих специального оформления литературных единиц, представал в этом качестве симптоматичным явлением и заключал в себе поэтический путь выражения национальным сознанием негативной реакции на революционную трансформацию действительности. Создание многосоставного типологического ряда высокохудожественных произведений, общность которых определяется узнаваемым в них смысловым потенциалом пушкинского творения, было ярким свидетельством существования духовной оппозиции новой власти в поднятой на дыбы России. В Пушкинском тексте русской литературы ХХ века, который всё больше осознаётся как современная научная проблема, сверхтекст «Медного всадника», на наш взгляд, занимает своё особо выделенное место среди всего состава активных традиций творчества великого поэта.

Целенаправленное изучение уникальных свойств «петербургской повести» и её многоплановой роли в становлении литературы катастрофического сознания позволяет найти один из возможных аспектов постижения искомых сегодня закономерностей литературной истории двух первых советских десятилетий. Речь идёт о таких глубинных процессах в литературе, благодаря которым в этот период в ней продолжала осуществляться духовная связь времён и преемственно сохранялись самые высшие проявления национальных миропонимания, нравственности и аксиологии. Заметим, что сегодня это обстоятельство открывает неограниченное поле для осмысления аналогичных явлений во всех других областях русской культуры той эпохи.

Важно отметить, что поэтический массив сверхтекста «Медного всадника» распространяется и за пределы 1917 – 1930-х годов. В ситуации длящегося господства политической системы в искусстве неизменно продолжалась связанная с ним линия художественного и духовного противостояния, благодаря чему этот феномен оставался стержневой тенденцией в литературе

советского периода, составить представление о которой стало возможным лишь

сегодня. Интертекстуальное присутствие пушкинской поэмы ощутимо в таких произведениях, ставших неотъемлемой частью литературного процесса независимо от их официальной судьбы, как «Доктор Живаго» Б.Пастернака, «Жизнь и судьба» В.Гроссмана, «Московская улица» Б.Ямпольского, «Факультет ненужных вещей» Ю.Домбровского, «В круге первом» А.Солженицына, «Семь дней творения» В.Максимова, «Дети Арбата» А.Рыбакова, «Белые одежды» В.Дудинцева и целом ряде других, что позволяет говорить об устойчивости и постоянной наполненности этой тенденции. Кроме того, в советской реальности последних десятилетий вплоть до момента её окончания, а затем в своеобразных формах и определённых сферах и далее неё, проявлялись узнаваемые грани метафорической семантики мифа о Медном всаднике, позволяющие осмыслять сущность происходящего с Россией в свете творения Пушкина, что могло бы стать предметом для отдельного изучения.

В целом исследование художественной природы «петербургской повести»

и её литературного влияния в исторический период зарождения и становления определяемого ей сверхтекста в 1917 – 1930-х годах ХХ века привело к раскрытию особой роли произведения Пушкина для отечественной литературы и российского бытия, сопоставимой с функцией мифа. Без учёта этой главной специфики поэмы, вне преодоления многих стереотипов её восприятия, а также без появления новых подходов к её поэтике, месту в творчестве Пушкина, инвариантному литературному потенциалу, системе связей с реальностью, – невозможно понять всю степень уникальности её феномена, не имеющего аналогов в культуре России и зарубежных стран. В метафорическом зеркале «Медного всадника» [249, 79-84], созданного гением Пушкина, способна узнать себя любая российская эпоха. Возможно, в этом и заключается особая, сокровенная тайна великого пушкинского текста, оставленного поэтом своему отечеству на все времена.