О СОЛНЦАХ И МОЛОДЫХ МЕСЯЦАХ, ПОГРУЗИВШИХСЯ В МОРЕ

Именно такой текст мы можем прочесть как в первом издании, так и в Ека­терининской копии. Но одного «поволокоста» в двойственном числе перевод­чикам и исследователям показалось мало — Олег и Святослав, по их мнению, еще и утопились на радость Хинове. Для такого толкования из следующей фра­зы было выдернуто и добавлено к процитированному: «и в море погрузиста и великое буйство подасть (исправили на «подаста») Хинови». В мусин-пушкинском издании указанная фраза, по мнению толкователей, «явно нарушала грам­матическую и логическую связь предложений, перестановка же восстанавли­вает эту связь».

От такого «восстановления» возникло и своеобразие «объяснительных» пе­реводов: «два солнца (Игорь и Всеволод) померкли, оба багряные столба (лу­чей) погасли, и с ними (погасли) два молодых месяца — Олег и Святослав (Олег Игоревич и Святослав Рыльский — сын и племянник Игоря) —тьмою заволоклись и в море погрузились, и великую смелость возбудили (своим поражением) в хи- новах (восточных народах)».

Не хочется (в который уж раз!) отвлекаться на доказательство само со­бой разумеющегося: недопустимо передвигать слова, предложения и даже целые абзацы. Оснований для такого «буйства толкователей» произведение не дает.

Начнем с вопроса, кто же такие эти «два солнца» и «два молодых месяца»?

Общепринято мнение, что под «солнцами» подразумеваются руководители похода — Игорь и Всеволод. А вот с «молодыми месяцами» все сложнее, хотя они и названы по именам. М.Г. Булахов, например, считал, что это Олег, сын Игоря Святославича, и его племянник Святослав Ольгович Рыльский. В. И. Стеллецкий еще смелее предположил, что речь идет о двух малолетних сыновьях Иго­ря — среднем Олеге (1174 г.р.) и младшем Святославе (1176 г.р.): «Так или иначе, в связи с пленением князя Игоря, и возможной его гибелью, судьба младших его сыновей «заволакивалась тьмой».

Большинство исследователей склонились, однако, к тому, что упоминание малолеток здесь явно неуместно, и речь идет о двух молодых княжичах, Свя­тославе и Владимире, участвовавших в походе. «Молодые месяцы, два света — Володимир с храбрым Святославом!» (А.Н. Майков, конец XIX в.); «...с ними вместе два юных месяца: рыльский князь Святослав Олегович и путивльский — Владимир с братией» (Н.М. Гутгарц, конец XX в.). Но мог ли Автор столь гран­диозно ошибиться и вместо «Владимир» написать «Олег»?

Столь же смутно выглядит грамматическая конструкция фразы. С кем вме­сте погасли молодые месяца? В тексте сказано: «с нимъ», А.В. Лонгинов счел, что речь идет о «третьем дне», когда произошел разгром. Остальные исследова­тели переделали местоимение в двойственное число — «съ нима», отнеся его то ли к двум «солнцам», то ли к «багряным столпам». Что еще больше запутало смысл, ведь в другом месте не двое, а вся четверка князей названа «четырьмя солнцами». А.П. Комлев и К.К. Белокуров высказали понятное недоумение: «после того, как четверо героев названы дневными светилами, двое из них не должны быть ни с того, ни с сего «переведены» в ночные светила». Действи­тельно, налицо «дискриминация»: старшие награждены дополнительным ти­тулом «багряный столп», а двое младших, словно в чем провинившиеся, оказа­лись «разжалованными» — из «солнц» в «месяцы».

Разрешить это противоречие пытались даже с помощью природных явле­ний: «Четыре солнца и два солнца с лунами-месяцами не есть вымышленная аллегория, символ, метафора, а реальное событие, имевшее место в 1185 году перед битвой на Каяле». Увы, несмотря на заверение Г.И. Имедашвили, что «и русскими летописями в 1185 году отмечено появление четырех солнц, а затем и двух солнц с луною», о таком небесном явлении в указанное время в летописях нет никаких сведений.

Во фразе из «Слова»: два солнца, два столпа, два месяца — все они пред­ставлены попарно — так что, скорее всего, и относиться они должны не к четы­рем, а к двум поименованным князьям, которых постепенно окутывает «мгла». Ибо иначе пришлось бы предположить сразу шестерых.

Однако могут ли кого-то олицетворять одновременно и солнце, и месяц, и столп? Литература дает нам подобные примеры. Сравним два плача — рязанс­кого князя Ингваря (по братьям) и жены Дмитрия Донского (по мужу): «Кому приказываете мя, солнце мое драгое, рано заходящее, месяц мой красный, скоро погибший? Звезды восточные, почто рано зашли есте?»; «Солнце мое, рано заходиши, месяц мой светлый, скоро погибаеши»...

Монастырские летописцы домонгольской Руси нередко упоминали в своих произведениях и светящиеся «столпы». Князь Святослав Ярославич видел та­кой над Киево-Печерским монастырем в момент смерти святого Феодосия:

«И се виде стълпъ огньнъ до небесе сущь над манастырьмь». Огненные же стол­пы указали монахам место погребения Феодосия: «и егда удариша в била, видиста три столпы, аки дугы зарнии стоявше, и приидоша над верх церкве, иде же положен бысть Федосий». Легенда гласит, что такое же чудо Бог явил над телами Михаила Черниговского и его боярина Федора, казненных в Орде за отказ поклоняться языческим идолам: «Столп бо огненный явися над телесы ею, сияют пресветлыми зарями и свещи на многи нощи горящи зряху».
О небесных заступниках

Общеизвестно, что библейские описания служили для русских книжников эталоном — это отразилось и в «Слове». Войска фараона, преследовавшие ухо­дящих из египетского рабства евреев, были, согласно Библии, утоплены — «по­гружены» в море. Точно так же и «тьма» (т.е. половцы), покрывшая землю на речке Каяле, «в море погрузи ста (т.е. «сотни» Игорева ополчения)».

Сравним (из «Исхода», 15:10 и из «Слова о полку»):

«пучиною покры их (войска),

погрязоша во глубине яко камень»
«тьма свет покрыла...

и в море погрузи ста»

Однако обязательно ли «погружение» означало именно «утопление»? Вот перед нами выдержка из популярнейшей при Игоре повести Флавия: «и не стерпят ьиюдеи нашего пришествия, погрузить бося нашими стрелами». Можно ли «погрузиться» стрелами? Понятно, что перед нами иносказание. А если не по­нятно, то получается, что «половцы загнали множество русских в Азовское море, где они и утонули» (В. Келтуяла). Сколько же сотен километров нужно было «гнать» только для того, чтобы потом утопить в Азовском море!

Реального «моря» вблизи поля битвы не было и в помине — просто библей­ские образы породили идиому, означавшую «погубление». Летописцы, следуя библейскому эталону, в течение столетий истово «топили» войска то в «морях», то в «реках», подразумевая их уничтожение...

Такой образ погубления относился не только к войску. У Даниила Заточника: «сироты и вдовици от вельмож погружаемы... сироты и худии от богатых потопляемы»; в молитвах: «Страстей волнение смуща­ет мя и сластьми погружает»; «Властителю и предтече Христов, погру­жаемый всегда сластьми телесными ум мой управи, и волны страстей укроти». На этой же почве возникло сочетание, сохранившееся в «Из­борнике Святослава» (1073): «Възлюбилъ еси вься глаголы потопъныя языкльстивъ».

Теперь, что касается истоков «огненного столпа». Когда (во время исхода евреев из Египта) наступала ночь, то для беглецов горел во тьме путеводный «огненный столп»: «Бог же водяше их, в день убо столпом облачным, показати им путь, нощию же столпом огненным» (Исх. 13:21). В одной из молитв встре­чается фраза: «Радуйся, огненный столпе, наставляяй сущие во тме». Первое, связанное с боевыми действиями, упоминание такого рода встречается в том же «Исходе» (14:24): «Бысть же в стражу утреннюю, и воззре Господь на полк египетский в столпе огненнем и облачнем, и смяте (т.е. привел в замешатель­ство) полк египетский».

Следует обратить внимание, что в тексте «Слова» сначала речь идет о двух солнцах и багряных столпах, которые они, по-видимому, венчают. В «Откро­вении Иоанна» (10:1)читаем: «И видехинаго ангела... и лице его яко солнце, и нози его яко столпи огнени». Подобный образ сохранился и в средневековом «Мартолое» («Астрологии»): «въсходить солнце на столпе Овеннем», «въсходит солнце на столпъ Близнецу»... И в авторском образе мы вправе предположить аллегорию, дополняемую такой же аллегорической «тьмой», несметными пол­чищами врагов: •

«А от пару было от конинаго

А и месяц-солнце померкнуло,

Не видать луча белаго...»

Автор «Слова» верит в мгновенное — без пояснений — восприя­тие образов своей аудиторией, когда пишет: «Чръные тучя с моря идут, хотят прикрыти 4 солнца» («тучи» — войска половцев, а «солнца» — князья и олицетворяемые ими русские дружины). Совсем не так у ав­тора «Задонщины», который тут же спешит пояснить аналогичный образ: «Тогда бо силнии тучи съступалися въместо... — то ти съступа- лися руские сынове с погаными татары». В «Слове» «солнце светится на небесе — Игорь-князь в Руской земли», а в «Сказании о Мамаевом побоище» княгиня говорит: «Государя славнаго во человецех велика- го князя Дмитрея Ивановича узрю, аки солнца на небе восходяща и светящу всю Рускую землю».

По «Сказанию о Мамаевом побоище», перед решительным сражением Дмитрий Донской обратился за помощью к Владимиру Андреевичу: «Поспеши, брате, против безбожных агарян... призывая сродници своя на помощь, святых мученик Бориса и Глеба». А в самый критический момент, когда «пога- нии же начата одолевати, христианскыя же плъци оскудеша», свидетель уви­дел над битвой «небо разверсто, из него ж изыде облак, яко багряная заря... Тъи же же облак исплънен рук человеческих, яж рукы дръжаще по велику плъку... облак той много венцов дръжаше и опустишася над плъком, на головы христианскыя».

Кто же привел небесные полки в подмогу, кто опустил из «багряного обла­ка» скорбные венцы на головы павших? — Конечно те же, кто помог потом одер­жать победу над татарами, которые «биты суть от святых мученик Бориса и Гле­ба—о них же провиде Фома Хаберцеев». Пророческое видение указанного Фомы имело место за несколько дней до битвы и состояло в следующем: «На высоте виде облак изряден зело. И прииде некии полк велик от востока от по- луденыя страны, и приидоша два юноши, светлы лица их, светящеся яко солнце, а в руках своих имеюще мечи острыя, и рекуще полковникам татарским: «Хто вам повеле требити отечество наше, нам Господь дарова?!» И нача их сечи. И ни един от них не отбысть».

«Сказание», таким образом, в отличие от «багряных столпов» с двумя «кня­зьями-солнцами», преподносит нам «багряное облако», но в нем опять же два «князя-солнца»! Именно они помогли в решающий миг на Дону: «Сынове же рустии силою Святаго Духа и помощию святых Бориса и Глеба бияху, погании же прекланяхуся, аки трава от косы». Как мы видим, князья Борис и Глеб выве­дены в «Сказании» святыми покровителями русских войск в смертельном по­единке с басурманами.

В других источниках братьев-мучеников нередко называли и «столпами»: «Вы убо небесьная чловека еста, земльная ангела, стълпа и утвьржение земле нашея» («Житие Бориса и Глеба») — и «солнцами»: «Оба светила присно сияющи и озаряющи светом добродетелий...» (Стихирь, не позднее 1163 г.).

После татаро-монгольского завоевания на Руси принято стало обращаться с мольбой о помощи к «сродникам» Борису и Глебу — к тому времени их культ как военных заступников был уже полностью канонизирован. А до Батыева нашествия? Летописец Переяславля Суздальского о междоусобной битве 1214 года писал следующее: «И бе злаа сеча, ака жь в Руси не бывала. И смеркоша, быощеся, и одоле Ярослав. И мнози видеша ангелы, помогающа Яросла­ву». Как видим, солнце здесь тоже «померкоша», но пока еще помогали анге­лы, а не святые предки-князья, военный культ которых только намечался.

В «Слове» киевские бояре, говоря о сражении Игоря, называют сходные ат­рибуты небесного знамения, усиливающие впечатление от их рассказа. К кому же могли (или предпочитали) обращаться князья из славного «гнезда Олегова»? Конечно же к собственным предкам — «сродникам*, ОЛЕГУ«Гориславичу», который отвоевал наследное Черниговское княжество, и его отцу, СВЯТОСЛАВУ Ярославичу, который первым в русской истории наголову разгромил четырех­кратно превосходящие силы половцев и даже пленил их главного хана.

Такая традиция берет начало в древнейшем славянском культе почитания рода и его заступников, причем не только предков, но и вообще умерших род­ственников. В «Повести о разорении Рязани Батыем» показателен пример, ког­да накануне решающего сражения князь взывает поочередно к Богу, Богороди­це, Борису и Глебу и завершает монолог мольбой о заступничестве к братьям, тела которых еще даже не успели похоронить: «О братие моя и господие! По­могайте мне во святых своих молитвах на супостаты наши — на агаряне и внуци измаительска рода!»

Близкое к нашему предположение, хотя и без должного обоснования, уже встре­чалось в исследовательской литературе в 1975 году. Жаль только, что А.Г. Степа­нов, выступивший с подобной догадкой, отнес определение «молодые месяцы» к самим Игорю и Всеволоду, из-за чего младшие участники похода (Владимир и Святослав) оказались опять же «дискриминированными». Конечно же речь идет не о деде и отце, как у А.Г. Степанова, а о деде и прадеде братьев.

В рассматриваемом эпизоде образы героических предков пытались охра­нить Ольговичей точно так же, как позднее Борис и Глеб. Братья помогли Дмит­рию Донскому одержать победу, являясь в образе багряного облака, подобного разливающейся заре. Иначе сложилась судьба Игорева войска. Олег и Святос­лав, воодушевлявшие его как два багряных столпа, увенчанные солнцами, мер­кнут, превращаясь в молодые тонкие месяцы, прежде чем окончательно угас­нуть, «покрыться тьмою».

Думаю, этот поистине великий и щемящий образ достоин того, чтобы вой­ти в хрестоматии мировой литературы!

Осталось выяснить, откуда в тексте взялось загадочное «съ шшъ». Исходя из нашего понимания, это сочетание нетребует насильственных исправлений. В опи­санной ситуации на Дону Борис и Глеб представляли собой «сонм страстотерп­цев», т.е. «собрание, совокупность» из двух небесных покровителей. Но ведь «Олег и Святослав» вместе тоже составляли соньмъ или сьнимъ: др.-рус. и ст.-слав. «ан- гелъ съньмъ» («совокупность ангелов»), «князи вси съньма»; чеш. ц.-слав. sinim: Всё это варианты общеславянского с-сенемъ и снемъ (с «ятем»), происходящего от сениматися — «собираться вместе» («ты же с новыми отцы нашими епископы снимаяся...»; «и сеняться воды, яже под небесъмъ, в сеньмъ единъ»).

Учитывая все вышеизложенное, перевод рассмотренного отрывка может звучать следующим образом:

«Ибо темно стало в третий день: два солнца померкли, оби багряных столпа погасли, и сонм молодых месяцев, Олега и Святослава, заволокло тьмою».
«СЛАВЯТ ГОТКИ ВСЕМ ДЕВИЧНИКОМ...»

«Се бо готьскыя красныя девы веспешя на брезе синему морю, звоня рускым златом: поют время Бусово, лелеют месть Шаруканю».

Если собрать всё, что за двести лет посвящено этим полутора строчкам, то получатся целые тома. Перевод здесь не требуется — нужны только верные объяснения, так как за всеми понятными словами не понятно ровным счетом ничего. Это не преувеличение: меткие попадания в некоторые частности об­щей картины не меняют, поскольку не снимают недоумений по частностям остальным. Да и эти попадания словно не замечаются остальными исследователями, каждый из которых идет в фарватере либо традиции, либо одного из сегодняшних авторитетов. Итак, нужны лишь верные ответы всего на несколь­ко вопросов.
Что такое «месть Шаруканю»?

Типовые ответы не поражают разнообразием. Д.С.Лихачев: «Лелеют месть за деда хана Кончака — Шарукана, разгромленного Мономахом в 1107году»-, В.А. Грихин: «Шарукан, дед хана Кончака, был разбит в 1106 году Владимиром Мономахом. В битве с Игорем внук Шарукана впервые смог ото­мстить русским за бесславие своего деда». Л.А. Дмитриев и Н.В. Понырко: «Шарукан — половецкий хан, дед хана Кончака, был разгромлен объединен­ными силами русских князей в 1107 году».

Пусть читателя не смущает колебание в дате этого «разгрома Шарукана» — она приводится исследователями по разным спискам летописи, где действи­тельно сказано, что «прииде Боняк и Шарукан старый и ини князи многи». Вышедшие им навстречу войска семи русских князей (включая Святополка Киевского, Владимира Мономаха и Олега «Гориславича») выиграли битву и «гнаша я до Хорола. Убиша же Тааза Бонякова брата, а Сугра яша и брата его, а Шарукан едва утече».

Но при таком толковании возникает нечто удивительное: если исследова­тели неизменно восхваляют здесь Владимира Всеволодича, едва не пленившего столь выдающегося Шарукана, то сам герой этой баталии, Мономах, вооб­ще не заметил перед собой этого «именитого» противника! Вот что написал он в своем «Поучении» о том примечательном бое: «И Боняк пришел со всеми половцами к Кснятину; мы пошли за ними из Перемышля за Сулу, и Бог нам помог, и полки их победили, и князей захватили лучших». Ни пол словечка о Шарукане! Ни о том, что он был в битве среди «князей лучших», ни о том, что он убежал!

Увы, это «не та» месть, какую предполагают исследователи! Шарукан, бу­дучи к 1106 году давно не на главных ролях, в том походе тоже едва ли был боль­ше чем «дядькой» при молодых командующих — тех же Боняке и Сугре. Лето­писец и упоминает его лишь как колоритную фигуру из прошлого — ради «ожив­ления» текста: это тот самый, но сильно состарившийся, Шарукан, который когда-то... Дряхлый дедушка оказался достаточно проворным и сумел-таки вов­ремя унести ноги — не он проиграл то сражение, не он и пострадал в нем. Какой резон для Автора мщение за то поражение Бошка называть «местью за Шарука­на»? Бессмысленно указывать здесь и на родственную связь Владимира Моно­маха и Игоря, как делают некоторые исследователи. «Нашему забору двоюродный плетень» — как ни мудри, а Игоря — внука Олега, слывшего злейшим вра­гом Мономаха, — никак сюда не привяжешь! Половцы прекрасно знали генеалогическое древо русских князей и, даже руководствуясь им, никак не мог­ли мстить Игорю за деяние, совершенное Мономахом, являвшимся всеголишь двоюродным братом его деда.

Но была месть другая — за другое историческое событие, задругой разгром. Действительно прочно связанная с Шаруканом, она целиком укладывалась в русло древнейшей формулы: «око за око!», «зуб за зуб!». Каким же своим «зу­бом» расплатилась Русь и за какой именно половецкий «зуб», связанный с Ша­руканом? Увы, прославляя победу Мономаха, исследователи редко вспомина­ют о не менее грандиозной победе над половцами, одержанной противостоя­щим ему кланом Ольговичей. Ведь если говорить о генеалогии, то придется припомнить, что Шарукан приходился родным дедом хану Кончаку, пленив­шему сейчас князя Игоря, а Игорь — правнуком Святославу Черниговскому, пленившему в 1068 году тогда еще молодого Шарукана («одоле Святослав, а князь их яша Шарокана в 1-й день ноября»). Такова она, «родовая» месть, со­вершенно правильно вычисленная Б.А. Рыбаковым и А.И. Робинсоном.

«Теперь, после того, как внук Шарукана Кончак взял в плен прав­нука Святослава Игоря, можно было «лелеять месть Шаруканю», ра­доваться свершившемуся отмщению, воспевать его» (Б.А. Рыбаков); «Хан Шарукан напал на Русь (1068 г.), но был разбит и взят в плен черниговским Святославом Ярославичем (прадедом Игоря). Пленив Игоря, хан Кончак (внук Шарукана) отомстил за своего деда»; «внук Шарукана, хан Кончак, пленил Игоря, правнука Святослава Яросла- вича, в качестве родовой мести за своего деда, что и отражено в «Сло­ве» («лелеют месть Шаруканю») (А.И. Робинсон).

Именно поэтому она так и названа — «месть за Шарукана». Это ее «лелеют» так называемые «готские девы». Почему же «так называемые»? Переходим к выяснению следующего вопроса.

Для начала вкратце ознакомимся с тем, что успели насочинять о «готских девах» и «времени Бусовом». Д.И. Прозоровский вообще не усмотрел здесь ре­альных дев: «Готские девы, как и другие метафоры, есть не что иное, как поэти­ческое представление: в образе шумливых ворон и готских дев представлены мифические существа, подобные древним вакханкам, пирующие в честь Буса и во славу Шаруканя». Но такое мнение является всего лишь исключением, а само правило в том, что, по общему мнению, характер этих дев вполне «нордичес­кий», то бишь германский. Карл Маркс, прочитавший французский перевод «Слова», вероятно, счел себя причастным к древним германцам, когда с восхи­щением написал Энгельсу: «Замечательно одно место в стихотворении: «Voila les joliesfilles des Gots entronnent leurs charts au bord de la Mer Noire». В обратном переводе: «И вот красивые девушки готов запели свои песни на берегу Черно­го моря». Но откуда здесь взялось «Черное море»? Или же «Азовское море», как в толкованиях ряда исследователей? Потому что речь о готах? Около двух сто­летий одиноким и незыблемым утесом возвышался этот твердокаменный миф об азово-черноморских готах, радующихся половецкой победе. И вдруг — на тебе! — в 80-х годах к нему притулился миф новый — о готах балтийских. Каче­ственный скачок, происшедший в исследовании «Слова», становится нагляд­ным в сравнении двух высказываний (С.П. Шевыреваи Г.Ф. Карпунина), между которыми пролегло сто двадцать лет: «Летописи упоминают о Готском береге Тавриды, который заняли половцы с 1050 года, простершись по всей Русской земле до моря, как пардужье гнездо»; «Однако русские летописи ни о каких крым­ских готах не знают. Готы, упоминаемые в летописях, — германские племена Западной Европы: «одни назывались шведы, другие же норманны, англы, а третьи готы».

Так «упоминают» или же «не знают» о крымских готах русские летописи? В том-то и дело, что ничего не знают\ Так откуда же возник весь этот сыр-бор? «Игорь шел с войсками к Тмуторокани, находившейся на берегу Азовского моря, — на том самом «брезе», где и воспели готские девы, опасавшиеся прихода русских», — таков лейтмотив подавляющего большинства комментариев. Но, увы, ничего в таком посыле, кроме факта нахождения Тмуторокани на Тамани, не соответствует действительности.

В целом же за два века отстоялась, выкристаллизовалась следующая кар­тина: «Очевидно, что золотые вещи и украшения, награбленные у разбитых рус­ских дружинников, могли попасть к готским девам только в том случае, если бы их им продали половцы, и, следовательно, речь идет, несомненно, о тех го­тах, которые жили где-то рядом с половцами или даже под их властью. Такими могли быть только крымские готы или готы-тетракситы, жившие в то время на Тамани и южнее ее по берегу Черного моря» (В.В. Мавродин); «Готы, жившие в районе Тмуторокани и находившиеся в дружеских отношениях с половцами, должны были опасаться победы русских. Поэтому-то готские девушки радуются поражению Игоря и «звенят русским золотом». Очевидности готы имели торго­вые связи с половцами, и часть добычи, которую захватили последние в боях с русскими, попадала к ним» (J1 Л. Дмитриев); «Весть об этой победе встретили пением и готские девушки на побережье Азовского моря. Готы радовались, что отомщено поражение Шароканя, кроме того, они были посредниками полов­цев по продаже пленных, и большое количество пленных означало увеличе­ние прибыли для готов» (Н.В. Шарлемань); «Речь идет о потомках острого­тов, живших до позднего Средневековья в Крыму и в Приазовье в соседстве с теми приморскими половцами, которые в 1185 году шли на Игоря «отДонаи от моря». Они были подвластны тогда внуку Шарукана Кончаку» (Б.А. Рыба­ков). «Племя готов к тому времени давно уже подпало под власть половцев, и даже выгоды половцев уже стали его выгодами, что видно из воспевания мес­ти Шаруканьей» (И.А. Новиков).

Выяснить мнение Д.С. Лихачева оказалось не так-то просто. Несколько десятилетий подряд поколения школьников знакомились со «Словом» по мно­гочисленным изданиям Д.С. Лихачева с его исправлениями древнего текста, переводом и «объяснительным переводом». Все эти книжки отражали те же самые представления о «готских девах» и «готах», что и вышеизложенные. Но в 1985 году, не отрекаясь от них как от ошибочных, академик резко сменил полярность — «юг» у него становится «севером». Причины этого следующие: 1) в летописях нет сведений о готах черноморских, но упоминаются готы бал­тийские, с коими нередко воевали новгородцы; известен и «Готский берег» {Готланд), с которым заключались договоры; 2) принята на вооружение ги­потеза М.А. Салминой о «времени особого вида кораблей — бусов» («Того же лета пришед мурмане войною в 500 человек, в бусах и шнеках»).

Вот несколько характерных мыслей ученого: «Если... имеются в виду готс­кие девы северные, тогда понятно, что они «звонят русским золотом», ибо готы северные вели обширнейшую торговлю и упоминание золота было бы вполне уместно... Если перед известием о готских девах, «лелеявших месть» против Руси, отмечены и немцы... которые «кают» князя Игоря и опять в какой-то не­ясной связи с русским золотом, то толкование готских дев как дев Готланда... становится вполне вероятным... Шарукан был разбит русскими князьями (сре­ди них и новгородским князем Мстиславом Владимировичем) в 1106 году... В «Слове» поражению русских радуются разные народы... Неудивительно, что к радости врагов Руси присоединились и жители «Готского берега».

А не может ли, после ознакомления с такими мыслями, открыться «третий глаз», который и во всем остальном заставит отыскивать не южный, а северный след? Кто еще из упомянутых академиком «разных народов» радуется русскому поражению? «Хинова»? — Да это же финны! Ведь указывал же Вс. Миллер на за­мену «ф» в именах Хрол, Хома, да и Финляндия у олонецких сказителей — «Хинская земля». Кто «каял» князя Игоря? «Немцы и венедици»? — Да ведь это же нем­цы и балтийские славяне! Ведь отмечал же В.Ф. Тимковский, пребывавший в 1815 году среди лужицких сербов, «отдельность, особость вендов от их сообитателей немцев». Кстати, к такому выводу уже пришел в 1912 году А. В. Лонгинов, а в наше время АЛ. Никитин. А куда, в какие края сходил с войском Игорь, где в него полетели хинские (финские) стрелки? За реку Сальница? Да это же нынеш­няя Салаца, речка на пути псковско-новгородских походов в Прибалтику! Вот славно-то! Насколько упростилось бы понимание памятника, и насколько он сам оказался бы разрушен. Вот какие направления поиска, поменяв свои взгляды, открыл авторитетнейший ученый. Окрыленная признанием ее «кораблей-бусов» на Балтике, М.А. Салмина продолжает дерзать, и вот уже у нее вместо «а половци неготовами дорогами побегоша к Дону Великому» возникает новаторское «не готовыми дорогами» —т.е. «не дорогами готов».

Согласно такой логике получается, что пели северогерманские девы, вспоминая какие-то набеги викингов — время их кораблей («бус»). С ар­гументированной критикой этой версии выступил Б.В. Сапунов: «Сред­ства передвижения играют важную роль на войне, но главную роль иг­рают воины и их предводители. Эпоха викингов (VIII—-X вв.) — это мор­ские походы норманнов, а не время судов, на которых норманны плавали. Эпоха великих географических открытий (XV— XVI вв.) — это эпоха выдающихся мореплавателей, а не «время каравелл».

Значит ли это, что следует все оставить, как было, что правы те, кто пестовал в своих работах готов азово-черноморских? Ни в коем случае! Нужно отметить, что на чисто «готское» понимание поющих дев сильно повлияло и «время Бусово». Чересчур многие увидели в «Бусе» антского вождя Бооза, за восемь веков до Игоря разбитого и казненного готским полководцем Винитаром —тоже где-то у берегов Черного моря. Принято считать, что первым этот эпизод из труда римс­кого историка Иордана привлек к изучению «Слова» украинский исследователь Емельян Огоновский в 1876 году. Однако еще за тридцать лет до него ту же вер­сию подробно изложил Николай Головин: «Он (Иордан) говорит, что готфи в сражении были разбиты, но потом кончили войну победою и пленили царя сла­вянского Boza, которого Винитар для устрашения покоренного народа приказал пригвоздить на крест, пос тупив таким же образом с его сыновьями и 70 вельмо­жами. Вот почему готские девы воспевали время Бусово».

Впору возгордиться при мысли о столь глубокой исторической памяти не столько этих дев, сколько наших предков, ибо здесь само «Слово», по мнению Б.А. Рыбакова, заглядывает в глубины времени, отстоящие от поэмы не менее чем на 800 лет. Но не могу подавить смущение от другой мысли: подробностя­ми на сей счет «Слово» не может удовлетворить не только исследователей, но и заурядно любопытствующих. Ведь между основательными сведениями XI — XII веков и более чем скромными данными предполагаемого IV века в поэме пролегла информационная бездна, в которой не разглядишь ни крохи.

Слово лелеяти «покачивать; ласкать» (индоевр. по происхождению: болг. лелея «укачиваю», лтш. leluot«укачивать ребенка», др.-инд. lelayati «качается» и lalayati «ласкает, лелеет») трижды употреблено в тексте в значении «нести, по­качивая»: «лелеял tcvi Святославли насады»; «прилелей... мою ладу ко мне»; «по­лелея отца... межю угорьскыми иноходци». Но здесь другое. Замечали ли вы, как отрешенно «лелеет» горе мать, узнавшая о смерти сына, как качается она, словно пьяная, укачивая боль душевную? А вот другой пример: человекулыба- ется, «лелея» приятные ему мысли или воспоминания; он испытывает истин­ное удовольствие, наслаждается ими. Нечто подобное, т.е. наслаждение от мыс­ли о свершившейся мести, испытывают и «готские девы»: «Шарукан отомщен!» Хоровое пение с раскачиванием — давняя традиция у многих народов, но не слишком ли велика такая радость для нейтральных «готов»?

«Шарукана с Бусом нараспев

Славят готки всем девичником»

(М. Тарловский. 1938)

Не удивляет ли тех, кто предполагает в Бусе несчастного Бооза, что готки поют «время Бусово», а не «время Винитарово»? Не сомнительно ли, чтобы иностранки могли воспевать не только чужую победу, но и чужую месть, де­монстрируя тем самым привязанность к чужому покойному деду, выходящую за рамки всяких приличий?

Итак, мы в тупике. Ни «южный», ни «северный» вариант объяснения не помогает выйти из него. А есть ли выход? Да, если предположить, что перед нами не готки, а половчанки!. К такому же выводу мог бы прийти и А.С. Орлов, который хотя и согласился с «таврическими готами», все же оговорился: «если «Готьскыя» не считать ошибкой вместо книжного готфския (то-есть варварс­кие)». Но едва ли следует нормой считать второе («готфския»), а первое («готь­скыя») — «ошибкой».

Иордан, называвший готов «гетами» («Гетика: о происхождении и деяниях гетов»), довел свое повествование до 551 года. Но еще лет через сорок на Балка­нах произошли события, о которых другой византийский историк написал: «Войска гетов, а иначе говоря, — толпы славян сильно опустошили область Фракии». На двух соборах середины XI века в г. Сплите утверждалось, что «гот­ские письмена изобрел некий еретик Мефодий, который на славянском языке написал много ложного против правил католической церкви, за что по повеле­нию Божьему и был наказан внезапной смертью». Сплитский архидьякон Фома рассказал, как хорваты (называемые опять же — то славяне, то готы) отправили к папе в Рим делегацию местных священников, получивших там категоричес­кий отказ в их просьбе вести в своих церквах проповеди не на латинском, а на готском языке. Когда же хорваты ослушались, на подавление этих готов были брошены войска во главе с кардиналом, который «страшно надругался над лже­епископом в присутствии его готов».

«Не верь глазам своим!» Читая «Сказание о брани благовернаго князя Дмит­рия Ивановича с нечестивым царем Мамаем Еллинским», никто не называет вражеского полководца «Мамаем Греческим», несмотря на то, что после раз­грома у него «бежаше же татарове, глаголющи еляинскы». Ведь уже в другом спис­ке «они же бежаще, глаголюще по-половецки» — после битвы, в которой «и не ослабляюще христиане и печениги быощеся»! С кем же сражался Дмитрий Дон­ской? С греками, половцами и печенегами? Так почему же в «Слове» иначе?

Если во многих районах Литвы тех литовцев, кто отличается выговором от местных жителей и живет к востоку от них, даже сегодня дразнят словом «гуды» (gudai), то в XVI веке близкие им по языку ятвяги под термином guti разумели былых крестоносцев. Можно предположить, что там и там слово ис­торически относилось к «чужакам», причем изначально — к «военным при­шельцам». Столь избирательна народная память. Нечто сходное отмечается и в областях России: под Новгородом говорят «когда литва шла» — о «Смутном времени», подразумевая шведов и поляков, но не литовцев; и если под Тулой жителей из соседней деревни поддразнивают: «Эй, литва поганая!», то под Новосибирском переселенцев с Украины — «черниговской литвой». Лингвисты определили, что источником слова «гуды», означающего в современном ли­товском языке «белорусы», явилось этническое название готов. А как обсто­яло дело в Литве древней и, позже, в Великом княжестве Литовском — с его преобладающим русским населением и русским же государственным языком? Рассказывая о набегах времен князя Игоря, литовский летописец делает лю­бопытное признание: «А тое ся Литве и Жмойди в той час зс гоей причины в Руси щастило, гды половцы з народу готов, также побратимове литовские, з княжатем своим секал руские князства» (ПСРЛ 32, 17). Получается, что рус­ские люди, современники половецких набегов, ставили знак равенства меж­ду половцами и готами!

Может быть, случайность? Но вот еще одна — такого же рода. Сигизмунд Герберштейн, посланник кесаря Римского (австрийского императора), дваж­ды надолго приезжавший в Москву в первой трети XVI века, интересовался рус­ской историей и дотошно расспрашивал московских бояр. В своих замечатель­ных «Записках о Московитских делах» он тоже говорит нечто странное: «Рус­ские утверждают, что половцы — это готы, но я не разделяю этого мнения». Через полтора столетия (1692) А.И. Лызлов написал свою «Скифийскую исто­рию» (напечатана в 1776 г.), где утверждал то же самое. Еще через полвека отго­лоски стойких представлений о «готах-половцах» уловил и наш В.Н.Татищев. Перечисляя исторические источники, которыми он пользовался, он отметил: «иногда готов и кимеров половцами имянуют, особливо Стрыковский — что они готы, яко сарматы, единого рода были. Оное не спорю, но чтоб из Литвы пере­шли, весьма неправо...»

Итак, в разных средневековых памятниках, а также у первого историка им­перской России мы отслеживаем одинаковые представления наших предков: половцы — это готы.

Еще Н.М. Карамзин, одним из первых прочитавший подлинник «Слова», не усомнился в национальной принадлежности этих «готок», написав в своем пересказе: «половцы, торжествуя, ведут Игоря в плен, и девицы их «поют весе­лые песни на берегу синего Моря, звеня русским золотом». Да и С. П. Шевырев в 1859 году отмечал: «Готские девы — то же, что половецкие, а о половецких песнях говориттакже летопись». В. Пузицкий, скромный московский инспек­тор, в 1910 году написал в учебном пособии для гимназий: «Готския красный девы — половецкие девы воспевали удачные набеги половецких ханов на Русь». Только непонятно, с какой целью он, словно опомнившись, тут же отмечает: «По преданию, готы жили на берегу Черного моря, в г. Тмуторокани, и в поло­вине XI века были покорены половцами». Так кто же такие готы? И по какому-такому «преданию»? Еще через пять лег то же писал и Н.И. Маньковский: «Вот половецкие красные девы запели на берегу синего моря». Вот его коммента­рий: «Указание на то, что часть готов оставалась тогда в Крыму под властью половцев, ничего не объясняет. Что заставило подвластных рабынь тешиться победой своих притеснителей? Так как трудно рассчитывать, чтобы половцы поделились с ними русским златом».

Дурную услугу комментаторам оказало выражение «на брезе синему морю». Как и во всех других случаях, оно не указывало ни на Азовское, ни на Черное море, а лишь обозначало «на далеком берегу», вдали.

И местью за Шарукана наслаждаются не готки, а самые обыкновенные по­ловчанки. Они не «прославляют» время Бусово, а поют о «были того времени» и тут же (!) о сегодняшней свершившейся мести — то есть сопоставляют в своей песне два пленения: нынешнее (Игоря) и тогдашнее (Шарукана), случившееся во «время Бусово».

Вспомним, что весь цитируемый пассаж из «Слова» — это реакция киев­ских бояр на сон, поведанный князем Святославом, упомянувшим в нем сокола-Буса: «Босуви врани взграяху» — «Босу (Бусу) вороны прокричали». Таким образом, время является славным — «Бусовым» — для русских бояр, а не для «готских дев». Это для них, для бояр, Бус — герой, придавший блеск и славу своему времени, но не для половцев и, тем более, не для готов. Соответственно, Бус (он же Бос) есть тот, кто пленил Шарукана, — князь Святослав Ярославич Черниговский, выдающийся предок — прадед — нынешнего Святослава и его незадачливого кузена Игоря (ср. о том же «Бусовом времени»: «кликом полки побеждали, звонячи в прадеднююславу»).

Доказательства этого приводятся в другой главе, а сюда пока добавлю суж­дение Б.А. Рыбакова: «Интересно отметить, что, обращаясь к своим современникам, автор «Слова» свободно, без всяких пояснений напоминает им о «вре­мени Бусовом» как о чем-то им хорошо известном». «Время Бусово» действи­тельно хорошо известно аудитории нашего Автора, тем более что от событий того времени прошло чуть больше столетия, а не целых восемь веков. Осталось еще выяснить,