О новгородских колоколах и русских былинах

Одевается отец его крестный,

Кладывае колокол себе на главу,

Кладывае колокол же медный,

Медный колокол еще сорокопуд.

Идет к крестовому дитятину,

К тому Вольги Всеславьеву. —

Ай крестовое мое ты дитятко,

Ай Вольга Всеславьевич!

Не казни ж народ безданно,

Беспошлинно

За того купца ты неверного,

Не за верного купца богатого,

За богатого Сатка новгородского!

Упирается отца он крестного,

А ударил отца он крестного.

Своим копьем бурзамеицким

Во его буйну голову.

В тот колокол было медный

И молодой Вольга Всеславьевич.

И лопнул колокол было медный

На главы у того отца крестового,

И убил он отца крестового.

Каково первое впечатление от процитированных строчек былины? Новго­родцы определенно погибали под саблями, но не как безмолвные овцы, а с ору­жием в руках — иначе бы им «ноньче» не «пели славы». Отчетливый намек на осаду города просматривается в упоминании «дани» и «пошлины» за жизнь новгородцев. Они, похоже, пытались откупиться от Всеславовой немилосерд­ной сабли — точно так же, как от дружин «внуков Всеславлих» (да и от самих новгородцев) в XIII веке откупались немцы, осажденные в крепостях Прибал­тики. О том, что «пошлина» имеет здесь смысл именно «выкупа за жизнь», мож­но судить по былине о приключениях самого Садко, в которой во время морс­кой бури «не пошлины Поддонный царь требует, а требует он голову человеческу». Еще более несомненные свидетельства захвата города имеются в других вариантах былины о Всеславиче, которые будут рассмотрены ниже.

Сюжет об убиении «крестного» с одновременным «расшибением» колокола существует во множестве версий, за девятьсот лет почти до неузнаваемости трансформировавших исходные детали легенды о Всеславе. Так, в ее устном изложе­нии неоднократно менялось имя убийцы и убитого (Вольга Всеславич, Вольга Буславич, Василей Богуславич, Василий Буслаевич; «старичище гшлигримище», «старичище Ондронище», «старичище Мокарчищо», «староста Фома Родивонович» и даже «молодой старичище Елизарище»), менялась тональность разговора «крестного» — от ласковых уговоров до грубых ругательств и угроз, менялись ме­ста действия (Новгород, Москва и даже Петербург) и вес колокола (12, 40, 90, 100 и даже 3000 пудов). Неизменными оставались лишь состав «действующих лиц» (убийца и его «крестный» с колоколом на голове) и факт разбивания колокола:

Тут скочил он на башню колокольную,

Его дядька, крестный батюшко,

Тут сорвал он колокол девяносто пуд,

Надел его себе на головушку.

Любопытно, что в большинстве вариантов «крестный старичище» не толь­ко проворно и не кряхтя надевал эту тяжеленную громаду (каких же размеров была его голова?), но и шел, подпираясь колокольным языком, как посохом.

Странный «головной убор»... Поломав голову над этой загадкой, Макс Фасмер решил опереться на сочетание «старичище пилигримище» и, благодаря это­му, заблудился настолько, что даже внес эту явную несуразицу в свой «Этимо­логический словарь»: «рус. колокол «головной убор странника» (в былинах)». К такому выводу его привело некритическое сопоставление с былинно-песенным описанием калик перехожих, носивших на голове какую-то «шляпу земли греческой», — из нескольких десятков вариантов она в трех-четырех тоже была довольно увесистой, однако ни разу не превышала шестидесяти пудов. «Шляпа земли греческой» и «колокол», по догадке Фасмера, были одним и тем же — каким-то головным убором. Но ведь в нескольких вариантах былины о «Всеславиче» прямо говорится, что «головной убор», который наш герой расшибает копьем, дубиной, тележной осью или же колокольным языком, был, как и «Всеславовы колокола», взят не откуда-то, а именно со Святой Софии Новгородс­кой — «а на голове несет Софейный самый больший колокол». Следует отме­тить, что нелепый образ этого «крестного» с колоколом вместо шапки чрезвы­чайно озадачивал и самого убийцу:

...надет на голову Софеин колокол. —

Ай же ты, крестный батюшко!

Зачем надел на голову Софеин колокол?
В самом деле, зачем? Имеются очень редкие версии, в которых старец со­вершенно незнаком нашему герою, но точно так же грозит ему страшными ка­рами. Убив этого странного старика, захватчик побежал по Волховой улице к «ево дружине хороброй»:

Пришел-та молодцам на выручку.

Со теми мужиками новгороцкими

Он дерется-бьется день до вечера.

В результате этих боев весь город был завален трупами, многие из которых были разрублены пополам:

Нельзя протъти девки по улице —

Что полтей по улице валяютца

Тех мужиков новгородецкиех.

Но сопротивление наконец было подавлено, город сдался и подписал ка­бальные условия мира:

А уж мужики покорилися,

Покорилися и помирилися.

Понесли они записи крепкия

К матери вдове Амелфе Тимофевне.

Насыпали чашу чистова серебра,

А другую чашу Краснова золота:

«А и рады мы платить

На всякий год по три тысячи...

«Три тысячи» — взамен тех двух, что сами новгородцы накануне брали с «сосол»! Обратим внимание на то, что условия мира диктует вдова — мать заво­евателя. Уж не вдова ли Брячиславля тряхнула здесь стариной, насладившись десятикратной местью за позор мужа, за унижение Полоцка? Вместе с тем ха­рактер избиения поразительно напоминает кровавую расправу, учиненную над новгородцами Ярославом Мудрым, защищавшим от них свою варяжскую дру­жину. Но итог той расправы был совершенно иным: Ярослав неожиданно уз­нал о смерти отца в Киеве и ситуация в течение суток резко изменилась — князь униженно просил о прощении, умоляя новгородцев помочь ему отвоевать ки­евский престол у брата Святополка («Окаянного»). Именно тогда новгородцы и вытребовали от него те самые «свободы», которые сегодняшние исследователи столь некритично принимают за «славу Ярослава». Вернемся, однако, к ко­локолу.

Имеются варианты былины, в которых колокол оказался «расшибем» не сразу — сначала его вместе с «крестным» столкнули с возвышения (с моста). Герой былины проявил при этом поразительную, просто необъяснимую кро­вожадность — несмотря на то что «крестный» при падении и так уже расшибся насмерть, он почему-то постарался во что бы то ни стало расшибить покойни­ку голову:

Подскочил ен плечиком под колокол,

Спихнул он дядьку крестного батюшку под Обухов мост...

Да там-то дядьки крестного батюшки и живого нет.

Да подхватил он, Васильюшко, язык тот колокольный,

Он бьет-то дядьку крестного батюшку межу уши: —

Вотти, воттеби яичко, крестный батюшко!
Да ведь это же кощунство какое-то! По содержанию, в равной степени бес­смысленному, напоминает детскую дразнилку о «рыжем-конопатом», который «убил дедушку лопатой». Кое-кто из сказителей, похоже, даже сам ужаснулся этой жестокости и, усомнившись в правдоподобии пропетого его предшествен­никами, настолько сильно переделал сюжет, что наш герой совсем уже смирен­но выслушал ругательства и угрозы увенчанного колоколом «крестного» и не только не стал «бить дедушку», но и... приводил его в палаты белокаменные, да садил он его за столики дубовые, да хоть за ты он скатерти шелковые, да напоил его пивом его пьяным.

В убийстве с «расшибением» колокола много странностей, но все-таки наш герой что-то расшиб, и мы не станем отшатываться от эпизода, кажущегося невероятным из-за жестокости с «крестным», которого почему-то бьют между ушей даже после смерти. Именно в нем разгадка всей колокольной несуразно­сти — ведь в действительности, еще до того, как она подверглась былинному искажению, не было «крестного» и «колокола», а был «крестный колокол», ко­торый по чьему-то приказу расшибали молотом «межу уши».

Присутствовал здесь, вероятно, и некий важный церковный служитель, жиз­нью своей поплатившийся за отказ снять и отдать колокола. Не усмотрев в былине реальный колокол, И.И. Срезневский весьма убедительно описал в 1862 году личность самого «Пилигримища» — как человека, одетого в балахон с капюшо­ном, напоминавший одежду более поздних паломников и называвшийся, веро­ятно, тоже «колокол» — подобный таковым же в средневековой Европе (лат. cloca, ср.-нем. clocca, ст.-чешск. klakol, klakolca, франц. cloche, clochette, англ. cloak): «Сверх туники надевалась капа, шившаяся и с рукавами и без них, так что и наде­вать ее можно было через голову...»; «obleksi sie v zle klakolce» (чеш.).

Удивительно, что сам И.И.Срезневский приводит соображение о настоя­щих колоколах и косвенно увязывает их именно со Всеславом, но сам не разде­ляет такое соображение: «Во всех пересказах былины, где только упомянуто о колоколе, ничто не подает никакого сомнения, что дело идет о простом коло­коле, об одном из таких колоколов, какие были захвачены Всеславом в Новгороде у Св. Софии еще в 1066 году» (выделено мной. — В. Т.).

Более того, в развитие этой мысли можно вполне допустить, что убитый человек действительно являлся новгородским церковным старостой, о чем сви­детельствует постоянство упоминания всех вышеперечисленных «старичищ», мнимый каламбур «молодой старичище», а также «староста Фома Родивонович» (ср. с этим: «Се яз, раб божий Степан, старец, староста чериечьский, пишу сие рукописание»). В.Я. Пропп (1958) даже считает, что «в старце можно уз­нать черты древнего новгородского «владыки», то есть архиепископа». Едва ли — если б это было так, то его имя, вне всяких сомнений, сохранилось бы для исто­рии. В одном из вариантов былины, перед тем как умереть от мстительной саб­ли, этот человек мужественно сказал захватчику:

Из Волхова воды не выпити,

Во Нове-граде людей не выбити.

Есть молодцов сопротив тебе —

Стоим мы, молодцы, не хвастаем!
Как звали этого храброго новгородского патриота — Андрон, Елизар, Ма­кар или Фома Родионович, мы уже никогда не узнаем. Но вернемся к былинной сцене убиения одного из персонажей с колоколом на голове. Что означает это «бить межу уши»?

Для справки: в венце русского колокола всегда имеются, в зависимости от его величины, два или четыре кольца-отверстия — «уши», за которые его и под­вешивают на колокольне. Соответственно, «расшибить между ушами» означа­ет уже «разбить полностью» — в отличие от разбивания с края, в результате ко­торого отбивались куски.

Холмогорец Федор Распопин в 1594 году отлил колокол «из ломаной коло­кольной меди» и «из отломленных ушей». Спустя год-другой колокол был «на­казан» за набат по случаю убиения царевича Димитрия и, «с отсечением уха», сослан из Углича в Тобольск. В 1701 году монахи, возившие лед в монастырс­кие погреба, обнаружили в пруду свой ранее пропавший колокол — благодаря тому, что «видать того колокола уши были». В московском пожаре 1812 года у упавшего 32-тонного колокола «Реут» «только отбило уши», которые впослед­ствии очень искусно вделали.

Что же касается «крестного (или «крестового») колокола», то такое сочета­ние доносит к нам через былину напоминание о старинном европейском обы­чае «крещения» колоколов, которым при подъеме на звонницу давал ись имена святых — как при обычном крещении ребенка. По случаю освобождения, спа­сения от чумы, от стихийного бедствия, от захвата города и т.п. обычно славили бога или какого-нибудь святого, и эту славу нередко увековечивали в колоко­лах. Примечательно, что в Средневековье «слава» и «колокол» в сознании лю­дей были тесно связаны не только на Руси, но и во всей Европе. В церкви горо­да Борисоглебска когда-то висел отлитый в 1636 году колокол с латинской над­писью «слава всевышнему Господу»; на колоколе Собора Парижской Богоматери — «славлю истинного Бога...»; на берлинском колоколе 1497 года — «Преславная Мария» и т.п. В отличие от католиков, русские православные и в давние времена не ограничивались только святыми, давая своим колоколам имена вполне светские — в позднем Средневековье колокола «Борисов» и «Го­дунов» были так названы потому, что их отлили из нескольких сотен пудов меди, дарованной монастырю этим царем. Более позднюю стадию этого обычая от­метил в своем словаре и В.И.Даль: «Колоколам, особенно встарь, давались имена: буревой, бурлига, гуд, мотора, лебедь». Иногда колокола получали име­на не только при поднятии, но еще до начала отливки, поскольку, как отмечает специалист по этому вопросу А.Н. Давыдов, существовали колокола, отлитые «по обету», в поминание умерших или же в память исторических событий.

О том, что «слава Ярослава» была как-то связана с весьма конкретными новгородскими колоколами, высказал догадку еще А.А. Потебня, резонно рас­судивший, что наша фраза «может относиться вообще ко взятию Новгорода, Ярославова достояния, но может быть и намек на факт, сообщенный Новг. 1-й лет., что Всеслав, взявши город, «колоколысъимау Святыя Софии». Хотя по Лавр. лет. (1052) Св.Софию построил старший Ярославич Володимер, но колокола могли быть пожертвованы Ярославом, или народ мог так думать. Слава — звон колокольный».

Развивая эту мысль, выскажу убеждение, что народ мог не только «так ду­мать», но и назвать один из колоколов «в память исторического события» — спасения новгородцев из Брячиславова плена.

Новгородская София заложена сыном Ярослава в 1045 году, но уже через три года все ее 13 куполов сгорели при пожаре. Стали строить уже в другом ме­сте и в 1050 году «священа бысть святая Софиа в Новегороде епископом Лукою на Воздвижение честнаго креста повелением великого князя Ярослава». Вполне вероятно, что Ярослав дал сыну необходимые деньги на постройку и на коло­кола и что один из колоколов был отлит благодарными новгородцами в честь знаменательного для них события тридцатилетней давности.

Из всего вышеизложенного понятно, что былинный колокол с новгородс­кой Софии был «крестным», т.е. именным колоколом Ярослава Мудрого. Зво­нивший «Ярославову славу», он был, таким образом, персонифицированной «славой» избавителя новгородцев. Церковные колокола в то время были еще редкостной и очень дорогостоящей вещью. Достаточно сказать, что колокола именно этого летописного эпизода являются самым первым их упоминанием под таким названием в русской литературе вообще. Но нужно понять и Всеслава — как ни нужны были ему все трофейные колокола, снятые им в Новгороде, для оснащения собственной Софии Полоцкой, он все же не мог допустить, что­бы один из них даже дома напоминал своим звоном о семейном «позоре». Ос­новываясь на некоторых моментах былины, можно предположить, что по ука­занию князя-завоевателя колокол сначала сбросили с колокольни на площадь, но при этом он еще не разбился: «Как ударил верно Васенька — загудела мать сыра земля, растрескалася». Рассерженный полочанин приказал бить молотом «межу уши», и только после этого колокол был наконец «разшибен» и «в лома­ной меди» увезен в Полоцк.

«Аукнулись» Всеславу своим звоном эти новгородские колокола, подвешен­ные на полоцкую Святую Софию. Именно разграбление Новгорода, наиболее ярким эпизодом которого летописцы сочли снятие колоколов, послужило офи­циальным поводом для похода Ярославичей на Всеслава и заточения его в ки­евскую темницу: «тому в Полотьске позвониша заутренюю, а он в Киеве звон слы­ша». Смысл речения: событие, свершившееся в одном месте, бывает настолько значительным, что имеет свои последствия в другом. Похоже, что перед нами Авторская цитата из какого-то более древнего источника — так же, как и по­словица, учтенная В.И. Далем: «В Москве к заутрене звонили, а на Вологде звон слышали» (хотя можно предположить и другое: пословица представляет собой переделку из «Слова»). Наряду с А.А. Потебней очень похоже поняли это место Д. И. Прозоровский («Не намек ли это на колокола, снятые Всеславом у Святыя Софии в Новгороде в 1066 году?»), П.В. Владимиров («Быть может, разу­меется Софийский храм в Новгороде... Св. София, с которой Всеслав и коло­кола поснимал и паникадила взял в 1066 году») и Б.А. Рыбаков («Но ведь это были трофейные колокола, увезенные за два года до этого из Новгорода; их звон напоминал о недавней победе»). Где-то на пути к пониманию находился и И. Бессонов со своей вышеприведенной нелепой фразой: «расшиб эту славу Ярославову и, надудавшись досыта в поле в захваченные им колокола, вне­запно бросил все и волком ускакал».

Во всем этом имеется еще один любопытный аспект: нельзя исключить, что, «расшибив славу Ярослава», не кто другой, как князь Полоцкий стал ос­нователем одной устойчивой русской традиции, отголоски которой обнару­живаются даже в XVI — XVIII веках, — традиции «наказания» колоколов за прегрешения, совершенные людьми. Это и упомянутый в сноске «Углицкий карноухий», сеченый плетью и отправленный в ссылку по указу Бориса Году­нова. Это и вечевой колокол Новгорода — символ его свободы, который в знак подчинения Москве был снят Иваном III и подвешен в Кремле над Спасски­ми воротами. Перелитый впоследствии и подвешенный опять на том же мес­те, он в 1681 году был наказан вторично — сослан под Архангельск в Корельский монастырь за то, что своим звоном в полночь испугал царя Федора Алек­сеевича. Это и еще один колокол со Спасских ворот, у которого по приказу Екатерины II был «отнят язык» за то, что им созывали народ во время мос­ковского бунта 1771 года.

Что же касается самого Всеслава, то интересна та форма, в которую в на­родной памяти воплотилась идея о неизбежности для него наказания за соде­янное с колоколами, — т.е. та самая припевка Бояна, где Всеславу «суда Божь­его не минути». В одном из вариантов былины отмечается следующий диалог «Всеславича» с матерью:

Ай родитель моя матушка!

Я сделал теперь незаконный суд,

Убил своего отца было крестного.

Молодой Вольга Всеславьевич!

Не потерпит тебя Небесный Царь,

Что убил отца ты крестного,

За ту напрасну смерть.

Бог и «не потерпел» — трое Ярославичей пошли на полочанина в поход. Была ли справедливость действительно на их стороне? Похоже, что истинную картину этого похода в Авторской оценке верно отразил один только Б.А.Рыбаков: «сам Автор («Слова»)... порицает Ярославичей, губивших «русских сынов» на Немиге».
О «дудутках» и битве на Немиге
«Остается загадочным, почему о небольшой реке-ручье вспоминают и ле­топись и «Слово», не говоря при этом о куда более значительной Свислочи», — пишет О. В. Творогов. Однако здесь, вероятно, следует учитывать, что привяз­ка к знаменитым сражениям именно мелких рек — давняя русская традиция: другие битвы, упомянутые в «Слове», состоялись на ручье Канине (а не на Дес­не) и на речке Стугне (а не на Днепре); Куликовская битва — на речке Непрядве (а не на Дону). Немига впадает в Свислочь, но ни она, ни неразрывно с ней связанный Минск, никак не упомянуты в связи с этой битвой. Но ведь это только сегодня ручей Немига течет в бетонной трубе под современным Минском. Что же касается Минска тогдашнего, то до него от Немиги нужно было еще скакать целых 16 километров на запад.

Обращаясь к этому эпизоду, отметим мудрость старинной поговорки: «Все в мире творится не нашим умом, а Божьим судом». Он и состоялся — один из тех многих «Божьих судов», которые князь вынужденно претерпевал в течение всей своей жизни. Но любопытно, что именно указанный суд на Немиге содер­жит в себе разгадку и тех нелепейших «дудуток», с которых князь якобы поска­кал к этой маленькой речке. Прискорбно, но переводчики до сих пор доволь­ствуются либо (начиная с Н.М. Карамзина) аксиомой о том, что где-то когда-то под Новгородом существовал «монастырь на Дудутках», либо (начиная с Е.В. Барсова) тем, что речь якобы идет о Дудичах, расположенных южнее со­временного Минска.

Еще раз вчитаемся внимательно в текст, несколько иначе разобьем его на слова, а точку поставим не после, а до этих воображаемых «Дудуток». Фразу, следующую за точкой, сравним с еще одним отрывком из «Слова»:

Что между ними общего? На первый взгляд ничего, но затем... Князь Борис Вячеславич был постлан на зеленый покров (траву) ручья Канин точно так же, как были постланы человеческие «снопы» на кровавые берега речки Немиги. А есть ли аналогичный «судъ» в первом отрывке? Да, он есть, но вместо сУду

употреблено сЪду. «У» в безударном положении могла передаваться через «Ъ»: сУдъ — сЪду, СтУгна — СтЪгне (в лет. под 1093 г.: «придоша къ СтЪгне», но сразу за этим: «преидоша СтУ гну реку»), хУдо — хЪдо (влет, под 1170 г.: «мало и хЪдо» — в трех из четырех списков!).

Чтобы разобраться с последующим ду, необходимо учитывать буквенные обозначения слов: Z («земля») — «кланятися до Z» (т.е. «до земли»), «Zнашю пустуствориша и грады наши плениша»; Б («буки») — «Бог», бу — «Богу», бту — «богату»; Г («глаголи») — «Господь», гню — «Господню». То же относится и к букве Д («добро») — «Любите врагы ваша и д творите ненавидящим вас», из чего сле­дует, что наше «ду» читается «добру» и является таким же прилагательным, как следующие: «велик зверь, а главы не имеет; тако и многи полки без добра кня­зя» (Дан. Заточ.), «Бе же телом средний, на ратех добръ» (И. Малала).

Итак, съду ду токъ — «ток доброго суда» (передано с дательным принадлеж­ности «ток» чему? — как и многие сочетания в тексте: брегъ синему морю, сень зелену древу). И здесь-то, в битве «на Немиге снопы стелют головами, моло­тят цепами харалужпыми — на току жизнь кладут, веют душу от тела». При чем же здесь токъ? Заглянем в Даля: «Токъ — расчищенное место для молоть­бы... Ток расчищают посреди гумна». А вот примеры из брянских говоров: «Гум­но было, на нем зерно молотили, молотили цепами... кладёшь снопы колос ко­лосом, как настелишь в два ряда — это «посад», в один ряд — «верёвка»... на гумне ток, мост такой глиняный, на току праником отбивают зерно, сгребают кучкой, ворохом, надо ворох перевеять». Не поражают ли столь точные Автор­ские познания? «Ток суда на Немиге» — по смыслу то же самое, что и «сужено место меж Доном и Непром» в подражательной «Задонщине», то есть место сра­жения, где вершится суд Божий. Такой «ток» весьма близок к «точилу гнева Божьего» из описания кануна Страшного суда в Апокалипсисе (14:18—20), Есть и более близкие сравнения. В Служебной Минее 1096— 1097 годов (октябрь — ноябрь) воздается хвала архистратигу Михаилу, собравшему в одно место и со­крушившему войска всех грешников в канун Страшного суда, после чего идут следующие строки: «Токъ благодатьнъ... всем человеком день попаляя, грехов­ная раждьжения от душь отгоня...»

В целом же сравнение поля битвы с током-гумном вполне выдержано в сла­вянском духе, о чем говорят фонетическо-смысловые совпадения: польское boisko и словацкое bojisko означают «гумно, ток; место, где молотят цепами», но то же словацкое bojisko — «поле боя». Неслучайны и русские народные загадки (В.И. Даль) о снопах при молотьбе: «Шел я мимо Петровска, видел делотаков- ско: головы разбиты, брюха вывалены, душу в рай несут, тело в край ведут».

Когда на обычном току валят («кладут, стелют») снопы, то их падение про­исходит «головой» — т.е. верхушкой с зерновыми колосьями, по которым и при­ходятся удары цепов. Неслучайно и по-латышски «сноп» — kulis, происходит от kult — «бить, молотить». Потом, уже при веянии (когда всё, что выбито, под­брасывается лопатой против ветра), от прежней «головы» на земле остаются «чело» (состоит из тяжелых зерен), «очелок» (из более легких), а также «ухвос­тье», «ухоботье» и «хвостец» (состоят из прочих легких остатков). Невесомые души покидали избитые тела точно так же, как и от провеянных зерен, подбро­шенных против легкого ветра, навсегда улетали легкие остатки.

В этом образе, безусловно, сказалось и другое очень точное наблюдение: убитый витязь выпадает из седла вниз головой. Неслучайно, что через тридцать лет после «Слова о полку» новгородцы, согласившиеся помочь Мстиславу Мстиславичу отвоевать Киев, отвечали на его просьбу следующим образом: «Камо, княже, очима позриши ты, тамо мы главами своими вьржем». А вот как описывает Лев Диакон критический момент последнего боя Святослава с греками: «Анемас... устремился на предводителя росов и, ударив его мечом по ключице, поверг вниз головою наземь, но не убил». Об этом и русская послови­ца: «Куда голова клонилась, туда и повалилась».

Итак, «доброй битвы ток»! Не странно ли такое определение? Однако не случайно и в средневековом, и в современном обиходе «добрый» употребляет­ся в значении «изрядный, внушительный, впечатляющий». Ссора тоже никог­да не бывает «доброй», однако мы и сегодня понимаем, что к чему в поговорке «худой мир лучше доброй брани (вариант: драки)». А в процитированной вы­держке из Минеи 1093 года применительно к страшной битве употреблено и вовсе парадоксальное сочетание «токъ благодатьнъ».

Подводя итог рассмотрению фразы, перевести ее предлагаю следующим об­разом: «(Всеслав) прильнул к синей мгле — отторг и поднял старый кус десятерицею: отворил ворота Новгорода и расшиб колокол, прославлявший Ярослава. Бро­сился волком к Немиге. Доброй битвы ток на Немиге, снопы стелют головами...»

Примерный же комментарий этого места может быть следующим: Всеслав подверг себя смертельной опасности тем, что захватом повторил, приумножив, старое отцовское дело — «отворил ворота Новгорода». Расшиб он и колокол, звон которого прославлял победу Ярослава над его отцом — Брячиславом Полоцким. Узнав о выступлении Ярославичей, он срочно отправился к Немиге, где состоялось яростное сражение.

жүктеу/скачать 2.29 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: