Грэхем Хэнкок Ковчег Завета

В целом же мне трудно было не согласиться с архиепископом Дэвидом Мэтью, который в 1947 году описал "весь комплекс религиозных отправлений в Эфиопии как древний и культовый, пропитанный иудейскими обычаями". Но лишь во время моего участия в праздновании 18 и 19 января эфиопского Тимката до меня дошла степень распространенности такого подражания.

Приготовления к Тимкату были уже в разгаре в середине вечера в четверг 18 января, когда я протиснулся сквозь возбужденную толпу вверх по ступенькам на внешнюю галерею церкви Медхане Алем (буквально "Спасителя Мира"), расположенную в старейшей части Гондэра. Это большое круглое здание, спланированное в традиционном стиле, - нечто вроде мишени для стрельбы из лука, если смотреть на него сверху - с рядом концентрических аркад, окружающих святая святых (макдас).

Такой Типично эфиопский рисунок, как я уже зн^л, повторялся несколько в иной манере и в прямоугольных, и в восьмиугольных церквах, а также в круглых, что, по признанию ученых, восходит к "делению на три части иудейского храма". Ведущий профессор в области эфиопских исследований в Лондонском университете Эдвард Уллендорф пишет:

"Внешняя аркада абиссинской церкви из трех концентрических частей называется кене махлет, то есть место для исполнения псалмов, [и] она соответствует уламу храма Соломона. Следующее помещение - кеддест, где отправляется обряд причащения. Внутренняя часть -макдас, где покоится табот и куда имеют

доступ только священники... Такое разделение на три помещения свойственно всем абиссинским церквам, даже самым маленьким. Таким образом, совершенно очевидно, что абиссинцы предпочли форму еврейского храма базилике, принятой первыми христианами повсеместно".

Профессор Уллендорф не стал строить догадки, почему абиссинцы оказали предпочтение дохристианской модели для своих христианских церквей. Когда я вошел в первую аркаду/Медхане Алем, ответ. казался мне очевидным: сирийский евангелист Фрументий, обративший Аксумское царство в христианство и назначенный в 331 году н.э. коптским патриархом Александрии первым архиепископом Эфиопии, должно быть, предумышленно приспособил институты новой веры к уже существовавшим иудейским обычаям страны2'. Уллендорф признает-таки:

"Ясно, что эти и другие традиции, в особенности ковчег завета в Аксуме, были составной частью абиссинского национального наследия задолго до обращения в христианство в четвертом веке, ибо было бы непонятно, почему народ, недавно обращенный из язычества в христианство (и не христианином-евреем, а сирийским миссионером Фрументием), начал бы потом похваляться иудейской родословной и настаивать на израильских связях, обычаях и институтах".

Шагая в одних носках - считается святотатством входить в обуви в эфиопскую церковь, - я прошел по кругу кене махлет, рассматривая поблекшие портреты свя,- тых и праведников, украшающие его стены: здесь были представлены Святой Георгий на своем белом коне, убивающий дракона; Господь Всемогущий, Предвечные в окружении описанных пророком Иезекиилем "живых существ"; Иоанн, крестящий Христа в Иордане; волхвы и пастухи у яслей; Моисей, получающий скрижали Закона из руки Бога на горе Синай.

Задумчиво созерцая "путешествие" царицы Савской в Иерусалим, я вдруг осознал медленное, басовое биение кэбэро - большого овального барабана из коровьей шкуры, натянутой на деревянную раму, используемого во многих обрядах эфиопской православной церкви. К этому варварскому звуку присоединился хор голосов,

исполняющий геэзский гимн, а затем мистический перезвон систры.

Поддавшись любопытству, я обошел галерею и около двери, ведущей в кеддест, увидел группу священников и дьяконов, собравшихся вокруг барабанщика, сидевшего скрестив ноги на полу и -согнувшегося над своим кэбэро.

Эта сцена казалась странной и архаичной: ничто в ней не принадлежало современности, и я почувствовал себя перенесенным назад во времени, как оседлавшим волны музыки, которая, казалось мне, принадлежала не Африке и не христианству, а кому-то другому и какой-то страшно древней вере. Обряженные в традиционные белые мантии и черные наплечные накидки, опираясь на длинные посохи, дьяконы раскачивались и напевали, раскачивались и напевали, погруженные в примитивный ритм танца.

Каждый держал в руке серебряный систр, который в про-" межутках между ударами барабана он встряхивал, извлекая чистый и мелодичный звон.

Попеременно пели два хора: одна группа певцов пела одни фразы, а другая отвечала, и в этом диалоге с обменом стихами и рефренами между хористами псалом исполнялся в нарастающем крещендо. Такая же система, уже знал я, была составной частью иудейской литургии во времена Ветхого Завета.

Пока я размышлял над этим совпадением, из открытой двери кеддеста вырвалось ароматное облако ладана.

Подобравшись к двери, я заглянул внутрь и увидел кру. жащуюся фигуру, облаченную в зеленые, вышитые золотыми нитями одежды, - фигуру из сна, полуколдунаполужреца, кружившегося и вертевшегося с потупленным взором.

Его окружали другие мужчины, одинаково одетые, державшие в руках дымящиеся кадильницы, подвешенные в тонких сеточках из серебряных цепочек. Я напряг зрение, наблюдая и за этими фигурами, в темноте и дыму благовоний едва различил в самом центре кеддеста занавешенный вход в святая святых. Я знал, что за тяжелой завесой хранился почитаемый. Таинственный, охраняемый суеверием, скрытый и тайный в своем святилище табот - символ ковчега завета. Сцена напомнила мне, что в Древнем Израиле первосвященник не мог приблизиться к ковчегу, пока не сожжет достаточное количество фимиама, дабы полностью укрыть его дымом. Густой дым считался

необходимым для охраны жизни священника, чтобы, как пугающе указывается в Книге Левит, "ему не умереть"22.

Я переступил через порог кеддеста, чтобы рассмотреть вблизи происходящее там, но меня тут же жестами выгнали обратно на внешнюю галерею. В тот же момент дьяконы прекратили петь, барабан замолк, и на какойто момент наступила абсолютная тишина.

Я кожей чувствовал почти ощутимую атмосферу неизбежности, как если бы в грозовой туче накапливался огромный заряд молнии. Началось всеобщее волнение и движение, люди суетливо задвигались во всех направлениях. В то же мгновение один улыбающийся священник твердо взял меня за руку и вывел из кеддеста через кене махлет к главной двери церкви, где я и остался, мигая под ярким послеполуденным солнцем, пораженный быстрой сменой настроения.

Уже без того огромная толпа разбухла до неимоверных размеров и полностью заполнила обширную территорию вокруг Медхане Алем, да и дорогу, насколько было видно. Мужчины и женщины, маленькие дети, глубокие старики, калеки, явно больные и умирающие, смеющиеся, счастливые, здоровые люди - здесь, казалось, собралась половина населения Эфиопии. Многие держали какие-то музыкальные инструменты: цимбалы, трубы, флейты, скрипки, лиры и библейские арфы.

, Через несколько минут после моего выдворения из церкви появилась группа роскошно одетых священников.

Это были те, кого я видел в облаках фимиама перед закрытой завесой алтаря, но теперь один из них - стройный, бородатый, с тонкими чертами лица и горящим взглядом - нес на голове табот, обернутый в дорогую красно-золотую парчу.

Толпа тут же разразилась криками и топанием ног, женщины издавали пронзительные завывания - нарастающее сотрясение воздуха, которое, как я знал, не один ученый связывал с "определенными музыкальными выражениями в древнееврейском богослужении (еврейское "халлел", эфиопское "эллел")... ликование, выражаемое многократным повторением слова "эллел" в виде "эллеллэлэллэллелл и т.д. Само слово "аллилуйя", возможно, означает "петь халлел, или эллел, Иегове".

Постояв несколько минут в дверях церкви, пока нарастало возбуждение толпы, священники повернули и обошли всю внешнюю галерею, прежде чем спуститься

по ступенькам на землю. .Как только их ноги коснулись земли, толпа расступилась перед ними, образовав проход, по которому они могли проследовать, а крики, завывания труб, свист флейт, бренчанье лир и звон бубнов достигли предела, оглушили и наполнили разум изумлением

Я старался следовать по пятам за группой священников, как бы затягиваемый их турбулентным следом. И хотя по сторонам стояли сотни людей, хотя многие уже успели опьянеть от пива из проса или от суматохи, хотя меня постоянно толкали и не раз чуть ли не сбивали с ног, я и на секунду не почувствовал страха или тревоги.

То втягиваясь, как в воронку, в узкие переулки, то разливаясь на открытых площадках, иногда быстрее, иногда медленнее, постоянно сопровождаемые музыкой и пением, мы продвигались по древнему городу. И я старался не спускать глаз с красно-золотой упаковки табота, оказавшегося уже довольно далеко впереди меня.

На какое-то время, когда в процессию из боковой улицы влилась новая толпа, я полностью потерял из Уйду священный предмет. Встав на цыпочки и вытянув шею, я все же углядел его и поспешил вперед. Полный решимости не отставать от него, я забрался за заросший травой вал, припустил вперед,, обогнав плотную группу из двухсот-трехсот человек, проскочил мимо священников и соскользнул вниз на дорогу ярдах в двадцати впереди них.

Здесь я понял, почему толпа то останавливалась, то снова пускалась в путь. Впереди rtia6oma оказалось несколько импровизированных трупп танцоров - как смешанных, так и состоящих только из мужчин или только из женщин, одетых в повседневную рабочую или в церковную одежду. В центре каждой такой группы находился барабанщик с кэбэро на шее, задававший древний дикий ритм, кружившийся, подпрыгивавший и покрикивавший, а окружавшие его танцоры взрывались энергией, прыгали и вращались, прихлопывали в ладоши, гремели бубнами и цимбалами, обливаясь потом от столь бурного танца. ,

И вот, откликаясь на завывания труб, крики, бренчание десятиструнной бэгэны" и навязчивые звуки пастушьего рожка, в каком-то дикой танце солировал молодой человек в традиционных одеждах из белой хлопчатобумажной ткани, а священники остановились, высоко

держа над головами табот и едва сдерживая толпившихся за ними людей. Юноша, красивый своей гибкостью и силой, восхищавший дикой энергией, как бы впал в транс.

Притягивая взоры окружавших, он обошел по кругу вибрирующий кэбэро, кружась и покачиваясь, подергивая плечами, кивая, словно потерявшийся в собственном внутреннем ритме, хваля Господа каждой конечностью, каждой унцией своей силы, каждой частицей своего существа. И я почувствовал, что так оно и было три тысячелетия назад у ворот Иерусалима, когда...

"...Давид и весь дом Израилев несли ковчег Господень с восклицаниями и трубными звуками, ...играли пред Господом на всяких музыкальных инструментах из кипарисового дерева, и на цитрах, и на псалтирях, и на тимпанах, и на систрах, и на кимвалах... Давид скакал из всей силы пред Господом..."24.

Совершенно неожиданно юноша рухнул и растянулся на земле в глубоком обмороке. Несколько зрителей подхватили его на руки, вынесли на обочину и устроили поудобнее. Затем толпа снова двинулась вперед, и новые танцоры занимали место дошедших до изнеможения.

Вскоре произошла перемена. Протиснувшись по последней узкой улице, толпа вылилась на огромную открытую площадь. И на ту же площадь с трех других сторон приблизились три другие процессии, схожие с нашей по числу участников, и каждая из них следовала за своим собственным таботом, который несла группа священников, и каждая как бы. вдохновлялась тем же божественным духом.

Подобно четырем сливающимся рекам отдельные процессии теперь сомкнулись и перемешались. Священник, несший табот из церкви Медхане Алем, за которым я неотступно следовал до сих пор, построился в одну линию с другими священниками, несшими таботы из трех других главных церквей Гондэра. За этим первым, священным рядом выстроились священники и дьяконы, а за ними - их прихожане, образовавшие целую армию из не менее чем десяти тысяч человек.

Как только процессии соединились, все снова двину-' лись вперёд, на выход с площади по крутому широкому ' шоссе с таботами во главе колонны. Время от времени ко мне прибивало детей, которые стеснительно брали меня

за руки, шагали рядом со мной, потом оставляли меня...

Ко мне приблизилась старая женщина, что-то долго говорила мне на амхарском и беззубо улыбалась... Две юные девушки, хихикая и нервничая, коснулись моих светлыхволос с любопытством зачарованных и поспешно скрылись... И вот так, совершенно захваченный весельем и энергией происходящего, я отдался на волю толпы, не замечая уже течения времени.

И тут внезапно за поворотом дороги показался окруженный внушительными стенами участок, как некий образ из легенды. На каком-то расстоянии за большим валом я вроде бы разглядел башенки большого замка с "удивительными зубцами и бойницами". Уже не в первый раз в своих путешествиях по Эфиопии я невольно вспоминал дивное святилище Грааля", описанное вольфрамом фон Эшенбахом - с "неприступной цитаделью", ее "башнями и дворцами", стоявшей на берегу таинственного озера в царстве Мунсалваэше.

В центре стены находился узкий арочный вход, через который шедшие в процессии впереди меня начали вливаться в огражденное пространство и в который неудержимо втянуло и меня. В самом деле этот людской поток обладал страшной силой, и нас словно втягивал в себя как попало мощный водоворот.

Когда меня уже втянуло под арку, когда затолкали и сжали окружавшие тела, меня на мгновение прижало к неотесанному камню, и с моей руки как бы снесло часы, но почти тут же кто-то из идущих за мной сумел подхватить их с земли и сунуть мне в руку. Прежде чем я успел поблагодарить моего благодетеля, меня протиснуло сквозь горловину "воронки", и я в полубессознательном состоянии оказался на просторной лужайке, огороженной стеной. Жуткое сдавливание и стискивание прекратились, и я испытал восхитительное чувство свободы...

Огражденное пространство оказалось прямоугольной формы, размером примерно в четыре городских квартала.

В центре этого большого, заросшего травой участка находилось еще одно ограждение, за ним виднелся высокий замок с башенками, который я заметил еще раньше и который сзади и с боков был окружен искусственным озером. Замок был построен императором Фасилидасом в XVII веке. Единственный доступ к нему - узкий каменный мост над глубоким рвом, ведущий прямо к массивным деревянным воротам в фасаде здания.

Толпа все еще вливалась через узкую арку, в которую я протиснулся несколько минут назад, и люди бесцельно кружили, приветствуя друг друга с громогласным и пылким дружелюбием. Справа от меня прямо перед замком собралась большая группа священников и дьяконов, и теперь я насчитал семь таботов. Я предположил, что гдето по пути процессии еще из трех городских церквей присоединились к четырем, собравшимся ранее на главной городской площади.

Держа завернутые таботат на головах, священники выстроились в один ряд плечом к плечу. За их спинами толпилось множество священников, раскрывших над головами цветастые ритуальные зонтики с бахромой по кромке, украшенные крестами, звездами, солнцами, месяцами и другими, более любопытными рисунками. В пяти метрах слева находились еще два ряда священников, стоявших лицом друг к другу и вооруженных длинными посохами и серебряными систрами. Между ними сидел барабанщик, сгорбившись над своим кэбэро.

Пока я подбирался к ним поближе, стоявшие лицом друг к другу священники стали раскачиваться перед таботат в медленном танце, исполнявшемся в том же гипнотизирующем ритме и под то же переменное пение двух хоров, которое я уже слышал в церкви Медхане Алем.

Через несколько минут танец прервался также внезапно, как и начался, танцоры разошлись, а священники с семью таботат величественно проследовали через каменный мост в замок. Здесь они задержались на мгновение в теплых лучах заходящего солнца, а женщины в толпе снова дико заголосили. Затем бесшумно растворилась на смазанных маслом петлях тяжелая деревянная дверь крепости, давая возможность бросить взгляд в темноту внутри, и таботат были занесены внутрь.

Собравшиеся тысячные толпы постепенно стали рассеиваться по садам. Кто-то принес с собой одеяла, ктото - бумажные шеммас (шали) или более теплые шерстяные геббис (плащи). У всех на лицах было написано, что они собираются пробыть здесь на протяжении всего праздника, и все выглядели умиротворенными, успокоившимися после энергичного и экзальтированного участия в процессиях, готовыми к всенощному бдению.

К девяти часам вечера горело уже множество костров. Вокруг них сгрудились люди в шеммас и одеялах, таинственно перешептываясь, и их слова на старом эфио

семитском языке вырывались из ртов заметными облачками. \

Взбодренный прохладным афро-альпийским воздухом, я 'сел на траву, откинулся на спину, подложив под голову руки, и с наслаждением наблюдал за множеством звезд, взошедших на небосклоне. Мысли мои разбрелись, потом сосредоточились на звуке воды, лившейся потоком в озеро где-то поблизости. Как раз в тот момент из старого замка послышалось негромкое ритмичное пение и барабанная дробь - сверхъестественные, потрясающие до глубины души звуки поначалу были столь легкими и приглушенными, что я едва мог расслышать их.

Я встал и подошел поближе к мосту надо рвом. Я не собирался переходить его (да и не думал, что мне позволят сделать это), скорее надеялся найти более выгодную позицию, с которой была бы лучше слышна музыка. Случилось же нечто необъяснимое - я почувствовал, как множество рук подталкивает меня вперед, настойчиво и в то же время нежно, пока я не оказался на мосту. Здесь ребенок подвел меня к огромной двери, отворил ее и улыбкой показал .мне, чтобы я вошел.

Я опасливо переступил порог большого, квадратного, с высоким потолком, наполненного фимиамом помещения, освещенного дюжинами свечей, установленных в нишах неотесанных каменных стен. Ветерок сквозил под дверью, которую я только что притворил за собой, и сквозняк дул со всех сторон через щели и проломы в кладке, заставляя оплывать и тускнеть свечи.

В этом призрачном полумраке я разглядел облаченные в мантии и капюшоны фигуры, стоявшие двумя рядами и образовывавшие почти полный круг, разорванный только у двери, где остановился я. Хотя трудно было быть в чем-то уверенным, мне казалось, что здесь собрались.одни мужчины и что большинство из них священники или дьяконы, ибо они держали в руках посохи и систры и напевали на геэз какой-то псалом, настояько трогательный и пробуждающий чувства, что я ощутил, как покалывает затылок -и волосы встают дыбом. Прямо передо мной на камне-плитняке, усыпанном свежескошенной травой, сидел барабанщик, облаченный в белую шемму и отбивавший на натянутой коже кэбэро негромкий, но настойчивый ритм.

Не нарушая темпа, несколько членов хора подзывали меня кивками голов, и я почувствовал вебя втягиваемым

в их круг, согреваемым их вниманием, становящимся частью всего происходящего. В мою правую руку вложили систр, а в левую посох. Пение же продолжалось, и певцы слегка покачивались из стороны в сторону.

Я почувствовал, как мое тело подчиняется ритму" Следя за другими и отбросив чувство неловкости, я поднимал и опускал свой систр в промежутках между ударами барабана, и маленькие металлические диски в древнем инструменте издавали немелодичное дребезжащее звяканье.

Этот странный, неотразимый звук был гораздо старше, как я знал, храма Соломона, даже старше пирамид, ибо подобные систры использовались впервые еще в додинастическом Египте" и перешли оттуда через жрецов времен фараонов в литургию Израиля.

До чего же необычен оказался этот торжественный ритуал, но еще необычнее казалось мое участие в нем, здесь, в сердце Эфиопского нагорья, на берегу священного озера. Дрожа от волнения, я размышлял над тем, что в развертывавшейся передо мной сцене нет ничего, ну абсолютно ничего, что принадлежало бы XX веку н.э., когда Соломон поместил ковчег завета в святая святых и когда священники,

"одетые в виссон, с кимвалами и с псалтирями и цитрами стояли на восточной стороне жертвенника...

издавая один голос к восхвалению и славословию Господа; и когда 'загремел звук труб и кимвалов и музыкальных орудий, и восхваляли Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его..."26.

Не так ли и священники Эфиопии - среди которых сейчас находился я - восхваляли Господа? Не с таким же рвением и убеждением благодарят они Его за милость Его и славословят Его святое имя, напевая:

"И ныне, Господи Боже, стань на место покоя Твоего, Ты и ковчег могущества Твоего, Священники Твои, Господи Боже, да облекутся во спасение, и преподобные Твои да насладятся благами"27.

Ночь прошла как во сне,-в котором беспорядочно смешались реальные и невозможные вещи. В отдельные моменты у меня были галлюцинации, будто сам ковчег пребывает здесь, спрятанный в старом замке. В глубине души

я, конечно, знал, что еще не приблизился к концу своего путешествия, что ковчега нет в Гондэре и что впереди меня ждут долгие мили и месяцы, прежде чем я смогу даже надеяться приблизиться к этому. Сейчас же я был бы удовлетворен и таботат, покоившимися где-то в замке, - семью свертками, которые алхимией слепой веры с легкостью превратились за последние сутки в объекты огромного символического значения.

Перед рассветом священники проводили меня из замка и вернулись через узкий мост. Пока небо постепенно светлело, я провел около часа, обследуя большой лагерь.

Если вечером здесь было десять тысяч человек, .сейчас их вряд ли было меньше. Одни прогуливались парами и тройками и беседовали, другие собирались в большие группы, третьи все. еще грелись у побледневшего пламени костров. И я не мог не ощутить того же настроения надежды, того же чувства беспокойного и нетерпеливого 'предвосхищения, которое предшествовало выносу табота из церкви Медхане Алем прошлым вечером.

Я сделал полный круг по внутреннему лагерю, окружавшему замок и озеро. Добравшись до дальнего края огороженного места, я взобрался на стену и насладился причудливой и одновременно прекрасной сценой. Подо мной земляная насыпь футов в пять шириной окружала спокойные, поблескивающие воды, и на каждом квадратном дюйме насыпи стояли настороженные, словно ожидавшие какого-то события люди, а поднявшееся уже солнце высвечивало их отражения в воде.

Из задней стены замка выступал балкон, и вот на него в облаке фимиама вышла группа священников, одетых в великолепные зелено-красные мантии. Из толпы раздались громкие крики, начался короткий ритуал, который (как я узнал позже) призван был благословить и освятить воды. Потом с поразительной поспешностью - и явно не обращая внимания, на утреннюю прохладу - люди принялись прыгать в озеро. Одни - полностью одетые, другие - полностью раздетые. В одном месте молодая женщина с роскошной грудью окунула в воду своего голого ребенка и тут же выхватила его, кашлявшего и.

отплевывавшегося, в фонтане брызг. В другом месте худой-, согбенный и немощный старик неловко вошел в воду по грудь. В третьем плавала и резвилась группа подростков. Дальше матрона средних лет, обнаженная по пояс, стегала свою спину и плечи мокрой веткой... Тем време

нем из лагеря перед замком послышался возбужденный рев толпы, когда тысячи людей влились во всеобщую толчею, брызгаясь и ныряя,-окунаясь и шаля.

Я спустился с ограды, дававшей хороший обзор, и поспешил к передней части лагеря, надеясь воспользоваться всеобщим весельем, чтобы снова проникнуть в замок. Таботат не находились в помещении, где я провел большую часть ночи, напевая, танцуя и раскачиваясь.

Тогда где они? И что будет дальше?

Не замеченный дошедшей почти до истерии толпой, я пересек мост над рвом, распахнул дверь и вошел. Пол большой комнаты все еще был усыпан травой, а его стены почернели от дыма свечей. Было уже около 7 часов утра, и яркий солнечный свет захватил врасплох группу дьяконов. Напротив меня, из дверного проема, прикрытого завесой, вышел священник. Он насмешливо взглянул на меня, потом улыбнулся вроде бы в виде приветствия.

Я подошел к нему и показал жестом, что хотел бы пройти за занавес. Священник красноречиво покачал головой.

- Нет, - прошептал он на английском. - Нет. Это невозможно. Там табот.

И он снова скрылся за занавесью, за которой, как мне показалось, слышались какие-то движения и шаги.