Живем мы в Екатеринбурге, народу тьма, в другом муравейнике муравьев меньше. Про машины, заводы я и говорить не хочу

Знаменита Адуй своими самоцветами, да деды наши такие камни добывали, что нам нонешним и не снилось; одна копь Семениха чего стоила. В одной копи добывали бериллы и аметисты, цитрины и морионы, да в ней еще и редкие минералы попадали, монацит да эвксинит. Не зря на ней много ученых людей побывало, а Александр Евгеньевич Ферсман в 1913году, Радиевую экспедицию организовал, чтоб эти минералы изучать, много по этим лесам копей разбросано, много самоцветов добыто, и до сих пор находят, и новые места открывают. Взять Парфениху – такие морионы прекрасные, с голову и больше были. Но это все рассказываю, чтоб вы понятие имели, что за места и о чем разговор пойдет дальше. Так вот и я прочитал у Ферсмана про Адуй, да какие там камни водятся, и стали мне эти места сниться. Ну, коли снится, сон в руку, пошел искать те дедовские ямы. Искал, да не один год, кое-что нашел, в отвалах ковырялся, представлял, как раньше было, как бородатые мужики, собравшись в кумпании, зимой, после летних работ, эти жилы вскрывали, как трясущимися руками из занорышей самоцветы добывали и разбогатеть мечтали, да только мало кто разбогател, перекупщики тех мужиков спаивали, обманывали, задарма брали.

Деды наши работы не чурались, много и впустую робили, но фарт не давал им покою, и поколение за поколением рыли и рыли в надежде найти такой камень, чтоб всем на зависть и на удивление. Так вот и я мечтал найти свою жилу, и бродил по Адую почти каждое лето. И однажды набрел на Адуйский кордон, лесник жил в нем со своей женой прямо на берегу Адуя. Это был старинный кордон. Новый кордон теперь на другом месте. Звали того лесника Арефий, а жену Домной. И вот надо же какие они разные были. Арефий -маленький, тощенький, на опенка похож, а Домна – ну, вы представляете, как домны выглядят, круглая, рябая, не идет, а катится. Держали они лошадь, корову, вели свое хозяйство, ну а соль да сахар в Крутихе брали. И что-то все же в них было общего много. Природу любили, детей им бог не дал, так они свою любовь на других людей тратили. То ли я им приглянулся, а я тогда еще пацаном был, помешанным на камнях, геологом мечтал стать, вот они меня за сына своего как бы привечали. Самый вкусный кусок мне, самое теплое место мне, и так мне среди лесов Адуйских хорошо было, что казалось мне, я тут и родился. Да уж и что говорить, черемухой пахнет, по берегам купавки цветут, а птицы, так тем дня мало, они и ночью петь не переставали. Набродишься по чертополохам, ноги наломаешь, на кордон придешь, камни показываешь, где был, рассказываешь, отдыхаешь. Арефий на камни взглянет, и скажет: баловство все это, не в них счастье, но на следующий день вел меня без партии на новые ямы, оставлял рыться, а сам никогда не рыл.

Я все думал, красоту понимает, природу любит, а когда на кристалл смотрит, какая –то грусть глаза заволакивает, да и Домна вроде бы все названия камней знала, а в руки не брала, отдергивала, словно обжечься боялась. Но про Домну другой рассказ будет. А пока, дал я как-то обломок аквамарина голубенького, взглянул он на него, и что-то изменилось в нем, словно нехорошее вспомнил. Сидим мы на крыльце, вечер, тепло, комары поют, дымарь тлеет. У дымаря лошадь с поникшей головой, слюна с губы капает. Домна сапогом самовар раздувает. Арефий встал, идти собрался, только Домна вдруг говорит: «Не дури, Арефий, сиди, зачем парню знать». И не сынком меня назвала, а как чужого – парнем. Но Арефий вошел в избу, недолго побыл, вернулся, в руке тряпочка. Сел рядом, развернул тряпицу – в руке аквамарин чище не бывает, голубее воды в Адуе. И словно цвет из нутра повдоль кристалла идет, если его поворачиваешь. Я так и обмер, сижу, глазами его ем. «Откуда диво такое»,- спрашиваю. А Домна опять: « Не дури, Арефий, убери, спрячь подальше, не береди душу ни себе, ни другим». «Нет уж Домна, расскажу я ему быль, а он пусть решает, в камнях счастье или в чем другом».

Жили в Крутихе два брата, охотой промышляли. До революции места здесь еще глуше были, зверя много, птицы, глухарь, косуля непуганые, ну и про камни знали, только ими не баловались, хотя в Крутихе многие и камнями, и золотом промышляли. Места-то тут и вправду знатные, всего всем хватало. До первой мировой войны дело было, это потом мужиков крепких война, да революция, да гражданская война сожрала. Ходили они на охоту всегда вдвоем, и как-то заметили они глухаря на поляне, что-то он скреб и клевал. Дело осенью было, зоб забивал камнями видимо. Убили. Вечерело, глухаря распотрошили и в желудке нашли камень, небольшой, голубенький, воды чище, да еще как струганный, карандаш, да и только. Утром пришли на то место, и прямо под дерном, где глухарь ковырялся, нашли груду камней. Не все хорошие, но и хорошие, чистые попадались. Рыть палками землю стали, жила появилась, крупная, пегматитом называется, значит, камня в ней много будет. Домой явились, никому ни слова, но только как не свои ходят, воду часто пьют, глаза блестят, переглядываются. По деревне ходить - инструмент просить, люди догадаются. В Екатеринбург снарядились, мол, пороху да патронов надобно, да и впрямь порох то понадобится, а никто о другом не подумает, охотники же. Рано в городе были, война их там застала. Дома уже повестки урядник разносил и их не обошел, погодки были. Взяли они клятву, что коль живые вернутся, то только вдвоем то место долбить будут.

На фронте в разных местах лямку тянули, вшей кормили, немчуру били. Один брат с большевиками сроднился, другой их видеть не мог, разбогатеть мечтал, а те, богатые не привечали. Война живыми оставила, революция не тронула, да гражданская не покалечила, только душу сломала, что одному, что другому. Домой вернулись, что за большевиков – комбед организовал, раскулачивал. С братом чужими стали. Во как судьбы - то ломались, что лед под сапогом, только хруст стоял. Но не давали младшему покоя те камни, и стал он снова вроде бы как на охоту ходить, время то голодное было. Найти ему то место никак не удавалось, и место приметное – листвянка сухая на отличку от других своими размерами, болотце небольшое, на краю болотца бугор вздыбленный, ну не найти – грех. Но то ли годы память поистерли, то ли буря листвянку повалила, а болотце высохло, нет того места, хоть реви. По первости плюнуть хотел, но только посмотрит на те камни, что впервой нашел, опять ему занорыши блаздятся и с черенок лопаты кристаллы синие, Так и бродил, но только не видел он, - в лес с ружьем, а брат следом. Хоронится, кто он ему теперьча, контра, ни поговорить по душам, ни чай вместе попить. Души теперь разные и не родня вовсе.

Первые звезды замигали меж сосен, костер теплом подался, лошадь в стойне всхрапывала, а корова жевала бесконечную свою жвачку. Домна самовар унесла в дом. И, сидя у стола, подперев подбородок, он в задумчивости был где - то там, в тех временах, где все делилось на красное и белое, а может и на красное и черное. Арефий положил кристалл на блюдечко, зажег керасиновую лампу, допил чай, прочистил горло и, не глядя на меня, продолжал своим тихим бесцветным голосом.

Так надо же было случиться, выследил глухаря младший, застрелил и увидел, огромная лиственница, покрытая мхом, лежала на том месте, где когда-то они скребли дерн палками, вырывая камни, а глухари всегда прилетали на те же места, где и раньше были, у них и ток на одном месте сотнями лет бывает. Стал он рыть крадче, вырыл канаву, жилу обнажил, вглубь пошел, не идет камень, так себе шпат, да морион, да иногда, словно для приманки кристалл берилла, но далеко не аквамарин. Старший не ищет, наблюдает. Когда в яму спустится, в отвале пороется, видит, что нет камня. Ждет. Зима настала, самое время в яме робить, воды нет, комар не надоедает, да только на снегу следы остаются.

Кончилась зима, снова в лес. Одежду меняет, инструмент прячет, следы хвоей да листвой забрасывает. Роет, и раз взорвалось сердце от радости: голубыми искрами посыпались камни из - под каелки, кристаллы шли густо, пальцами и с головками, синее не бывают. И когда уже чудилось, что с этими камнями он теперь богач, и дом справит, и лошадь купит, как услышал, что под чьими-то ногами порода сыпется, и горло страх перехватил, руки задрожали, слово сказать не может. Вот же его счастье, столько мечтал, ночью снилось. Как наяву это счастье видел, а теперь в руках держит.

«Ну что,- голос знакомый до боли,- вылазь старатель, забыл, что земля и недра государству принадлежат, что все теперь общее и не тебе, однако, одному это». Вскружила голову злоба, и кайлом с размаху хотел разможжить брату голову, да только опередила пуля, и красная кровь полилась на голубое счастье. Отволок труп, спустился в забой, и лихорадочно начал долбить дальше, пот застилал глаза, масляный светильник то пригасал, то искрил и чадил, но ничто не могло остановить, хлестал кайлом породу, выволакивал глыбы с камнями, и с радости не заметил, как нависшая порода дала трещину. Еще несколько взмахов и ухнув, глыба рухнула ему на спину, придавила его с такой силой, что он не мог и шевельнуться, прямо перед глазами лежали добытые самоцветы, и из голубых, тихо угасая, превращались в черные, потом все почернело.

«Нашел я его через год, - продолжал Арефий.- Младшего вороны растаскали, а он лежал среди породы в той же позе, в какой застала его смерть. Сродственник мой это, - с хрипотцой в горле добавил Арефий,- а камень взял на память. Надо - возьми». Тихо в избе, а стало гнетуще тихо, говорить не хотелось. Завернул камень, отдал Арефию. Вышел в ночь на крыльцо. Выдохнул грудью, звезды светят. Вот счастье - то.

Вместо эпилога

Вот траектория его творческой жизни:

От «портретов» уральских гор и пейзажей Урала – до вершины живописного творчества – «Лесного пожара», поразившего не только Россию, но и Америку, где полотно уральца было удостоено высокой награды на международной выставке.

От «мастера рельефного дела» Екатеринбургской управы и полуремесленнических примитивных горок и икон – до самобытных камнерезных творений, которые не с чем сравнить в русском прикладном искусстве.

От невиданного явления – первых выставок живописи в Екатеринбурге и Перми, первой персональной тематической выставки»Урал в живописи», организации Общества любителей изящных искусств – до международных выставок, где он представлял свои работы рядом с произведениями Репина, Верещагина, Рериха, Шишкина и многих других корифеев живописи.

От горщика – знатока уральских месторождений, - до известного общественного деятеля – борца за интересы уральских добытчиков камня на правительственном уровне, участника международных и всероссийских геологических конгрессов и главы горнопромышленного агентства в Санкт-Петербурге.

От собирателя уральских минералов и – до просветителя геолого-минералогических знаний, владельца магазина уральских камней, на Б.Морской в Санкт-Петербурге, соперника фирмы Фаберже, поставлявшего свои изделия двору Его Императорского Величества, предпринимателя с широкими зарубежными связями, первого устроителя выставок уральского камня в Европе и Америке.

Здесь важно вспомнить, что во всех своих искусствах и науках он был: первое, талантливым дилетантом, самоучкой, и, второе, бессеребренником или «недобытчиком в свой карман», как называл его А.Е.Ферсман, выполняющим миссию, возложенную на него свыше.

Гармония его деяний во славу Урала свидетельствует о мощи этого человека. В художественной культуре Урала ХIХ – ХХ веков трудно найти другой пример такой силы и созидающего духа. Он сделал то, что не удавалось никому, ни до него, ни после.

Но неуправляемая стихия революций и войн в России начала ХХ века, как рок, преследовала Денисова-Уральского. В результате отделения Финляндии от России в 1919 году художник оказался в своей крошечной даче на территории иностранного государства и стал против своей воли ее затворником. Возвращение на родину оказалось навсегда закрытым!

Он никогда не хотел покинуть Россию. Ему и мысль такая не приходила в голову, хотя он очень рано узнал, как живут и работают люди в Европе и Америке, и все делал для того, чтобы перенести их лучшие традиции и технологии на русскую землю. Но он отлично понимал, что душевный строй натуры русского человека – прирожденная честность, открытость, доброта и бескорыстие, любовь к труду и высокая духовность чужды заграничным нравам.

Вера в пользу и святость дела, которому горестный изгнанник отдал себя без остатка, вера в Россию даже в безнадежной многолетней чернильной волоките, как манящие своей близостью огоньки на реке его молодости, то приближаясь, то удаляясь при каждом изгибе, вспыхивали для него спасительной надеждой. Во тьме времени, усиленной нависшими над рекой угрюмыми финскими скалами, в полной изоляции и одиночестве, только упорнее налегал он на весла, возвращая на полотнах уходящее в века искусство своих предков.

Нет, не зря он родился на Урале, не зря родился русским. А это значит разносторонняя, подобная стихийным силам уральской природы одаренность, неукротимый дух, щедрость натуры и самоотверженная преданность родине и ее страдающему люду.

Он принимал родину такой, какой она была. Не приняли его мы, равнодушные, осторожные, суетные, занятые своими делами.

А в итоге – почти полная утрата всего художественного наследия. Ни личных архивов, о которых пишет академик А.Е.Ферсман, ни обширной переписки с выдающимися современниками, ни коллекций собственной живописи и минералогии, собираемых всю жизнь ради создания на родине художественного музея, - почти ничего не осталось для потомков.

Но и то немногое, что чудом сохранилось, что удалось отыскать, навсегда останется в нашей памяти, иногда в назидание, чаще в укор, но всегда как наша национальная гордость и слава, ибо то, что он делал, было предназначено для всех нас и неповторимым подвигом его жизни возвеличивает наше отечество. И если у современных живописцев и камнерезов в отдельных творениях мы найдем больше глубины, зрелости и художественности кисти и мастерства резца, то это потому, что они имели своим предшественником и надежным лоцманом Алексея Козмича Денисова – Уральского.

Странная, однако, закономерность. В России, как бы талантлив не был художник, как бы удачно не складывалась его судьба, конец, как правило, неизбежно трагический и горький.

О нем стало известно от И.М.Карпинского – потомка знаменитого рода горных деятелей России, того самого, из которого вышел земляк и давний друг Денисова, впоследствии первый президент Академии наук СССР А.П.Карпинский:

«Последние годы жизни Денисов-Уральский находился на лечении в Выборгской психиатрической больнице, где и умер. Скорее всего, в Выборге он и был захоронен. Ближе всего к больнице было расположено кладбище в Растимяки»

Алексей Козьмич Денисов-Уральский – символ могущества Урала. Его жизнь учит мужеству, целеустремленности, упорству, несгибаемости и деятельной любви к родине.