Карло росселли

Беттино Кракси

КАРЛО РОССЕЛЛИ

Карло Росселли родился в Риме 17 ноября 1899 года. Начал свой короткий, но богатый событиями путь ученого и политического деятеля под руковод­ством Гаетано Сальвемини, одного из первых пред­ставителей итальянской интеллигенции, твердо вы­ступивших против фашизма прежде, чем тот укрепил свою власть. Исследования Карло Росселли в области экономики начались с преподавательской деятельно­сти в университете Боккони в Милане и в высшей коммерческой школе в Генуе, вскоре им прерванной ради политической борьбы, которая после дела Мат­теотти привела его в ряды Объединенной Социали­стической партии.

В 1925 г. Росселли основал совместно с Сальве­мини первую подпольную антифашистскую газету «Нон молларе» («Не сдаваться»), а в 1926 г. совмест­но с Пьетро Ненни — журнал «Куарто Стато» («Четвертое сословие»), не ограничиваясь при этом теоретическо-пропагандистской деятельностью. В том же году вместе с Ферруччо Парри и Рикардо Бауэром он создал организацию, которая помогала эмигрировать антифашистам и совершать побеги по­литическим ссыльным и заключенным. Среди прочих организовал побег Филиппо Турати. По возвраще­нию с Корсики, куда был переправлен лидер социалистов-реформистов, Карло Росселли был аре­стован и отдан под суд вместе с Сандро Пертини и Ферруччо Парри. Судебный процесс, проходивший в Савоне в обстановке симпатии публики к обвиняе­мым, фактически вылился в антифашистскую демон­страцию. Именно поэтому был вынесен не очень суровый приговор — 10 месяцев тюремного заключения и 5 лет ссылки на вулканический остров, расположенный в центре Средиземного моря. Имен-

13

Военный мятеж против испанской республики и поддержка, оказанная Франко фашистами, дали Карло Росселли возможность выйти из изоляции, в которой он находился. И действительно, «Справед­ливость и свобода» первая выступила с инициативой создания добровольческого воинского формирования, отправившегося сражаться с фашистами под выдви­нутым Росселли лозунгом «Сегодня в Испании — завтра в Италии». 28 августа 1936 г. он был ранен в бою под Монте Пелато и, вернувшись во Францию на лечение, был убит французскими фашистами вместе с братом Нелло на курорте Баньоль-де-Л'Орн. Обсто­ятельства этого убийства в некоторых чертах напоминают конец другого политического эмигранта — Льва Троцкого, с которым Карло Росселли поле­мизировал как в печати, так и при личных встречах. Росселли проявлял к Троцкому большой интерес, не только как к идеологу, но и как к личности, очень живо им описанной в одном из первых номеров

15

«Справедливости и свободы» после состоявшейся ме­жду ними беседы.

На похоронах Карло Росселли, в присутствии сотен тысяч людей, следовавших за гробом на клад­бище парижских коммунаров Пер-Лашез, его това­рищи торжественно обязались продолжать борьбу за свержение фашистской диктатуры; эту борьбу повели партизанские отряды «Справедливость и Свобода», заплатившие тысячами жизней за достижение этой цели.

В знак признания крупного вклада этого движе­ния в деятельность Сопротивления соратнику и про­должателю дела Росселли — Ферруччо Парри — было поручено формирование первого правительства Итальянской Республики.

М.П.

16

От автора

Этот кризис — все тот же кризис марксизма, но на стадии бесконечно более острой, чем тридцать лет назад, когда появилась знаменитая книга Бернштей­на. Ныне идет переосмысление не практических вы­водов, но самых первооснов доктрины.

Философия, мораль, сама политическая концеп­ция марксизма не могут нас больше удовлетворить и толкают в путь, к более широким горизонтам.

Свои идеи я выразил с абсолютной искрен­ностью и считаю, что лишь мужественный пересмотр нравственных и интеллектуальных основ и положе­ний может вернуть социализму свежесть и наступа­тельную силу, утраченные много лет назад.

Во второй части книги я решился предложить, хотя бы и в виде набросков, картину обновленной социалистической позиции, которую предпочитаю называть либерально-социалистической. Историче­ски эта формулировка, возможно, снимает давнее противоречие: социализм возник именно как реакция на либерализм, прежде всего, экономический, — бывший отличительной чертой буржуазной общест-

17

венной мысли начала XIX века. Но с той поры пройден немалый путь, накоплен немалый опыт. И позиции первоначально антагонистические постепен­но сближаются. Либерализм все больше включается в общественные проблемы и не предстает более неотде­лимым от классической манчестерской экономики. Социализм, хоть и с трудом, избавляется от утопизма и становится восприимчив к проблемам свободы и самостоятельности.

Верно и то, и другое. Эти два возвышенных, но односторонних видения мира движутся по пути взаи­мопроникновения и взаимодополнения. Греческий рационализм — и мессианство древнего Израиля.

Одним движет любовь к свободе, уважение к независимости, гармоничная и отвлеченная концеп­ция жизни. Другим — земная справедливость, миф о равенстве, духовное беспокойство без возможности облегчения.

В предисловии к «Истории народов Израиля» Ренан, большой поклонник греческой цивилизации, пишет: «Греческий либерализм больше не будет еди­новластно править миром. Англия и Америка надолго сохранят остатки библейского влияния и по отноше­нию к нам, социалистам (бессознательным ученикам пророков), будут всегда заставлять рациональную политику считаться с ним».

Но разве можно называть рациональной полити­ку, которая в первую очередь не учитывает идей справедливости?

К. Р.

18

ГЛАВА I

Самонадеянным намерением Маркса было при­дать социализму научную основу, превратить социа­лизм в науку, более того, науку общественную. Отсюда пренебрежение к предшественникам и отказ от определения нравственной позиции. В «Развитии социализма от утопии к науке» Энгельс пишет, что благодаря двум великим открытиям: материалистиче­ского понимания истории и тайны производства при­бавочной стоимости «социализм становится наукой, которую отныне следует широко разрабатывать во всех частных проявлениях».

Маркс уже не требовал от социализма подвигов веры и романтических умозаключений; более того, рыцарям идеала он не доверял. Он требовал от социалиста трезвого применения холодного безрас­судства, мужественного признания исторической действительности. Социализм вызревает в действи­тельности, во внутренних механизмах капиталисти­ческого общества, а не в сердцах людей. Он должен наступить и не наступить не может; но не в результа­те действия воображаемой человеческой свободной воли, но сил намного более могущественных, чем люди и их взаимоотношения — производительных сил в их непрекращающемся росте и развитии. Науч­ный социализм, говорил Антонио Лабриола, автори­тетнейший толкователь марксизма, утверждает при­ход к коммунистическому производству не как посту­лат, либо результат свободы выбора, но результат имманентного исторического процесса.

Основные положения марксистской науки на­столько общеизвестны, что можно ограничиться про­стым их перечислением. Экономические потребности Маркс полагает за основные в человеке. Для все более полного их удовлетворения люди вынуждены

19

включаться в способы производства и производствен; ные отношения, не зависимые от их воли. Производи­тельные силы — определяющий фактор исторического процесса. Все явления общественной, политической, духовной жизни имеют производный, относительный, исторический характер, являясь продуктом способа производства и производственных отношений.

Классовая борьба есть выражение противоречия между производительными силами и выкристаллизо­вавшимися формами социальной жизни. Вся история выражается в нескончаемой серии классовых сраже­ний. Эта борьба всегда оканчивается триумфом тре­бований производства, т. е. политической победой того класса, который, пусть неосознанно, эти требо­вания выражает.

Капиталистическая система производства также раздираема непреодолимым внутренним противоре­чием между все более общественным характером про­изводительной системы и индивидуальным, монопо­листическим характером присвоения средств произ­водства и обмена. Буржуазные отношения производ­ства, торговли и собственности, являющиеся условием жизни и господствующего положения класса буржуа­зии, все сильнее сталкиваются с необходимыми по­требностями жизни и развития производительных сил.

20

Это противоречие, за счет действия идиамиче­ского закона, направляющего капиталистическое развитие, неизбежно приводит к отрицанию буржу­азного строя (стоимость рождает прибавочную стои­мость, которая, в свою очередь, приводит к концент­рации капиталов, усиливающемуся обнищанию про­летариата, исчезновению средних слоев, перепроиз­водству, кризисам).

Это суть мысли Маркса, высказанной в «Комму­нистическом Манифесте» (1847), затем вкратце изло­женной в предисловии к «Критике политэкономии» (1859), развернутой и проиллюстрированной в «Ка­питале» (1867) и повторяемой снова и снова до самой его смерти.

Идея чисто детерминистская, по отношению к которой интернациональные усилия Сореля, Лабриола и Мондольфо утвердить интерпретацию, в кото­рой осталось бы место самостоятельной роли челове­ка в истории, всегда терпели крах. Марксистская система детерминистична, иначе невозможна как единая система мысли.

21

Каждый раз, когда Маркс желал резюмировать свои намерения и значение своих положений, его формулировки не оставляли места сомнениям. Я не говорю даже о знаменитом куске из предисловия 1859 г. к «Критике политической экономии», которое самые робкие ревнители марксистского учения имеют перед глазами как напоминание о предупреждении, содер­жащемся в предисловии к «Капиталу», что современ­ное общество не может перескочить, отменить в при­казном порядке ни одной из фаз собственного разви­тия, возможно лишь сократить период ее созревания и родов. Этими фазами руководят собственные зако­ны и тенденции, которые реализуются с желез­ной необходимостью. К неизбежному, прямо-таки фатальному характеру развития производительных сил и всего исторического процесса мысль Маркса возвращается в последней главе I тома «Капитала». Она заканчивается словами: «Капиталистическое производство само порождает силу для собственного отрицания, с неизбежностью, свойственной метамор­фозам природы».

Через 6 лет, наблюдая долгие талантливые последования своего труда, он недвусмысленно со­глашается с фразой тончайшего русского исследо­вателя: «Маркс полагает социальное движение по­следовательностью, подчиняющейся законам, кото­рые не только не зависят от воли, сознания и намерений говорящего, но, напротив, определяют его волю, сознание и намерения». Бернштейн, конеч­но же, яростно возражал бы против такого синтети­ческого толкования. Но Маркс, самый авторитет­ный арбитр в этом вопросе, не только не возразил, но с удовольствием принял его, похвалив автора за проницательность.

22

Можно было бы бесконечно цитировать Маркса в подтверждение детерминистского понимания его концепции. Но более, чем слова, значит общий дух его деятельности, постановка проблем. Необходи­мость полемики с утопистами и буржуазными идео­логами могла подвигнуть Маркса — как утверждал в старости Энгельс — сделать упор именно на детерми­нистском аспекте его системы, не искажая при этом основных ее положений.

Маркс неоднократно и настойчиво указывал на важную роль факторов природы и среды, и, особен­но, этнического фактора, правда, принимая их за данность. Его интересуют именно изменения со­циальных явлений внутри среды, полагаемой неиз­менной, и законы этих изменений. Например, харак­теристики природы и этнический состав населения Британии в 1730-1830 гг. с полным основанием мо­жно полагать постоянными. Спрашивается, чем вы­званы глубочайшие изменения общественных отно­шений в Англии и в целом, важнейшие исторические события этого периода? Маркс, не колеблясь, отве­чает: изменением способа производства. Хорошо известно, какое огромное влияние на него и всех писавших в то время оказал опыт промышленной революции, когда машины и система фабричного производства выступили в роли созидающего начала. Но также известно, что в своих работах Маркс никогда не решался на доказательство своего основ­ного исторического вывода, явившегося плодом про­извольного перенесения по аналогии заключений, выведенных из глубокого анализа начал капитали­стической системы.

23

Сегодня основной вопрос марксизма, как док­трины пролетарского движения — определение роли человека и его воли.

С точки зрения психологии, человек у Маркса — это «L'homo oeconomicus» Бентама; это его психоло­гическая константа, наряду с национальностью, кли­матом и др. Реакции этого «homo oeconomicus» на окружающую действительность не являются непос­редственными и самостоятельными, они обусловлены изменениями производственных отношений и, следо­вательно, отношений общественных. Исходя именно из этой психологической постоянной, Маркс спокой­но признает, что пролетарии должны подняться не ранее, чем осознают свое подчиненное состояние и его причины.

При этом очевидно, что решающая причина

24

такого внутреннего переворота заключена не в них самих, но во внешнем по отношению к ним механизме капиталистического производства.

Экспериментальная психология — наука моло­дая; даже сегодня мы далеки от уверенности в наших познаниях по этой теме. Маркс между тем никогда не высказывал интереса к вопросам индивидуальной и коллективной психологии.

Нелепо полагать, что Маркс посвятил всю жизнь изучению одной стороны вопроса — затрагивающей внешний мир — и совершенно не интересовался другой стороной, относящейся к миру сознания.

Понятно, что включение фактора «человеческой воли» в исторический процесс обозначает безогово­рочное исключение всякой научной ценности социо­логических предвидений.

В самом деле, или, хотя бы и с оговорками, допускать возможность свободы в жизни духовной, в способе бытового сознания, или не допускать. Если

25

допустить, отпадает представление об исторической необходимости и возникает идея альтернативного развития. Тем самым вводится элемент сомнения, полностью отсутствующий в марксистской системе. Если не признавать сферы свободы, то есть утвер­ждать, что человеческая воля при заданных обстоя­тельствах должна двигаться в определенном направ­лении, тогда проявление человеческой воли низводит­ся до уровня следствия, а не равноценной причины. В обоих случаях попытка примирить марксизм с неде­терминистской его интерпретацией обречена на провал.

Маркс всегда опасается выдать, в пылу полеми­ки, исторический характер своей мысли. Он стремит­ся убедить, нас, что его точка зрения «менее любой другой» полагает индивидуума ответственным за от­ношения, сформировавшие его как общественную единицу, как бы он ни пытался из них вырваться. Имманентные законы капиталистического производ­ства встают перед капиталистами, как «законы внеш­ние, принудительные». Воля, желания в игре не участвуют. Они не восстают против роли, которую им определяет историческая диалектика — уже хоро­шо, лишь потеряли бы время и отдалили бы развитие событий в будущем.

Пролетариат, со своей стороны, не может обви­нять капитализм с точки зрения морали и права.

26

Мораль и право — исторические категории, чистое отражение соответствующих экономических струк­тур. Капиталисты не нарушают норм морали и пра­ва, присущих капиталистической эре. Угнетая проле­тариев, выплачивая им лишь часть стоимости, ими же произведенной, капиталисты лишь подчиняются им­манентным законам товарообмена при капиталисти­ческом строе.

«Коммунистический манифест», — обличает Ла­бриола, — произведение сугубо деловое, ни ритори­ческих фигур, ни гнева возмущения. Его восприни­маешь как научную работу. Маркс не сокрушается об обнищании, дабы уничтожить его. Он вообще не проливает слез. Слезы по тому или иному поводу сами собой превратились в самостоятельный способ аргументации. Этика и идеал состоят теперь в том, чтобы поставить научную мысль на службу пролетариату.

27

В самом деле, Маркс настолько убежден в неиз­бежности наступления коммунистического общества, как следствие действия закона развития капитализма, что подобно ученому, ставящему опыт, в общем ста­рается исключить из общественной игры все факторы, способные нарушить или замедлить полное выраже­ние этого закона. И, в первую очередь, остатки резонерства и эмоции. Все тактические нормы и практическая программа, рекомендуемые им социа­листическим партиям, отвечают этой основной цели: ускорить, облегчить процесс капиталистического раз­вития. Рассуждение о свободном обмене — типичный тому пример.

Необходимо различать общую формулировку классовой борьбы — ни в чем не противоречащую детерминистической линии его мысли — и конкрет­ное применение ее к особому случаю: борьбы между пролетариатом и буржуазией.

Говоря в общем, Маркс ограничивается утверж­дением, что классовая борьба есть неизбежный ре­зультат противоречия, заложенного в самих явлениях — человеческая сторона диалектики, лежащей в при­роде вещей. Он предупреждает, что революция фор­мальная, внешняя, революция общественных отноше­ний — может разразиться лишь тогда, когда главная революция — в способе и методах производства, — уже произошла. Для Маркса психологическая реак­ция следует за экономическим явлением как тень за источником света, и вспомним, экономические явле­ния есть продукт воли не свободной, но инстинктив­ной, порабощенной, подчиненной потребности. Эта психологическая концепция, крайне упрощенная и

Напротив, нельзя отрицать, что Маркс, приме­няя общую теорию к отдельному случаю борьбы пролетариата и буржуазии, иногда оставляет, осо­бенно в работах пропагандистского характера, де­терминистскую позицию, благополучно к ней возвра­щаясь в более обобщающих и «мирных» изложениях своей системы мысли. Это обусловлено глубокой про­тиворечивостью его натуры — ученого и агитатора, а также отсутствием у него уверенности в последствиях борьбы, которая тогда едва начиналась. По отноше­нию к прошлому он был уверен, что противоречие всегда разрешалось победой того класса, который, воплощая требования производства, выполнял революционную роль; но по отношению к будущему историческое чутье запрещало ему слушком катего­ричные предварительные утверждения.

Таким образом, он выдвигает также гипотезу, что борьба может завершиться изнурением обоих противников, возможно, по причине недостаточного исторического сознания пролетариата. С этим коле­банием сочеталось стремление оправдать усилия по пропагандистской и организационной работе, дея­тельность, направленную на восстание, и в этом колебании, — объясняемом сложными причинами — заложен, по правде говоря, единственный момент волюнтаризма всей системы. Также заметно, что этот конечный момент волюнтаризма психологически представляет собой результат аксиоматической уве­ренности Маркса в том, что последний час капита­лизма, по крайней мере, в Англии, вот-вот пробьет, т. е., что в недрах старого общества, все менее и менее способного разрешить серьезные проблемы обще­ственной жизни, вызрели объективные элементы, единственно способные обеспечить возможность жиз­ни коммунистического общества.

Основной стимул революционного процесса, в

29
том числе и в его последней драматической фазе, кроется на самом деле не в пропаганде и растущем прояснении сознания пролетариата, но в драматичес­ком столкновении взаимопротиворечивых элементов, содержащихся в капитализме. Это катастрофизм, т. е. явление всеобъемлющей пролетаризации, нарас­тающего обнищания и концентрации богатства в руках немногих, все более ненасытные кризисы, — которое вызывает, усиливает, ожесточает возмущение пролетариата и придает его пророку мессианскую убежденность. Пропаганда призвана ускорить про­цесс и устранить с его пути препятствие, но никак не определять его. Это признание роли комплекса при­чин внешних и от нее не зависящих, без которых она была бы бессильна и бесплодна. Место, которое Маркс отводит элементу воли.
30

ГЛАВА II

(Марксистская религия)

В литературе по социализму, насчитывающей тысячи томов, серьезные книги по идеологической истории современного социализма, точнее, истории марксизма и ревизионистских течений, до совре­менных позиций критики и преодоления отсутствуют.

Чистые марксисты всегда пренебрежительно от­носились к этой истории и не без оснований, но не будем упрекать ортодоксов в небрежении историей ереси. Их позиция незыблема, они убеждены, что обладают истиной абсолютной, полной, неприкосно­венной и взор их всегда устремлен только вглубь, на «подлежащую экономическую структуру» и упорно твердят, что в своде марксистских истин ни одно важное положение пересмотру не подлежит. Странно то, что и ревизионисты не подарили нам возможности проследить эту историю, хотя, как и все еретики, стремятся отрицать свою ересь, настаивая на ближай­шем родстве с марксистами.

Это, однако, была бы история захватывающая и забавная, особенно если бы вывела нас на историо­графические понятия марксизма, хотя бы уже тем, что принудила бы марксизм, как доктрину социалисти­ческого движения, противоречить самой себе, тем самым реабилитируя столь критикуемый ревизио­низм. Действительно, допустим на мгновение, что идеологические позиции суть отражения состояния развития производительных сил и отношений классов — из этого следует, что вследствие глубоких измене­ний в экономике, происшедших со времен Маркса до наших дней, также и его учение о пролетарском движении требует существенного пересмот­ра. Если, конечно, не забывать, что марксистский релятивизм распространяется на экономику, право,

31

искусство, политику и мораль — на все, кроме самого марксистского учения.

Первый этап — это 1900-е годы; марксистская система в своей целостности получает почти полное и исполненное энтузиазма признание европейской со­циалистической элиты. Для Бебелей, Каутских, Либ­кнехтов, Гедов, Лафаргов, Плехановых понятия со­циализма и марксизма быстро слились. Марксизм представлялся им единым, новым, целостным виде­нием мира и жизни, особой философией социалисти­ческого движения. Речь шла не об интерпретации учения, но о его применении. Само движение в своих первых шагах и в период мессианских предсказаний отличалось прямолинейным и горделивым исповеда­нием веры, имеющим целью подчеркнуть отрыв от других общественных и социалистических школ, пре­восходство над ними. Невзирая на всеобъемлющий реализм, обаяние новой доктрины было сродни обая­нию религии. Быть марксистами словно означало принадлежать к иной расе, расе избранных, которым были открыты тайны бытия. Человечество еще было погружено в туман ложных идеологий, провозгла­шаемых ложными пастырями в собственных классо­вых интересах, и не ведало о своем настоящем и будущем. Только марксист ясно видел прошлое и настоящее и был в состоянии, благодаря знанию законов развития капиталистического общества, осоз­нанно ускорить наступление нового времени. Марк­сизм был как бы вторым сознанием, но сознанием критическим — трезвым, рациональным, с математи­ческой уверенностью вверявшим себя добродетелям и неизбежности триумфа социалистического идеала. Марксизм торжествовал не столько из-за существен­ного вклада в познание капиталистического мира, сколько из-за твердости, с которой ему удавалось внушить своим борцам, что их вера рациональна, и

из-за обращения к точности и практичности, столь модным в то время.

Все в Марксе и в его произведении препятствова­ло этой цели: трудность проникновения в его писа­ния, отсутствие систематического, подытоживающего произведения, его энциклопедизм и аристократизм, стиль запутанный, не требующий доказательств, за­гадочность жизни, долгое изгнание, но прежде всего сознание, доселе беспрецедентное, собственной зна­чимости и неопровержимой истинности собственного учения. Достаточно перечитать «Манифест», один из самых сильных памфлетов в истории, чтобы понять истоки его огромной удачи. Ему трудно противоре­чить, а для простого ума, впервые попавшего под его влияние, просто невозможно. Ни один волюнтарист, ни один человек действия никогда не сумел вызвать такого возмущения и возбудить такой фантастиче­ской преданности, как этот неистовый книжный червь своими знаменитыми двадцатью страницами. Его диалектика убеждает, и когда вы уже полностью в его руках, он потрясает ваш разум сентенциями, достойными Бога мести. «Манифест», позже ставший единственным связующим звеном между ним и толпа­ми, в выдающейся степени обладает всеми признака­ми религиозного откровения. Не нуждающиеся в до­казательствах предпосылки, великолепные и увлека­тельные логические построения, резкая взволнован­ная искренность, вера в облике нации и наука, пре­образованная в полемическую машину, циклопиче­ское видение жизни и ощущение ритма общественно­го развития. В «Манифесте» Маркс говорит языком Немезиды. Как драматичен этот нарочито холодный анализ капиталистической системы угнетения, оканчивающейся видением неотвратимой катастро­фы, без которой не сможет возник­нуть новое общество свободных и равных, социалис­тическое общество. Романтический сон под видом здравых рассуждений. Правосудие в союзе с наукой, даже наука, которая сама по себе — правосудие!

33

Какая сила притягательности! Как ей сопротивлять­ся, зачем ей сопротивляться?

С другой стороны, надо признать, что марксист­ские каноны тактики и пропаганды чудесным обра­зом отвечали неотложным задачам социалистическо­го авангарда — разбудить великого спящего, проле­тариат, — чтобы дать ему самое первое, еще непол­ное самосознание, сознание своей силы, права на жизнь не-голодную и не-рабскую.

И поэтому не играли роли ни фаталистический детерминизм, ни ложная апокалиптическая картина, мучительное осмеяние вечных моральных ценностей, держаться за которые считалось признаком (и причи­ной) слабости социалистов-мещан. Что это могло значить, если Маркс, подобно Иисусу Навину у стен Иерихона, бросил клич неизбежной победы? Какое спокойствие и уверенность придавал его пророче­ский тон первым гонимым апостолам! Бей, но выслу­шай, могли они сказать буржуазному обществу. Вы­слушай, ибо мы владеем секретом твоей нравственной жизни. Мы не восстаем против тебя в отрицании слепом и полном, даже признаем, как никто прежде, твое величие и необходимую историческую роль. Даже хотим, чтобы ты довело до конца твой опыт, прошло все этапы развития, указанные тебе Богом производства. Это необходимо для нашей же собст­венной победы, но помни, что потом, что скоро из хаоса явится тот, кто подпишет твой приговор, — и мы будем твоими единственными законными наслед­никами. Ты само будешь поставлять людскую силу для нашей битвы — пролетариат — и условия неот­вратимости твоего конца; ты само выроешь себе моги­лу, усугубляя до бесконечности противоречия, кото­рые уже потихоньку тебя грызут: ты само будешь копить богатства, производственную мощь, техничес­кое знание, которые позволят сегодняшней утопии стать действительностью. Сопротивление бесполезно, и тщетно любое усилие вырваться из неумолимых законов капиталистического развития. Мы гово-

рим сегодня языком Рока: Рок нашего века зовется Наукой.

С необыкновенной для простого психологиче­ского процесса быстротой новые истины преврати­лись в догмы, которые все начали почтительно испо­ведовать, убежденные, что Маркс в знаменитых своих книгах передал им неопровержимые доказа­тельства. Массы овладели самой слабой и ненаучной, но неотразимо для них притягательной частью мысли Маркса (жесткое противопоставление классов, апо­калипсис, видение катастрофы) и сделали из нее символ веры, обсуждать который было серьезным грехом. Те немногие, кто удосужился пройти вслед за Марксом все труднейшие пути доказательств, либо остались жертвами, пленниками системы, слишком слабые, чтобы опровергнуть ее и слишком робкие, чтобы критиковать, или, взбунтовавшись, автомати­чески поставили себя вне марксистского движения. Жестокие гонения со стороны буржуазии свидетель­ствовали, что движение идет по правильному пути, подтверждали параграфы марксистской религии. На баррикадах, в тюремных камерах вера закалялась, принципы укреплялись, надежда, что великий сон сбудется, росла.

Однако... однако все сложилось иначе, как и предупреждали самые осторожные и дальновидные. Вместе с социальной экспроприирующей революцией появилось рабочее движение, вместе с ним политиче­ские свободы, общественные законы, правовое госу­дарство, массовые партии.