Комедия в 2-х частях место действия: квартира время действия: сейчас
жүктеу/скачать 266.57 Kb.
|
| Иван Геттих
ФАИНА
комедия в 2-х частях место действия: квартира время действия: сейчас
ФАИНА – 11, 30, 50, 89 лет Я – мужчина
Кровать с балдахином. Фаина лежит в постели, читает томик стихотворений Пушкина, подсвечивая настольной лампой. Бьют часы. ФАИНА. Александр Сергеевич, уже утро. Мы снова не выспались. (Встаёт с кровати,- она одета.)На ночь я почти всегда читаю Пушкина. Потом принимаю снотворное и опять читаю, потому что снотворное не действует. Я опять принимаю снотворное и думаю о Пушкине. Если бы я его встретила, я сказала бы ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь… Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин. Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: «Оставь меня в покое, старая блядь. Как ты надоела мне со своей любовью». (Подходит к окну, раздёргивает шторы, за стеклом – глухая кирпичная стена.) Здравствуй, мир! Как тебе за кирпичной стеной от меня? Спасибо, и тебе не хворать. (На подоконнике обращает внимание на папку-скоросшиватель, полную исписанных листов бумаги.)Пушкин и Фани. Фани и Пушкин. Ну - Фаина… но Пушкин! Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга - «Судьба — шлюха». Я уступила. Крым. Сезон в крымском городском театре. Голод. «Военный коммунизм». Гражданская война. Власти менялись буквально поминутно. Было много такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и порвала книгу. (Рвёт листы, разбрасывая по полу.) Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз. (Рвёт листы.) Александр Сергеевич, я – скоро. Мне тут ещё надо поубивать кое-что. Мне – 89 лет, мне можно. Впрочем, вам-тооткуда знать про 89. Жизнь — это небольшая прогулка перед вечным сном, но моя прогулка оказалась дольше вашей. Старость — просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. Серафима Бирман — и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить! Господин Пушкин, замолвите за меня словечко перед Ним, или кто там отвечает за все земные сроки, - скажите: Фане Фелдьман уже пора!.. ну - Фаине Раневской… как будто наименование что-то меняет. Хотя… (Продолжая рвать листы, уходит в гостиную.) Вбегает 11-летняя Фаина. ФАИНА. А это я – выкидыш Станиславского, - вуаля! Пришла застелить кроватку за этой бессмертной старухой. (Застилает.) Старость, это когда беспокоят не плохие сны, а плохая действительность. Когда у попрыгуньи болят ноги, она прыгает сидя. (Берёт томик Пушкина.) Мне мальчик сказал: «Я сержусь на Пушкина, няня ему рассказала сказки, а он их записал и выдал за свои». Прелесть! Но боюсь, что мальчик все же полный идиот. (Кладёт томик на тумбочку.Подходит к окну.) Живёт, как Диоген. Видите, днём с огнем! Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.Но ведь так нельзя жить.А кто вам сказал, что это жизнь?Господи! Даже окно не открывается. По барышне говядина, по дерьму черепок…(Дёргает за верёвку, полог накрывает кровать.Убегает.)
Стук в дверь. На порог из гостиной входит Фаина. ФАИНА. Стук, стук, стук… Помню, стук в дверь. Утро раннее, очень раннее. Вскакиваю в ночной рубахе.— Кто там?— Я, Твардовский. Простите…— Что случилось, Александр Трифонович?— Откройте.Открываю.— Понимаете, дорогая знаменитая соседка, я мог обратиться только к вам. Звоню домой — никто не отвечает. Понял — все на даче. Думаю, как же быть? Вспомнил, этажом ниже — вы. Пойду к ней, она интеллигентная. Только к ней одной в этом доме. Понимаете, мне надо в туалет…Глаза виноватые, как у напроказившего ребенка. Потом я кормила его завтраком. И он говорил: почему у друзей все вкуснее, чем дома? (Стук в дверь.) Стук, стук, стук… Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести. (Стук в дверь.) Стук, стук, стук… У них у всех друзья такие же, как они сами, — контактные, дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как завидую им, безмозглым! (Стук в дверь.) Стук, стук, стук… Весны не было, лета не было. Сижу в Москве — отпуск, скоро ему конец. Скоро конец и мне. Фаина отпирает замок, открывает дверь, в проёме – Я, в руке - пакет с продуктами. ФАИНА(после паузы).Ну? Я. Пройду? ФАИНА. Не дом – проходной двор. Мне попадаются не лица, а личное оскорбление. А поздороваться? Я. Я – ремесленник. Одна из заповедей ремесла гласит: явление персонажа не имеет права начинаться со слова «Здравствуйте». Начинаешь выдумывать первую фразу, фантазировать. И когда твой персонаж обзаводится первой фразой, без обиходного «здравствуйте», тогда сцена с момента его появления начинается уже не с нуля, а на более высоком градусе, и возникает объём биографии. Например, ему открывают входную дверь, и ждут объяснений, ведь зачем-то же он постучался, хотя он здесь никому не нужен. А он говорит не «здравствуйте» или «привет». Он произносит: «В кабинке вашего лифта кто-то испражнился». Или: «Во дворе вашего дома опять летают демоны, но сегодня низковато как-то, наверное, к дождю». А вы его впервые видите. Не демонов, а этого, кого не ждали. И логично вопрошаете: «Какого чёрта вы делаете в нашем дворе?» ФАИНА. Ничего подобного. Вы резонно спрашиваете: «А так это вы с испугу в лифте насрали?» Я. О жанрах не спорят. ФАИНА. Неужели драматург?Деляги, авантюристы и всякие мелкие жулики пера! Торгуют душой, как пуговицами. Почему, Фаина Георгиевна, вы не ставите и свою подпись под этой пьесой? Вы же ее почти заново за автора переписали! — А меня это устраивает. Я играю роль яичек: участвую, но не вхожу. Я. Так я войду? ФАИНА. Ну, уж хренушки! Или вы мне желаете здоровья, или зачем мне ваш приход. Тем более, что из-за вас я не смогу сегодня выйти на улицу, ведь я не могу пешком, а лифт занят последствиями вашей встречи с нашими дворовыми демонами. Я. Не хватало ещё, писать пьесу на актрису, которая обязательно влезет в текст и всё пересочинит. Вот вы и остались без достойного для вашего уровня материала. Вы переиграли всех современных драматургов. Вы поднималиих до высот русского театра! Теперь они уже никому не нужны, вы их действительно переиграли. ФАИНА. Во времена меня они были нужны всем. Вам не повезло. Я. А в ответ? А в ответ: десятилетия вашего простоя. ФАИНА. Я ненавижу игроков! На сцене не играют, на сцене живут. Только так, и никак по-другому. По-другому в театре не живут, или это не театр. По любому, игроки – это не актёры, а так – театральное недоразумение. Я. Сейчас на театре редкость даже игроки. Сплошное кривляние вообще. ФАИНА. Мне плевать на всех, кто не живёт на сцене. Их множество. Они – большевики. Они – убийцы великого русского театра. Развеэтим болванам драматургам нельзя было принести хоть что-то?Доработали бы вместе. В конце концов, я могла бы и сама кончить. Я. Вот и начинали бы сами. Типа: «Здравствуйте, я приехала к вам в лифте». ФАИНА. Трусы! Немощные онанисты. А вы говорите: «современная драматургия». Я. Вам вся страна желает здоровья. И не только страна, но Родина и Отечество. А толку? Здоровья нет. ФАИНА. Что вам надо? Я. Чтобы вы выговорились. ФАИНА. Это не ваше дело. Меня обеспечили бумагой и шариковыми ручками.Так что, я не нуждаюсь в шарике-машинистке. Разве, что просто Шариком, без претензий. Но у меня уже есть собака. Его зовут Мальчик. Правда, сейчас гостит он у друзей. Я. И что?Весь пол в клочьях ваших мемуаров. Вы – актриса, вам пристало исповедоваться вслух. Но я вам – не собака! ФАИНА. Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо не хочется,хорошо — неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я. Зачем же рвать деньги? Ведь вам дали аванс, его придётся возвращать. ФАИНА. Кто-то сказал, кажется, Стендаль: «Если у человека есть сердце, он не хочет, чтобы его жизнь бросалась в глаза». И это решило судьбу книги. Когда она усыпала пол моей комнаты, — листья бумаги валялись обратной стороной, то есть белым, и было похоже, что это мертвые птицы. Я. А дальше? Ремесленное кредо? ФАИНА. «Воспоминания» — невольная сплетня. А дальше – вот: писать должны писатели, а актерам положено играть на театре. Я. Вам надо высказаться. ФАИНА. Пора?Приехал Твардовский из Италии. «Вы, конечно, начнете сейчас кудахтать: ах, Леонардо, ах, Микеланджело. Нет, дорогая соседка, я застал Италию в трауре. Скончался Папа Римский. Мне сказали, что итальянские коммунисты плакали, узнав о его смерти. Мы с товарищами решили поехать к Ватикану, но не смогли добраться, т. к. толпы народа в трауре стояли на коленях за несколько километров». И тут он мне сказал: — Мне перевели энциклику Папы. Ну, какие же у нас дураки, что не напечатали ее. Сказал это сердито, умиляясь Папе, который призвал братьев и сказал им: «Братья мои, я ничего вам не оставляю, кроме моего благословения, потому что я из этого мира ухожу таким же нагим, каким я в него пришел». Я. Так я пройду!? ФАИНА. Наверное, зря порвала все, что составило бы книгу, о которой просило ВТО. И аванс надо теперь возвращать 2тысячи. Бог с ними, с деньгами, соберу, отдам аванс, а почему уничтожила? Скромность или же сатанинская гордыня? Нет, тут что-то другое. Не хочу обнародовать жизнь мою, трудную, неудавшуюся, несмотря на успех у неандертальцев и даже у грамотных. Я очень хорошо знаю, что талантлива, а что я создала? Пропищала, и только. Я. Я терпелив, пищите, сколько влезет. ФАИНА. Да кому это надо! Я. Но я же здесь. Тот самый неандерталец. ФАИНА. Зачем вы ко мне? Я. Хочу написать пьесу, в которой вы были бы единственным персонажем. ФАИНА. Не пущу. Я. Я хочу заработать на вашем имени. Мне нужны известность и деньги. Или вы, может быть, думаете, что я страдаю по вам? Вижу вас в романтических грёзах бессонных ночей? ФАИНА. Вам голодно? Бедненький. Мне так вас жаль. Но среди моих бумаг нет ничего, что напоминало бы денежные знаки. Долгов — 2 с чем-то тысячи в новых деньгах. Ужас, — одна надежда на скорую смерть. Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней. Я. Да на здоровье. ФАИНА. Мне непонятно всегда было: люди стыдятся бедности и не стыдятся богатства. А драматурги неплохо устроились — получают отчисления от каждого спектакля своих пьес! Больше ведь никто ничего подобного не получает. Возьмите, например, архитектора Рерберга. По его проекту построено в Москве здание Центрального телеграфа на Тверской. Даже доска висит с надписью, что здание это воздвигнуто по проекту Ивана Ивановича Рерберга. Однако же ему не платят отчисления за телеграммы, которые подаются в его доме! Я. Ой, да перестаньте, можно подумать, что на пьесе о вас я подопру макушкой небо, сидя на горе золота. Но что-то же заработаю! А заодно обеспечу театральных актрис, будет им кого сыграть, кто любопытен мещанам в зале. ФАИНА. Наверное, я чистая христианка. Прощаю не только врагов, но и друзей своих. «Перед великим умом склоняю голову, перед Великим сердцем — колени». Гете. И я с ним заодно. Раневская. Ну, и чего вы торчите на пороге, как неприличный перст? Входите. Я входит в прихожую. ФАИНА.Ваше желание заработать на моём имени мне понятно. На ком ещё-то. Входите в гостиную, она – там. Деньги мешают - и когда их нет, и когда они есть. У всех есть «приятельницы», у меня их нет, и не может быть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я. Как унизительна моя жизнь. Я. Я принёс чай, закуску. (Подаёт пакет.) ФАИНА. Остальное у меня всё есть. (Берёт пакет.) Я – сейчас. Входите, и не забывайте, что вас никто не ждал. И поверьте, вы ещё застрелитесь от желания, страдая по мне. И увидишь в романтических грёзах бессонных ночей. Пошляк. Да! (Уходит в кухню.) Я уходит в гостиную. Сцена 3. Гостиная Посреди гостиной стоит закрытый гроб, на котором написано: «Похоронные принадлежности». Зеркала занавешены, окна зашторены. В углу – зашторенная дверь в спальню. Входит Я. Я (в сторону кухни). Отлично устроились! Больше всего мне нравятся зашторенные окна. Я одёргивает шторы, за всеми окнами – глухая стена. Вбегает 11-летняя Фаина. ФАИНА. Покуда старуха куёвдится с чаем, не желаете постучать головой об стенку? В ту, что за окном. Я. Ладно – гроб, ну, ладно – она, но ты-тооткуда, девочка! ФАИНА. Предлагают же от всей души: головой – об стенку и, может быть, прояснится. В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих… У дворника на пиджаке медаль, мне очень она нравится, я хочу такую же, но медаль дают за храбрость — объясняет дворник: Теперь медали, ордена держу в коробке, где нацарапала: «Похоронные принадлежности». И это не гроб, это коробка для тех самых принадлежностей. А ещё это стол. За ним едят. В нашей конуре – стоймя. Я. Бог мой, вы – Фаина. ФАИНА. Не встречала никого пленительней, ослепительней Пастернака. Это какое-то чудо. Гудит, а не говорит, и все время гудит, что-то читая… Люди, дающие наслаждение, — вот благодать! Борис Пастернак слушал, как я читаю «Беззащитное существо», и хохотал по-жеребячьи. Анна Андреевна говорила: «Фаина, вам 11 лет и никогда не будет 12. А ему всего 4 годика». Ой, я не растрепалась? (Подбегает к зеркалу, заглядывает за занавеску.) Я. Не надо! ФАИНА. Проблема? Я. Обычай занавешивать в доме зеркала при покойнике существует давно и у именно так называемых цивилизованных народов. В церковных правилах и указаниях святых отцов, правда, нет ничего в подтверждение или отрицание этого обычая. ФАИНА. В таком случае соблюдение данного обычая оставляется на усмотрение каждого христианина? Помню, сказано неким священником: итак, что же является истинными причинами занавешивания в доме зеркал при покойнике? Таких причин мы имеем две. Одна духовная, а другая практическая. Духовная причина состоит в том, что демоны могут удобно использовать отражения в зеркалах как покойника во гробе, так и присутствующих лиц, для запугивания и других искушений. Не зря же они обучили своих служителей магов использовать зеркала в своем злом искусстве. С практической стороны уместность закрытия зеркал состоит в том, что людям, находящимся в скорби о потере близкого человека, неприлично смотреть на себя в зеркало, кроме случая нахождения в туалетной комнате, где должно приводить себя в порядок. После сказанного пусть каждый сам для себя решает – занавешивать или не занавешивать ему зеркала в своем доме при покойнике. Я. Опасно играть с приметами, даже если она – шлюха, а ты – еврейка. ФАИНА. Зато так я почувствовала себя актрисой. В том же, давнем, пятилетнем возрасте. Умер маленький братик, я жалела его, день плакала. И все-таки отодвинула занавеску на зеркале — посмотреть, какая я в слезах. Я. Что ещё вы помните из детства? ФАИНА. Я его не люблю. (Убегает.) Я. Ну, и не любите, только я-то здесь причём? Мне-то же надо знать! Из-за дверного косяка выглядывает 11-летняя Фаина. ФАИНА. Вспомните о стенке и голове. Для интеллигентного человека они бессмысленны по отдельности. Так наполните их смыслом – побейте друг об друга! Я. Жирно будет, ещё стукнусь… шишку набью. ФАИНА. Так в этом-то всё и дело. Шишкастые дольше живут, у них серьёзный жизненный опыт. Помогу старухе у плиты. Она же толком никогда так и не узнала, зачем к чайнику прилагается шнур и розетка. (Исчезает.) Я. Малявка, ещё поучает тут. Долгая жизнь - не причина калечиться. Я согласен и на «недолго», но сытно. И ваше нелюбовь «к отеческим гробам» меня не удовлетворяет! Не о себе же мне писать, я уже делал это, талантливо и смешно, но понял, что лично я никому не нужен. Вы тоже никому не нужны, но хотя бы будоражите, нервируете человеческое любопытство.Я должен знать о васвсё! И хватит уже там возиться в кухне, что мы здесь собрались чай пить, что ли. (Идёт в кухню, потом – по комнатам.) Ау? Ау! Фаина? Фаина! (Возвращается в гостиную.) Её нет… её нет! ГОЛОС ФАИНЫ. Головой - об стенку. Я. От, чёртова актриса, ни шагу – без трюка. Но это же больно! ГОЛОС ФАИНЫ. Я не позволю тупо рубить капусту на моей биографии. Жизнь – это боль, иначе она бестолкова. А так шарахнешься, гля, а вокруг лепота и ясность. Я (упирается взглядом в угол). А там что, за теми шторами? Я подходит, одёргивает шторы, видит дверь. Распахивает дверь, уходитв спальню. Сцена 4. Спальня За туалетным столиком сидит голая 30-летняя Фаина, курит. Входит Я и обмирает. ФАИНА. Вас не шокирует, что я курю? Я. Не понял… ещё Фаина!?! ФАИНА. Так вот. Мне было 12. Я увидела фильм, изображали сцену из «Ромео и Джульетты». По лестнице взбирался на балкон юноша неописуемо красивый, потом появилась девушка неописуемо красивая, они поцеловались, от восхищения я плакала, это было потрясение. Я - в экстазе, хорошо помню мое волнение. Схватила копилку в виде большой свиньи, набитую мелкими деньгами - плата за рыбий жир. Свинью разбиваю. Я в неистовстве — мне надо совершить что-то большое, необычное. По полу запрыгали монеты, которые я отдала соседским детям: «Берите, берите, мне ничего не нужно…» И сейчас мне тоже ничего не нужно — мне 80. Даже духи из Парижа, мне их прислали — подарки друзей. Теперь перебираю в уме, кому бы их подарить. Азохенвэй! Я должна вам за чай с продуктами. Возьмёте духами? Я. Да какие 80! Фаина, вам не больше 30. Вы же сидите перед зеркалом, посмотрите. Господи, какая женщина… ФАИНА. Говорите, говорите. Великая Марина: «Я люблю, чтобы меня хвалили доо-олго». Все мы виноваты в смерти Марины… Я. Цветаевой! ФАИНА. Почему, когда погибает Поэт, всегда чувство мучительной боли и своей вины? Нет моей Анны Андреевны… Я. Ахматовой! ФАИНА. …всё мне объяснила бы, как всегда.Прошлой ночью читала Марину — гений, архигениальная, и для меня трудно и непостижимо, как всякое чудо.Я помню ее в годы первой войны и по приезде из Парижа. Все мы виноваты в ее гибели. Кто ей помог? Никто.Анна Андреевна часто повторяла о Бальмонте: он стоял в дверях, слушал, слушал чужие речи и говорил: «Зачем я, такой нежный, должен на это смотреть?» Перед вашим приходом слушала «Карнавал» Шумана по радио. Плакала от счастья. Пожалуй, стоить жить, чтобы такое слушать, даже после 80. Говорите, говорите, я слушаю. Я. Вы – сумасшедшая, дикая, прекрасная… вы – Фаина! ФАИНА (гасит папиросу). Пожалуй, брошу курить. С вами папироса мне очевидно не идёт. Я. Бестия… чудовище… восторг! ФАИНА (берёт со столика фуражку). Много я получала приглашений на свидания. (Подходит к Я, надевает на его голову фуражку.) Первое, в ранней молодости, было неудачным. (Кладёт голову на плечо Я.) Гимназист поразил меня фуражкой, где над козырьком был великолепный герб гимназии, а тулья по бокам была опущена и лежала на ушах. Это великолепие сводило меня с ума. Фаина и Я танцуют всё яростнее, пока не оказываются стоя на кровати. ФАИНА. В театральную школу принята не была — по неспособности. Антракт. (Я.) Так и быть, говорите мне Фуфа… Полог падает, укрывая Фаину и Я. Часть 2Сцена 5. Спальня Вбегает 11-летняя Фаина. Заглядывает за опущенный полог. Затем, в продолжение всей сцены собирает с пола обрывки бумаги. ФАИНА. Н-да… на безрыбье и драматург – мужчина. ГОЛОС Я. Что… Что? Что! ФАИНА (дёрнув за верёвку, поднимает полог). Хорош дрыхнуть, мне уборку делать. Я (голый). Опусти, опусти занавеску! Засранка. Дай, одеться. ФАИНА. Не слышу? Я (прикрывшись одеялом). Я уже всё сказал. ФАИНА. Не всё. Одевайтесь-одевайтесь, тут стесняться нечего. Правда, и гордиться – тоже. Я. Пожалуйста, опусти полог… ФАИНА. Так и сказали бы. (Дёргает за верёвку, опустив полог.) ГОЛОС Я. А где… где настоящая Фаина? ФАИНА (поднимает полог). Гля, я похожа на искусственную? Я. Нет! Ты тоже настоящая. Полог! ФАИНА (опускает полог). Скорее, она искусственная. Потому что это она вся в искусстве, а я как раз живая. Правда, не совершеннолетняя, бойтесь меня. ГОЛОС Я. Мне уже всё равно, где она – другая? ФАИНА. К врачу побежала. Шляпку – на макушку, папироску – в зубы, и – на аборт. А что вы хотите, - «серебряный век». ГОЛОС Я. Аборт? Тогда сколько же времени я здесь? Чёрт! Я мог бы стать отцом ребёнка Фаины! Дура, остановись! ФАИНА. Ни за что. Эта сука личную судьбу загубила ради театра, а уж вашу или там, в принципе, не рождённую, и жалеть нечего. ГОЛОС Я. Мне слышится, ты как-то не совсем любишь Фаину… то есть, саму себя? Я выходит из-за полога. ФАИНА. Я – дочь нефтепромышленника, едва ли не самая богатая невеста Таганрога! В худшем случае, я уехала бы с мудрым моим папой и всей семьёй из большевистской России, жить за границей. Вслушайтесь: жить! Пусть в нищете, но жить. А что – она? (Ёрничает.) Когда я слышу о том, что люди бросают страну, где родились, всегда думаю: как это можно, когда здесь родился Толстой, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, когда здесь жили писатели, поэты, как Тютчев, Блок и те, другие, каких нет нигде. Когда здесь свои берёзы, тополя, своё небо. Как это можно бросить. (Бросив ёрничать.) Но разве Россия пригодна для жилья? Тем более в русском театре? И вы посмотрите на её теперешнюю судьбу. Особенно заметьте глухую стенку за окном. Сплошной кирпич, в который упирается даже взгляд, не то, что сам глядящий. Когда отец узнал о рождении ещё одной девочки, он огорчился, потому что опять не получилось желанного наследника. Но он увидел меня новорождённую и не сдержался: «Майн фегеле! Их глейб, аз ди вест флиенойх». Я. Птичка моя, я верю, что ты взлетишь высоко. ФАИНА. Вы тоже из наших? Я. Нет. ФАИНА. Почему? Я. Мне повезло. Но в сегодняшнем мире лучше учить идиш, чем даже английский, - с ним уж точно не пропадёшь. На идиш можно не поиметь банк, но легко сделать такой звук, что все подумают: он, наверное, банкир, и могут даже дать взаймы, а-то и безвозмездно, - на всякий случай. И всё же мне не хотелось бы быть евреем, и думать с рождения, что ты живое полено на растопку печи в каком-нибудь Освенциме, этакое буратино с пейсами. Хотя я слышал, как говорила одна бабушка одному моему другу - рецидивисту: «Как жаль, что в нашихжилах никуда не торопится даже капля еврейской спермы, неужели нам так и не придётся никем гордиться». Хватит об этом. Итак. Фаина – это модификация, вариант еврейского имени Фейга, что значит «птица». ФАИНА. И она взлетела, несмотря на семейные возражения жить по-людски. Взлетела! Но полёт не вечен. Надо же и отдыхать. И вот она – её ветка для отдыха: клетка. Замурованный каменный мешок. Даже воздуха нет, что уж говорить о полёте. Я. Фаня… ФАИНА. Меня никто и никогда не называл Фаня. Я всегда - Фаина. Я. Фаина, расскажи мне о твоих первых театральных опытах… ФАИНА. Задарма? Я. Но я слышал, что Фаина – самое бескорыстное существо на свете. Да я же и рассчитался: ребёнком! ФАИНА. Она – великая, но Фаина, а никак не Сарра, жена Авраама. Неужели ты думаешь, что 90-летняя старуха может зачать? Я. Ей со мной не больше 30! ФАИНА. Она – гений, с хорошим партнёром может сыграть, что угодно, даже девственность. С вами ей столько, сколько надо вам: 30, значит – 30. Но без вас? Я вам больше скажу. Ей нет и 89-ти. Ведь конкретно эту сумму она назвала, когда вы припёрлись торговаться с ней за мемуары? Но она умерла на 88 году. И ей никак не может быть 89. Разве, что заочно. А вы говорите: 30 и верите в гинеколога. Ей нет уже возраста. Её самой нет. Я. Бред… бред! Но ты-то же – вот! ФАИНА. Я – да. Но я уже упоминала, что мне 11. А за связь с несовершеннолетней, - ну, вы сами понимаете. Да ещё без сисек – фу, это не комильфо. Ферштейн? А я вас сдам. Настучу и сдам, к чертям собачьим! Я. Хочешь убедить меня, что я – шизик? ФАИНА. Почему нет? Это модно. Я. Я требую Фаину! Где она!? ФАИНА. Зачем? Я. Я люблю её. Обожаю. Я тоскую по ней! ФАИНА. Когда пришли, вы были честнее. С порога объявили, что плевать хотели на истинную Фаину, а на самом деле вам нужна слава и деньги, которые очень даже может принести пьеса о ней. Я. Я такое говорил? Я такое говорил!? Я такое говорил!?! ФАИНА. Так что, дружок, это не я – засранка. (Идёт на выход.) Я. Постойте! Простите меня, Фаина. Я… вы… мы… ФАИНА. Вы в смятении? Я. Больше: вы меня смели. ФАИНА. Вы обратились ко мне на «вы»… значит ли, что вы признали во мне ту самую Фаину? Я. Нет, но… возможно… скорее да… ФАИНА. Определитесь! Я. Да. Да! ФАИНА. Не бойтесь, я вас не сдам. Но на крючке подержать взрослого дурака – это наслаждения. Вы можете познать всю жизнь Фаины – залпом. Для этого надо сделать простую акцию: разбежаться и что есть силы трахнуться головой о глухую кирпичную стену – ту, что за окном. И не говорите, что настоящий мужчина может трахаться только с женщиной. Во-вторых, вы – не мужчина, а драматург. В-третьих, драматург обязан трахаться даже с придорожным столбом, если тот необходим для сюжета. Я. А во-первых? ФАИНА. Драматург не имеет права любить никого. Ни в жизни, ни в фантазиях. Я. Для сочинения объективной картины? ФАИНА. Сэла! То есть, виновата: аминь. Я. Тогда в чём смысл? ФАИНА. В том, чтобы трахаться со всей этой неистребимой нелюбовью так, чтоб и жизнь рождалась, и жить хотелось. Головой об стенку! (Убегает.) Я. Мёртвая… я был с мёртвой! Господи, помилуй… Господи, помилуй… (Орёт.) Господи, помииилуй! Я не хотел. То есть, я хотел, но я не знал. Но ведь, как живая… Господи, спаси и сохрани. Вразуми едва не сумасшедшего! Не со зла, от ремесла зверею. Избави меня от него, раз не даёшь сил выносить эту глыбу. Раз мозг плавится. Раз душа рвётся! Отказываюсь от него. Или как там точнее: отрекаюсь? Отрекаюсь! Я не хочу общаться с мертвецами, мне и живых – выше крыши. Я не хочу даже в мороке с ними сношаться и ждать потом приплода. Когда начинал, я не знал, что это –дурка. Но вот она, и мне хорошо! Мне досадно, что с первого же раза от меня понесла дама, да такая же ещё и прекрасная! Но она отреклась от моего отцовства. Я ей не пара? Вразуми! Она меня презирает? Втолкуй! Но сначала забери от меня моё ремесло. Никто не хочет его носить, зачем же я. Оно меня угнетает. Я – раб. И это рабство мне не плечу… Вбегает 11-летняя Фаина. ФАИНА (на ходу). Болван. (Убегает.) Я. Господи! Хотя постой. Стоп-стоп-стоп. Как я могу верить этой девчонке, если её самой не может быть. Если та умерла на 88-ом году, как же может быть здесь и сейчас она же, но 11-летняя? Ну, конечно! Это она – девчонка - наваждение. Значит, та, которая чудо, не мертва? Нет-нет, они обе – морок. Их обеих нет. С этим разобрались. Но была ещё третья, которой не больше тридцати. И она была живая, я же её потрогал даже, да как! Но ведь это тоже она? Как и старуха, как девчонка? И когда нет этих, тогда нет и той!? Вламывается 30-летняя Фаина. ФАИНА (на ходу). Кретин. (Уходит.) Я. А что, если разобрать по ремеслу? Основное событие: я пришёл к ней. С этого началась история. Каково же исходное событие, то, без которого история не могла состояться? На первый взгляд оно ясно – она есть. Или была. Есть или была – вот, в чём вопрос. Родилась и жила, и творила – это без сомнений. Сотни миллионов свидетелей это подтвердят, потому что видели, сочувствовали и менялись. Становились людьми, со слезами, с кровью, с душою. Она меняла, она нас творила. И значит, была. Была богиней. Так была, что не усомниться! Входит 50-летняя Фаина. ФАИНА (на ходу). Дебил. (Уходит.) Я. Итак, исходное событие: она была. Но меня уверяют, что её уже год, как нет. И тогда исходной событие – это то, что она умерла? Ведь если бы она не умерла, не было бы нашей – моей с ней – личной встречи! По жизни, я просто постеснялся бы к ней заявиться домой, а она меня могла и не пустить. Но мы же встретились. Логично. Так что же происходит? Господи, Ты меня ещё слушаешь? Или это ты размышляешь вместо меня? Впрочем, со мной мы, с Тобой, ещё разберёмся, - потом. Кретин! Боже, это я о себе. Дебил! Ну, конечно же! Здесь и сейчас! Резюме. Вернее, действенный анализ. Исходное событие: она стала актрисой. Основное событие: я к ней пришёл. Центральное событие: она, оказывается, уже мертва. Финальное событие… оно мне ещё неизвестно. И, наконец, главное событие: она была, и была богиней. А всё остальное – психическая лирика. Разобрались. Спасибо, Господи, с меня опять причитается. Одно хреново, я так и не узнал её биографии. Ведь если я её узнал бы, мне не пришлось бы непосредственно участвовать в действии, лично. Тогда и пьеса была бы иною, и разбираться надо было бы не со мной. Но с ней! С главной виновницей этой жизни. ГОЛОС ФАИНЫ (поёт). Дай мнеручку, каждый пальчик, я их все перецелую. Обниму тебя ещё раз, и уйду, и затоскую. Я. Фаина? Фаина! (Убегает в гостиную.) Сцена 6. Гостиная 50-летняя Фаина сидит у гроба, на крышке которого накрыт завтрак. ФАИНА (поёт). Обниму тебя ещё раз, и уйду, и затоскую. Вбегает Я. Я. Фаина… ФАИНА. Так вот. Первым учителем был Художественный театр. В те годы Первой мировой войны жила я в Москве и смотрела по нескольку раз все спектакли, шедшие в то время. ВосхитительнаяГельцер устроила меня на выходные роли в летний театрв Малаховке. Представляя меня антрепризе театра, Екатерина Васильевна сказала: «Знакомьтесь, это моя закадычная подруга Фанни из перефилии». Гельцернеповторима и в жизни, и на сцене. Я обожала ее. Видела все, что она танцевала. Такого темперамента не было ни у одной другой балерины. Гельцер — чудо! Я. Фаина! ФАИНА. Помалкивай, идиот, ты хотел же, чтобы я выговорилась, так слушай. Я. А перекусить можно? ФАИНА. Я не на сцене, а вы – не купец на спектакле Островского. Чавканьем меня не сбить. Я (присев к гробу). Спасибо. Приятного аппетита. А вы переменились. ФАИНА. Голубчик, что за фамильярность? И вообще, как вы могли? Я. А что? ФАИНА. Вы почему такую гадость сделали? Это же мои враги распускают обо мне такие слухи. Я. Какие слухи? ФАИНА. Что я будто бы еврейка. Я. А разве не так!? ФАИНА. Это антисемиты обо мне такое говорят. Я чистокровная русская. Я дворянка. Я. Простите… я… вы? ФАИНА. Вы не подавились? Я. Почти… ФАИНА. Живучий. Одного не пойму, зачем жить на этом свете, да хоть и на том, без чувства юмора. (Смеётся.) Ешьте, голубчик. Но театр в Малаховке, при всей его серьёзности, был антрепризный. Я. Один вопрос! Прежде, чем мы продолжим. ФАИНА. И? Я. Между нами было? ФАИНА. Романтик. Не отвлекайтесь. Вы будете слушать? Я. Да. Но для меня это имеет значение! ФАИНА. Так вот, я продолжаю. Заметьте, голубчик, продолжу «я», а не «мы». Мне семь лет, я не знаю слов «пошлость», «мещанство», но мне очень не нравится всё. Что я вижу в окне дома второго этажа напротив. Я не буду, когда вырасту, взвизгивать, обмахиваться носовым платком или веером, так хохотать и гримасничать. Антон Павлович Чехов – мой земляк, жил по соседству. Правда, на жизнь раньше. Так вот, помните, как у чеховской Кати из «Скучной истории»: «Театр, даже в настоящем его виде, выше аудиторий, выше книг, выше всего на свете. Театр – это сила, соединяющая в себе одной все искусства, а актёры – миссионеры. Никакое искусство и никакая наука в отдельности не в состоянии действовать так сильно и так верно на человеческую душу, как сцена». День в день, когда я прочитала «Скучную историю», умер Чехов. Мне было 8 лет. Теперь я поняла, что в тот день кончилось моё детство. В одна тысяча девятьсот тринадцатом году, в 17 лет, я выпросила у родителей немного денег и впервые приехала в Москву. И отправилась по театрам в поисках работы. Бог знает, отчего, но я вновь стала заикаться и падать в обмороки. Мне говорили: «Театр не для вас, у вас к нему профессиональная непригодность. Не морочьте голову ни себе, ни другим». Да, я заикалась, от волнения падала в обморок. Я была некрасивая, худая и длинная. Я была урод. Я и сейчас урод. Я всегда была урод. Я. Да нет же! Я знаю точно, нет! Ночью, там… ФАИНА. Болван. Ночью все кошки серы, а все бабы желанны. Зато мужики и ночью, и днём, и утром, и вечером – глупцы. Но это не важно, потому что я – не о вас. Пришлось вернуться в Таганрог. Я стала посещать театральную студию Говберга. Там я научилась двигаться на сцене и растягивать слова, чтобы хоть немного скрыть заикание. Но отец яростно возражал против моей страсти: стать профессиональной актрисой. Он говорил: «Посмотри на себя в зеркало – и увидишь, что ты за актриса». Отец не знал, что ещё в пять лет я уже заглядывала в зеркало, задёрнутое траурным покрывалом по причине смерти моего любимого брата; и я там увидела… Я. Что!? ФАИНА. В зеркале я увидела… себя. И в одна тысяча девятьсот пятнадцатом году я снова уехала в Москву. Навсегда из Таганрога. И больше никогда я не видела моего отца. В этот заезд я окончательно перезнакомилась со всей московской богемой. Но самое главное, встретилась с Гельцер и однажды она устроила меня в малаховский летний театр. Мне предложили роли на выходах. Скромные деньги, как я сама. Зато я могла брать уроки дикции, постановки голоса, сценического движения. И там я встретила моего первого настоящего учителя. Илларион Николаевич Певцов! Возможно, он проникся ко мне потому что, как и я, заикался. И его заикания на сцене никто не замечал! Певцов не играл. Он не умел играть. Он жил на сцене! Были другие замечательные актёры. Но счастливый малаховский сезон оказался единственным. Первая мировая разваливала страну. Я, как и многие актёры, пошла на театральный базар. Мне повезло, я получила предложение работать в Керчи. Я. Фаина… простите. Театр, театр, театр… а как же личная жизнь? ФАИНА. Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея…» После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены. В Крыму в те годы был ад. Шла в театр, стараясь не наступить на умерших от голода. Я. Хватит чушь пороть. Подумаешь, гражданская война, кто её помнит… ФАИНА. Жили в монастырской келье, сам монастырь опустел, вымер — от тифа, от голода, от холеры. Сейчас нет в живых никого, с кем тогда в Крыму мучились голодом, холодом, при коптилке. Не подумайте, что я тогда исповедовала революционные убеждения. Боже упаси. Просто я была из тех восторженных девиц, которые на вечерах с побледневшими лицами декламировали горьковского «Буревестника», и любила повторять слова Чехова, что наступит время, когда придет иная жизнь, красивая, и люди в ней тоже будут красивыми. Тогда мы думали, что эта красивая жизнь наступит уже завтра. Говорят, гражданская война в Крыму была самой кровавой и беспощадной.Такого ужаса не было нигде в России. Я, актриса Фаина Раневская, родом из гражданской войны, из голодного, тифозного, братоубийственного Крыма. Я. Виноват. Я насчёт другой биографии, приватной, людям же это интересно не в последнюю очередь… ФАИНА. И там была встреча с Максимилианом Волошиным. Тогда я уже стала актрисой, жила в семье приютившей меня учительницы моей и друга, прекрасной актрисы и человека Павлы Леонтьевны Вульф. Я не уверена в том, что все мы выжили бы, а было нас четверо, если бы о нас не заботился Макс Волошин. С утра он появлялся с рюкзаком за спиной. В рюкзаке находились завернутые в газету маленькие рыбешки, называемые камсой. Был там и хлеб, если это месиво можно было назвать хлебом. Была и бутылочка с касторовым маслом, с трудом раздобытая, им в аптеке. Рыбешек жарили в касторке. Это издавало такой страшный запах, что я, теряя сознание от голода, все же бежала от этих касторовых рыбок в соседний двор. Помню, как он огорчался этим. И искал новые возможности меня покормить. Я. Кто такой Волошин… что ещё за персонаж, на что он сдался солидным людям в партере и прочему театральному люду. Мы здесь отдыхаем! ФАИНА. Среди худущих, изголодавшихся его толстое тело потрясало граждан, а было у него, видимо, что-то вроде слоновой болезни. Я не встречала человека его знаний, его ума, какой-то нездешней доброты. Улыбка у него была какая-то виноватая, всегда хотелось ему кому-то помочь. В этом полном теле было нежнейшее сердце, добрейшая душа. Я. Павла Вульф – это кто? ФАИНА. Замечательная актриса, сделавшая актрисой и меня. Моя мамочка. С ней мы не расставались до самой её смерти, в одна тысяча девятьсот шестьдесят первом году. На самом деле, я с ней не расстаюсь и после моей смерти. Я. Так вы, всё же, умерли!? ФАИНА. Потом были годы работы в разных театрах: Ростов-на-Дону, Баку, Архангельск, Смоленск…И, наконец, снова и окончательно, Москва! Прекрасный и неповторимый Камерный театр. И единственный за всю мою жизнь режиссёр, которому я верила: Александр Яковлевич Таиров. Его свели с ума и замолчали. Вы знаете о Таирове? Я. Почти всё, что возможно было прочитать. И об Алисе Коонен. ФАИНА. С ней мы были знакомы с одна тысяча девятьсот десятого года. И это тоже было в Крыму. После Камерного и Таирова я попала в театр к Юрию Александровичу Завадскому. Было много театров, было много режиссёров, были годы и люди. Была Великая Отечественная война. Эвакуация в Ташкенте. Хвала небесам, там мы вновь встретились с моей ненаглядной Анной Андреевной… Я. Ахматовой! «Сжала руки под тёмной вуалью…» ФАИНА. Муля! Не нервируй меня! Я. Кино! ФАИНА. Идите вы с вашим кино в жопу. В Ташкенте Анна Андреевна звала меня часто с ней гулять. Мы бродили по рынку, по старому городу. Ей нравился Ташкент, а за мной бежали дети и хором кричали: «Муля, не нервируй меня». Это очень надоедало, мешало мне слушать её. К тому же я остро ненавидела роль, которая дала мне популярность. Я сказала об этом Анне Андреевне. «Сжала руки под темной вуалью» — это тоже мои Мули", — ответила она. Я закричала: «Не кощунствуйте!» Читаю этих сволочныхвспоминательниц об Ахматовой и бешусь. Этим стервам охота рассказать о себе. Лучше бы читали ее, а ведь не знают, не читают. В сорок третьем я вернулась в Москву. Чуть ли не в тот же день ко мне заявился Николай Павлович Охлопков и, как ни в чём ни бывало, сообщил, что я с ним работаю. Я приняла это известие, как должное, и обрадовалась. После одной из репетиций, Николай Павлович сказал мне, что я – замечательная актриса. Но у меня есть один недостаток, с которым я не должна была идти в актрисы. Я. Какой! ФАИНА. Скромность. Мне везло на друзей. Был мой незабвенный Соломон Михайлович Михоэлс! Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Василий Иванович Качалов. Леонид Осипович… такой же Утёсов, как я – Раневская. Нет, не стану перечислять, ещё обидится кто-нибудь, кто случайно не влезет в хронометраж.В театре небывалый по мощности бардак, даже стыдно на старости лет в нем фигурировать. Я. Ага, о хронометраже – это значит, о пьесе! Всё ближе к делу… ФАИНА. В городе не бываю, а больше лежу и думаю, чем бы мне заняться постыдным. Со своими коллегами встречаюсь по необходимости с ними «творить», они все мне противны своим цинизмом, который я ненавижу за его общедоступность… В старости главное — чувство достоинства, а его меня лишили. Научиться таланту невозможно, изучать систему вполне возможно и даже принято, может быть, потому мало хорошего в театре. Были города, были годы, была жизнь, были производственные коллективы, в которых я, как в унитазе, проплавала стилем баттерфляй. Но навсегда остаётся только театр. Один-единственный, истинный, бессмертный. Его не может погубить ни безумное тщеславие актёров, ни самовлюблённое убожество режиссёров, ни детская агрессивность драматургов. Потому что театр был раньше людей. Раньше этой эпохи. Раньше всех эпох. Театр был всегда. В него играют боги. Потому-то нам, его слугам, на сцене надо жить, каждой клеточкой, каждой каплей, каждым вздохом. Игра – нам не по плечу. Мы – только люди. Я. Фаина… ФАИНА (идёт к порогу прихожей). Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи. (Поёт, как умирает.) «Дай мне ручку, каждый пальчик, я их все перецелую. Обниму тебя ещё раз, и уйду, и затоскую.Обниму тебя ещё раз, и уйду, и затоскую». Хорошо я спела? Это замечательный романс. (Шёпотом.) Как мне страшно умирать. (Уходит.) Я. Фаина, постой! Я убегает вослед Фаине, заглядывает во все комнаты. Возвращается. Подходит к окну, за которым стена. Пробует легонько постучать головой о стенку. Из спальни выходит 89-летняя Фаина. ФАИНА (поёт). Дай мне руку, каждый пальчик… (Прихватив часть сервировки с гроба, уходит в прихожую.) Я. Постой! Из спальни выходит 11-летняя Фаина. ФАИНА (поёт). Обниму тебя ещё раз, и уйду, и затоскую.(Прихватив часть сервировки с гроба, уходит в прихожую.) Я. Фаина… Из спальни выходит 50-летняя Фаина. ФАИНА (поёт). Обниму тебя ещё раз, и уйду, и затоскую.(Прихватив часть сервировки с гроба, уходит в прихожую.) Я. Не уходи! Из спальни выходит 30-летняя Фаина. Подходит к гробу. ФАИНА. Как же мне одиноко в этом страшном мире бед и бессердечия. Если бы на всей планете страдал хоть один человек, одно животное, — и тогда я была бы несчастной, как и теперь. (Отдвигает крышку гроба.) Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни со всеми моими талантами. (Встаёт ногами в гроб.) Недавно прочитала в газете: «Великая актриса Раневская». Стало смешно. (Укладывается в гробу.) Я. Фаина! Постой! Я согласен! (Разбежавшись, бьётся головой об стену, ту, что за окном, падает без чувств.) ФАИНА. Женщина в театре моет сортир. Прошу ее поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: «Не могу, люблю искусство». Ха! Ваша Фуфа. (Закрывает за собой крышку гроба.) Я приходит в чувство, поднимается. Бросается к гробу, сбрасывает крышку. В гробу – никого. Только ордена и медали на подушках и толстая стопка исписанных листов бумаги. Я (вынимает награды). Сталинская премия второй степени… опять Сталинская премия второй степени… Сталинская премия третьей степени, тот же1951.Заслуженная артистка РСФСР, 1937 год. Ордена… звания… (Просматривает написанное.) Оно… оно! Здесь вся её жизнь. Ё-маё, так она – с ним!? А этот с ней… Послушайте: «Если женщина идёт с опущенной головой — у нее есть любовник! Если женщина идет с гордо поднятой головой — у нее есть любовник! Если женщина держит голову прямо — у нее есть любовник! И вообще — если у женщины есть голова, то у нее есть любовник!». А с этим они… А с тем… Послушайте: «Весна в апреле. На днях выпал снег, потом вылезло солнце, потом спряталось, и было чувство, что у весны тяжелые роды. Книжку писала три раза, прочитав, рвала». Рвала! А я читаю. И мне совестно. Из-за меня кто-то ещё может прочитать. И ему станет совестно. Но про Фаину захотят прочитать миллионы народу. И миллионам народу тоже станет совестно? Вряд ли. Народ – не человек, у него на месте совести государство выросло. Извините за отсебятину. Так что, права была Фаина, когда рвала. (Рвёт бумагу.) Ведь предлагала же тебе, дураку, место собаки у её ног. Так ведь нет, гордый, писать умеешь. Болван. А как было бы хорошо! Ведь она гладила бы тебя, трепала за холку… и, может быть, даже… любила! (Опускается на пол, скулит по-собачьи.) Входит ФАИНА. Подходит к Я, треплет по щеке. ФАИНА. Принесли собаку, старую, с перебитыми ногами. Лечили ее добрые собачьи врачи. Собака гораздо добрее человека и благороднее. Теперь она моя большая и, может быть, единственная радость. Она сторожит меня, никого не пускает в дом. Дай ей Бог здоровья! Мучительная нежность к животным, жалость к ним, мучаюсь по ночам, к людям этого уже не осталось. Старух, стариков только и жалко никому не нужных. Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что все пустое. Нужна только доброта, сострадание.(На бодрый собачий лай.) Мальчик мой… (В зал.) Ваша Фуфа. КОНЕЦ 22 февраля 2012 г. ivan.gettikh@ya.ru жүктеу/скачать 266.57 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|