§и1ёіі — 'лежать'), лайдак

Некоторые литовские слова проникли очень далеко; например, акад. А. И. Соболевский отметил литовское слово твань — 'наво­днение' в Тульском крае. Широко известно не только в западных, но даже в курских говорах слово андорок (или андорак) — 'жен­ская юбка со множеством складок'; по происхождению это слово немецкое, но форма нд указывает на литовское посредство. В жиз-дринском говоре есть слово канаклы (вместо колокола), а в старо­украинском — дойлида 'плотник' (от литов. о!аі1іа!ё). Можно было бы указать и на огромное воздействие русского языка на финский и литовский, гораздо более значительное, но сейчас наша задача определить именно то, что явилось новым в московскую эпоху в русских народных говорах.

Мы рассмотрели иноязычные примеси в северных, северо-запад­ных, а также северо-восточных говорах, которые свидетельствуют об ассимиляции значительной части иноязычных слов в процессе распространения русской колонизации в Восточной Европе. Рассмо­трим теперь состояние южнорусских говоров киевской эпохи, т.е. украинских и южнорусских говоров нашего времени. Их носители общались с половцами, печенегами и другими кочевниками южно­русских степей и имели оживленные длительные связи с Византией.

Византия, как мы помним, оказала немалое воздействие на древ­нейший тип нашего литературного языка. Почти вся церковная тер­минология и значительная часть нашей средневековой научной и философской терминологии византийского происхождения. Есте­ственно, и в народную речь, т.е. в общий язык, вошло некоторое количество византийских слов: огурец, свёкла (в этой связи хочу вам напомнить, что культура целого ряда овощей в основном пе­ренесена с юга), по-видимому, капуста, оладья, известь, аксамит ('шелк'), корабль, якорь, полати, литавры, саван, хандра, фонарь, бандура, кутья — 'культовый вид снеди' (кашица из пшеницы на медовом отваре, употребляемая главным образом под рождество и на поминках), названия множества красок: левкас — род жидкой шпаклевки, мел с клеем для подготовки под окраску и позолоту рам, охра, сурик, лазурь, сандарак, олифа. Это все слова греческого происхождения. Украинский язык имеет значительно больше гре­ческих заимствований, чем общерусский язык, русские западные и северо-западные диалекты.

Очень немного в украинских южных говорах слов иранских, оставшихся от скифского периода. К ним относятся хата — 'особого вида постройка, жилище', балаган, бирюк (вошло в русский язык со значением 'одинокий волк'), булат — 'сталь', бумага, десть — 'мера бумаги'. Иранского же происхождения слова нефть, рай, топор, со­бака и др.

Наконец, большое количество тюркских заимствований. Из украинского языка в русский вошли слова табун, ватага, кандалы, буланый. В старом языке из лексики, которая исчезла, например, в «Слове о полку Игореве» встречаются тюрке, оротьма, кащей — 'пленник', чага — 'невольница'. Из тюркских же языков происходят слова стакан (более древнее достакан), башмак, войлок, деньга, изюм (тюрке, іігііт — 'виноград'), кайма, каюк — 'лодка-однодрев-ка', тюк, тюфяк, таган, таз. Из общих слов надо отметить еще жесть (это уже более позднее заимствование, вошедшее и в литературный язык), набат, сурок. В последнее время известный тюрколог Ж. Дени довольно основательно доказал, что общеславянское слово пор­ты тоже тюркского происхождения, отсюда портянки, портной¹. Довольно поздно, уже в московскую эпоху, в русский язык вошли такие слова, как кутерьма, лачуга, тесьма, утюг, улан. В народных говорах еще надо отметить азям, баклага, баранта, батман — 'мера веса', бешмет и т. п.

В результате этой перегруппировки диалектов, смешения и скре­щения с языками соседних народностей в ХІѴ-ХѴ и даже XVI в. об­разуется все более отчетливое расхождение в общей лексике север­ных говоров — новгородских, псковских, смоленских, полоцких — и южных — московских, рязанских, тульских, орловских, курских. Скажем, северная письменность, начиная с летописи, отражает та­кие специфические северные элементы лексики, как шогла — 'мач­та', более раннее шегла и еще более раннее шьгла (слово это есть в языках польском и скандинавских), но на юге мачту обозначают словом дерево. (На западе рядом с шогла встречается щогла, но это, по-видимому, полонизм.) Или: на севере белку называют словом векша, а на юге — вѣверица. Но и тут и там параллельно употре­бляются и более древние русские слова бела и белка.

Северная лексика: зобница, зобня — 'корзинка'; заворы — 'из­городь; волога — 'приправа к пище'; верешь или вершь — 'УР°" жай зернового хлеба, хлеб на корню'; звук — 'хлам, мусор после по­стройки'; тировати — 'проживать, пребывать'; обилие — 'урожай'; меженина — крайняя скудость, голод' (неверно толкуют как 'вос­стание, бунт'); острамок — 'стог'; скудельница — 'кладбище, место погребения'; угошити — построить'; собина — 'имущество, соб­ственность'; оков — 'мера сыпучих тел, ведро', в таком же пример­но значении пуз, кадь — 'мера веса' (по-видимому, скандинавского происхождения); берковеск — 'мера веса, примерно 10 пудов' (от шведск. Ьіаегко — '400 фунтов'); морские термины: буса — 'род суд­на'¹, паузок, карбас, кипа; ребела — 'морские разбойники, пираты'; шкипер (скандинавское заимствование).

Южная лексика: армяк (тюрке), кафтан, алтын, каторга — 'на­звание корабля', юк (более позднее вьюк), однорядка — 'одежда', рухлядь — 'меховая одежда'. Специфически южнорусскими надо считать и такие слова, как барсук, гать — 'мост через болото', кры — 'льдина', укроп, окроп — 'кипяток', пахати — 'возделывать землю для посева', пашня (на севере орать, так как пахать в северных го­ворах употребляется в значении 'подметать'), хлуд — 'коромысло', огорнуть — 'окутать', волна — 'шерсть', тесло — 'топор', тесляр — 'плотник', бретьяница — 'погреб для хранения меда'.

¹ Вот описание Ледового побоища в Новгородской I летописи: «И узрѣша иныи полчищь свинью великую, которая бяша вразилася въ возникы Новгородьскыѣ».

Заметно различается военная, судоходная, рыболовецкая терми­нология на севере и юге. Я отмечал некоторые финские по проис­хождению названия рыболовных снастей. В военном деле следует говорить также о различии терминологии старой, по преимуществу северной, и новой, идущей из южных говоров. К старым терминам надо отнести такие выражения, как изодетися оружием — 'добыть оружие, вооружиться'; взяти на щит — 'взять, захватить осажден^: ный город с тем, чтобы потом его разграбить'; пустити на вороп — 'броситься в атаку'; всести на конь — 'отправиться в поход'; возво-лочити стяг — 'объявить начало боя'; сбити в мячь — 'расстроить боевой строй врага, окружить его со всех сторон и заставить сбить­ся в одну кучу'; свинья — 'особый боевой строй, изобретенный прибалтийскими рыцарями'²; гнати изгономъ, идти изгономъ — 'преследовать по пятам'; городокъ — 'боевое сооружение в полевом сражении' (термин более поздний); заѣздъ — 'кавалерийский рейд, внезапный набег' (термин более позднего времени); ходити торо­немъ — 'совершать внезапные набеги'; твердити градъ — 'строить каменные или земляные укрепления вокруг города'.

Итак, мы проследили два направления в развитии диалектов мо­сковской эпохи: с одной стороны, сохранение с несущественными изменениями основ старого общего языка при посредстве языка книжного, литературного; с другой стороны — образование област­ных общих разговорных языков на основе скрещения старых снача­ла племенных, а потом и старых феодальных диалектов, особенно в эпоху собирания Московского государства. При формировании областных языков заметную роль в обогащении языка играет сме­шение и скрещение с чужими языками.

Третий процесс, относящийся уже к более позднему времени — к ХѴІ-ХѴІІ вв., — это процесс наиболее интенсивного взаимопро­никновения и концентрации старых диалектов. Он в полной мере соответствует ликвидации феодальной раздробленности и образо­ванию единого и мощного Московского царства, быстрому росту городов и городского населения, времени создания основ капита­лизма, капиталистических отношений.

Для городов Московской Руси, значительно более многочислен­ных, чем во времена Киевской Руси, был характерен существенно новый состав жителей: ремесленно-торговое население составляло уже подавляющее большинство. Язык ремесленников и торговцев в ХѴІ-ХѴІІ вв. и является, таким образом, основой общего языка Москвы и других городов Московского царства; постепенно он вы­тесняет крестьянские диалекты и становится общенародным наци­ональным языком. Нигде, конечно, и не могло быть лучших условий для сглаживания наиболее резких дифференциальных черт отдель­ных диалектов и для создания общего единого языка, обогащенно­го элементами словаря и в известной (меньшей) мере элементами грамматической системы старых, довольно сильно различающихся между собой феодальных диалектов. Именно в городах возле Мо­сквы концентрировалось население из всех старых уделов, прежде всего в силу того, что московские князья всеми средствами стреми­лись после подчинения, присоединения того или иного феодально­го княжества переманить оттуда как можно больше ремесленников, а купцы и сами, стремились к Москве — либо переселиться навсег­да, либо завязать тесные связи с Москвой и бывать там как можно чаще. Эта тяга к Москве, несомненно, определилась довольно от­четливо уже в XVI-XVII вв. и именно в ремесленно-торговой среде.

А с другой стороны, из Москвы расходились по Руси высококвали­фицированные специалисты в любой области; московские ремес­ленники, купцы, военные, чиновники распространяли тот общий язык, какой сложился в Москве, в самых отдаленных периферий­ных областях. Но, повторяю, этот процесс характеризует уже по­следний этап сложения и образования национального языка — вто­рую половину XVI в. и XVII в. Еще в конце ХѴ-начале XVI в. наша письменность отражает существование различных, далеких друг от друга диалектов.

Скажем, немногие общие элементы лексики, фразеологии, син­таксиса «Псковской судной грамоты» (1467)¹ были известны в Нов­городе, но большинство было характерно только для Псковской области. Например, титяга — 'веревка, употребляемая при упаков­ке сена на возу'; кромский тать — специфический псковский тер­мин — 'вор, который ворует в Псковском кремле'; князю судницу дати (судница — 'грамота о несудимости'); позовник — 'чиновник, который вызывает в суд'; рядница — 'письменное изложение сдел­ки в торговых или имущественных делах'; поможет — 'победит в судебном поединке'; изорник — 'бывший смерд, крепостной крес­тьянин'; исады — 'рыбачья слобода у берега и рыболовные угодья при ней' (правда, потом это слово попало на Волгу, но для XV в. оно было типично псковским); жене и детям откличи нет — 'отказа нет'; скрута — 'приданое невесты'; стулиться — 'скрыться должни­ку, не выплатив долга'; доличати — 'уличать'; суплетка — 'торговый договор'. Другие термины, как я уже сказал, известны на небольшом сравнительно пространстве и за пределами Псковской области: ко­рец — 'мера сыпучих тел и жидкости'; зажога — 'поджог'; сочи-ти — 'вести судебный иск'; старосты губские — 'должностные лица в губе'²; корчма — 'питейное заведение' (сначала северо-западное слово, потом оно вошло в широкий обиход).

В этот же период, с конца XV по XVII в., весьма интенсивно раз­виваются украинский и белорусский языки. Если в рукописях XIV в. можно обнаружить только незначительные черты фонетического и грамматического порядка, которые указывают на будущий бело­русский язык (в Минском пергамене второй половины XIV в. от­мечены мена напряженных ъ, ъ — ы, и, мягкое р, изредка «аканье», новые дифтонги на месте ѣ, отвердение л, ц, ж, окончания глаголов 3-го лица единственного и множественного числа -тъ, -тся, суф­фикс наречий -дѣ, но почти не отмечено никаких белорусизмов¹), то в ХѴІ-ХѴІІ вв. белорусский язык отражен в целом ряде памятников белорусской письменности.

Точно так же украинские грамоты XIѴ-ХѴ вв. отличаются от север­норусских лишь немногими малозаметными фонетическими и грам­матическими чертами. Даже по небольшому отрывку из украинского Пересопницкого евангелия середины XVI в. сразу видно, как ярко от­ражается в этом тексте украинский язык, не говоря уж об оригиналь­ных сочинениях, которые появляются на Украине в ХѴІ-ХѴІІ вв. в огромном количестве. Вот отрывок из притчи о блудном сыне:

«А онь почаль недостатокь тръпѣти и шодши прислаль къ единомоу чловѣку живучому въ ономь том мѣстѣ который же то послаль его до села своего абы пасль свинѣ, а онь южь бы быль рад насытити чрево свое от рожець (або млутомь, або отрубями) который едали свинѣ, але и тыхъ никто не хотѣль ему дати.²»
Текст показывает, что формирование украинского языка в тот период шло очень интенсивно. Объясняется это тем, что на Украи­не, так же как и в Московском государстве, именно с конца XV в. на­чинается чрезвычайно активная колонизация среднего Приднепро­вья и Левобережья, которые до того были в большом запустении. Колонизация шла в основном с запада, с Галичины, и в меньшей мере с севера. Эти вновь заселенные, достигшие экономического расцвета области Украины стали местом образования украинского национального языка.

¹ См.: Драй-Хмара М. Фрагменти Мінського пергаменового апракоса XIV в. — «Вісты Укр. АН», 1931, т. 1.

² См.: Житецкий П. И. О переводах Евангелия на малорусский язык. Спб., 1906.

Увеличение населения, рост городов, торговли и промышлен­ности и здесь определяли создание единого общенационального языка. Я напомню известную формулу из «Немецкой идеологии» К. Маркса и Ф. Энгельса, она прекрасно подтверждается всей исто­рией и русского и украинского, и белорусского языков. «Впрочем, в любом современном развитом языке естественно возникшая речь возвысилась до национального языка отчасти благодаря историче­скому развитию языка из готового материала, как в романских и германских языках, отчасти благодаря скрещиванию и смешению наций, как в английском языке, отчасти благодаря концентрации диалектов в единый национальный язык, обусловленной экономи­ческой и политической концентрацией»¹.

В истории любого литературного языка мы наблюдаем то большее или меньшее сближение с разговорным языком, то их расхождение, иногда достигающее такой степени, когда можно говорить о проти­воположности, о полной обособленности литературного языка от разговорного. Одним из наиболее ярких примеров такого крайнего различия является язык Московской Руси ХѴ-ХѴІ и начала XVII в. Это может показаться непонятным, даже удивительным, если вспом­нить, что именно в ХѴ-ХѴІІ вв. происходило образование нацио­нального языка. Нельзя сказать, что ход этого процесса достаточно ясен и что причины резкого расхождения литературного языка и общего разговорного языка кем-нибудь удовлетворительно объяс­нены. Не думаю, что это удастся и мне, но, во всяком случае, я изло­жу все те соображения, какие, по моему мнению, могут объяснить этот этап в истории русского литературного языка.

К концу XIV и к XV в. относится в истории русского литератур­ного языка так называемое «второе южнославянское влияние». Надо сказать, что на протяжении XIX в. это явление получало различные объяснения, а в последнее время была даже попытка полностью от­рицать значение «второго южнославянского влияния» или свести его к минимуму.

¹ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 3, с. 427.

Впервые о «втором южнославянском влиянии» заговорили при изучении рукописного наследия ХІѴ-ХѴ вв. Исследователи наших богатых рукописных библиотек обратили внимание на изменение внешнего облика рукописей, на иные способы их украшения и оформления, на изменение орфографии и в известной мере языка рукописей в ХІѴ-ХѴ вв. по сравнению с памятниками письменно­сти предыдущего периода да и с рукописями последующего време­ни. Эти новшества и отличия рукописные книги той поры делали похожими на рукописи болгарские и сербские XIV и первой поло­вины XV в. В разных библиотеках обнаружено большое количество таких рукописей, пометы в которых ясно свидетельствуют об их южнославянском происхождении, т.е. о том, что эти книги были привезены в Московскую Русь из Болгарии или Сербии. Наконец, заметную роль в истории русской церкви играли эмигранты с Бал­канского полуострова, что позволяло искать причины «второго южнославянского влияния» именно в деятельности ряда крупных церковников и писателей, приехавших в Россию из балканских го­сударств. Однако нельзя упускать из виду, что именно XIV в. и са­мое начало XV в. были временем наибольшего проникновения этих южнославянских новшеств в московскую письменность, а завоева­ние балканских государств турками, падение Византии, Болгарии, Сербии относится уже к более позднему времени, ко второй четвер­ти — середине XV в. Значит, эмиграция южнославянских деятелей культуры и церкви в связи с разгромом Болгарии и Сербии не мог­ла быть причиной «второго южнославянского влияния», она мог­ла только продлить его. Поэтому справедливо другое объяснение. Причину «второго южнославянского влияния» видят как раз не в разгроме и падении южнославянских государств, а в том расцвете наук и письменности у балканских славян, который характеризует последнее столетие перед турецким завоеванием, т.е. XIV в.

«Второе южнославянское влияние» ХІѴ-ХѴ вв. выразилось в из­менении внешнего вида памятников нашей письменности, прежде всего их орфографии и в известной мере графики. Появляются но­вые начертания букв, приближающие русское письмо к древнегре­ческому. И это объясняется не непосредственным знакомством с греческими рукописями, которое имело место лишь в очень узком кругу книжников и высших церковников, а именно через южнос­лавянскую письменность, давно уже принявшую новые, по срав­нению с первым периодом развития славянской письменности, на­чертания, тождественные греческим. Вместо старого начертания е, которое сохранилось до сих пор, — греческое е; вместо хорошо из­вестного л появляется и все шире распространяется греческая а; появляется новое начертание букв л и м — л и л\, тоже восходящее к греческому; появляются греческое и вместо ѵ и ГП, ГГ вместо т; ш, которая почти исчезла, а если встречалась, то в сильно измененном виде, воскрешается в первичном греческом начертании; появляется ^ вместо пс и ^ вместо кс

Новыми являются и начертания, не связанные с греческим пись­мом, но также объясняемые южнославянским воздействием. Так, например, с XIV в. у нас пишут рь вместо старых ър или ьр; рас­пространяется также круглое написание в вместо прежнего остро­го, ломаного в; появляется э, неизвестное русской письменности, опять-таки под влиянием южнославянского письма; ч появляется вместо старого т" (раньше была «чаша», теперь «получаша»); вос­крешается забытый с XIII в. знак л. вместо у, причем, как сказано в одном из руководств, «красоты ради, а не истины», т.е. буква совер­шенно ненужная, но нарядная; вместо ставшего обычным в нашей письменности стройного "ѣ появляется Л, («ять хромой»), и отсюда вырабатывается и», который долго держался в нашем письме. Вме­сто ъі (ер + и) появляется лишенное всякого оправдания ы (ерь + и). Наконец, вместо Є, употреблявшегося до «второго южнославянско­го влияния» в конце слова и для йотованного е, появляется начер­тание стоячее <о или даже изредка встречается перевернутое назад э, которое раньше не отличалось от простого е и только при Петре I было впервые использовано для обозначения е нейотованного, что сохранилось в нашей азбуке до сих пор.

К тому, что было сказано о греческих буквах, надо прибавить, что с этого времени у нас начинают широко употребляться Ѳ и ѵ, которые просуществовали до декрета 1918 г.

Помимо этих частных изменений начертания ряда букв, надо от­метить еще одно общее существенное явление. Подобно тому как заимствованные из греческого алфавита буквы внесли новый стиль в русскую графику (до появления этих букв русская графика харак­теризовалась остроугольностью и прямоугольностью, а сейчас ей свойственна округлость начертаний), изменился общий вид руко­писей вследствие перенесения основных, дифференциальных эле­ментов букв с верха строки книзу или на середину строки. Скажем, буква и писалась Н, а теперь И, т. е. различительный штрих с вер­шины опустился книзу. Буква н писалась раньше N. опять-таки раз­личительный элемент был вверху буквы. Буква л писалась раньше Ж, т.е. теперь уплощилась чаша и опустилась. Буква ю писалась ГО, а юс малый 1Я\; теперь все определительные элементы опускают­ся книзу (ю, (Л). Это, конечно, значительно меняет внешний облик рукописей.

Внедряются несколько шире, чем раньше, и идеографические элементы письма: око начинают изображать Ѳ, а очи — ©©; для слова зело употребляется знак 3. который напоминает извивающу­юся змею; слово окрест обозначало начертание ©, т. е. буква о и в середине крест (иногда еще ©). Так, заменили полные написания слов Адам знаком @, человек — ©. С этого времени появляется знак, который продержался до революции: Т в значении 'почивший' (этот крест ставился перед именем покойного). Наконец, идеогра­фическое же написание принимается для ряда числительных, так начертание а, окруженное венчиком из крестиков, называлось «во­рон» — и это было обозначением 10 миллионов. А начертание [я] называлось «колода» и обозначало 100 миллионов. По-видимому, это был предел счета для того времени, поэтому мы встречаем: «Как 10 воронов, так колода. Аминь.»

Стоит еще отметить, что обогащается пунктуация. До XIV в. наши рукописи знают точку как знак, примерно соответствующий запятой, затем двоеточие для обозначения более долгой паузы и точку с запятой, соответствующую нашему знаку вопросительному. В XIV в. появляется запятая в том же значении, в каком мы ее упо­требляем; меняются функции точки, точки с запятой и двоеточия, приближаясь постепенно к современному значению.

Более существенны были изменения в орфографии. Прежде все­го предлагается писать і перед гласными. В древнейших рукописях і употреблялось только в определенных словах, например, Иісус и затем как раз после восьмеричного и, а не перед ним (с XIV в. пи­шут іи). Становится правилом совершенно чуждое русскому произ­ношению и отражающее только диалектное произношение немно­гих говоров южнорусских славян написание сіа, великаа (без йо-тованного а), моа (вместо сия, великая, моя), или вражіа, умѣаше, всеа (это употреблялось до Петра I), еа (вместо ея), воніаху, съоуз (вместо союз). Под влиянием сербского языка, где сочетание глухих с плавными дало в это время слогообразующий плавный сонант, появляются написания влъкъ, длъгъ (еще чаще дльгь), плънъ, чрьньць — 'чернец' и др. Становится правилом писать юсы в кон­це слова и в корнях. С этого времени мы имеем такие написания, как масо — 'мясо', джх^ ~ 'ДУ^Х> когородицж — 'богородицу'. По­сле плавных начинают строго и последовательно писать ѣ: прѣдъ, прѣльсти, плѣнъ (вместо слова полонъ, которое было очень рас­пространено раньше). Широко заменяется старое русское ч на щ, т.е. опять восстанавливается в литературном языке нощь (вместо ночь), плеща (вместо плеча). Возвращается постепенно, к XVI в. старославянское сочетание жд, которое в ХІІІ-ХІѴ вв. полностью исчезло. Вместо рожество, нужа, преже теперь пишут рождество, нужда (или нжждд), прежде и т.д.

Конечно, нельзя представлять себе дело так, что орфографиче­ские новшества распространились быстро, дошли до каждого гра­мотного человека, как теперь у нас каждая языковая реформа сразу же становится общим достоянием. Эти южнославянские нововве­дения широко проявляются в церковной письменности, но почти совсем не проникают (за исключением единичных случаев) в дело­вую письменность. В царских грамотах соблюдается новая орфо­графия (сіа, великаа, сочетание жд, щ, ѣ), но грамоты, писанные в провинциальных центрах, в земских избах, воеводских канцеляри­ях малых городов, долго сохраняют старорусскую традицию. Толь­ко потому, что в лучших и богатейших библиотеках подавляющее большинство рукописей было именно церковных, богослужебных и дидактических, у исследователей работавших в основном с этими источниками, и создалось впечатление, будто «второе южнославян­ское влияние» в области письма и языка имело широчайшее рас­пространение и захватило якобы всю русскую письменность. При­чина этого явления — в большом подъеме литературной, научной деятельности на Балканах в XIV в. Русские княжества в XIV в. на­ходились под тяжелым монголо-татарским игом (объединение рус­ских земель еще не завершилось), поэтому наша письменность в это время, и в особенности церковная, несомненно, во всем уступала южнославянским памятникам литературы и, естественно, искала в них опоры, поддержки, вдохновения.

Известно, что в XIV в. наиболее интенсивными были связи Руси с южнославянскими культурными центрами, прежде всего с юж­нославянскими монастырями. Почти все более или менее замет­ные деятели литературы XIV и первой половины XV в. побывали или на Афоне, где были богатейшие монастыри того времени, или в Охриде, Ресаве или Трнове — крупнейших центрах южнославян­ской культуры. Они изучали там и оригинальные южнославянские книги, и переводную литературу, изготовляли для себя копии но­вых сочинений. Наконец, там исправлялись переводы основных богослужебных книг, пострадавших от переписки необразованны­ми русскими писцами. Кроме того, почти все монастыри да и глава церкви митрополит (впоследствии патриарх московский) постоян­но тратили огромные деньги на покупку рукописей, составленных в южнославянских монастырях. В XV в. (в самом конце или даже в начале XVI в.) оттуда стали привозить и первые печатные издания, которые в известной мере способствовали началу русского книго­печатания в Москве.

После разгрома всех балканских государств турками эти давно завязавшиеся и окрепшие связи с болгарскими и сербскими цен­трами науки и литературы были использованы уже южными сла­вянами. Не видя возможности продолжать свою деятельность при турецком господстве, стали переезжать в Киевскую, Литовскую, Московскую Русь книжники и ученые. Наиболее известна большая и важная деятельность митрополита Киприана (конец ХІѴ-начало XV в.) и Пахомия Серба (середина XV в.).

Мне кажется, уже ясно, что усиление связи с балканскими стра­нами имело большое значение для поддержки религии, церковной письменности в пору, наиболее тяжелую для русского народа, когда единство веры было важной силой, побуждающей бороться с мон­голо-татарским игом. В этом, конечно, положительное историче­ское значение «второго южнославянского влияния». Неправильно было бы преувеличивать значение этих связей в общей истории литературного языка, а также распространять действие «второго южнославянского влияния» на весь XV и даже XVI в.

Со второй половины XV в. начинается другой процесс, который .никем отчетливо не выделялся в истории литературного языка, но который надо обособить от «второго южнославянского влияния». Этот процесс можно назвать реставрацией старокнижных тради­ций в литературном языке. В основном это реставрация старосла­вянского языка, но в известной мере и древнейшего русского ли­тературного языка домонгольской поры. Процесс реставрации был гораздо глубже, значительнее, имел более существенное значение в истории литературного языка, чем «второе южнославянское влия­ние». Никому не придет в голову объяснять этот процесс какими-то внешними причинами, зарубежными влияниями. Он, несомненно, местный и связан с теоретическим обоснованием московского са­модержавия. Некоторая преемственная связь реставрации старо­книжного языка со «вторым южнославянским влиянием» объясня­ется тем, что после падения Сербии, Болгарии и Византии Москов­ская Русь осталась единственным государством, где православная церковь пользовалась полной поддержкой светской власти. Юж­нославянские церковники, которые в XIV в. не раз высказывали мысль, что цитаделью подлинного православия является славян­ская, а не греческая земля, легко перенесли эту теорию в Москву. Называя московского царя единственным хранителем чистой веры, они возложили на него миссию спасения порабощенных славян, освобождения их от турецкого ига и восстановления православия на Балканах. Однако и независимо от деятельности балканских им­мигрантов в Московии борьба московских князей за господство, за полное подчинение феодальных земель была связана с усилившим­ся интересом к обоснованию прав московского царя на великую историческую миссию создания мощного государства, и это обо­снование видели как раз в преемственности власти византийского императора. Надо признать весьма оригинальной теорию «третьего Рима». По этой исторической концепции, избранным народом, по­ставленным во главе всей мировой культуры, был когда-то древний Рим, потом Византия, а после падения Византии стала Москва. Це­лый ряд русских литературных произведений (в основном XV в.) всячески обосновывает теорию «третьего Рима», содействуя росту чувства национальной гордости, патриотизма, уверенности в своей великой исторической миссии, которая была так необходима Рос­сии в ее тяжкой борьбе с Востоком, с Севером и Западом.

Чтобы закончить характеристику и оценку «второго южносла­вянского влияния», я приведу небольшой отрывок из Софийской II летописи, составленной в начале XVI в. в Москве, где после рассказа о неудачном походе на Москву хана Большой орды Ахмата (1480) приписано публицистическое обращение к русским людям. Этот отрывок из Софийской II летописи показывает отношение русских книжников к болгарам и сербам.

«О храбрим, мужествении сынове Русьстии! Потщитеся сохранити свое отечество, Русьскую землю, отъ поганыхъ; не пощадите своихъ головъ, да не узрятъ очи ваши плънения, и грабления святымъ церк-вемъ и домомъ вашимъ, и убиения чадъ вашихъ, и поругания женамъ и дщеремъ вашимъ. Якоже пострадаша инии велиции славний земли отъ Турковъ, еже Болгаре глаголю и рекомии Греци, и Трапизонь, и Амория, и Арбанасы, и Хорваты, и Босна, и Манкупъ, и Кафа и инии мнозии земли, иже не сташа мужествени, и погибоша и отечьство свое изгубиша и землю и государьство, и скитаются по чюжимъ странамъ бѣдни во истинну и странни, и много плача и слезъ достойно, укоря-еми и поношаеми и оплеваеми, яко не мужествении; иже избъгоша котории со имѣниемъ многиимъ, и съ женами и съ дѣтми, въ чюжие страны вкупѣ со златомъ душа и твлеса своя изгубиша и ублажаютъ тѣхъ, иже тогда умръшихъ неже скитатися по чюжимъ странамъ яко бездомкомъ. Тако ми Бога видѣхъ своима очима гръшныма великихъ государь, избѣгшихъ отъ Турковъ со имѣниемъ и скитающеся яко страннии и смерти у Бога просящихъ яко мздовъздаяния отъ таковыя бѣды; пощади, Господи, насъ, православныхъ Христианъ, молитвами Богородица и всѣхъ святыхъ, аминь»'.

Роль славянизации литературного языка особенно отчетливо выступает при сравнении развития русского литературного языка с развитием украинского литературного языка той же поры. Укра­инский литературный язык развивался в очень тяжелых условиях польского гнета и не имел никакой опоры в государственном аппа­рате; так как господствующий феодальный слой отрекся от народ­ного языка, ополячился или латинизировался, литературный язык формировался в основном в среде «третьего сословия», горожан, и потому в ХѴ-начале XVI в. мы имеем литературный язык, уже пол­ностью подчиняющийся влиянию разговорного. Таким образом, на Украине в это время мы наблюдаем теснейшее сближение литера­турного языка с общенародным, разговорным, отмечаем появление национальной письменности, тогда как у нас литературный язык, отражающий общенародный разговорный язык, складывается лишь во вторую половину XVII в.

Разрыв между литературным и разговорным языком ощущался уже с конца XV в., а в XVI в. нашел отчетливое выражение в целом ряде документов и литературных произведений. К XVI в. относит­ся, например, такое заявление священника относительно текста сборника поучений Иоанна Златоуста (константинопольского па­триарха, видного идеолога христианской церкви, оратора, пропо­веди которого в русских старых переводах, начиная с XI в., были чрезвычайно широко распространены): «Зѣло невразумительно не точию слышащимъ, но и чтущимъ, не точию от мирянъ, но и от свя-щенникъ — иностраннымъ языкомъ тая Златоустаго писания нари-цахуся.» Или монахи являются к известному церковнику Зиновию Отенскому и заявляют, что не могут бороться с еретиками, потому что не понимают того, что пишут эти еретики на славянском языке. Когда Зиновий Отенский говорит им, что надо читать, они отвеча­ют: «Книгы писаны закрыты»¹. Так говорят монахи, а что же гово­рить о крестьянах или посадском люде!

¹ См.: Отенский Зиновий. Истины показания к вопросившим о новом учении. Казань, 1863.

С другой стороны, те немногие церковники, которые в полной мере владели этим архаизированным языком, с презрением отно­сятся к народному разговорному языку. Один из монахов, перепи­сывавших житие в новом стиле и на новом славянизованном языке, сообщает, что он пользовался старыми записками о жизни святого, которые писаны невеждами «простою беседою». Эти записки, напи­санные простым языком, книжник счел необходимым переработать, а тех, кто их написал, назвать невеждами. Тот же Зиновий Отенский в ответ на предложение перевести богослужебные книги на простой язык, заявил: «Мню же и се лукавого умышление въ христоборцѣхъ или въ грубыхъ смысломъ, еже уподобляти и низводити книжныя рѣчи отъ общихъ народных рѣчей. Аще же и есть полагати прилич-нейши, мню, отъ книжныхъ рѣчей и общая народныя рѣчи исправ-ляти, а не книжныя народными обезчещати».

Наиболее передовые церковники, например, группа «справщи­ков» священных книг, работавших под руководством Максима Гре­ка, попытались несколько упростить и облегчить язык старых пере­водов церковных книг. Так, в «Толковой Псалтыри» они заменили (их потом судили за это) ряд старославянских слов: векую на чего ради, выну — всегда, ны — насъ, велий — великъ и т. д. Из этих поправок видно, что самые обычные элементы старославянского языка большинству даже грамотных людей были непонятны.

¹ См.: Псалтырь. М., 1645.

Соблюдалась в XVI в. и традиция особого произношения цер­ковного текста в сравнении с повседневной простой речью. В одной учебной Псалтыри читаем: «Сие бо вельми зазорно и укорно, еже ять вместо ести глаголати, такоже и есть вместо яти»¹. Речь идет о том, что при обучении чтению надо было заставить учеников усво­ить неизвестное им из живой речи особое произношение ѣ. Совер­шенно ясно (хотя бы из этого свидетельства, да и из многих других), что в московской речи XVI в. ѣ и е произносились совершенно оди­наково, и это совпадение лучше всего показывает, как велико было уже в XVI в. воздействие южнорусских диалектов на московскую и тем самым на общерусскую речь. Севернорусские диалекты до сих пор различают произношение ѣ и е, т. е. на месте старого ѣ произ­носят либо и, либо е узкое, либо дифтонг, чего нет на месте старого е. Но, как видим, вопреки общенародному московскому произно­шению, при обучении чтению заставляли произносить ѣ не так, как е. Тут не сказано, как же его произносили, но у нас есть возмож­ность ответить на этот вопрос. Традиция, идущая из Киевской Руси, бережно сохраненная в севернорусских говорах, дожила до XX в. у старообрядцев, которые, так же как этот учитель в Псалтыри, при чтении церковных текстов требовали строгого различия букв ѣ и е: ѣ произносили дифтонгически, а е — как простое е; например, тѣло, сѣмо произносились с легким дифтонгом, смягчающим предыду­щий согласный: тіело, сіємо. Едва ли надо сомневаться, что именно такое произношение ѣ насаждалось во всех школах в XVI в.

Точно так же церковники строго боролись с «аканьем». При чте­нии церковных текстов «аканье» не допускалось, слова произноси­лись на манер севернорусских диалектов со строго выдержанным о во всех безударных положениях. Соответственно с этим строго выдерживалось е в безударном положении.

По той же традиции, идущей из киевской эпохи, в церковных текстах читали г не как взрывное, а как спирант: Ьосподь, Ьлава, блаЬо, плаполить, святапо, Ьород. В этой черте данная древняя церковная традиция как раз совпадала с южнорусскими говорами. Но на севере детей приходилось переучивать, заставлять отвыкать от своего г и учиться произносить Ь¹. (Эта традиция у старообряд­цев тоже дошла почти до нашего времени.)

Только в конце XVII в. мы имеем доказательства полного при­знания равноправия народного общемосковского произношения с древним церковным произношением, которого держались высшие круги. В отличие от целого ряда приказов о жестоких наказаниях дьяков за малейшие отступления от принятой орфографии, Алексей Михайлович в 1675 г. издает приказ, в котором разрешает писать, «как кто произносит». Он указывает, что можно писать и ѣ вместо е, и а вместо о, т.е. писать «по природе тех городов, где кто родился»². Этот момент мы и отметим как момент максимального сближения литературного языка с народным или, по крайней мере, признания его полноправности наряду с литературным языком.

¹ Особенностям традиционного произношения посвящена кн.: Успенский Б. А. Архаическая система церковнославянского произношения. (Из истории литур­гического произношения в России). М, 1968. Прим. ред.

² «Великий Государь... указаль и бояре приговорили: будеть кто вь челобитьѣ своемь напишеть въ чьемъ имени или въ прозвищѣ не зная правописания вмѣсто о а или вмѣсто а о, или вмѣсто ъ ь, или вмѣсто ь е, или вмѣсто и і, или вмѣсто о У и вмѣсто у о и иныя въ письмахъ наречения подобныя тѣмъ, по природѣ гбхъ городовъ, гдѣ кто родился и по обыкностямъ своимъ говорить и писать извыкъ, того въ безчестье не ставить и судовъ въ томъ не давать и не розыскивать» (см.: Поли. собр. законов Российской империи, т. 1 (1649-1675). Спб., 1830, с. 960).

В XVI в. значительные изменения произошли и в грамматиче­ском строе, и в словарном составе русского языка. Напомню корот­ко важнейшие изменения грамматического порядка. Как показыва­ют документы, написанные не очень образованными людьми, жи­вой язык в XVI в. уже не знал форм имперфекта и аориста (вместо них употреблялся только перфект, как и в современном языке), уже не было форм двойственного числа, не употреблялся супин.

Вместо старого глагольного окончания -ши во 2-м лице един­ственного числа — ви диши — в живом языке уже было только -шь: видишь, знаешь, любишь, а вместо старого -ся — молюся, бою­ся — появилось -сь: молюсь, боюсь. Почти полностью исчезли бес­союзные соединения при гипотаксической связи, но под влиянием разговорного языка значительно увеличилось количество безлич­ных конструкций. Утрачены двойные падежи; вместо конструкции с двойным винительным падежом распространяется конструкция либо с творительным, либо с дательным падежом: постави мя по-помь вместо постави мя попа, или нарекли ми есте собѣ отцемь вместо более древнего отець. Исчез, по-видимому, хотя и ограни­ченно употреблявшийся в общем языке, оборот «дательный само­стоятельный». Стал исключительно редким и только книжным обо­рот с давнопрошедшим временем. Утрачено было строгое различие в флексии основ на -у и -о.

Много утрат было и в лексике литературного языка. Отмечу хотя бы несколько слов, которые безвозвратно ушли из литературного обихода: корзно — 'верхняя теплая одежда'; бретьяница — 'погреб для меда'; сустуги — 'роскошная одежда, надеваемая в торжествен­ных случаях'; детинець — 'центральная часть феодального замка, кремля'; забороло — 'вал, стена, башня замка'; ныръ, нырище — 'развалины'; прѣ — 'парус'; кубара — 'корабль, лодка'; вежа — 'дом, палаты, шалаш'; огнищанинъ — 'богатый знатный человек, владе­лец дома'; гридь — 'княжеский воин'; крьнути — 'купить'; носадъ — 'корабль'; цѣрь — 'сера' и т. д.

Сильно изменились значения некоторых слов. Забылись старые значения слов: заѣхати — 'разграбить, совершив набег'; проказа в древнейшем языке значило 'вред, убыток', а позднее употреблялось только в значении 'болезнь'; лобъ употреблялся в значении 'череп'; слово дебрь ранее значило 'крутой берег, круча'.

В то же время возникают новые слова, о них я уже отчасти го­ворил. Особенно значительным является пласт, заимствованный из восточных языков — иранских, тюркских, кавказских. Тюркско­го происхождения слова аманатъ — 'заложник, пленник'; алтынъ; лачуга (более древнее алачуга); камка — 'шелковая цветная ткань с узором'; тамга — 'клеймо'; басма — 'изображение, рисунок'; ам-баръ; зендень — 'шелковая ткань'; зарба — 'одежда'; охабень — 'кафтан'; кумганъ — 'металлический кувшин с носиком' и т.д. Под влиянием реставрации в языке появляется множество сложных слов и восстанавливаются уже забытые старославянские обороты и конструкции.

Я уже говорил, что в языке литературы Московской Руси не так велик тот пласт, который можно связать непосредственно со «вто­рым южнославянским влиянием», с одной стороны, и с другой сто­роны — со стремлением руководящих общественных групп создать высокую, авторитетную для всех славянских стран литературу. С новым стилем можно связывать лишь жития и довольно богатую переводную литературу ХѴ-ХѴІ и начала XVII в. Однако эти не­многие памятники заслуживают большого внимания, так как они оказывали заметное влияние на развитие литературного языка вплоть до конца XVIII в.

То, что Ломоносов назвал по своей классификации стилей рус­ского языка «высоким стилем», является непосредственным про­должением языковых и стилистических норм, выработанных в XVI в. Жития, написанные в этом стиле, посвящены обычно рус­ским князьям или деятелям церкви. Цель их составления — укре­пить мысль о независимости, самостоятельности русской церкви, о наличии в ее истории выдающихся деятелей, а поскольку канонизи­ровали чаще князей, чем церковников, то это служило и к возвели­чиванию монарха, к возвеличиванию Московского государства как преемника Византии, богатого своими христианскими подвижни­ками, героями, святыми.

Для того чтобы представить новый стиль более конкретно, рас­смотрим «Житие Стефана Пермского», написанное Епифанием Пре­мудрым. Стефан Пермский — один из московских деятелей право­славия, который поставил своей задачей обратить в христианство народ коми (пермяков, как их тогда называли) и поэтому провел в Пермской земле много лет, изучил коми-пермяцкий язык и создал для этого народа азбуку, а затем перевел на коми-пермяцкий язык необходимые богослужебные книги и основные библейские тексты. Для истории коми-пермяцкого языка деятельность Стефана Перм­ского имеет большое значение. Епифаний Премудрый был учени­ком Стефана Пермского, свое житие, в отличие от других, он на­писал с искренним увлечением, большим пафосом, да и с немалым литературным талантом.

Первое, что поражает читателя «Жития...», — изобилие длинней­ших слов, образованных из двух-трех корней. Сложные слова, по-видимому, очень редкие в древнейшем русском языке, стали у нас более или менее обычными в эпоху первых переводов с греческого, в XI—XII вв. Однако тогда они были вызваны необходимостью воз­можно точно передать греческие сложные слова, так как старая ви­зантийская литература отличалась огромным количеством сложно-составных образований. И надо сказать, что переводчики древней­шей поры, видимо, чувствовавшие, что этот тип словообразования в чем-то чужд русскому языку, нередко передавали греческие слож­ные слова посредством двух-трех русских самостоятельных слов. В тех случаях, когда они не могли передать эти сложные слова по стилистическим, ритмическим соображениям русскими словами, они оставляли в русском переводе кальки с греческого. Но в эпоху «второго южнославянского влияния» и старославянской реставра­ции сложных слов стало очень много, что связано с пристрастием к сложным словам в южнославянской письменности, где они сдела­лись чем-то вроде показателя приподнятости, великолепия стиля.

Епифаний Премудрый усвоил этот же принцип и, желая придать «Житию Стефана Пермского» черты высокого стиля, использовал не только известные, традиционные сложные слова, но и множе­ство слов сочинил сам. Такие слова, как велегласный, страстотер-пець, братолюбивый, законодавець, душеполезная бесѣда он мог усвоить из литературы. Но надо сказать, что его современники уже начали вводить неслыханные, небывалые раньше слова, скажем, ту-ченосный, высокопрестольный. Епифаний Премудрый по этому пути пошел дальше всех, и у него мы находим такие слова: добро-разумиченъ, скоровычение, приснопомнимый, смыслудавець, стражевожь, многомутное (море), доброглашение и т. д.

Язык Епифания Премудрого в основном старославянский. Здесь вы найдете и нощь (вместо ночь), и древо, и младо, и т. д. Но, с дру­гой стороны, здесь будет всегда ж вместо жд, как в древнерусской письменности. Это показывает, что Епифаний Премудрый в такой же, если не в большей, мере следует традиции древнейшей русской письменности XI—XII вв., с которой он был хорошо знаком, чем но­вым книгам, привезенным из Афона и балканских монастырей. На это указывает наличие таких форм, как рассужая вместо рассуждая, заблужаясь вместо заблуждаясь, преже вместо прежде, препрово­жу вместо препровожду. Но он широко употребляет и формы, не свойственные живому языку и характерные именно для старинно­го книжного языка. Тут прежде всего надо указать на такие архаи­ческие формы именительного падежа, как любы (вместо любовь),чисто книжное словосочетание отрокъ доброразумиченъ, употре­бляются формы со смягчением заднеязычных: втузѣ, стисѣ, мнозѣ; широко встречаются наречия старославянского типа (вельми, при­сно, зѣло, таче), а также формы имперфекта, причем употребляются все формы совершенно правильно. Имперфект сохраняется вплоть до XVIII в., но уже с конца XVI в. будут встречаться ошибки, нераз­личение отдельных форм. Однако Епифаний Премудрый пишет еще в XV в., и у него формы имперфекта употребляются безукоризнен­но: желаше, вхожаше, приставите, прилежаше. В тех редких слу­чаях, когда нужно употребить множественное число, он опять-таки образует его верно бываху, почитаху, моляхуся, грядяху.

Синтаксис «Жития Стефана Пермского» богат сложносочинен­ными и сложноподчиненными предложениями, широко использу­ются причастные конструкции, начиная с оборота «дательный са­мостоятельный».

«Въздрастьшу ему въ дбвьствгб и въ чистоте и цѣломудрии и многы книгы почитавшу, ветхаго и новаго завѣта, и оттуду расмотривъ жи­тие свѣта сего маловременное и скоро минующее и мимо ходящее, акы рѣчнаа быстрина, или акы травный цвѣтъ, апостолу глаголющу: мимо идеть слава мира сего, акы травный цвѣтъ, и усше трава и цвѣтъ ея отпаде; глаголъ же Господень пребываетъ в вѣкы; и другому апостолу глаголющу: всѣм намъ явитися подобаетъ предъ судищемъ Христо-вымъ, и еже въ святыхъ евангелиихъ Господу глаголющу: иже кто оставить отца и матерь, жену и дѣти, братию и сестры, домы и имѣниа имени моего ради, сторицею прииметъ, и животъ вѣчныи наслѣдить... и прочая ина многа таковаа и подобна симъ, яже въ святомъ писании лежащая, о семъ глаголющая»¹.

Кроме таких сложных предложений с подчинением первой и второй степени синтаксис Епифания Премудрого характеризуется еще широким использованием описательных конструкций, состо­ящих из причастий с глаголом, который нельзя назвать вспомога­тельным, а скорее надо назвать связкой. Например, «И бяше умѣя глаголати треми языки». Здесь сказуемое выражено тремя словами: бяше — имперфект, умѣя — причастие, глаголати — инфинитив. Если бяше можно рассматривать как вспомогательный глагол (это тоже не бесспорно), то, во всяком случае, умѣя и глаголати явля­ются полнозначными, вполне самостоятельными в семантическом отношении частями сказуемого.

Наконец, характеризуя синтаксис сочинения Епифания Прему­дрого, надо отметить изобилие союзов для выражения подчини­тельных отношений.

Лексика «Жития Стефана Пермского» также в основном старо­славянская. Здесь много таких элементов, какие были совсем не­известны в общем языке, а также не были особенно широко упо­требительны в нашей старой письменности. Ряд слов, несомненно, надо отнести уже к влиянию южнославянской письменности. Ска­жем, сочетание грезнъ добродѣтели — сложная фигура. Грезнъ — 'кисть, гроздь винограда'; это конкретное понятие в сочетании с добродѣтельзначит'щедрый дар всяких добродетелей'. Слово грезнъ встречалось в ХІ-ХІѴ вв. в церковно-книжных текстах, а сочетание грезнъ добродѣтели было для русской письменности новым. Ма­лоизвестное слово единъ калогеръ рядом поясняется словом единъ чьрнець, прозвитера суща — саном священника (последнее слово в указанном значении было сравнительно ново). К старой книжной традиции относится: «Бяху бо в Перми человѣцы... бѣсомъ моляху-ся, волшвениемъ одержими суще, вѣрующе в бѣсование и в чарова­ние и в кудесы» — слова волшвение, кудесьникъ встречаются еще в «Повести временных лет». Другой пример: «добро же бы было намъ, аще бы рака мощии твоихъ была у насъ» (рака — 'гробница').

Но все же, стремясь писать высоким книжным языком, Епифа­ний Премудрый иногда (вероятно, скорее по недосмотру) допускает и слова русские, например, перетолмачили — 'перевели', встреча­ются даже обороты и выражения из обычного разговорного язы­ка. Говоря о начале распространения христианства среди пермяков, он пишет, что Стефан Пермский яко биричь на торгу клича, т. е. ходил по селам пермяков и кричал, как биричь — 'чиновник, объ­являющий какой-нибудь новый закон или распоряжение князя'. Или в другом месте, вспоминая о том, как тяжко жилось Стефану Пермскому в Москве, Епифаний Премудрый добавляет: «не тако бо тебе москвичи почтутъ, якоже мы, ни тако ублажать» — 'не так тебя будут почитать москвичи, как тебя здесь почитают'. Такого же характера «Знаем бо мы тѣхъ, имже и прозвища ти кидаху, отнюду же нѣции яко и Храпомъ тя зваху» — 'распространяли по адресу Стефана обидные прозвища'. В конце, когда Епифаний Премудрый объясняет, как возник замысел жития, он о себе говорит: «А самъ лѣнивъ живу». В другом месте он пишет о Стефане Пермском: «Да что тя приглашу, пастуха ли нареку» или «быхомъ яко овца не иму­ще пастуха», употребляя слово пастухъ вместо пастырь.

Нередко у Епифания Премудрого образы простого обихода в известной мере связаны с фольклорной, песенной традицией, они возникают вследствие ассоциаций его детства, юношества:

«Яко плугомъ, проповѣдию взоралъ еси, яко сѣменемъ учениемъ словесъ книжныхъ насѣялъ еси въ браздахъ сердечныхъ, отнюду же възрастають класы добродѣтели, ихъже, яко серпомъ вѣры, сынове пермьстии жнутъ радостныя рукояти, вяжуще снопы душеполезныя, и яко сушиломъ воздержаниа сушаще, и яко цѣпы терпѣниа млатяще и яко въ житницахъ душевныхъ соблюдающе пшеницу».
Переводная литература той поры отличается даже для читате­ля-специалиста чрезвычайной сложностью и неясностью языка, особенно переводы из богословских и научных сочинений. Знаме­нитый дипломатический деятель, дьяк московского князя Дмитрий Герасимов был одним из крупнейших переводчиков XV в. Он пер­вым перевел на литературный язык Московской Руси латинскую грамматику Доната, употреблявшуюся на протяжении почти пяти столетий во всех странах Западной Европы. Но нельзя сказать, что это был перевод на русский язык. Язык перевода — в основном язык старославянский, русских элементов там не больше, чем в «Житии Стефана Пермского». Читать эту книгу так трудно, что надо удив­ляться, как все-таки могли многие русские люди по этому учебнику изучать латинскую грамматику.

Не менее трудно изложены переводы богословских сочинений ряда крупных византийских писателей. Наиболее ясным, легким и доступным языком (но все же очень далеким от живого русского языка) переводили житийную литературу. Возьмем перевод из «Ве­ликих Четий-Миней» митрополита Макария (отрывок из «Жития святого отца Варлаама Пустынника»):

«Над Эфиопьскою страною, глаголемою Индийскою, есть страна Синаритидѣйская, в ней же пустыни велика. И ту живяху отци свя-тыи пустынници, в них же бѣ мнихъ етеръ премудръ, божественнымъ житиемъ и словомъ украшенъ и священничествомъ свершенъ, име-немъ Варламъ. Вѣчная възлюбивъ паче временныхъ, паче же рещи аггельскымъ житиемъ живыи, бдѣниемъ и молитвами, смирениемъ и постомъ тѣло свое удручивъ, от всѣхъ удалився мнихъ. По той же Сиридийстѣи пустыни хожение створивъ и въ препустую далнюю пу­стыню шедъ. Бысть ему откровение о сыну царевѣ Иосафѣ: и, сволкъ ризы чернеческыя, облечеся в мирьскыя ризы, в лодью всѣдъ, прийде въ царство Индийское»².
Сложное предложение Вѣчная възлюбивъ... представляет со­бой цепь причастных оборотов, в нем нет ни одного предложения с личным глаголом, которое мы могли бы рассматривать как синтак­сическое главное. Это предложение состоит из четырех причастных оборотов; второе, более короткое — По той же Сиридийстѣи пу­стыни... — из двух причастных оборотов; наконец, в третьем пред­ложении находим личный глагол: Бысть ему откровение.... В этом небольшом переводном житии XVI в. нельзя указать ничего, кроме формы сволкъ и слова лодья, что бы свидетельствовало о влиянии живого русского разговорного языка. И по лексике, и по граммати­ческому строю это целиком старославянский язык. Единственное, в чем, может быть, проявилось стремление сделать житие более до­ступным для читателя, чем другие старославянские тексты, — это отсутствие наиболее сложных, наиболее забытых архаических эле­ментов старославянской лексики и синтаксиса.