Лекция первая дорнах, 8 октября 1923 г

Доброе утро, господа! Вы задумали что-нибудь та­кое, на что можно было бы ответить сегодня? Если нет, то я хочу рассказать вам о том, что могло бы стать очень хорошим дополнением к тому, что уже обсуждалось.

Если человек присматривается к природе — вооб­ще-то он смотрит на нее весьма бездумно, — для него наступает такой момент, когда он начинает по-настояще­му задумываться над явлениями природы и понимает, что во всей природе присутствует дух, повсюду присут­ствует духовное; ему, как бы я сказал, становится любо­пытно: а как же этот дух действует в природе. У меня уже была возможность на примере строительных работ у бобров, на примере других подобных вещей показать вам, насколько все эти вещи в природе проникнуты ду­хом. Сегодня я хотел бы показать вам кое-что другое.

Не правда ли, оказавшись летом на природе, че­ловек видит прекрасных фланирующих бабочек с их разноцветными, пестро переливающимися крыльями, но у него не возникает вопроса: откуда же берутся эти красочно и пестро переливающиеся крылья бабочек, которые так свободно парят?

Это имеет большое практическое значение. Я даже убежден в том, что если бы нам здесь при Гетеа­нуме удалось предпринять новые попытки в области воздухоплавания, мы не стали бы основываться на принципах, построенных по результатам материали­стической науки. При этих попытках за основу берет­ся птичий полет, полет стрекозы, водяной стрекозы, и так далее. Но никому не приходит в голову взять за ос­нову полет бабочки. И все же воздухоплавание приня­ло бы правильные формы только в том случае, если бы были по большому счету предприняты эксперименты на основе полета бабочки. Однако не правда ли, люди сегодня не занимаются такими вещами из-за того, что они не могут увидеть правильное направление. Толь­ко исследуя духовное, можно увидеть правильным об­разом такие, касающиеся практической жизни, вещи.

Рисунок 1

Сегодня я хочу сообщить вам о бабочках нечто такое, что не имеет непосредственного отношения к воздухоплаванию, но может внести ясность в об­ласть, касающуюся летательных аппаратов. Видите ли, бабочка не появляется сразу, она, как вам извест­но, проходит сложный путь развития. Прежде всего отметим, что с приближением осени бабочка, достиг­шая зрелости, откладывает яйцо. Из этого яйца не сразу появляется бабочка. Так, скажем, бабочка, на­зываемая махаон (Papilio machaon — примеч. перев.), которая выглядит вот так (см. рисунок 1), не вылупля­ется из яйца: из яйца выводится то, что в народе на­зывают червем, выводится гусеница.

Итак, гусеница выводится из яйца. Здесь нахо­дится ее голова (см. рисунок 1), здесь, сзади, шип; она медленно, неторопливо ползает кругом, производит впечатление этакой лентяйки. Но внутренне такая гусе­ница вовсе не ленива, из своего тела наружу она выпря­дает нить и из этой нити она делает вокруг себя кокон. Так, если здесь находится гусеница (см. рисунок 1), то эта гусеница выпрядает из себя нить и делает вокруг себя твердую оболочку — кокон. Постепенно гусеница ис­чезает внутри, опутывается этой нитью, делая вокруг себя оболочку-кокон, который она подвешивает где-ни­будь на стволе дерева; сначала она подклеивает нить, а затем скрывается в оболочке. Так что мы имеем яйцо, гусеницу, а здесь то, что называют куколкой. Эта кукол­ка некоторое время остается подвешенной. Затем в ней где-то образуется отверстие, и через него наружу выле­зает бабочка. Так что прежде, чем такая бабочка воз­никнет, необходимо осуществление четырех этапов: первый — яйцо, второй — гусеница, третий — кукол­ка, и четвертый — сама бабочка. Где-нибудь отклады­вается яйцо. Затем вокруг ползает гусеница. Куколка остается совсем твердой, а бабочка весело порхает в воздухе. Затем она снова откладывает яйцо, и по ходу года вся история повторяется. Это факт.

Ну вот, люди на это просто смотрят, ученые объяс­няют все это, наблюдая с помощью микроскопа или че­го-то подобного. Все это не так просто. Надо обратить внимание на то, как может жить яйцо, как живет гусе­ница, как живет куколка, и, наконец, как живет бабоч­ка. Яйцу для дальнейшего развития, для того, чтобы могла вывестись гусеница, прежде всего необходима влажность — пусть даже в очень небольшом количест­ве — влага, в которой растворено немного соли. Яйцо не сможет развиваться, не получая чуть-чуть влаги, содержащей немного соли. Поэтому это животное, бабоч­ка, должно иметь инстинкт откладывать яйца там, где они получат влагу, содержащую немного соли. Без это­го ничего не получится. То, что я рассказываю вам о ба­бочках, относится точно так же и к пчелам. И для пчел тоже необходимо, чтобы то место, куда откладывается яйцо, было пропитано — хотя бы очень незначитель­но — раствором соли. По наблюдениям, ее может быть очень мало. Достаточно даже выпадения тумана: он всегда содержит нечто влажно-соленое. Здесь природа приходит на помощь. Человеческий рассудок не всегда может уяснить себе это целиком. Природа гораздо ра­зумнее человека. Итак, яйцо всегда должно быть увлаж­ненным, а влага — содержать соль. У бабочек это тоже так: и тогда выводится гусеница. Следовательно, яйцу необходима только эта слегка подсоленная влажность; глаз у него нет, оно ничего не видит; во всем остальном оно живет само по себе — в мире, где совсем темно. В тот момент, когда вылупляется гусеница, она попадает на свет, она постоянно находится на свету. У гусеницы есть органы чувственного восприятия, и вот она выхо­дит на свет. Теперь она стала совсем иным существом, нежели яйцо. Яйцо "целиком превратилось в гусеницу. И поскольку гусеница находится на свету и имеет ор­ганы чувств, это производит на гусеницу внутреннее впечатление. Это весьма радикально выражается в не­которых явлениях. Вам всем знакомо такое впечатляю­щее явление: если вы зажигаете где-нибудь лампу, то в комнату слетаются всякие насекомые, привлеченные светом лампы, устремляются к ней, причем так глупо, что сгорают. Отчего это? Конечно, в случае гусеницы этого не происходит, но стремление к этому есть и у гу­сеницы. Гусеницу точно так же привлекает солнечный свет, она, я бы сказал, прямо-таки сладострастно стре­мится к нему, как и насекомые, устремляющиеся в пла­мя свечи; только гусеница не может подняться к Солн­цу. Если бы она могла подняться и взлететь к Солнцу, то очень скоро гусениц бы совсем не осталось, они все взлетели бы к Солнцу, они все улетели бы прочь. Им хочется этого, но земная тяжесть удерживает их, и они не могут этого сделать. Так, рассматривая гусеницу, мы обнаруживаем, что она имеет стремление, волю к свету. Но осуществить это она не может. Что же она делает?

Представьте себе: вот луч света, вот гусеница (изо­бражается на рис. 1). Теперь гусеница прядет нить, причем она ползет по ходу светового луча. Гусеница пря­дет нить по ходу светового луча, когда же ночью светово­го луча нет, она закручивается в эту нить; днем она снова прядет нить в световом луче, а ночью заворачивается в нее. Так вокруг нее возникает оболочка. Гусеница как бы растворяет себя в свете, умирает в свете, подобно на­секомому, идущему на огонь; хотя она не может поднять­ся к Солнцу, она входит в световой луч; свое собственное тело она выпрядает в этой нити и делает вокруг себя кокон — как его называют — то есть нити, спряденные вместе. Гусеница тутового шелкопряда прядет шелк по ходу света. Так, получая шелк от гусеницы тутового шел­копряда, вы могли бы уверенно сказать: что это? — Это спряденный свет! — Это земная материя, спряденная по направлению луча света. И если вы где-нибудь види­те куколку, то это чистый спряденный солнечный свет, это кольцеобразно скрученное земное вещество, спря­денное по ходу солнечного луча.

Итак, мы дошли до стадии куколки, кольцеобразно спряденного света; из-за того, что она является спряден­ным солнечным светом, осуществляется уже нечто иное в отличие от насекомого, бросающегося в пламя; тут оно сгорает в пламени свечи и ничего уже не может сделать. Но если бы насекомое могло с той же быстротой, с какой оно бросается в пламя, наткать вокруг себя по ходу лу­чей пламени такой же кокон, то внутри из этого огня, из этого пламени возникло бы новое животное. Только из-за сгорания этого не происходит. Интересно то, что благодаря этому можно узнать, чего же, собственно, хочет насекомое, которое кружится ночью по комнате и бросается в огонь: оно хочет размножиться, оно хочет погибнуть для того, чтобы восстать в новом облике. Однако оно обманывает себя, так как оно не может так быстро сделать для себя оболочку. Но гусеница с ее мед­лительностью может сделать для себя такую оболочку; она подвешивает эту оболочку-кокон, и затем сила Солн­ца, пойманная в этой оболочке, ставшая пленницей в ней — эта сила может создавать внутри оболочки ту ба­бочку, которая затем как солнечное творение вылетает наружу и как солнечное творение движется.

Вы видите, господа, здесь мы имеем дело с тем, как совершаются такие вещи в природе. В том, что я сооб­щаю вам, заключается, во-первых, весьма важная идея: думают, что устремляющееся в огонь насекомое хочет умереть. Нет, оно не хочет умереть, но хочет восстать в новом обличий. Пройдя через пламя, оно хочет преоб­разиться. И смерть повсюду такова: смерть не является уничтожением существ и, если она происходит правиль­ным образом, она становится для них лишь преображе­нием. Это первое, что мы видим здесь. Второе, что мы видим, — это некая глубинная связь между всем, что имеется в природе. Вы видите, что бабочка сотворена из света; но свет должен был сперва вобрать в себя земную материю и сделаться коконом; в куколке он должен был превратиться в нить. Все, что возникает в качестве су­ществ животного мира, вынашивается из света. Также и человек вынашивается и создается из света посредст­вом тех процессов, которые происходят благодаря опло­дотворению женской яйцеклетки; внутри человека свет защищает ее с помощью некой оболочки. Свет поистине является тем, что создает человека в теле матери, тут соз­даются условия, чтобы человек мог возникнуть из света. И на бабочку следует смотреть так, что она возникла из света, который был предварительно пойман, уловлен.

Разноцветная бабочка порхает вокруг. Вообще, цве­та мы обнаруживаем при световых явлениях. В теплых странах все птицы имеют чудесную цветовую окраску, так как Солнце действует там с наибольшей силой. Что создается в этом Солнце, в этом уловляемом свете? Тут создаются краски, тут всегда создаются цвета. Так же обстоит дело и с бабочкой. Окраска у бабочки воз­никает благодаря тому, что совершает свет в качестве пленника. Бабочку можно понять только тогда, когда представляют ее творением, происходящим из цельного света; он создает и ее разноцветную окраску.

Но Солнце делает это не в одиночку. Дело обстоит так: рассматривая яйцо, мы обнаруживаем внутри слег­ка подсоленную влагу. Соль — это земное начало, земля; влажность — это вода. Мы можем сказать: яйцо должно развиваться в земле с примесью воды. Гусеница выхо­дит на свет. Гусеница не может развиваться как цельное существо только в земле и воде, то есть в растворенной извести и воде; гусенице помимо влажности, то есть во­ды, необходим свет; итак, влага и свет. Эти влага и свет, которые нужны гусенице, используются ею уже не толь­ко физически, что имело место в яйце; в этой влажности живет то, что называется эфиром, то, что я при описа­нии человека называл эфирным телом. Гусеница получа­ет эфирное тело. И благодаря этому эфирному телу она дышит. Благодаря эфирному телу она вбирает то, что в воздухе проникнуто духом. Яйцо еще носит в целом фи­зический характер, но гусеница уже >ччвет в физически-эфирном. Но для гусеницы жить в физически-эфирном трудно. Гусеница имеет в себе слишком много тяжелой земной материи. У гусеницы дело обстоит так: когда она выходит на свет, то, как показывает наблюдение, она вы­прядает из себя световые лучи в виде шелка ее кокона; гусенице хочется перейти в свет, но она не может; слиш­ком велика сила тяжести. Она не может достичь света, под которым она находится. Поэтому она стремится са­му себя ввести в свет, она хочет излить себя в свет, она хочет жить дальше в свете. Что же она делает? Она замы­кает себя лучами Солнца, отсоединяясь от Земли; она делает вокруг себя кокон. Гусеница, переходя в куколку, совершенно замыкается от земных сил. Теперь внутри куколки, там, где исчезает «червяк», находятся астраль­ные силы, там нет больше земных сил, там нет больше эфирных сил, только астральные, совершенно духовные силы — их имеет куколка в себе, — и эти астральные си­лы живут в плененном, уловленном свете. Плененный свет всегда имеет в себе духовные силы, астральные си­лы. Именно эти астральные силы и создают бабочку. И бабочка, поскольку она в целом состоит из этих астраль­ных сил, может теперь кружить, летая в воздухе, чего гусеница не может; бабочка может следовать за светом. Она следует только за светом, она больше неподвластна тяжести. Вследствие этой самоотдачи бабочки тяжесть отключается. Так что можно сказать: бабочка созрела до уровня "Я". "Я" — это то, в чем, как мы видим, кружит бабочка. Мы, люди, имеем наше "я" в нас. Бабочка имеет его вне себя. "Я", в сущности, является светом. Он окра­шивает бабочку.

Если вы это обдумаете, вам кое-что станет ясно. Все вы всегда говорите себе "я". Что это означает, когда вы говорите себе "я"? Видите ли, каждый раз, когда вы говорите себе "я", в вашем мозгу вспыхивает ма­ленькое пламя, которое, однако, невозможно увидеть обычными глазами. Это свет. Если я говорю себе "я", я вызываю свет во мне. Тот самый свет, который рас­цвечивает бабочку красками, я вызываю во мне, если говорю себе "я". Это действительно в высшей степени интересно, находясь на лоне природы, наблюдать, ко­гда кто-то может сказать себе: я говорю себе "я"; если бы я мог излучить это "я" во внешний мир, это был бы свет. Это "я" я удерживаю только благодаря моему телу. Если бы я мог излучать его, то этим светом я мог бы тво­рить настоящих бабочек. "Я" человека обладает силой создавать настоящих бабочек, вообще создавать насеко­мых и им подобных. Видите ли, люди считают, что все очень просто. Но в древности, когда такие вещи осознавались, люди рассуждали в вышеописанном смысле. В древнем иудаизме было слово: «Яхве», оно означало то же самое, что и слово "я". Это слово, звучавшее в древнееврейском языке как «Яхве», позволялось выго­варивать только священнику, поскольку священник был подготовлен к тому, чтобы сказать себе то, что это означало. В тот момент, когда священник выговаривал «Яхве», он видел повсюду образы кружащихся в полете бабочек. И при этом он знал: если он выговорил слово «Яхве» и ничего не увидел, значит, он выговорил его без истинной внутренней сердечности. Но если он ви­дел настоящих бабочек, то это означало, что он пребы­вал в состоянии истинной внутренней сердечности. Но он не мог передать этого другим людям, они стали бы от этого безумными; потому-то он и должен был подго­товлять себя. Тем не менее, это правда.

Да, господа, что же это такое? Представьте, что ме­жду этим пультом и местом, где я нахожусь, было бы постелено большое пуховое одеяло. Внутри него был бы тонкий слой пуха, и я со своего места хотел бы попасть туда; я иду туда, сминаю этот пух, но не дохожу до пуль­та, а должен остановиться посередине, так как не могу приминать этот пух дальше. Я не достигаю пульта, но ощущаю давление от того, на что я опираюсь. Подобно этому вы хотите выговорить "я", хотите произвести, в сущности, настоящую бабочку, поскольку "я" — это свет. Но вы не можете этого сделать. Вместо этого вы ощущае­те сопротивление, как и я ощущаю здесь сопротивле­ние, когда иду навстречу. И это сопротивление и явля­ется вашими мыслями. Ваши мысли возникают внутри, поскольку вам не удается с помощью света сотворить настоящую бабочку. Это "я" мыслит мысли. Мысли явля­ются, в сущности, лишь образами из мира бабочек.

Видите ли, сегодня происходит то же самое, что про­изошло бы среди древних евреев, если бы один из них, произнеся «Яхве», увидел бы весь мир бабочек; люди ска­зали бы о нем: несомненно, это сумасшедший. Он бы и стал таким, если бы не созрел для того, чтобы созерцать духовное. Но и сегодня, если кто-нибудь будет говорить о том, что "я" — это свет, и что этот свет представляет собой то же самое, что, будучи уловленным, может соз­дать бабочку, что в нас, поскольку мы обладаем приспо­собленным для этого мозгом, он создает вместо бабочек мысли, —люди точно так же скажут о говорящем: он со­шел с ума! Но такова истина. Именно здесь есть разница между настоящим безумием и истиной. Так что надо ска­зать: смотря на пеструю бабочку в воздухе, мы испытыва­ем то же самое воздействие, как если бы мы правильным образом чувствовали себя в себе и говорили бы себе "я". Бабочка не может сказать себе "я", не могут и высшие животные, так как "я" у них действует извне. Если вы смотрите на льва с его желтизной, цвета печеной булки, то это желтизна цвета печеной булки является внешней манифестацией львиного "я". Льва мыслит вся природа в целом, и благодаря этому возникает его окраска. По­скольку наше мышление направлено изнутри вовне, мы не получаем окраску извне, мы получаем цвет кожи изнутри, и его очень трудно имитировать в живописи. Однако наше "я" с помощью нашей крови окрашивает все наше тело в тот замечательный присущий человеку цвет, который в живописи можно имитировать только в том случае, если удастся правильным образом смешать между собой все краски, правильно смешать их. Приро­да постоянно свершает свое творчество над существом, но творчество ее духовного рода. Видите ли, я уже гово­рил вам здесь: необходимо, чтобы имел место переход от содержащейся в воздухе влажности к свету. Вот куколка находится в воздухе и свете. В воде и воздухе она нахо­дится в качестве гусеницы, здесь же, в воздухе и свете, она в качестве куколки, а затем она все дальше уходит от уловленного, плененного света к астральному началу, которое действует в ней.

Еще раз оглянитесь на это: гусеница, куколка. Представьте себе такое животное, которое было бы не в состоянии из своего собственного тела выпрясть шел­ковую нить. Допустим, был бы особый вид гусеницы, которая, став гусеницей, тоже хотела попасть в свет, но ее тело не было способно спрясть нити, оно этого не мог­ло бы. Оно не могло сделать свое тело таким, чтобы это последнее выпрядало себя вовне. Гусеница выпрядает нить, пока не умрет. Она прекращает существовать, все ее тело расходуется на эту пряжу. Только мертвый кар­кас остается еще в ней. Но давайте допустим, что вы имеете дело с таким живым существом, которое имеет в себе материю, имеет в себе вещество, которое не мо­жет быть выпрядено. Что же делает это существо, если оно оказывается в таком же положении, если оно силь­но подвержено свету? Ведь сплести вокруг себя кокон оно не может. Что же оно делает? Оно сплетает в самом себе кровеносные сосуды! У этого животного, если оно попадает на воздух, кровь будет плести внутри подоб­но тому, как гусеница плетет кокон снаружи. Тогда мы получим животное, которое, поскольку жизнь его про­ходит в еще большей степени в воздушно-водной среде, имеет кровеносную сеть, подходящую для этой водной среды. Если же оно некоторое время живет на свету, то даже форма сосудов изменяется: они становятся совсем другими. Животное ткет внутри собственного тела; по­скольку оно не может ткать снаружи, оно ткет внутри тела. Нарисуем это точнее. Представьте себе, что есть некое животное, которое дышит жабрами, как это и должно быть в жидкости, оно движется в жидкости, в воде, и имеет хвост; его кровеносные сосуды проходят здесь, они проходят и в жабрах, и в хвосте. Животное может плавать в воде и дышать в воде. Жабры есть у рыбы. С жабрами можно дышать в воде. Но представь­те, что животное все чаще выходит на воздух, на берег, или сам пруд высыхает; тогда оно все более подверга­ется действию света, а жидкость отступает. Оно прихо­дит в те области, где должны быть свет и воздух, а не воздух и вода. Что же делает животное?

Теперь я хочу нарисовать вам все это по пунктам: вот животное оттягивает свои сосуды из жабр, они все более истончаются, и эти сосуды оно ткет уже здесь. Вот животное сплетает свои собственные сосуды, которые вначале были вынесены в жабры. А сосуды, проходив­шие через хвост, оно оттягивает назад; здесь вырастают лапы; те же самые сосуды, которые проходили в хвосте, идут в лапы.... (неясное место в перепечатке), и там они сплетаются иначе, нежели когда они проходили в хвосте. Это вы можете наблюдать в природе: это головастик, а это — лягушка! Лягушка сперва яв­ляется головастиком с хвостом и жабрами и может жить в воде. Когда же она оказывается на воздухе, то она внутренне проделывает то же самое, что гусе­ница проделывает снаружи. Головастик, являющий­ся лягушкой, которая может жить в воде, из своей собственной кровеносной сети создает сеть, которая внедряется внутрь, из того, что проходило в сосудах и жабрах, создаются теперь легкие. Здесь это было жабрами, и благодаря тому, что животное

Рисунок 2

вплело все это в себя, из этого возникли легкие; тут был хвост, а теперь образовались лапки, которые обрели подвиж­ность благодаря циркуляции крови, привнесенной в легкие, где вследствие колебательных движений чуть раньше развилось собственное сердце. Итак, сам этот путь из водно-воздушной среды к воздушно-световой среде, проделываемый от гусеницы к куколке, прохо­дит и лягушка, которая живет в воздушно-водной среде; но все это пронизывается светом, когда лягушке приходится выйти и предаться воздушно-световой сти­хии. Воздушно-световая среда создает легкие, создает ноги, тогда как водно-воздушная среда создает рыбий хвост и жабры. Следовательно, здесь постоянно дейст­вует не только то, что находится внутри животного, но всегда действует и вся мировая окружающая среда.

Что делают в ученом мире? Что делали мы сами, представляя все это так, как оно есть? Мы рассматри­вали мир. Мы всматривались в мир, каков он есть: мы вглядывались в природу. Что же делает ученый? Он мало всматривается в природу в целом, когда хочет уз­нать нечто подобное: он сначала заказывает у оптика многократно увеличивающий микроскоп, устрашаю­ще сильно увеличивающий. На природу он его не выносит — да и мало что можно было бы сделать там с его помощью! — но он ставит его в закрытом помеще­нии; там он дает возможность бабочке отложить яйца. В бабочке, порхающей в воздухе, ученый смыслит не много. Он помещает яйцо на предметное стекло и на­блюдает это яйцо через микроскоп (изображается на рисунке): здесь находится его глаз, он разглядывает, что происходит с этим яйцом, которое он сам к тому же еще и разрезал: там, где природа уже ничего не де­лает, он сам делает тонкий срез и разглядывает то, что он сам только что срезал. Тут внизу на предметном стекле лежит срезанный бритвой тоненький лепесток. Исследуют, что у него внутри! Так вообще проводятся сегодня многие исследования.

Подумайте об университетской лекции. Профессор берет как можно больше людей, заводит их в свой каби­нет: там он дает им поочередно взглянуть на сделанные им срезы, показывает им то, что содержится внутри этих срезов. Иногда, конечно, он ведет их на экскурсию на природу, но при этом он не много говорит о том, что находится там, во внешнем мире, так как и сам знает об этом не так уж много. Вся его наука нацелена на то, что можно увидеть на заднем плане исследуемого объ­екта, того объекта, от которого он сам отрезал малень­кий кусочек. Какого рода мудрость отыскивает он при этом? Он делает вывод, что бабочка предварительно уже содержится внутри яйца, только в микроскопическом виде. Да он и не может прийти ни к чему иному, если сперва он отделяет и отрезает бритвой то, что потом раз­глядывает под микроскопом! Он забывает обо всем, что действует в природе, в свете, в воздухе и воде. Он имеет дело только с предметным стеклышком, на которое он настраивает свой микроскоп. Таким образом он ничего не может исследовать по-настоящему! Он может только сказать: там, вовне, есть бабочка, но здесь, внутри, в том, что я разглядываю под моим микроскопом, уже находит­ся вся бабочка, хотя и в микроскопическом виде.

Сегодня люди уже больше не верят в это, но рань­ше говорили так: вот у нас Анна, у нее есть мать, кото­рую зовут Мария. Анна родилась от этой матери, Марии. Прекрасно, но Анна в целом уже содержится внутри зародышевой яйцеклетки, а эта яйцеклетка помещалась в матери, то есть внутри Марии. Следовательно, надо бы­ло представлять дело так: тут яйцеклетка Анны, тут яй­цеклетка Марии, внутри которой находится яйцеклетка Анны; но они, в свою очередь, происходят от Гертруды, которая является бабушкой Анны. Но так как яйцеклет­ка Анны была в клетке Марии, но она должна была бы помещаться и внутри клетки Гертруды. Прабабушкой Анны была Екатерина, так что клетки Анны, Марии, Гертруды уже помещены в яйцеклетке Екатерины, и так далее. Мы получаем длиннейший ряд, восходящий к первой яйцеклетке, — это яйцеклетка Евы. Так что люди говорили — это был, конечно, самый удобный путь, — человек, живущий сегодня, уже заключался в микроскопическом виде внутри яйцеклетки Евы. Это называлось теорией включенности (Einschachtelungsteorie). Та теория, которая существует сегодня — которая, впрочем, очень тумана, — уже не считает возможным восходить к Еве, но построена она совершенно в том же духе, она нисколько не продвинулась вперед: «Вся бабоч­ка уже находится внутри!» Ни свету, ни воздуху, ни воде, которые, тем не менее, остаются в наличии, не уделяет­ся участия в создании этой бабочки!

При взгляде на эту научную процедуру, как профес­сор заводит людей в свой кабинет, как он преподносит им там свою прямо-таки ужасную ученость, которая, однако, по отношению к творчеству природы является обыкновенной глупостью, — когда посмотришь на это, возникает чувство: но ведь есть же, однако, и свет, и воз­дух, и все прочее — оно здесь! От всего этого профессор удаляется, он замыкается в своем научном кабинете, где по возможности устроено искусственное освещение, что­бы свет из окна не мешал микроскопу, и так далее. При этом думаешь так: черт возьми, застревают на этом яйце, в котором якобы содержится все, а воздух, свет и все ос­тальное современная наука отправляет на пенсию! Все это теперь на пенсии и больше не работает. Современная наука ничего больше не знает о созидательном начале в воздухе, свете и воде, она ничего не знает об этом. Это страшно подтачивает нашу социальную жизнь — то, что мы имеем науку, которая отправляет весь мир на пенсию и рассматривает только то, что надо разгляды­вать в микроскоп; точно так же государство не заботится о пенсионере, а только перечисляет ему пенсию: оно в нем больше не нуждается. Не иначе дело обстоит и с ученым: он берет у внешнего мира продукты питания, но он больше не знает, как эти продукты питания дей­ствуют, он занят только микроскопом, только частица­ми. Мир в целом для современной науки — это лентяй, отправленный на пенсию. Весь ужас состоит в том, что общественность этого не замечает. Общество в целом го­ворит так: «Ах! Ведь есть же люди которые обязаны все это понимать! Ведь с раннего детства их уже стараются сделать учеными людьми: есть школы, где они могут многому научиться. Сколько усилий прикладывают они затем! Да, до семнадцати, восемнадцати лет человек должен учиться: и то, чего они достигают в процессе обу­чения, должно быть истинным!» Все общество, конечно, не может судить об этом, оно предоставляет «ученому» свидетельствовать на эту тему, не зная о том, что этот по­следний уже вообще не имеет больше дела с природой. Он говорит о ней как о пенсионере. Это заглушает всю нашу духовную жизнь. И мы должны двигаться вперед при этом заглушении духовной жизни! Нам не удается продвинуться вперед именно потому, что общественно­сти в целом слишком удобно слушать то, что ей говорят. Но только Антропософия говорит сегодня правду! То, что я говорю вам здесь, вы не могли бы услышать где-нибудь еще. Правду никто не говорит: общественность в целом больше не заботится об этом. Если же кто и го­ворит правду, то его считают безумным. А именно такое отношение и есть безумие! Однако в качестве сумасшед­шего воспринимают не того, кто действительно безумен, а того, кто говорит то, что есть на самом деле, его-то и считают безумным. Поистине, дело обстоит так, что все полностью перепутано, одно принимают за другое.

На эту тему я хочу рассказать вам один маленький анекдот. Одна врачебная комиссия хотела обследовать психиатрическую лечебницу: у ворот ее встретил солид­ный господин, он принимал их, и они решили, что это директор, главный врач. Они сказали ему: уважаемый коллега, не могли бы вы провести нас теперь по больнич­ным палатам и все пояснить? И вот господин, стоявший в воротах, повел их кругом, рассказывая о каждой отдель­ной палате, он говорил: здесь помещается психический больной с ярко выраженным галлюцинозом, отягченный эпилепсией. У следующей палаты он сказал: у данного больного волевые и эмоциональные отклонения от нор­мы. Он объяснял им все это очень точно. Затем они при­шли в отделение, где находились пациенты со всевозмож­ными параноидными идеями, идефиксами. Вот посмот­рите, сказал он, здесь есть один, страдающий бредом пре­следования, его преследуют призраки; другой — тоже, но его преследуют не призраки, а люди. А теперь, сказал он, я поведу вас к самому тяжелому больному из всех, кто у нас есть. Он привел их в палату самого тяжелого больного и сказал: пациент одержим навязчивой идеей, он считает себя китайским императором. Это, конечно, консолидация идей: вместо того, чтобы оставаться лишь в форме мысли, эта идея консолидируется, уплотняется. Он объяснил все это очень точно и в завершение сказал: но вы-то должны знать, господа, ведь это очевидное бе­зумие, что он — китайский император. Ведь китайский император — это я!

Итак, он все объяснил им, он провел их повсюду, только водил он их не путями науки, а за нос. Он сам был настоящим сумасшедшим. Тот, другой, сказал он, безумен потому, что возомнил себя китайским им­ператором, тогда как китайский император — это я! Тот, кто водил комиссию, сам был безумен.

Не всегда удается различить, безумен ли кто-ни­будь в научной области. Вы будете удивлены, насколь­ко умные вещи расскажет вам безумец, если вы будете общаться с ним. Вот почему Ломброзо, итальянский естествоиспытатель, говорил, что между безумием и гением совсем нет разницы: гений всегда немного бе­зумен, а безумец всегда немного гениален. Вы можете прочесть это в одном из томов рекламной библиоте­ки, книжечка называется «Гений и безумие».

Конечно, если человек сам не безумен, он всегда сможет отличить гениальность от безумия. Но мы се­годня зашли уже так далеко, что могут существовать целые книги, как у Ломброзо — появляющиеся на немецком языке в рекламной универсальной библиотеке, — где с научной точки зрения хотят констатиро­вать: гений от безумия отличить нельзя. Эта история не может продолжаться дальше, иначе вся духовная жизнь окажется заглушённой. Необходимо снова взять на службу отправленную на пенсию природу; только тогда обнаружится то, как в действительности разви­вается яйцо, превращаясь в гусеницу, в куколку, как свет оказывается пойманным внутри, как внутри нас содержится пойманный, уловленный свет, создающий красочную бабочку, вылетающую наружу.

Вот, что я хотел сказать, завершая то, о чем мы говорили, сказать для того, чтобы вы видели, что свет содержит в себе созидательный дух. Бабочка воз­никает только тогда, когда червь, гусеница, исчезнет. Бабочка находится тут, внутри, там, где погибает гу­сеница. Ее творит дух. Так повсюду сначала погибает материя, она исчезает; тогда духовное начало создает новое существо. Так обстоит и с оплодотворением человека. Оплодотворение означает, что сначала уничтожается вещество. Уничтоженного вещества тут находится совсем немного; тут творит дух и свет в "я" человека. Если вы немного продумаете это, вы сможете подытожить все то, что я говорил вам: вы уже не вслепую рассматриваете головастика — ля­гушку, вы знаете, почему у него есть сердце, легкие и лапки, почему головастик может плавать в воде! Все эти вещи примыкают друг к другу. На примере вещей, которые мы будем брать все шире и шире, вы увидите, что настоящая наука, которая понимает все это, может возникнуть только в Антропософии.