Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Сходство планетной системы и строения атома не кажется случай­ным совпадением — оно является проявлением единства все­лен­ной.

Если бы мы стали искать теперь поэтическую харак­теристику Вернадского, то обратились бы также к Тют­чеву:

По высям творенья, как бог, он шагал...

Но в те времена, к которым относится наш рассказ, можно было видеть только, как Владимир Иванович ша­гал по набережной, направляясь в минералогическую ла­бораторию или в радиевый институт.

Если он и отличался от множества других прохожих, то тем лишь, что выходил из дому и возвращался об­ратно в одно и то же время, с точностью часового механиз­ма. Доживавшие у больших окон своих дореволюцион­ных квартир старушки нередко сверяли по Вернадскому свои старомодные часы.

Постоянная настроенность Вернадского на высокое мышление казалась среди его ученых друзей естествен­ной и понятной. Если же уровень разговора при нем по­нижался, Владимир Иванович просто замолкал, предо­ставляя говорить Наталье Егоровне, или же вовсе ухо­дил к себе в кабинет.

При всех условиях, даже под Новый год, в десять ча­сов он гасил свет в кабинете и ложился спать.

В остальном в нем решительно не было ничего не­обыкновенного.

А между тем Владимир Иванович в то же самое вре­мя, ставя в радиевом институте работы по изучению ха­рактера химических элементов в живом веществе, дей­ствительно по высям творения шагал, как бог.

Для этих исследований требовалось определение атом­ного веса элементов, выделенных из организмов. Таких определений никто никогда не делал, вероятно, потому, что никто никогда не сомневался в полной тождествен­ности атомов, строящих вещество живых тел природы и косных.

Колоссальное значение новых исследований Вернад­ского связано было с открытием атомов разного строения, обладающих одинаковыми химическими свойствами.

Модель строения атома, предложенная датским уче­ным Нильсом Бором, позволила разобраться в некоторых основных свойствах атома, чрезвычайно важных для по­нимания его природы.

Аналогия строения атома со строением планетной си­стемы заключается в том, что в обеих системах можно различить центральное тело, резко превосходящее по сво­им размерам движущиеся вокруг него меньшие тела, и в том, что в общем объеме системы атома и системы пла­нет материальные тела составляют ничтожную его часть.

Устанавливая периодическую систему элементов, Д. И. Менделеев исходил из атомного веса химического элемента и. располагая элементы по их химическим свой­ствам, считал, что они должны располагаться пропорцио­нально атомным весам. Некоторые элементы не подчини­лись этому правилу, и Менделеев решил, что веса их оп­ределены неправильно, и при проверке это подтверди­лось. Однако для двух групп элементов, не подчинивших­ся правилу, объяснений не находилось до тех пор, пока не было раскрыто строение атома.

В 1916 году молодой англичанин Г. Мозли доказал, что основным в периодической системе Менделеева яв­ляется не атомный вес, а место, занимаемое элементом в периодической системе, порядок их чередования: поря­док же этот определяется количеством электронов, вра­щающихся вокруг ядра в атоме.

С тех пор этот порядок распределения химических элементов стали называть атомными числами элемента или числами Мозли.

Так менделеевская система элементов превратилась в систему атомов.

Несколько раньше другой англичанин, Ф. Содди, по­казал, что атомы разного строения могут обладать одина­ковыми химическими свойствами. Такие атомы получи­ли название изотопов, то есть занимающих одно и то же место в периодической системе элементов и имеющих од­но и то же атомное число, число Мозли.

Изучение изотопов открыло целый ряд интересных, а часто совершенно необъяснимых явлений.

Оказалось, например, что многие элементы состоят из смеси изотопов и смесь изотопов химически неразделима. Возможность изучать изотопы в чистом виде представи­лась лишь в связи с радиоактивным распадом некоторых элементов. Так, например, выяснилось, что уран и радий в результате радиоактивного распада переходят в свинец атомного веса 206,0, а торий — в свинец атомного веса 208,0. Обыкновенный же свинец всегда имеет атомный вес около 207,2. Очевидно, что он состоит из смеси свин­цов того и другого атомного веса всегда в одной и той же пропорции.

Для огромного большинства элементов выяснилось по­стоянство смесей изотопов. Это обстоятельство и позво­лило Д. И. Менделееву строить свою периодическую си­стему, исходя из постоянства атомных весов. Но из того же постоянства смесей следует, что изотопы не разде­ляются во время природных процессов, образующих ми­нералы и горные породы, так как эти процессы представ­ляют собой химические реакции.

Новое изменение во взглядах на атом и химический элемент не могло не отразиться на изучении живого ве­щества. Вернадский обратил внимание на преобладание в живом веществе чистых химических элементов, то есть состоящих из одного изотопа, и выдвинул гипотезу ог­ромного значения. Он предположил, что организм различ­но относится к изотопам, смесями которых являются зем­ные химические элементы, что живое вещество способно разлагать смеси изотопов и избирать из них некоторые.

Гипотеза Вернадского, таким образом, допускает су­ществование коренного материального различия между веществом, строящим организм, и веществом, строящим косную материю, и различие это заключается в характе­ре химических элементов, строящих организм.

Элементы, строящие организм, являются однородны­ми, чистыми; косную же материю строят смеси изотопов.

Последовавшее затем открытие изотопов водорода и кислорода и существование в природе тяжелой воды как будто опровергали гипотезу Вернадского. Однако тут же выяснилось, что организм относится к тяжелой воде ина­че, чем к обыкновенной воде, то есть различает два водо­рода, и, следовательно, Вернадский вправе предполагать, что организм обладает общей способностью различно от­носиться к разным изотопам одного и того же элемента.

Если бы избирательная способность организмов под­твердилась и для других элементов, Вернадский открыл бы огромную область совершенно новых геологических и биологических явлений, нашел бы объяснения целому ряду доселе не объясненных фактов.

Прежде всего стала бы понятной сохранность химиче­ского элемента в явлениях жизни, повсюду наблюдаемая натуралистом. Углекислота, выделенная организмом при дыхании, вновь захватывается другими организмами, то же происходит с кислородом, выделяемым растениями, с водою, постоянно испаряемой и вновь поглощаемой. При этом круговороте подавляющее количество атомов хими­ческих элементов удерживается живым веществом, и та­кой круговорот длится в течение всего геологического вре­мени.

Изучая, например, историю магния, входящего в со­став хлорофилла, нетрудно видеть, что этот магний поч­ти не выходит из жизненного цикла: листья опадают, их поедают другие организмы, после гибели организмов на суше или в воде магний снова входит в жизненный цикл.

Есть такой же жизненный цикл для кальция и для других элементов.

Такое удерживание химических элементов непрерыв­но в жизненном круговороте не может быть объяснено иначе, как только тем, что захваченные жизнью атомы отличны от атомов косной материи.

Но из всего этого следует, что живое вещество может разделять изотопы, в то время как чисто химическим пу­тем разделение изотопов невозможно.

Вернадский считал, что такое разделение изотопов осу­ществляется действием тех совершенно недостижимых для нас по интенсивности и чувствительности физико-хи­мических и физических форм организованности, которые со все большей яркостью вскрывает современная наука в живых организмах *.

* Избирательное отношение организмов к изотопам пред­ставляется в настоящее время вполне установленным. Оно под­тверждается изотопным составом атмосферы, имеющей биогенное происхождение, то есть обусловленное жизнедеятельностью орга­низмов. Изотопный состав кислорода атмосферы и кислорода природной воды неодинаков, что может быть объяснено только избирательной способностью организмов.

Гипотеза Вернадского отвечала и учению его о начале жизни. Ведь если действительно есть материальное раз­личие между веществом, строящим живые организмы, и веществами, из которых состоят тела мертвой природы, то, очевидно, все попытки создать живое из косной мате­рии будут неудачными уже по одной этой причине, не го­воря уже о том, что при этих попытках совершенно не принимается во внимание необходимость разделения и отбора изотопов для создания живого вещества.

Все эти вопросы, которые возникли вокруг гипотезы Вернадского, решить пока не было возможности: удивительнейшим образом оказалось, что среди многих сотен химических определений атомного веса элементов нет ни одного, сделанного над элементами, выделенными из жи­вых организмов.

Владимиру Ивановичу приходилось делать эту работу вновь. Он поставил ее в радиевом институте, а затем впо­следствии перенес в биогеохимическую лабораторию.

В августе 1926 года Вернадский проходил курс лече­ния в Ессентуках.

По просьбе ессентукской клиники Бальнеологического института Кавказских минераль­ных вод он прочел врачам лекцию «О новых задачах в химии жизни». Изложив свою гипотезу и открывающиеся перед наукой, в частно­сти медицинской, перспективы, Владимир Иванович го­ворил:

— При положительном ответе на поставленные нами исследования сразу возникают многочисленные новые вопросы, в том числе и медицинские. Всякий ли кальций действует в его многочисленных сейчас терапевтических применениях, в том числе таких, которые объясняются действием иона кальция, или действует только один изо­топ, тот, который входит в живое вещество, — вероятно, более тяжелый, с атомным весом сорок четыре? Можно ли относить вредное действие свинцового отравления ко всем свинцовым изотопам? Как дейст­вуют изотонически различные свинцовые препараты? На каждом шагу вы­двигаются такие воп­росы, так как все значительнее и значительнее выявляется нам в явлениях жизни значение нич­тожных примесей отдельных атомов!

В разговоре после лекции со своими слушателями Владимир Иванович нашел для себя интересные факты. Врачи обратили его внимание на одну особенность ме­дицинской практики: она неизменно предпочитает выде­ленные из организмов лекарственные вещества синтети­ческим фармацевтическим препаратам.

Директор клиники, слушавший лекцию с чрезвычай­ным вниманием, сказал ему:

— Старый, опытный врач, обнаружив у больного не­достаток кальция, например, не станет прописывать ему углекислый кальций в порошках или в микстуре со взбал­тыванием. Нет, он скажет ему: «Возьмите-ка, голубчик, свежее яйцо, вымойте его хорошенько со щеткой, свари­те вкрутую, очистите, а затем яйцо выбросьте, а скорлу­пу соберите, истолките в порошок, посыпьте им хлеб и съешьте!»

Энергетическое рассмотрение существо­ва­ния нашей планеты в дан­ную минуту и в хо­де времени не только должно позволить точ­­нее выяснить механизм ее земной ко­ры и ее геологических процессов, оно неизбежно должно привести к открытию новых явлений.

Отчетное собрание Академии наук за 1926 год проис­ходило в конференц-зале академии 2 февраля 1927 года. Традиционную речь на торжественном собрании читал Вернадский. Он посвятил ее одному из самых сильных своих обобщений — учению о рассеянии химических эле­ментов.

Казалось, жизнь крупного русского ученого складыва­лась как нельзя лучше. «Работу своей жизни» Владимир Иванович закончил: «Биосфера» и «Очерки геохимии» вышли в свет. Переводы их появлялись то в одной, то в другой стране. В адрес автора шли приглашения, дипло­мы на почетные звания и просто сочувственные письма ученых. В своей стране Вернадский руководил крупней­шими научными центрами и мог продолжать научную ра­боту в любой области.

Миллионы людей были бы счастливы такими внешни­ми фактами жизни и деятельности. Владимир Иванович внешней стороне жизни уделял не больше внимания, чем Ростральной колонне на Биржевой площади или египет­ским сфинксам на набережной, мимо которых он каждый день проходил, сосредоточенный в самом себе.

Его мысли неизменно возвращались к загадкам жиз­ни и мироздания, он чувствовал себя способным проник­нуть в устройство космоса и в то же время ясно видел ограниченность человеческих средств для постижения все­ленной.

Неделимый атом прекрасно уживался с механическим воззрением на природу, но атом, строящий наше тело и подобный в то же время планетной системе, уже нельзя было представить как материальную точку, и для пони­мания такого атома человеку уже нельзя обойтись при­вычным механическим пониманием природы.

Много раз в детстве под впечатлением рассказов дяди и чтения книг по астрономии Владимир Иванович пы­тался нарисовать воображаемых живых существ с других планет. И каждый раз с тоской и удивлением он убеж­дался в том, что все это были комбинации земных живот­ных и людей, то многоруких, то двухголовых, то пол­зающих, то летающих. Представить что-нибудь сверх образов земных он, как и дядя, оказывался не в си­лах.

— Напрасно стал бы человек пытаться научно строить мир, отказавшись от себя и стараясь найти какое-нибудь независимое от его природы понимание мира, — гово­рил он себе всю жизнь. — Эта задача ему не по силам. Она является, по существу, иллюзией, как искание пер­петуум-мобиле, философского камня, квадратуры круга. Наука не существует помимо человека, она есть его со­здание, как его созданием является слово, без которого не может быть науки.

Натуралист-эмпирик, Владимир Иванович должен был с этим считаться. Он понимал, что для него, с его мето­дами искания истины, другой мир, не связанный с отра­жением человеческого разума, если он даже существует, оказался бы недоступным.

Эмпирические обобщения Вернадского в этих размыш­лениях сходились с известными положениями марксиз­ма-ленинизма о том, что «человек в своей практической деятельности имеет перед собой объективный мир, зави­сит от него, им определяет свою деятельность».

Доступны для познания и научного исследования в наибольшей степени явления природы, связанные с жизнью человека, служащие вечным и единственным ис­точником его разума.

А между тем Вернадского влекло к себе все недоступ­ное, далекое от жизни человека. И для решения постав­ленных перед собой задач он должен был преодолевать свою человеческую природу в понимании пространства, времени, материи и энергии.

Конечно, Вернадский был одарен необычайно. Но именно в силу необычайной одарен­ности желания и стремления его боролись одно с другим, и замыслы ока­зывались не под силу человеку даже с его способностями, с его познаниями, с его умением работать.

И потому на протяжении всей жизни он по несколь­ку раз возвращался к идеям, высказанным ранее, расши­ряя и углубляя их. Каждое такое возвращение, внешне спокойное, уверенное и ясное, было лишь актом внутрен­ней трагедии гениального человека.

Одною из таких идей Вернадского является и рассея­ние химических элементов.

В декабре 1909 года на съезде русских естествоиспы­тателей и врачей в Москве Владимир Иванович впервые указал на одну из не замеченных никем еще форм суще­ствования, или нахождения, по его терминологии, хи­мических элементов. Он назвал эту форму нахожде­ния элементов рассеянием химических элементов, не находя в существующем научном словаре соответствую­щих терминов.

Понадобилось немало времени, чтобы эти неуклюжие по двойственности смысла слова обратились в термины, обозначающие новые понятия.

Затем в мае 1922 года Вернадский выступил в Акаде­мии наук с докладом «Химические элементы и механизм земной коры», в котором снова говорил об огромном зна­чении рассеяния элементов. Нахождение элементов в со­стоянии рассеяния Вернадский объяснил существо­ванием атомов, не объединенных в молекулы и не связанных с атомами других элементов.

— Элементы, находящиеся в таком состоянии, долж­ны обладать другими свойствами, чем совокупности их атомов, а тем более молекул, — говорил он. — К таким состояниям химических элементов неприменимы наши обычные представления о газообразном, жидком или твер­дом состоянии материи. Нельзя на отдельный атом пере­носить законности, выведенные из изучения их совокуп­ностей. Атомы обладают такой подвижностью, какой не обладают их совокупности: они рассеиваются и могут не удерживаться массами вещества, состоящими из молекул и их совокупностей.

Отмечая тогда вряд ли случайный факт, что вообще свойство рассеяния характерно для элементов с нечетны­ми атомными числами, Вернадский приходит к чрезвы­чайно интересному выводу:

— Проявление такой способности атомов должно быть очень резко выражено во всех тех явлениях космической и, в частности, планетной химии, где в долгие промежут­ки времени накапливаются медленные и ничтожные процессы. Ими, может быть, обусловливается и наблюдаемое в составе земной коры и метеоритов преобладание элемен­тов с четными атомными числами.

Такое преобладание элементов с четными атомными числами в земной коре и в метеоритах Вернадский объ­ясняет тем, что «большая часть атомов с нечетными атомными числами уйдет из них в окружающее простран­ство».

На годовом собрании академии вопросы рассеяния элементов Вернадский поставил с особой значительностью и силой, выясняя источник энергии, поддерживающий и направляющий механизм земной коры и, может быть, да­же механизм планеты, или, по более точному определе­нию ученого, организованность планеты.

В своих прежних геохимических и биогеохимических работах Вернадский останавли­вался главным образом на лучистой энергии Солнца, которую он называл геохими­ческой энергией жизни. Углубляясь в изучение живых ор­ганизмов, он пришел к убеждению, что в них и в кругово­рот элементов входит и другая форма энергии, совершен­но иная, чем лучистая энергия Солнца, именно энергия атомная. Признавая несомненным, что источником атом­ной энергии является распад элементов, Вернадский де­лает предположение, что атомная энергия связана вообще с рассеянием химических элементов в земном веществе.

В основу своей гипотезы Вернадский кладет целый ряд научно установленных и чрезвычайно интересных фактов.

Какой бы объем земного вещества мы ни взяли, мы видим, что земное вещество, помимо всех известных хи­мических соединений, проникнуто всегда огромным коли­чеством атомов, не подчиняющихся молекулярным груп­пировкам. Возможно, что часть этих атомов будет позже сведена к молекулярным группировкам, часть окажется входящей в кристаллы, в изоморфные смеси, но многочис­ленны и случаи, когда эти элементы, несомненно, находят­ся в виде отдельных атомов. Это может считаться доказан­ным для большинства нахождений радиоактивных элемен­тов, для йода, для благородных газов.

Обобщая это явление, Вернадский допускал, что оно будет верным для всех элементов.

— По-видимому, такие рассеяния имеют пределы, раз­личные для каждого элемента. Но едва ли есть объем зем­ной материи, в котором мы не нашли бы нескольких де­сятков химических элементов.

Существование таких элементов проявляется в наших анализах нахождением их следов, обычно близких к гра­ницам точности анализа. Можно говорить, конечно, о таком же состоянии и в больших количествах, например для аргона, для йода.

В изучении этих следов, этих рассеяний Вернадский видел одну из основных задач геохимии.

Рассматривая анализы воздуха, воды, твердого земно­го вещества, геохимия везде находит следы рассеяния.

Для того чтобы показать, что такое рассеяние, Вер­надский берет самый редкий в воздухе газ — ксенон. Ко­личество его в воздухе по весу всего четыре стотысячных процента воздуха. Но это значит, что в одном кубическом сантиметре воздуха находится около миллиарда атомов ксенона.

В морской воде рассеяны 40—50 разных элементов. Они могут быть найдены в каждой ее капле. Так, в мор­ской воде есть марганец в количестве десятимиллионной доли процента. Это число кажется ничтожным. Однако оно производит в биосфере огромный эффект: именно эти «следы» создают с помощью геохимической энергии жиз­ни такие отложения марганцевых руд, какими являются, например, руды Закавказья — в Чиатури. В них содер­жатся миллионы тонн металла. То же рассеяние будет и в твердой земной породе и в каждом твердом минерале. В одном кубическом сантиметре кальцита находятся сот­ни триллионов атомов йода. В каждой извести, выделен­ной из любого минерала, представляющейся нам химиче­ски чистой, содержится в одном кубическом сантиметре кальцита квадрильоны и десятки квадрильонов атомов марганца.

С точки зрения обычного анализа эти тела кажутся нам химически чистыми и однородными. В природе их нет. Самый чистый кальцит, или горный хрусталь, всегда проникнут рассеянными атомами. И атомов этих в нем миллионы миллионов.

Для понимания геохимических процессов это явление имеет большое значение. Есть элементы, для которых по­давляющее количество их атомов находится в таком состо­янии рассеяния. Это прежде всего элементы рассеяния — литий, йод, бром, галлий, индий, скандий, иттрий, цезий и рубидий, а затем, конечно, радиоактивные элементы. Сюда же Вернадский относит циклические элементы и элементы редких земель. Значительная часть их атомов находится также в состоянии рассеяния. Но рассеянное состояние для них не является столь характерным, как для тория, урана или радия. Для радия соединения вооб­ще неизвестны, и все его атомы находятся в состоянии рассеяния. Большая часть атомов тория, урана и рубидия находится в том же состоянии.

Таким образом, в земном веществе, помимо соедине­ний, находится огромное, невооб­разимое количество ато­мов, причем некоторые из них могут находиться в распа­де и выделять при этом тепловую энергию.

Количество таких могущих распадаться атомов, конеч­но, меньше того, которое наблю­дается в форме молекул или дает кристаллы. Оно, по-видимому, близко к десят­кам квинти­ль­онов в кубическом сантиметре.

Кажется невероятным, чтобы такое количество ато­мов могло разместиться в одном кубическом сантиметре, заполненном до конца газом или химическим соединением. Они должны найти место в заполненном до предела атом­ными системами пространстве. Это, вероятно, определяет их количество. Но это же указывает, что они должны на­ходиться в особом состоянии.

Пытаясь представить себе это состояние, понять его, Вернадский напоминает о поразительной и странной, но вполне допустимой для наших современных атомных представлений картине материи некоторых звезд, напри­мер спутника Сириуса. Материя эта чрезвычайно тяже­лая. Один кубический сантиметр воды весит один грамм. Масса, сосредо­точенная в одном кубическом сантиметре самого тяжелого земного вещества — иридия, в 22 раза тяжелее воды. В спутнике же Сириуса масса кубического сантиметра в среднем в 53 тысячи раз тяжелее воды.

Представить себе такую массу можно, допустив изме­нение атомов, ее составляющих. Если атомы потеряют все электроны и будут состоять только из ядер, они могут дать вещества, кубический сантиметр которых будет в де­сятки тысяч раз тяжелее кубического сантиметра воды. Они могут и не потерять электроны, но электроны прибли­зятся к протону.

— Не видим ли мы в атомах рассеяния земной мате­рии состояния, аналогичные открытым новым их прояв­лениям в космосе? — говорил Вернадский, заключая свой доклад.

Так, с каждым разом возвращаясь к ранее высказан­ным и разработанным идеям, Вернадский поднимал их на новую, высшую ступень, углубляя и расширяя идею, уточ­няя формулировки, открывая перспективы дальнейшего их развития.

Глава XXV

ДЕТИ СОЛНЦА

Животное или растение биолога не есть живое, реальное тело, не есть живой при­род­ный организм.

Реальный организм неразрывно связан с ок­ружающей средой, и можно отделить его от нее только мысленно.

Лестничная площадка в академическом доме, на кото­рую выходили двери квартир Вернадского и Павлова, не­сомненно, способствовала частым встречам их то у одно­го, то у другого. Но дружеские отношения великих уче­ных, потребность говорить друг с другом определяло не соседство в доме. Они покоились на необыкновенном со­впадении их научного мировоззрения. Вернадский и Пав­лов в русской науке две стороны одного и того же явле­ния — стихийного материализма.

Один геолог, другой физиолог, один исследователь косной материи, другой — живого организма, они одина­ково исповедовали Единство Природы. Лишь в силу раз­деления труда один изучал среду, а другой — неотдели­мого от нее человека.

Когда-то Маркс пророчески написал:

«Впоследствии естествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, какой наука о человеке вклю­чит в себя естествознание: это будет одна наука *.

* Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., Госполитиздат, 1956, с. 596.

Этой единой науке и посвящались встречи двух круп­нейших ее представителей то в столовой Павлова, то в кабинете Вернадского.

Иван Петрович был на четырнадцать лет старше Вер­надского. Владимир Иванович познакомился с ним в то время, когда Павлов от физиологии пищеварения пере­шел к физиологии высшей нервной деятельности, доста­вившей ему честь и славу «старейшины физиологов всего мира». На XII съезде врачей и естествоиспытателей в Мо­скве Павлов читал доклад о новой области научных изы­сканий. В другой секции на этом же съезде Вернадский выступал с докладом, в котором касался впервые вопросов рассеяния элементов. Для Вернадского это выступление знаменовало также начало нового периода творческой деятельности — геохимических представлений на фоне но­вой атомистики.

И Павлов и Вернадский в то время одинаково взвол­нованно переворачивали новые страницы своих жизней в науке и творчестве и были хорошо понятны друг другу.

В просторных коридорах университета между докла­дами в секциях, в частных беседах научные новости об­суждались с горячностью, неприличной на секционных заседаниях.

В такой частной беседе с несколькими лицами расска­зывал Павлов факты, установленные им в учении об условных рефлексах. Он волновался, и живость его манер, жестов, обращений то к одному, то к другому особенно выделялась среди неопределенного отношения окружаю­щих к тому, что он говорил.

Владимир Иванович зашел в круг слушателей. Иван Петрович подал ему руку и, продолжая свой рассказ, го­ворил:

— В сущности, интересует нас в жизни только одно: наше психическое содержание! Однако механизм его был и есть окутан для нас глубоким мраком. Все ресурсы че­ловека — искусство, религия, литература, философия и исторические науки — все это соединяется, чтобы бросить луч света в этот мрак. Но, господа, человек располагает еще одним могущественным ресурсом: естественнонауч­ным изучением с его строго объективными методами!

Владимир Иванович стал вслушиваться в необыкно­венно энергичный подход к делу, а Павлов продолжал:

— Только идя путем объективных исследований, мы постепенно дойдем до полного анализа того беспредельного приспособления во всем его объеме, которое составляет жизнь на Земле. Движение растений к свету и отыскива­ние истин путем математического анализа не есть ли, в сущности, явления одного и того же ряда? Не есть ли это последние звенья почти бесконечной цепи приспособле­ний, осуществляемых во всем живом мире? — спрашивал он. — Мы можем анализировать приспособление в его простейших формах, опираясь на объективные факты. Какое основание менять этот прием при изучении при­способлений высшего порядка?

Никто ему не отвечал, и Павлов заявил с той же энер­гией:

— Объективное исследование живого существа может и должно остаться таковым и тогда, когда оно доходит до высших проявлений животного организма, так называемых психических явлении у высших животных до чело­века включительно!

Владимир Иванович не застал первоначального расска­за об опытах, о которых, очевидно, говорилось до его при­хода, но хорошо понимал, что по этим опытам Павлов ви­дел дальнейшую их судьбу, дальнейшее их развитие, ви­дел перед собой обширное новое поле исследований, ка­сающихся взаимодействия между животными и внешней средой.

Он повторял:

— Ай да зацепили, вот это так зацепили! — И при­бавлял: — Ведь здесь хватит работы на многие десятки лет. Я перестану заниматься пищеварением, я весь уйду в эту новую работу!

Вернадскому казалось, что ученый ждал от собеседни­ков одобрения. Он стоял один среди новых идей и был бы рад поддержке.

Но собеседники были сдержанны. Всего значения, всей глубины того, чем жил и одушевлен был тогда Иван Пет­рович, они не понимали и не могли понимать.

С тех пор прошло много лет. За это время учение И. П. Павлова получило всемирное признание и стало общедоступным, но даже после исторического декрета, подписанного В. И. Лениным и оценившего научные за­слуги Павлова, как «имеющие огромное значение для тру­дящихся всего мира», мало кто применял к себе законы, добытые на собаках, с которыми работал Павлов.

После одной из лекций в Военно-медицинской акаде­мии, в конце которой Иван Петрович коснулся вопроса о высшей нервной деятельности человека, к профессору по­дошел солидный студент и сказал с мучительным сомне­нием:

— Но, профессор, ведь у человека слюна то не течет?!

Иван Петрович отделался шуткой, но вечером говорил Вернадскому, положив сжатые кулаки на стол:

— Я постоянно встречал и встречаю немало образо­ванных и умных людей, которые никак не могут понять, каким образом можно было бы когда-нибудь целиком из­учить поведение, например, собаки вполне объективно, то есть только сопоставляя падающие на животное раздраже­ния с ответами на них, следовательно, не принимая во внимание ее предпо­лагаемого по аналогии с нами самими субъективного мира! Конечно, здесь разумеется не вре­менная, пусть грандиозная, трудность исследования, а принципиальная возможность полного детерминирования.

Само собой разумеется, что то же самое, только с гораздо большей убежденностью, принимается и относительно человека. Не будет большим грехом с моей стороны, ес­ли я скажу, что это убеждение живет у многих ученых, даже психолога, замаскированное утверждением своеоб­разности психических явлений, под которым чувствуется, несмотря на все научно-приличные оговорки, все тот же дуализм с анимизмом, непосредственно разделяемый еще массой думающих людей, не говоря о верующих!

Ясность мысли и страстность ее выражения рядом с глубокой убежденностью делали любой разговор с Павло­вым значительным и интересным. Владимир Иванович слушал с великим вниманием старого знакомого. Несмот­ря на семьдесят шесть лет, седые волосы, бороду, Иван Петрович казался совсем молодым от быстрой речи, живо­сти жестов и манер. Рядом с ним небольшая, полная, при­ветливая Серафима Васильевна — жена Ивана Петро­вича — казалась старушкой, хотя она была моложе. Ска­зывалось что-то старомодное в ее манерах, когда она на­ливала из самовара и подавала чай гостю или, открыв дверь на звонок, здоровалась и приглашала войти.

Иван же Петрович, услышав звонок или голос гостя, появлялся стремительно, не дав ответить на приветствие жене, заговаривая издали, угадывая по времени и звонку, кто пришел.

Рассказав о глупом студенте на ходу и продолжив речь за столом, Иван Петрович хлопнул в заключение по столу книжкой какого-то журнала, случившегося под рукой.

— Где головы у людей, Владимир Иванович, если они не понимают таких простых вещей?

Владимир Иванович знал по себе, как трудно дается усвоение принципов учения Павлова об условных рефлек­сах. Он сам пережил ломку в способе привычного мышле­ния и видел, что без такой ломки обычных представлений трудно освоиться даже с такими нетрудными понятиями, как вечность жизни или рассеяние элементов.

Логикой вещей и собственными доводами вынужден­ный смотреть на жизнь, как на химический процесс, Вла­димир Иванович не мог до конца освоиться с таким взгля­дом на жизнь с ее радостями и страданиями. Субъектив­ный подход к явлениям творческой деятельности и душев­ной жизни оказывался иной раз неодолимым, и как раз в такие минуты более всего Владимира Ивановича влекло в квартиру напротив.

— Надо вам сказать, что я все-таки в голове постоян­но держу курс на детерминизм, — говорил Павлов, — стараясь сколько возможно разобраться и во всех своих по­ступках. Я стремлюсь детерминировать мои желания, мои решения, мои мысли!

Детерминировать свои решения, желания, мысли, то есть сознавать их обязательность, закономерность и неза­висимость от нашей воли, Павлову было в несравнимой степени легче и проще, чем его собеседнику.

Желания, мысли, решения, поступки Павлова опреде­ляли конкретные предметы и явления: поведение собак, количество слюны, каплями падающей в стеклянные про­бирки, удары метронома, отсчитывающего время, и все остальное от начала до конца столь же конкретное, ощу­тимое, остающееся на месте на случай проверки.

Ходом мысли Вернадского управляла не конкретная обстановка: материалом для обобщений ему служили не факты, а их статистическое описание. Он воспринимал мир в грандиозных совокупностях его атомов, организмов, горных пород, в явлениях геологического времени, в мас­штабах космоса.

Владимир Иванович был слишком человечен, для того чтобы мыслить конкретно. Он не примыкал ни к толстов­цам, ни к вегетарианцам, ел мясо, но на столе у Вернад­ских никогда не появлялось ничего, подобного живому. Даже селедку Прасковья Кирилловна подавала без голо­вы. Конкретное живое существо возбуждало чувства, ме­шало отвлеченному мышлению, которое потому то и каза­лось интуитивным, не подлежащим детерминированию.

Но власть павловского учения о высшей нервной дея­тельности Владимир Иванович признавал над собой и спрашивал:

— Если детерминированы, обусловлены средою, обще­природной и социальной средою мои желания, решения, мысли, что такое ваш человек в моей биосфере?

— Человек, есть, конечно, система, грубее говоря — машина, как и всякая другая в природе, подчиняющаяся неизбежным и единым для всей природы законам, — твердо отвечал хозяин. — Но система в горизонте нашего современного научного видения единственная по высо­чайшему саморегулированию. Разнообразные саморегули­рующиеся машины мы уже достаточно знаем между изде­лиями человеческих рук. С этой точки зрения метод из­учения системы-человека тот же, как и всякой другой си­стемы: разложение на части, изучение значения каждой части, изучение связи частей, изучение соотношения с окружающей средой и в конце концов понимание на осно­вании всего этого ее общей работы и управление ею, ес­ли это в средствах человека. Но наша система в высочай­шей степени саморегулирующаяся, сама себя поддержи­вающая, восстанавливающая, направляющая и даже со­вершенствующая...

Иван Петрович говорил с обычной своей энергией и, предугадывая все возможные возражения, стремительно отвечал:

— Система, машина и человек со всеми его идеалами, стремлениями и достижениями, скажете вы, какое на первый взгляд ужасающе дисгармоническое сопоставле­ние! Но так ли это? И с развитой мною точки зрения раз­ве человек не верх природы, не высшее олицетворение ре­сурсов беспредельной природы, не осуществление ее мо­гучих, еще не изведанных законов! Разве это не может поддерживать достоинство человека, наполнять его выс­шим удовлетво­рением? А жизненно остается все то же, что и при идее о свободе воли с ее личной, обществен­ной и государственной ответственностью: во мне остается воз­можность, а отсюда и обязан­ность для меня знать себя и, постоянно пользуясь этим знанием, держать себя на высоте моих средств. Общественные и государственные обязанности и требования есть те условия, которые предъ­являются к моей системе и должны в ней производить со­ответствующие реакции в интересах целостности и усо­вершенствования системы!

Убедительным доказательством своей правоты были сам Павлов и вся его деятельность.

Не выражал ли здесь Павлов своими словами то же самое убеждение, которое В. И. Ленин в работе «Что та­кое «друзья народа» и как они воюют против социал-де­мократов?» высказал таким образом:

«Идея детерминизма, устанавливая необходимость че­ловеческих поступков, отвергая вздорную побасенку о свободе воли, нимало не уничтожает ни разума, ни сове­сти человека, ни оценки его действий» *.

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 142.

В то же время разве не биосферу Вернадского имеет в виду Энгельс в «Диалектике природы», когда говорит:

«И так на каждом шагу факты напоминают нам о том, что мы отнюдь не властвуем над природой так, как заво­еватель властвует над чужим народом, не властвуем над нею так, как кто-либо находящийся вне природы, — что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадле­жим ей и находимся внутри ее, что все наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем познавать ее законы и правильно их при­менять» *.

* Энгельс Ф. Диалектика природы. М., 1948, с. 143. 188