Музейное дело вопросы экспозиции

Охрана памятников искусства и старины, которая только еще робко намечалась в по­следние годы царизма, теперь стала сразу актуальнейшею задачею и чрезвычайно важною отраслью государственного управления. При­шлось централизовать все дело в особой Коллегии при НарКомПросе, которой были

45

Даны Широкие полномочия; надо было на со­вершенно новых основаниях создавать целое законодательство, для которого ни русская дореволюционная, ни западно - европейская практика не давала прецедентов. Была про­делана гигантская работа, и в центре, и на местах. Работа эта, трудная даже и в самой столице, требовала прямо-таки нечеловеческих усилий в провинции, где очень часто не хва­тало самых необходимых сколько нибудь под­готовленных работников. Особые „эмиссары" московской Коллегии, вооруженные только ши­роковещательными мандатами, предпринимали далекие путешествия, несмотря на расстрой­ство железнодорожных сообщений, на голод, на тиф, на полное отсутствие самой элемен­тарной безопасности, несмотря даже на свиреп­ствовавшую по всей стране (и особенно упорно на Юге) гражданскую войну, бывали повсюду, брали на учет, выдавали охранные граматы, приказывали и распоряжались, просили и уго­варивали, свозили вещи из наиболее угро­жаемых местностей в города, устраивали само­званные музеи и библиотеки в случайно захва­ченных помещениях, и т. д. Одновременно в отдельных частях разодранного в клочья государства работа организовывалась и потом часто обрывалась самотеком, так как ведь эти части, в силу перипетий гражданской войны, за­частую подолгу оказывались отрезанными от центра и предоставленными собственной инициа­тиве: формировались и расформировывались местные Комитеты охраны памятников искусства и старины, то в городском, то в губернском, а то и в краевом масштабе, развивали энер-

Личную и плодотворную работу, привАеМаАй всех, кто так или иначе мог оказаться полез­ным, или кто просто хотел работать „за спа­сибо" — учителей, студентов и всяких добро­вольцев.

Результаты этого героического напряжения налицо: конечно, наверное многое погибло в огне или от каких нибудь других бедствий, многое было испорчено и разворовано—всего, что, может быть, следовало бы и стоило бы со­хранить, уберечь не удалось. Но удивляться надо не этому, разумеется, а тому, что, несмотря на ураган, пронесшийся с громадною разруши­тельною силою над всеми городами и весями бывшей России, все-таки столько вещей со­хранилось и вновь собралось в музеях, которые были основаны во время Революции или только бесконечно разрослись благодаря ей. Непо­средственным участникам всей проделанной работы даже не так видно, как чудесно это спасение памятников искусства и старины; но посторонние—иностранцы, например,—попадая в наши музеи, просто не верят своим глазам, что все это могло уцелеть. Нельзя не пожа­леть, что у нас нет до сих пор хотя бы самой сухой фактической сводки данных о том, как спасали и охраняли культурные ценности в 1917 и след, годах. Архивы целого ряда ор­ганизаций, сделавших очень многое, досто­верно уже больше не существуют, а архивы других учреждений находятся неизвестно где, с каждым годом становится все труднее и труднее собирать разрозненные документы, с каждым годом изглаживаются и в памяти отдельных работников детали того, что было

47

пережито в эти страшные и упоительные годы

Наряду с практическою работою на местах, велась во всех крупных культурных центрах и работа теоретическая. Ведь все музейное дело оказалось в новой политической и общес­твенной обстановке совершенно новым, по существу: надо было сформулировать наново самые цели и основные задачи в достаточно убедительной для людей, никогда не думавших о музеях, форме, и соответственно с этим — надо было выработать и новые методы работы. Из обычного музееведения, как оно сложилось на Западе и в Америке, пригодными остались в революционной обстановке только рецепты и рецептики музейно-консерваторской работы и, разве - что, экспозиционная практика — не больше! И в Ленинграде, и в Москве, и в Харь­кове, и, вероятно, еще во многих других руко­водящих центрах специалисты и обществен­ники собирались, обсуждали, принимали поста­новления, постановления очень часто, конечно, не проводились на практике, потому что не хватало средств или потому, что и не сле­довало их проводить в жизнь, — какие только проекты не рождались в раскаленной атмосфере Революции! И очень-очень жаль, опять-таки, что протоколы всех тех музейных совещаний, которые созывались и высказывали то, до чего уравновешенные специалисты договариваются только в исключительной обстановке, нигде не собраны и, по всему вероятию, частью, по крайней мере, растерялись и погибли.

Генеральная линия, которую НарКомПрос взял с самого начала, выдерживается нашим

• 48

4

Иузейное дело

Нет бесспорных положений? Суть не в увле" чениях и ошибках, которые были, и которые подчас совершаются и в настоящее время, а в том, чтобы добыть тот компас, который позволил бы во всех случаях находить хоть в дальнейшем правильное решение всех тех вопросов, которые возникают в деле охраны и музейного показа вещей, и такой компас мы, как будто, теперь уже имеем: вещи сущес­твуют не ради себя самих, а ради людей, и не ради владельцев, а ради общественности. Следовательно, музеи суть н,е хранилища вещей, а учреждения, где показываются те или другие вещи, имеющие просветительное значение.

Мы дали этот обзор зарождения и развития музейного дела вовсе не потому, что так уж повелось начинать с такого рода обзоров, а потому, что из всех вкратце намеченных фа­ктов можно и нужно сделать некоторые вы­воды. Дважды на памяти истории совершился один и тот же процесс развития — на разных уровнях экономического и общественного ро­ста, разумеется, но одинаково закономерно: начиналось дело со случайного и бессистем­ного скопления вещей, часто не имевших ни­чего общего между собою, а только по чему либо любопытных, продолжалось собиранием курьезов и тем или иным использованием их, приводило к разростанию научной пытливости и кончалось просветительным показом, когда государственная организация объявляла все то, что было частным имуществом, всенародным достоянием и пользовалась вещами для того, чтобы воздействовать на воображение масс и

50

распространять определенные идеи. Из всего этого позволительно сделать вывод, что тут нельзя говорить о случайности и временности тех явлений, с которыми мы имеем дело сей­час. А это значит, что направление нами взято в общем исторически-верное, и что мы после­довательно и твердо должны итти дальше по тому пути, по которому стихийно пошли с са­мого момента Революции. Нужны не самодо­влеющие вещи, а нужен показ вещей в массово-просветительных целях.

51

§ 2. типология музеев

Существует очень точная аналогия между музеем и книгою: и музей должен быть кни-

52

гою, в которой — только не словами, а ве­щами— излагаются мысли, которые интересны и нужны посетителю, и книга (а особенно, иллюстрированная книга) стремится быть му­зеем, в котором только не сами вещи показы­ваются, а словами и рисунками дается пред­ставление о вещах. Книга тем лучше, чем она нагляднее; музей тем лучше, чем он больше будит мысль. Печатная книга есть суррогат музея или путеводитель по музею — часто: по несуществующему или неосуществимому в под­линной действительности музею.

53

для специалистов, музеи учебные для уча­щихся всех категорий, музеи публичные для массового посетителя.

54

ством- И даже учащийся, которому только еще предстоит проникнуть в понимание вот этих самых 'проблем, потеряет всякую путе­водную нить и всякую надежду разобраться в чем либо, если сразу увидит все факты во всей их трудно обозримой сложности. Устраи­вать специальный исследовательский музей для публичного показа — опасная организационная ошибка!

Но, может быть, публичные музеи могут заменить научные и учебные? Ни в какой мере! И научный работник, и учащийся могут и должны ходить в публичные музеи — но на правах рядовой публики, а не для своей спе­циальной работы; как специалистам, им там делать нечего.

Научный музей должен быть одновременно и лабораториею производимых исследователь­ских . работ,': и архивом уже произведенных

исследований. В качестве лаборатории он не­обходим при любом значительном публичном музее, и при всех больших публичных музеях научные коллекции, не предназначенные вовсе • для широкого показа, фактически и существуют, под названием „запасов", „вспомогательных коллекций", З^исИепзаттЬпдеп. Почему это так, нетрудно показать на примерах.

В Эрмитаже, положим, выставлены знаме­нитые картины Рембрандта. Массовый посети­тель смотрит на них сначала, как на произ­ведения чуждого ему и не совсем понятного искусства; непосредственно они на него не действуют, как ни велик художник, просто по­тому, что всякие художественные ценности относительны и субъективны, и всякое худо­жественное произведение воспринимается ка­ждым и всяким лишь постольку, поскольку он к их восприятию внутренне подготовлен, по­скольку они ему созвучны. На помощь посе­тителю музея приходит руководитель (такие руководители настолько необходимы, что там, где никакой политпросветской организации еще нет, безработные добровольцы — в том числе и пресловутые итальянские „чичерони"— берутся провожать путешественников по кар­тинным галлереям и всяким иным достопри­мечательностям, истолковывать своими словами все то, что путешественники и сами, как будто, видят, и своею болтовнёю помогать пониманию, т. е. усвоению видимого). Что должен делать добросовестный руководитель? Прежде всего, он должен сам добиться понимания того, что он показывает. В применении к Рембрандту, он должен знать его учителей, его современ-

56

ников, его учеников, чтобы хорошо чувство­вать, что у Рембрандта существенно, и что несущественно; он должен знать альбомные наброски Рембрандта и его эскизы, для того, чтобы уяснить себе, как работал Рембрандт, как зарождались живописные его идеи; он должен знать всего Рембрандта, для того, чтобы определить место каждой данной кар­тины в его творчестве. Массовому посетителю Эрмитажа вовсе не интересно, чтобы ему были показаны, кроме Рембрандта, еще и все те материалы, на основании которых ему препод­носится то или другое толкование; но где-то эти материалы должны быть доступны руко­водителю, чтобы он не фантазировал о Рем­брандте и не нес всякую чепуху, а имел право думать, что делает доброкачественную просве­тительную работу. И конечно же, Эрмитаж счастлив, если ему удается приобрести ту или иную картину из окружения Рембрандта, ко­торую он никогда в своей картинной галлерее не выставит, потому что она только бы за­сорила эту картинную галлерею, — счастлив потому, что картина эта нужна, как исследо­вательский материал, без которого эрмитажные сокровища использованы быть не могут.

57

Р

Научный музей есть лаборатория, в которой— иногда многими годами!—подбирается материал, необходимый для очередных научно-исследова­тельских работ; и научный музей есть архив, где хранятся непоказные вещественные дока­зательства, которые просто должны „быть". Ни в лабораторию, ни в архив широкую пуб­лику, в ее же собственных интересах, нельзя пускать, да и незачем—широкой публике там делать нечего.

Научный музей, конечно, ни на какую все­объемлющую полноту претендовать не может. Если бы кто нибудь вздумал собрать в одном месте все те бесчисленные вещи, которые могут понадобиться для всех возможных, разработан­ных, разрабатываемых и в будущем подлежащих разработке научных проблем, он бы никогда не смог довести свое предприятие до конца и

затерялся в океане вещей. Научный музей дол­жен стремиться к полноте лишь в области ограниченного круга вопросов, которые должны разрабатываться один в непосредственной связи с другими и разрабатываться данным ученым или коллективом ученых, связанных с музеем. Материалы научного музея отнюдь не должны быть все монтированы и выставлены для обо­зрения— совершенно достаточно, если они хра­нятся в целости и в образцовом порядке, но непременно так, как уже было указано: занимая как можно меньше места и требуя минималь­ного ухода. Раз научный музей существует именно и только для ученых специалистов, все в нем должно быть приноровлено к их потреб­ностям: необходимы рабочие кабинеты, где бы каждый работник мог разложиться, и где бы он мог, если того требует производство работы, устроить даже на время выставку своих мате­риалов, извлеченных из обычных хранилищ; необходима и специальная библиотека по всем связанным с производимою исследовательскою работою вопросам (библиотека эта вовсе не должна быть непременно постоянною и принад­лежать именно данному музею — она может быть составлена из книг, на время работ по­заимствованных из всевозможных иных библи­отек); необходимы фотографическая, чертежная, реставрационная, слепочная и пр. мастерские, в которых по ходу дела может представиться нужда.

Ясное дело, что научные музеи могут быть чрезвычайно различны и по размерам, и по значению, в прямой зависимости от количества и квалификации сосредоточенных в них науч-

59

ных работников. В крупных центрах исследо­вательской мысли научные музеи естественно разростутся в целые самостоятельные инсти­туты с многочисленными сотрудниками и аспи­рантами, в других местах им придется удоволь­ствоваться ролью второстепенных придатков учебных и публичных музеев. Ниже будет по­казано, что всякий музей, к какому бы он ни принадлежал типу, может действительно жить лишь при условии, чтобы исследовательская работа в нем велась, хоть в самых скромных размерах, если не самостоятельно, то по зада­ниям более мощных музеев. Самостоятельные научные музеи не могут и не должны быть организованы повсюду; но научные отделы, собирающие не показательный, а чисто доку­ментальный материал научного значения, могут и должны быть при всяком музее—иначе цен­тральные научные учреждения окажутся вися­щими в воздухе и должны будут тратить время и силы на работу на местах, что неэкономно и нецелесообразно. Научные музеи должны образовать некую „сеть", в которой каждый музей работает не кустарно, не анархически, а по общему плану и систематически-органи­зованно.

60

Лом положении: если ему даже удастся заста­вить своих слушателей сделать чрезвычайное усилие воображения и на основании словесных описаний и, в лучшем случае, книжных иллюст­раций представить себе все то, о чем идет речь, преподаватель, все-таки, никогда совсем уверенным быть не может, что представление соответствует действительности и достаточно ярко, чтобы запомниться. Особенно ученики средней школы, находящиеся еще в том воз­расте, когда человек мыслит по преимуществу конкретно, нуждаются в том, чтобы им не только говорили о вещах и о явлениях, а да­вали в руки эти самые вещи и предоставили возможность непосредственно наблюдать—еще лучше: вызывать—описываемые явления. Это настолько очевидно, что даже в схоластической нашей до-революционной школе, где только было возможно, устраивались физические и иные кабинеты и лаборатории, хотя бы по естествоведению. То, что в школе до-револю­ционной было только намечено, в советской трудовой школе должно быть широко развито," т. е. 1) быть распространено с естествоведения на все другие „предметы", входящие в про­грамму преподавания и допускающие конкрет­ный показ вещей и явлений, и 2) перестать быть привилегиею некоторых особо хорошо обставленных столичных школ, а сделаться обязательным во всех школах. Революция резко осудила, с первых же дней, до-револю­ционную школу с ее установкою на мертвую словесную зубрежку и провозгласила новый педагогический принцип—активности учащихся, активности не только общественной, но и учеб-

ной, конечно. При нашей бедности, обществен­ная активность естественно сразу выдвинулась на первый план, ибо ее осуществление не тре­бовало непосильных затрат, давая сразу, вместе с тем, значительные политические результаты. Теперь пора самым настойчивым образом осу­ществлять и учебную активность — не все но­выми изменениями оффициальных программ, а последовательным развитием показа вещей и явлений: при всякой школе 1-ой и 2-ой сту­пени, при всякой школе общеобразовательной и специально - профессиональной должны быть непременно устроены свои учебные музеи, в которых бы фактически велись занятия, и где бы учащиеся могли не только посредством зрения, но (когда надо) и посредством осяза­ния и всех прочих чувств знакомиться с вещами и явлениями. И если на такие музеи придется затратить деньги — то надо затратить деньги: ибо деньги, затраченные на правильную поста­новку учебного дела, государству возвращаются громадною экономиею, которая получится от уменьшения головотяпства, невежества, бесхо­зяйственности недостаточно подготовленных бедною школою работников. Опыт последних лет, когда к высшей школе предъявляются все большие и большие требования, а она им не может удовлетворить, потому что из средней школы получает негодный человеческий мате­риал,—этот опыт неотвратимо приводит к тому, чтобы мы позаботились и о школе 1-ой и 2-ой ступени, наконец, и перешли от слов к делу.

Надо, впрочем, сказать, что, если строго придерживаться принципа „вещи не ради вещей, а ради людей", то и расходы, связанные со

62

Школьными музеями, окажутся, вероятно, не очень страшными. Ибо полнота учебного музея, конечно, совсем иная, чем полнота музея науч­ного. В научном музее—тема ограничена и узка, но зато все, что относится к теме, должно быть добыто, чего бы это ни стоило: наукою нельзя заниматься кустарно и как нибудь! В учебном музее, напротив, охватывается та или иная обширная область изучения, но пред­ставлена она должна быть только материалами, имеющими существенное значение,—там должно быть только то, что ученику полагается дей­ствительно усвоить и запомнить на всю жизнь, а вовсе не только к зачету. От до-революцион­ной школы наша трудовая школа унаследо­вала чудовищную лоскутную многопредметность программ, раздирающую на ряд разрозненных „специальностей" то, что должно усваиваться как единая система знаний в диалектической связи и взаимодействии: у нас и сейчас геогра­фия, геология, ботаника, зоология, антропо­логия, история „излагаются" не вместе, а раз­дельно, а потому запоминаются плохо... но мы так глубоко погрязли в нелепых пред­рассудках прошлого, что самая возможность правильного единства преподавания у нас отрицается: разве можно требовать от одно­го учителя, чтобы он знал столько „специаль­ностей"! т. е. чтобы каждый учитель действи­тельно знал все то, что должен знать каждый ученик! Но мало этого: именно потому, что у каждого преподавателя есть своя спе­циальность, за пределами которой он ничего и знать не обязан, эта специальность в его сознании чрезмерно разростается, и он очень