Никколо Макиавелли. Государь: сочинения ocr: Ихтик

385

ма дорогостоящую войну. Выгода, которую можно было извлечь из подобного

предприятия, это присоединение Лукки, - выгода, конечно, очень большая, но

связанная с такими трудностями, которые он лично считает почти

непреодолимыми. Нечего рассчитывать на то, что венецианцы и герцог Филиппо

отнесутся к этому делу безразлично. Первые сделают вид, что это их не

трогает, чтобы не проявить неблагодарности после того, как они только что с

помощью флорентийских денег так расширили свои пределы. Второго вполне

устроит, если флорентийцы завязнут в новой войне и новых расходах, что даст

ему возможность снова напасть на них, когда они окажутся истощены и

ослаблены: уж он-то не преминет в самый разгар дела, когда победа Флоренции

будет казаться уже обеспеченной, оказать помощь Лукке, либо тайно послав ей

денег, либо распустив часть своего войска, чтобы эти солдаты под видом

свободных наемников воевали на ее стороне. Наконец Никколо прямо призвал

флорентийцев отказаться от этого предприятия, а с тираном установить такие

отношения, чтобы в Лукке увеличивалось число его врагов, ибо самый верный

способ покорить этот город - предоставить его власти угнетающего и

ослабляющего народ тирана. Если разумно действовать таким именно образом,

наступит момент, когда тиран не сможет удерживать власти, а граждане

окажутся неспособными к самоуправлению, и Лукка сама бросится в объятия

Флоренции. "Впрочем, - закончил свою речь Никколо, - я вижу, что страсти

слишком распалены, чтобы голосу моему вняли, однако хочу предсказать

согражданам, что затевают они войну, в которой понесут величайшие затраты и

подвергнутся величайшей опасности; вместо того чтобы занять Лукку, они

избавят ее от тирана и из города дружественного, но угнетенного и слабого,

превратят в город свободный, но враждебный им, который со временем станет

препятствием к возвеличиванию их собственного государства".

XX

После того как еще другие выступили за войну с Лук-кой и против нее,

проведено было тайное голосование и оказалось, что лишь девяносто восемь

голосов подано было против войны. Итак, приняли решение воевать, на-

386

значили военный совет Десяти и вооружили кавалерию и пехоту.

Комиссарами назначили Асторре Джанни и мессера Ринальдо Альбицци, а с

Никколо Фортебраччо договорились, что он передает захваченные им земли

Флоренции и продолжает войну уже в качестве нашего наемника. Комиссары,

прибыв с войском в прилегающую к Лукке местность, разделили его на две

половины, из которых одна под водительством Асторре двинулась по равнине к

Камайоре и Пьетрасанте, а другая, с мессером Ринальдо во главе, - к горам,

ибо мессер Ринальдо счел, что городом, лишенным помощи от своей округи,

легче будет овладеть. Действия их обернулись плачевно не потому, что они

завоевали недостаточно большую территорию, но из-за укоров, которые и тот, и

другой навлекли на себя своим способом ведения войны, и надо сказать, что

Аеторре поступками своими эти укоры вполне заслужил. Поблизости от

Пьетрасанты есть долина, называемая Серавецца, густо населенная и богатая.

Жители ее при появлении комиссара вышли к нему навстречу, прося его

отнестись к ним как к верным слугам народа Флоренции. Аеторре сделал вид,

что принимает изъявление их покорности, затем занял своими войсками все

проходы и укрепления долины, велел созвать всех мужчин в их самую большую

церковь и объявил их пленниками, а людям своим предоставил всю местность на

поток и разграбление, поощряя их к беспримерной жестокости и алчности, так

что они не щадили ни святых мест, ни женщин, - как девиц, так и замужних.

Когда об этом стало известно во Флоренции, негодование охватило не только

должностных лиц, но и весь город.

XXI

Кое-кто из жителей Серавеццы, ускользнувших из лап комиссара, бежали во

Флоренцию и каждому прохожему на улицах рассказывали о своей беде. При

содействии тех, кто хотел, чтобы комиссара постигла кара либо просто как

злодея, либо как человека враждебной партии, они явились в совет Десяти и

попросили, чтобы их приняли. Когда они предстали перед Советом, один из них

взял слово и сказал:

387

"Мы убеждены, великолепные синьоры, что к речам нашим милость ваша

отнесется с доверием и сочувствием, огда вы узнаете, каким образом занял

нашу местность посланный вами комиссар и как он затем обошелся с нами. Наша

долина, как об этом хорошо помнят старинные семейства, всегда была

гвельфской и неизменно служила верным убежищем вашим гражданам, укрывавшимся

в ней от гибеллинских преследований. Мы и предки наши чтили само имя славной

республики, стоявшей во главе партии гвельфов. Пока Лукка была гвельфской,

мы охотно жили под ее властью, с тех пор как этот ее тиран оставил своих

прежних друзей и стакнулся с гибеллинами, мы подчинились ему лишь по

принуждению; и Господь Бог знает, сколько раз мы молили его даровать нам

возможность показать нашу верность партии, к которой мы издавна

принадлежали. Но как слепы люди в своих устремлениях! То, чего жаждали мы,

как спасения, стало нашей погибелью. Ибо, едва узнав, что знамена ваши

приближаются к нам, поспешили мы выйти навстречу вашему комиссару не как к

посланцу врагов, а как к представителю наших давних синьоров, и в руки его

передали нашу долину, наше имущество и самих себя, полностью доверившись ему

и полагая, что сердце у него если и не истинного флорентийца, то во всяком

случае - человека. Да простятся нам эти слова, милостивые синьоры, не

мужество говорить придает нам уверенность, что хуже, чем сейчас, нам уже не

будет. Комиссар ваш - человек лишь по обличию, а флорентиец лишь по имени.

Он чума смертная, зверь рыкающий, чудовище, хуже всех, о коих когда-либо

писалось. Ибо, собрав нас всех в церковь под предлогом, что намеревается

обратиться к нам с речью, он заковал нас в цепи, предал огню и мечу всю нашу

долину, разграбил имущество жителей, все расхитил, разгромил, изрубил,

уничтожил, учинил насилие женщинам и бесчестие - девицам, вырывая их из

объятий матерей и отдавая на потеху своим солдатам. Если бы сопротивлением

народу Флоренции или ему лично заслужили мы подобной доли, если бы он

захватил нас, когда с оружием в руках мы оборонялись от него, мы жаловались

бы не столь горько, или даже сами обвиняли бы себя в том, что заслужили

постигшие нас беды своими мятежными действиями и гордыней. Но жаловаться

заставляет нас то, что он разгромил и обобрал нас так гнусно и бесчеловечно

после того, как мы вышли к нему безоружные и добро-