«Картина мира» как лингвокогнитивный феномен

Понятие «образа мира» было впервые введено А.Н.Леонтьевым в контексте деятельностного подхода к изучению психики и в исследованиях последнего времени становится одним из фундаментальных понятий для описания психических, речемыслительных процессов в деятельности человека, особенностей его бытия и взаимоотношений с окружающим миром¹.

Другими словами, образ мира, как он понимается сегодня психологами, — это отражение в психике человека предметного мира, опосредованное предметными значениями и соответствующими когнитивными схемами и поддающееся сознательной рефлексии.

Обширная логико-методологическая характеристика картины мира как особого концептуального образования дана В.И.Постоваловой в работе «Картина мира в жизнедеятельности человека»², где постулируется положение о существовании концептуальной и языковой картины мира. По мнению В.И.Постоваловой, человек формирует образ мира как основу жизнедеятельности: «Картина мира есть целостный глобальный образ мира, который является результатом всей духовной активности человека, а не какой-то одной ее стороны. Картина мира как глобальный образ возникает у человека в ходе всех его контактов с миром. Без картины мира как глобального образа мира не могла бы осуществляться во всей своей полноте жизнедеятельность человека как биосоциального существа»³.

Эту же мысль высказывает Ю.Н.Караулов, поясняя, что понятие картины мира при всей своей кажущейся метафоричности очень точно предает сущность и содержание лингвокогнитивного (тезаурусного) уровня в разработанной им концепции языковой личности⁴.

Основополагающим и исходным пунктом для понимания феномена картины мира является тот факт, что она представляет собой создаваемый человеком субъективный образ объективной реальности. Любая картина мира, создаваемая человеком через свои определенные интерпретационные призмы, неизбежно содержит в себе черты человеческой субъективности, специфичности, вместе с тем она составляет ядро мировидения человека и несет в себе его основные свойства.

Понятие картины мира / образа мира относится к числу фундаментальных понятий, выражающих специфику человека и его бытия, взаимоотношения его с миром, важнейшие условия его существования в мире.

Продуктивным представляется еще один интересный ракурс рассмотрения роли языка в формировании картин мира у человека, каким предстает язык в разных сферах деятельности — в философии, мифологии, лингвистике, фольклоре, искусстве и т.д. В этой связи в лингвистической науке в последнее время введено понятие «языковой» (или лингвистической) картины мира — отражения образа мира в языке.

Понятие языковой картины мира восходит к идеям В. фон Гумбольдта и неогумбольдтианцев (Л.Вайсгербер и другие) о внутренней форме языка, с одной стороны, и к идеям американской этнолингвистики (в частности, к так называемой гипотезе лингвистической относительности Сепира-Уорфа) — с другой.

«Словарный запас конкретного языка, — писал Л.Вайсгербер, — включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков также и совокупность понятийных мыслительных средств, которыми располагает языковое сообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, все члены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этом смысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что он содержит в своих понятиях определенную картину мира и передает ее всем членам языкового сообщества»⁵.

Термином «картина мира» Л.Вайсгербер пользовался уже в своей программной монографии «Родной язык и формирование духа», опубликованной в 1929 г., но еще не относил «картину мира» к языку как к таковому. Он указывал в ней лишь стимулирующую роль языка по отношению к формированию у человека единой картины мира: «Он (язык) позволяет человеку объединить весь опыт в единую картину мира, и заставляет его забыть о том, как раньше, до того, как он изучил язык, он воспринимал окружающий мир»⁶.

Б.Уорф выводил научную картину мира прямо из языковой, что неминуемо вело его к их отождествлению. Он писал: «Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит, в основном, — языковой системой, хранящейся в нашем сознании»⁷.

Из позиции Б.Уорфа следует, что между научным познанием и обыденным мы должны в итоге поставить знак равенства, поскольку языковая картина мира отражает массовое, «народное», обыденное сознание, но именно это сознание американский исследователь и расценивал в качестве сита, через которое мы и должны, с его точки зрения, пропускать наши впечатления о внешнем мире, чтобы их упорядочить.

Очередной всплеск интереса к картине мира произошел в 90-х годах ХХ столетия. По мнению Ю.Д.Апресяна, каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации (концептуализации) мира⁸, формирует мир говорящих на данном языке. В.В.Воробьев отмечает, что предметом лингвокультурологии является созданная человеком материальная и духовная культура в ее существовании и функционировании, т.е. все то, что составляет языковую картину мира.

Другими словами, картина мира — это не зеркальное отражение мира, а всегда некоторая его интерпретация в индивидуальном сознании человека.

Она служит, прежде всего, целям отражения и выражения концептуальной картины мира. Формами выражения являются все те языковые механизмы, которые организуют языковую картину мира. Как отмечает В.И.Постовалова, картина мира в целом «не может быть выполнена в языке». Картина мира ни в коей мере не должна быть и стенограммой знаний о мире. И далее: она «не есть зеркальное отражение мира и не открытое «окно» в мир, а именно картина, т.е. интерпретация, акт миропонимания… она зависит от призмы, через которую совершается мировидение»⁹.

«Картина мира», отраженная в голове человека, представляет собой чрезвычайно сложное явление. «Она необычайно вариативна, изменчива, непостоянна… Одновременно в ней есть элементы общности, обеспечивающие взаимопонимание людей, … в противном случае общение между людьми было бы вообще невозможно, поскольку общение основывается на наличии у говорящих каких-то элементов единого понимания, единого взгляда на вещи»¹⁰.

Понятие «концептуальная картина мира» исследуется различными науками, каждая из которых рассматривает сущность данного понятия в рамках своих проблем и категорий. В лингвистике, где она получила название «картины мира» — КМ (Б.А.Серебренников, Е.А.Кубрякова, Р.И.Павеле­нис), устанавливается связь КМ и языка и изучаются способы фиксации мыслительного содержания средствами языка. При помощи языка знание, полученное отдельными индивидами, способно участвовать в коммуникативных процессах, превращаясь в интерсубъектное. В логике рассматривается сущность концептуальной системы в связи с проблемой фиксации в ней определенной информации¹¹.

По мнению Э.Д.Сулейменовой, картина мира «создается благодаря познающей деятельности человека и отражающей способности его мышления», важнейшим свойством картины мира она считает целостность, а элементом — смысл, характеризующийся инвариантностью, актуальностью, субъективностью, неполной экспликацией, недоступностью полному восприятию, континуальностью, динамичностью¹². Наряду с целостностью автор отмечает такие характеристики картины мира, как космологическая ориентированность (глобальность образа мира), внутренняя безусловная достоверность для субъектов, стабильность и динамичность, наглядность, конкретность облика элементов¹². При этом Э.Д.Сулейменова не ставит знака равенства между языковой картиной мира и концептуальной картиной мира (ККМ). По ее мнению, «языковая картина мира» как терминологическое сочетание могло возникнуть благодаря включению языка в непосредственное взаимодействие (минуя мышление) с действительностью. На самом деле такого непосредственного контакта языка и действительности нет»¹³. Эта точка зрения совпадает с позицией Б.А.Серебренникова, который считает, что «язык не отражает действительность, а отображает ее знаковым образом»¹⁴. Результатом отображения являются концепты (смыслы).

Языковая картина мира имеет двоякую природу: она принадлежит системе сознания и системе языка. Являясь способом хранения языковых знаний и знаний о мире, языковая картина мира не самостоятельна, она неотделима от концептуальной картины мира. По мнению Г.В.Колшанского, «язык выступает формой овладения миром, но не формой особого мира. Вот почему нельзя говорить отдельно о языковом сознании, отдельно о языковом третьем мире и отдельно о языковой картине мира»¹⁵.

Эта точка зрения совпадает с высказыванием А.А.Леонтьева о том, что язык не является «демиургом картины мира», так как он подчинен мышлению. Человек понимает не то, что позволяет ему язык, а вербализирует субъективно актуальное для него в данной речевой ситуации содержание своей концептуальной картины мира (ККМ).

Механизм построения концептуальной системы и роль языка в этих процессах рассматривает Р.И.Павиленис, анализируя ККМ с логико-философских позиций. Он использует в своих работах термины «концептуальная система» и «концепт», понимая под ними «непрерывно конструируемую систему информации (мнений и знаний), которой располагает индивид о действительном или возможном мире»¹⁶. Основными свойствами концептуальной системы ученый считает континуальность и последовательность введения концептов.

В логико-лингвистических исследованиях картиной мира, вслед за В.И.Постоваловой, называют «исходный глобальный образ мира в понимании ее носителей и являющийся результатом всей духовной активности человека»¹⁷. Как представляется, в этом определении смешиваются реальный объект («результат всей духовной активности человека») и модель объекта (образ мира). Помимо картины мира, вычленяется некое мировидение, для которого первая является лишь основой. То есть языковая картина мира является составной частью концептуальной картины мира и содержит, помимо знаний о языке, информацию, дополняющую содержание концептуальной картины мира с помощью чисто языковых средств.

Таким образом, при рассмотрении соотношения понятий образ мира и языковая картина мира можно выделить три исходных положения:

• 
  различие языковой картины мира и концептуальной картины мира;
  
• 
  признание того, что концептуальная картина мира шире и богаче языковой, поскольку в ее образовании, по всей видимости, участвуют различные типы мышления, в том числе и невербальные;
  
• 
  языковая картина мира и концептуальная картина мира «восходят к одному источнику», каковым является «общая целостная картина» — объективная реальность.
  

Список литературы

1. 
   Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира / Под. ред. Б.А.Серебренникова. — М.: Наука, 1988. — С. 19.
   
2. 
   Постовалова В.И. Картина мира в жизнедеятельности человека // Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира. — М.: Наука, 1988.
   
3. 
   Там же. — С. 25.
   
4. 
   Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. — М.: Наука, 1997. — С. 172.
   
5. 
   Вайсгербер Л. Родной язык и формирование духа. — М., 1993. — С. 250.
   
6. 
   Там же. — С. 51.
   
7. 
   Уорф Б. Наука и языкознание // Новое в лингвистике. — М., 1960. — Вып. 1. — С. 174.
   
8. 
   Апресян Ю.Д. Избранные труды. — М., 1995.
   
9. 
   Постовалова В.И. Указ. раб. — С. 8.
   
10. 
    Роль человеческого фактора… — С. 6, 87.
    
11. 
    Павиленис Р.И. Проблема смысла. Современный логико-функциональный анализ языка. — М., 1983. — С. 201.
    
12. 
    Сулейменова Э.Д. Понятие смысла в современной лингвистике. — Алма-Ата, 1989. — С. 47.
    
13. 
    Там же. — С. 125.
    
14. 
    Роль человеческого фактора… — С. 6.
    
15. 
    Колшанский Г.В. Объективная картина мира в познании и языке. — М.: Наука, 1990. — С. 16.
    
16. 
    Павиленис Р.И. Указ. раб. — С. 280.
    
17. 
    Постовалова В.И. Указ. раб. — С. 9.
    

орыс және шетел әдебиеті
русская и зарубежная литература

УДК 82′0

Казахский национальный университет им. аль Фараби, Алматы

В творчестве символистов нашел значительный отклик труд Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» (1872), развивающий концепцию внутреннего противоборства двух начал (культур) — дионисийского и аполлонического. Большое влияние на русских художников произвела одна из важнейших концепций мыслителя — идея сверхчеловека, наиболее полно и законченно выраженная в книге «Так говорил Заратустра» (1883–85). Восприятие идей философа в духовных исканиях рубежа веков у художников было очень индивидуальным. По-разному осмысливались уроки философа, акцентировались те или иные грани его учения даже художниками, принадлежавшими к одной литературной школе. Каждый из них трактовал философские идеи Ницше в свете личного опыта и индивидуальных взглядов и представлений. Несомненный интерес вызывала рецепция философии Ф.Ницше в творчестве двух писателей — Б.Зайцева и Л.Андреева.

Творческий метод Андреева соприкасается с развитием психологической прозы рубежа ХIХ–ХХ вв., углублением форм художественного психологизма. Разнообразные жизненные ситуации и положения, особенности психического склада и мировоззрения героев, преломленные сквозь сознание автора, становятся выражением объективно-идеального содержания, не совпадающего с рационалистическим познанием жизни. В его произведениях отражаются высказанные позднее в «Письмах о театре» мысли о сущности драматизма современной жизни: «сама жизнь в ее наиболее драматических и трагических коллизиях все дальше отходит от внешнего действия, все больше уходит в глубину души, в тишину и внешнюю неподвижность интеллектуальных переживаний»². Разнообразные жизненные ситуации, психологические мотивировки поступков и состояний героев продолжают интересовать писателя в разные периоды творчества.

Известно, что в своих произведениях Андреев обычно наполняет образ героев обобщенным («родовым») содержанием. В «Рассказе о Сергее Петровиче» (1900), являющимся ранним опытом «панпсихического» рассказа, художник обращается к психологическим мотивировкам поступков и состояний героя, его интересует внутренний конфликт, глубинный мир человеческого сознания, страстей и страданий. Художник показывает безмерно одинокого человека, остающегося одиноким и пред лицом смерти, которая одна способна принести освобождение от мук и страданий жизни.

В 1913 г. Б.Зайцев создает одно из самых интересных своих произведений — рассказ «Студент Бенедиктов», полемичный по отношению к вышеназванному рассказу, более глубоко и яснее прочитываемый в контексте предыдущего. Оба произведения соответствуют тенденции в русской литературе начала ХХ в., в которой, по выражению Л.А.Иезуитовой, «философская эмоция представлена в виде сгустка, эссенции». Рассказы Андреева и Зайцева возникают в контексте размышлений авторов о человеке, жизни и смерти, свободе и воле, поэтому интересно рассмотреть произведения в свете сопоставления их философских систем. Прежде всего, несомненным доказательством влияния идей философа является ницшевская сюжетика, образность, даже несколько претенциозная стилизованность интонаций, которые плотно ложатся на текст андреевского рассказа. Рецепция идей Ницше в рассказе Б.Зайцева не так ясно выражена. На первый взгляд, она проявляется в более завуалированной форме, но ницшевское «свечение» при внимательном его прочтении также неопровержимо. Кроме общего философского источника, в обоих рассказах важным является внутренняя полемичность рассказа Б.Зайцева по отношению к произведению Андреева. В «Студенте Бенедиктове» Зайцева ощутима «антиандреевская» направленность.

В обоих произведениях общее сюжетное ядро — самоубийство главных персонажей (в рассказе Б.Зайцева не состоявшееся случайно). Образно-смысловая зависимость рассказов двух авторов от главного и наиболее известного в России начала века философского сочинения Ницше «Так говорит Заратустра» очевидна. Она проявляется в идее, волнующей главных персонажей, и психологической коллизии произведений.

Среди предпосылок, обусловивших появление рассказа Л.Андреева, следует назвать и такой факт социально-психологического характера. Популярность Ницше в России в начале ХХ в. породила своеобразную волну самоубийств. В психологически нервной, утонченной, богемной атмосфере рубежа веков самоубийство стало некой «болезнью», которой особенно было подвержено молодое поколение. В это время разыгрывалось множество драматических историй, в основе которых лежало «идейное самоубийство», не были исключением и случаи «моды» на суицид или истории, случавшиеся по причине обычных житейских неурядиц.

Это обстоятельство нашел нужным отметить в своей обширной статье известный критик начала ХХ в. А.Закржевский, обративший внимание на психологическое воздействие ницшеанских идей на молодежь и указавший на причины этого явления. Среди них исследователем назывались обстоятельства разного свойства: и неточность понимания смыслов философских трудов, и психологическая неустойчивость сознания молодых людей. Анализируя это трагическое явление русской действительности, Закржевский сделал попытку рассмотрения самоубийства как феномена в широком философском, социологическом и литературоведческом контексте. Симптоматично заглавие его труда «Сверхчеловек над бездной», отсылающее читателя к ницшевскому Заратустре. Автор пришел к выводу, что самоубийства в большинстве случаев носили идейный характер: «слишком велика жажда жизни, велика и сильна жажда идеала, жажда чуда, и мир не может вместить в себе этой жажды, мир слишком узок, слишком тесен, пошл для этих пьяных мечтою своею, дерзанием своим, своеволием своим душ»³. По мысли критика, эти молодые люди своей смертью отрицали настоящее во имя новой жизни, самоубийство их есть своего рода творчество, не творчество смерти, а творчество жизни, «новой, грядущей жизни, во имя которой они жертвуют собой».

Герои Л.Андреева и Б.Зайцева — также «идейные» самоубийцы. Оба рассказа строятся как психологическое повествование о мучительном для обоих героев решении о самоубийстве. Авторами разрабатывается одна и та же сюжетная ситуация: постижение человеком грани жизни и смерти. Кроме отмеченной общности сюжета, существуют другие переклички: главные персонажи названных произведений — студенты, одинаков их социальный и материальный статус. Сергей Петрович живет крайне стесненно в средствах, обедает в бесплатной студенческой столовой, Бенедиктов зарабатывает репетиторством в чужом имении на летних каникулах. Персонажей объединяет еще одно общее сходство, они физически некрасивы, оба мучительно переживают из-за этого. В основе произведений художников лежит категориальный тип конфликта (определение С.Ю.Ясенского), когда «персонажу противостоят некоторые категории: несовершенство человеческой природы, смех, ложь как выражение зла и непонимания между людьми»⁴.

Персонаж Андреева — юноша добрый, смирный, патологически застенчивый, благоговеющий перед незаурядным товарищем. Разница между ними для самого героя очевидна: Новиков обладает незаурядным умом, эрудицией, самостоятельностью суждений, пользуется уважением, к его мнению прислушиваются, а у Сергея Петровича — одна неуверенность, лишь серое существование, наивные мечты стать богатым или известным. Однако чтение Ницше «переворачивает» обыденность его существования.

Герой тяжело страдает из-за своей заурядности, внешней и внутренней: «Существовали и другие факты, с которыми приходилось мириться, и когда Сергей Петрович глубже вглядывался в свою жизнь, он думал, что и она — факт из той же категории. Он был некрасив, — не безобразен, а некрасив, как целые сотни и тысячи людей. Плоский нос, толстые губы и низкий лоб делали его похожим на других и стирали с его лица индивидуальность. К зеркалу он подходил редко <…>, а когда подходил, то долго всматривался в свои глаза, и они казались ему мутными и похожими на гороховый кисель, в который свободно проникает нож и до самого дна не натыкается ни на что твердое»² (1, 227). Отметим, что он более индивидуализированный персонаж по сравнению с Человеком из известной пьесы, героями «Тьмы», «Бездны», «Большого шлема» и др. С самого начала обращает внимание особая психологичная напряженность, которой живет герой Л.Андреева, внутренний диссонанс, предвещающий трагический исход. В рассказе, как и в других произведениях автора («Вор», «Жизнь Василия Фивейского», «Жизнь человека»), важна оппозиция «человек — внешний мир», но разрешается она не как противостояние страдающего героя и враждебного злого мира, но как разъединенность ограниченного замкнутого сознания человека с миром живой жизни, благим и спасительным.

В трактате Ф.Ницше «Так говорил Заратустра» героя особенно поражает мысль о Сверхчеловеке, о свободной и сильной личности. Любимая ницшевская идея все более овладевает персонажем Л.Андреева. Он всецело увлечен книгой, и, несмотря на то, что работа над ее переводом двигается медленно, целые страницы знает наизусть. Юношу все больше захватывает пафос учения философа, протест против удушающей регламентации человеческого существования, критика «сущего», т.е. действительности, культивирующей посредственность и заурядность, приземленность большинства людей. Идеи философского трактата зароняют в душу слабого, рефлектирующего героя размышления, в результате которых «труднее становилось мириться с суровым фактом — жизнью» (1, 229).

Имя Ницше имеет знаковый смысл. Ницшевский код, как контекст, достаточно ясно обозначен в рассказе Л.Андреева, об этом свидетельствуют и цитатная апелляция к Ницше в самом начале произведения и внутреннее осмысление интенций и философских образов текста. «Так говорил Заратустра» критики называют своеобразной ницшевской библией, необыкновенной философско-поэтической поэмой. Развернутые в восьмидесяти главах работы проблемы жизни человека, ее красоты и никчемности, смысла человеческого существования, идеи добра и зла, силы человеческого духа и слабости, смирения и бунта важны для понимания сути андреевского произведения. Истина, с которой спустился с гор пророк Заратустра: «Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти»⁵. Ницше провозглашает необходимость высшей цели, которая устремит эволюцию человека, причем эволюцию активную, требующую усилий его самого («созидать дальше себя») к следующей ступени сверхчеловека. Важной в работе является идея сверхчеловека. «Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же и ваша воля говорит: «да будет сверхчеловек смыслом земли» (Курсив автора. — У.А.) (С. 7). «Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? <…> Даже мудрейший из вас нечто двусмысленное и неопределенно-двуполое, нечто среднее между тем, что растет из земли, и обманчивым призраком», — таковы наиболее броские и распространенные парадоксы и афоризмы базельского философа (С. 6, 7).

Герой Л.Андреева находит в драматически напряженном повествовании Ницше, как ему кажется, ответы на мучающие его вопросы. В лаконичных, не проясненных формулах философской поэмы концепция сверхчеловека как бы намеренно «затемнена», но у философа это возвышенно-фило­соф­ская иллюстрация нового человека, проявленная и в других трудах («Ессе homo», «По ту сторону добра и зла», «Веселая наука»), содержит мысль о независимости и свободе индивида, для которого нет никаких обязательств, кроме стремления к самосозиданию, о ценности жизненной силы, творческой мощи. Важна главная идея философской поэмы: сегодняшний человек — лишь мост, переход от обычного человека к Сверхчеловеку, он должен выйти за свои пределы, «человек есть нечто, что должно преодолеть». Ему противостоит в ницшевской концепции «последний человек». «Приближается время презреннейшего человека, который не в силах уже презирать самого себя. Смотрите! Я покажу вам последнего человека <…> Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех <…> Счастье найдено нами», — говорят последние люди и моргают» (С. 11). «Последний человек», в понимании Ницше, — это стадный человек, символ всего уродливого, смерть человечества.

По мере продвижения работы над переводом Сергея Петровича все больше захватывает мысль о смерти. Привычным состоянием героя становится замкнутость, самоуглубленность. Л.Андреев показывает медленный процесс отторжения человека от мира, от самого себя, от жизни. В сознании Сергея Петровича вызревает мысль о самоубийстве, в которой он все более укрепляется. Мелькавшая и ранее, но никогда не имевшая над ним столь серьезной власти, идея завладевает им все сильнее. Он погружается в мир идей Ницше, и его «я» становится лишь тенью сверхчеловека: «<…> Сергей Петрович не думал, что он живет, и перестал замечать жизнь, а она текла, плоская, мелкая и тусклая, как болотный ручей. Но бывали мгновения, когда он точно просыпался от глубокого сна и с ужасом со­знавал, что он все тот же мелкий и ничтожный человек; тогда он по целым ночам мечтал о самоубийстве, пока злая и требовательная ненависть к себе и к своей доле не сменялась мирною и кроткою жалостью» (1, 231). Мысли о сильном, свободном и смелом духом человеке, поразившие героя, дают толчок его размышлениям, душевным колебаниям, тяготеют над ним, медленно вызревая и меняя его внутренне, подталкивают к трагическому решению.

Андреев не обнажает мыслей своего персонажа, практически не цитирует Ницше. В этом не было особой необходимости, поскольку читателям они были достаточно хорошо известны. Лишь в начале рассказа он пишет: «В учении Ницше Сергея Петровича больше всего поразила идея сверхчеловека и все то, что говорил Ницше о сильных, свободных и смелых духом» (1, 226). Идеи Ницше существуют как контекст, в котором может быть расшифрована траектория мысли героя, достаточно прозрачно обозначенная в рассказе, поэтому обратимся к самому философу: «Жизнь есть только страдание», — так говорят другие и не лгут; так постарайтесь же, чтобы перестать вам существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась жизнь, которая есть только страдание. И да гласит правило вашей добродетели: «Ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя. <…> И даже вы, для которых жизнь есть труд и беспокойство, — разве вы не очень утомлены жизнью? Разве вы еще не созрели для проповеди смерти»⁵ (С. 36, 37). «Иному не удается жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце. Пусть же постарается он, чтобы тем лучше удалась ему смерть» (С. 60). Герой все больше подчиняется чувству смерти, воспринимает ее как нечто глубоко интимное, вызывающее одновременно и ужас и любовь.

В случае Сергея Петровича не только мир «узок» для идеи сверхчеловека, а он сам не соответствует этой идее, осознает свою природу не согласующейся с трактовкой «сверхчеловека». Ницше уже имеет эмоциональную власть над героем, его завораживает идея сверхчеловека, включающая творческую активность, полноту жизненных сил. Ницшевскую мысль о триумфе посредственности «последнего» человека он чувствует обращенной к себе. В ходе всего повествования ощущается неизбежность драматического конца. По мере развития сюжета происходит полный разрыв героя с миром. Прежде старательный студент Сергей Петрович перестает посещать лекции, общаться со знакомыми, вообще выходить куда-либо, целыми днями не покидает свою комнату. Знакомство с философскими идеями Ницше приводит его к нравственному опустошению и к единственно возможному, как ему кажется, выходу из сложившихся реалий жизни: «На столе лежала книга, и, хотя она была закрыта и запылена, изнутри ее гремел спокойный, твердый и беспощадный голос: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть» (1, 244). Самоубийство для героя Л.Андреева — это акт воли человека, попытавшегося приблизиться к возвышенному образу сверхчеловека, попытка прорыва к сверхчеловеку Ницше, являющаяся признаком силы, самообладания и свободы.

Мучительны переживания и студента Бенедиктова, живущего во флигеле чужого имения, где он дает уроки. Несмотря на вполне обыденный характер психологической драмы героя Зайцева (он влюблен без взаимности в старшую сестру своего подопечного, на чем, кстати, автор мало акцентирует внимания), мучающая его мысль о самоубийстве также перекликается с ницшеанской теорией личности. В чертах внешности героя автором подчеркиваются особенности духовного склада молодых людей начала ХХ в., ищущих ответа на философские вопросы. «Тяжелая юность, одиночество давали себя знать: Бенедиктов выглядел старше своих лет. Лоб его был велик, и небольшие глаза, сидевшие глубоко, — хотя и близорукие, — выдавали страстность характера и склонность к экстазу»⁶ [Курсив мой. — У.А.].

Психологически сложный процесс размышления героя о выборе между жизнью и смертью
оставлен за рамками повествования, он предстает перед читателем уже принявшим решение. Бенедиктов направляется в соседний хутор к родственнику семьи, в которой он живет, с единственной целью — взять пистолет под благовидным предлогом. Путь героя лежит через луга, художник дает прекрасную пейзажную зарисовку, опорными элементами которой являются необозримые луга со свежескошенными копнами сена, ощущение покоя от простора. Обращает внимание точность психологических деталей в описании внутреннего состояния персонажа. Герой остается глух к красоте и прелести вечерней равнины, она не затрагивает его, он попросту ничего не замечает, потому что сегодня вечером решил застрелиться. Персонаж Б.Зайцева сосредоточенно переживает то, что должно случиться.

Он садится на паром, чтобы переправиться на другой берег реки, и в его сознании всплывает картина детства, когда он маленьким мальчиком, гимназистом, переезжал также на пароме весной разлившуюся Оку, возвращаясь домой на пасхальные каникулы. Герой вспоминает свой страх перед теменью полыньи, но образ матери, ожидающей его дома, сверкающие звезды на чистом небе, начинающаяся пасхальная заутреня успокоили его. Бенедиктов отгоняет это воспоминание, оно, хранимое памятью, причиняет ему почти физические муки. В его сознании борются два голоса, в одном из них хорошо узнаваемы мотивы ницшевского Заратустры, другой — голос самого Бенедиктова, ищущего опору в учении Франциска Ассизского, книги которого он изучает, живя во флигеле: «Под тяжестью своего бремени он сел. Здесь было темно, одиноко, не стыдно.

— Ты — несчастная тварь, — шептал ему демон, — и твой удел горе, отчаяние и бедность… Кто полюбит тебя? Ты ошибка творенья. Исправь ее.

— Ты был чист и честен с колыбели. Ты не поддался в нежном детстве, и теперь, ты, пишущий о святом Франциске,- отступаешь? Ты сдаешься, рыцарь?

— Господи, Господи! — сказал вслух Бенедиктов. — Что же это? За что?» (312).

И вновь голоса вступают в спор:

— Смерть вокруг, смерть!» — неслось в его голове. Он почти физически ощущал ее, душа потряслась страшным приближением. Но вместе рос и странный, непонятный подъем.

— Он — это то же, что я, — бормотал Бенедиктов.

Мы все одно. Я, и старик, и сын, и все гибнущие — мы в одном объятии. Это объятие смерть. Так будет. Да исполнится воля пославшего.

— Как пославшего? Разве мы посланы затем? <…> (316).

Герой находится в крайне возбужденном состоянии, роковой выстрел лишь по счастливой случайности не завершается смертью. Случившееся вызывает вихрь переживаний в душе, почти катарсически воздействует на него, и герой прорывает замкнутый круг своего существования, со спокойствием созерцает открывающийся ему по-новому мир, возрождается к жизни, к бытийному существованию, разрешается в соединении с ним. Несостоявшаяся смерть послужила толчком к духовному воскрешению. Об этом свидетельствуют совершившийся перелом в настроении, мысли о старом отце, которого с теплым чувством вспоминает герой.

Зайцев противопоставляет идее андреевского произведения, входящего в противоречие с важной христианской заповедью, рассматривающей самоубийство как грех, идею пронизанного красотой мира, мира, сотворенного Богом. В связи с ранними рассказами писателя Ю.Айхенвальд говорил о характерных для художника нотах «трудно дающего спокойствия», «симфонии примирения с миром». Пережив страдание, Бенедиктов открыл для себя мир, сумел найти в глубинах своего сердца любовь к нему. В заключительном эпизоде рассказа он читает труд Поля Сабатье о Франциске Ассизском. В контексте имени философа раннего Средневековья, чьи скромность, величие духа, смиренномудрие подчеркивались всеми его биографами, прочитывается зайцевская концепция личности. Франциску Ассизскому, являющемуся религиозным символом раннего католицизма, национальным идеалом святости, были присущи радостное приятие жизни, нравственная просветленность духа. В своих речах святой Франциск проповедовал о мире как о высшем благе человека. Он говорил о согласии человека с Богом, который приобретается исполнением его заповедей, и мире человека с людьми — через благочестивую жизнь, и мире с самим собой.

В биографии святого Франциска, написанной Сабатье, отмечается, что он был привязан к действительным радостям земной жизни, жизнь его настолько была полна любви, что освещала, согревала и научала любить. «В трудный период в истории страны голос умбрийского преобразователя, — пишет биограф, — заставил откинуть все пессимистические мысли и мысли о смерти, подобно тому, как здоровый организм уничтожает в себе смертоносное начало»⁷.

В финале рассказа Зайцева содержится намек на духовное обновление, герой избавляется от мучивших его сомнений, смотрит на мир со спокойной уверенностью, любовью и добротой: «Он вошел в свой флигель — трудовую келью, где лежали книги, где ждал его св. Франциск. Это все было его. Он взял со стола книгу и раскрыл. Его взор упал на строки: «На заре крики горных соколов будили св. Франциска на высотах Альверны»⁶ (319).

Рассказ Б.Зайцева написан как собственное, отличающееся от мнения другого художника видение ситуации, «ответ» на «Сергея Петровича». Различие философских позиций писателей заключается в том, что каждый из них индивидуально ощутил и отразил проблему драматизма одиночества человека, его отчужденности от мира и по-разному воплотил ее в своих произведениях. Вспомним, что Ницше отбрасывает вместе со всем остальным — государственностью, наукой, моралью и религию. «Бог умер!», — провозглашает его герой, и, значит, все дозволено. И грядущая эра Сверхчеловека не будет знать различия между Добром и Злом. Поэтому персонажем Л.Андреева, принявшим идеи Ницше, у которого возвышение человека мыслится параллельно с низвержением христианской морали и этики, мысль о смерти овладевает целиком. Погружая своих героев в «пограничные ситуации», авторы демонстрируют разные философские позиции. В бунте своего героя Андреев черпает доказательства его незначительности и зависимости от судьбы, отсутствия в ней бытийных оправданий. Изначальный трагизм бытия, по мысли писателя, не только в смерти, но и в неразрешимых бытийных противоречиях. В самой сути экзистенциального мировосприятия, утверждающего иррациональность мира, разъединенность личности и мира, заключается суть андреевской концепции. Б.Зайцев противопоставляет позиции Л.Андреева идею животворного единения человека и мира. Его герой через попытку самоубийства приходит к жизнеутверждающему началу, обретает единение с миром. Художником остается не высказанной вслух, но подразумеваемой ее философским контекстом, христианская аргументация, что самоубийство — это отступление от принципов христианской морали, и для сознания, лишившегося опоры на веру, жизнь действительно предстает утратившей смысл и назначение.

Как отмечает современный исследователь, атмосфера ницшевских текстов поддерживает напряжение духа, устремленного к разрешению самых глубоких проблем. Личность как неповторимое самостояние есть самая верная предпосылка его философской мысли: «Опыт Ницше поддерживает веру человека в себя, его способность к инициативе, к тому, чтобы от реактивности перейти к активности. Ницше ошибся не в самом призыве («будь самим собой!», «будь верен себе!»), а в том, что он не разгадал значимости религий Трансцеденции в поддержке самостояния личности. Он увидел только неразрешимый конфликт между личностью и моралью, между свободой и Богом»⁸.

В полемике между Б.Зайцевым и Л.Андреевым отразилось отношение к философии Ницше в первые два десятилетия начала века. В ней с наибольшей полнотой показан углубленный интерес к психологическим и нравственным проблемам, отличающим русскую литературу начала ХХ в. Знакомство русского читателя с трудами философа стимулировало к исследованию глубинного сознания личности, дало творческий импульс к появлению новых произведений. Рассказы, легшие в основу анализа, знаменуют разные этапы рецепции идей философа художественным самосознанием эпохи, когда первоначальная увлеченность философией Ницце сменилась критическим отношением. Произведения Л.Андреева и Б.Зайцева являют собой закономерные вехи в восприятии ницшевской философии в России начала ХХ в., проявившиеся в модернистском искусстве и волне нового реализма.

Список литературы

1. 
   Келдыш В.А. Русская литература «серебряного века» как сложная целостность // Русская литература рубежа веков (1890–начало 1920-х годов). — Кн. 1. — М., 2000. — С. 33.
   
2. 
   Андреев Л.Н. Собрание сочинений: В 6 т. — М., 1990–96. — Т. 6. — С. 511. Далее в статье при ссылках на тексты произведений Л.Андреева будут указаны том и страница данного издания.
   
3. 
   Закржевский А. Сверхчеловек над бездной. — Киев, 1911.
   
4. 
   Ясенский С.Ю. Особенности психологизма в прозе Л.Андреева 1907–1911 годов // Творчество Леонида Андреева. Исследования и материалы. — Курск, 1983. — С. 35–44.
   
5. 
   Ницше Ф. Так говорил Заратустра. К генеалогии морали. Рождение трагедии. Воля к власти. Посмертные афоризмы. — Минск, М., 2000. — С. 7. В дальнейшем при ссылке на данное издание в тексте будут указаны страницы.
   
6. 
   Зайцев Б.К. Собрание сочинений: В 5 т. (6–7 тома доп.) / Пер. с фр. — М., 1985. — С. 304–305. В дальнейшем в тексте при ссылке на данное издание будут указаны страницы.
   
7. 
   Сабатье П. Жизнь Франциска Ассизского / Пер. с фр. — М., 1895. — С. 45–46.
   
8. 
   Визгин В.П. Философия Ницше в сумерках нашего сегодня // Ф.Ницше и философия в России: Сб. ст. — СПб., 1999. — С. 179–207.