Политический парадиалог нет ничего смешнее горя

С. Беккет. Эндшпиль

1. Парадиалог: первичные дефиниции.

2. Парадоксы и абсурды парадиалога.

2.1. Логические абсурды парадиалога.

2.2. Квази-конъюнктивный синтез в парадиалоге.

2.3. Парадоксы парадиалога.

2.4. Прагматические бессмыслицы парадиалога.

2.5. Парадиалог как коммуникативный нонсенс.

3. Парадиалог как игра и наслаждение.

4. Парадиалог как паралогика и паранойя.

4.1. Парадиалог как «разорванное мышление».

4.2. Парадиалог как «систематизированный бред».

5. Парадиалог как фикция и симуляция.

5.1. Квази-художественная фиктивность парадиалога.

5.2. «Дарование смысла» в парадиалоге.

5.3. Клиника и этика парадиалога.

«Теледуэль» Ж.-П. - типичный случай того, что можно назвать политическим парадиалогом. Но меня не интересует политическая судьба г-д Ж. и П., а также стоящих за ними политических сил. В этом отношении мой анализ не является собственно политологическим. Скорее, он есть попытка определить некоторые типичные свойства политического парадиалога в двух отношениях: общей теории политического языка; актуальных тенденций политической коммуникации в современной России.

Сам термин «парадиалог» (наряду с другим вариантом: «квази-диалог») предлагают В.Базылев и Ю.Сорокин, называя пара- и антидиалогической речь любого политика. Парадиалог – это речевая ситуация, когда «политика спрашивают об одном (или он сам имитирует возможные вопросы), а он отвечает о другом. Он живет в ситуации постоянной подмены речи»⁴.

Для прояснения вопроса обратимся к исходному смыслу слова «диалог», возраст которого намного солиднее «монолога»⁵. Греческое слово διάλογος означает разговор, диалог, а греческая приставка δια- выражает взаимность и соревновательность действия⁶. Приставка δια- имеет также созначение «разделения», как, например, в слове διαιρέω (разбирать).

В отличие от стандартного (осмысленного) диалога, в парадиалоге сохраняется соревновательность и взаимность действия, но исчезают смысловые разделения, тематические границы становятся диффузными. Соревновательность и взаимность лишаются позитивного смысла, превращаются в видимость, становятся пародией на самих себя. Поэтому мы неслучайно выбираем слово пара-диалог (с греческой приставкой παρά-) для обозначении такого рода общения. Приставка παρά- означает: возле, при; мимо; направление к чему-то; отступление от цели или истины. Имеется в виду не просто отступление от истины, а ее выворачивание, оборачивание, переиначивание. Сравните греч.: παρωδός – не просто поющий, а «поющий наизнанку», т.е. пародирующий; παράδοξος – не просто отрицание обычного мнения, а нечто странное, неожиданное, противоречащее привычному взгляду; παραλογισμός – не просто отрицание умозаключения, а его ложный вид, вводящий в заблуждение и т.д. Все эти значения «играют» и в семантике термина парадиалог - такой разновидности дискурса, где внешняя и шумная схожесть с диалогом сопровождается переиначиванием его смыслового содержания, отступлением от его сущности. Парадиалог – это вывернутый наизнанку диалог.

Греческое διάλογος вошло потом в латынь с аналогичными значениями (dialogus). Значение греческого термина διάλογος перекликается со смыслами латинского disputatio (расчет, рассмотрение; научное изыскание, ученый труд, рассуждение, исследование; обсуждение), но обнаруживает интересное смысловое отличие от латинского discursus. Этот термин, ставший сегодня одним из ключевых при описании коммуникативных процессов, приобрел смысл «беседы, разговора» только в поздней латыни. Тем любопытнее его более ранние значения: бегание (метание) туда и сюда, в разные стороны; (воен.) маневр; набег; круговорот; беспрерывное мелькание, барахтанье; бестолковая беготня, суета; разрастание, разветвление. По всей видимости, discursus первоначально есть нечто противоположное dialogus, а не «тексту», как мы это сегодня себе представляем. Возможно, «дискурс» возникает как отражение культурных изменений, которые происходят в позднем греко-римском мире в период его «постмодерна». Неслучайно именно слово discursus с его значениями «бестолковая беготня, суета, мелькание» стали метафорой этого нового состояния общения, лишенного как раз тех свойств, которые были характерны для dialogus и disputatio.

В свете сказанного можно определить парадиалог как дискурсивную пародию на диалог, или как симуляцию диалога в дискурсе.

Характер парадиалога - инверсия тех принципов диалогического мышления, о которых писал М.М. Бахтин: «Чужие сознания, - нельзя созерцать <…> как вещи, – с ними можно только диалогически общаться»⁷. Напротив, парадиалог представляет собой такое общение с чужими сознаниями, которое систематически поносит их как лишенные всякого достоинства объекты. Но только от этого «чужие сознания» не «замолкают, закрываются и застывают в завершенные объектные образы», а отвечают таким же словесным поносом. И это взаимное объективирование и овеществление собеседников приносит их сознаниям забаву и удовольствие, - как и зрителям, которые все это созерцают. Бахтин находит в романах Достоевского «диалогическое общение с полноправными чужими сознаниями и активное диалогическое проникновение в незавершимые глубины человека». Как страшно далека поэтика Достоевского в интерпретации Бахтина от современных коммуникативных реалий! Такие слова даже произносить неловко, когда имеешь дело с «диалогом» Ж.-П., хотя они – тоже литераторы, мастера слова и даже «инженеры человеческих душ». Однако с этими героями мы оказываемся в совершенно ином коммуникативном царстве, в каком-то кэрролловском «Зазеркалье», с абсолютно новой языковой флорой и фауной.

В парадиалоге Ж.-П. реплики не выступают двумя «равно и прямо направленными на предмет» высказываниями, которые «в пределах одного контекста не могут оказаться рядом, не скрестившись диалогически»⁸. Скорее, диалогические высказывания ведут себя подобно делезовским «смыслам» с их «великолепной стерильностью или нейтральностью»⁹. Напомним, что смысл высказывания Делез связывает с «парадоксом чистого становления» или «парадоксом умопомешательства» как парадоксом «бесконечного тождества обоих смыслов сразу – будущего и прошлого, дня до и дня после, большего и меньшего, избытка и недостатка, активного и пассивного, причины и эффекта»¹⁰. Здесь смысл событий – всегда двойной смысл, исключающий трактовку положения вещей с точки зрения здравого рассудка. Почему? - Потому что события понимаются как некоторый эффект, присущий языку, и бессмысленно спрашивать, в чем смысл события: «событие и есть смысл как таковой. Событие по самой сути принадлежит языку»¹¹. По Делезу, такие события-эффекты не существуют вне выражающих их предложений, а между собой они находятся в отношениях не реальной (логически необходимой) причинности, а причинности нереальной, призрачной. Эта квази-причинность проявляется во взаимообратимости причинного отношения, когда для мысли все равно, «кошки едят мошек» или «мошки едят кошек», он украл или у него украли, он убил или его убили. У Делеза получается, что высказывания о событиях-эффектах осмыслены даже тогда, когда они формулирует логический абсурд.

У Бахтина мы читаем: «Два равновесомых слова на одну и ту же тему, если они только сошлись, неизбежно должны взаимоориентироваться. Два воплощенных смысла не могут лежать рядом друг с другом, как две вещи, – они должны внутренне соприкоснуться, то есть вступить в смысловую связь»¹². Напротив, делезовские смыслы с их «замечательной стерильностью» не испытывают никакой потребности на кого-то «сориентироваться», с кем-то «вступить в связь» и «внутренне соприкоснуться». Смыслы Делеза как бы «асексуальны» по отношению к другим смыслам, у них нет смыслового «пола», полярности, их вообще не интересует «их иное». Главным героем Бахтина является «двуголосое слово, неизбежно рождающееся в условиях диалогического общения». Тогда как фигурант Делеза - «система отголосков, повторений и резонансов»¹³ нейтральных смыслов. Эти смыслы не находятся ни в диалоге, ни в монологе. Мы говорим: они находятся в парадиалоге как в потоке делезовского «чистого становления», «дискурса», который для неискушенного обыденного сознания почти не отличим от бреда¹⁴.

Политический парадиалог – это прежде всего пародия на «сократический диалог». В основе последнего Бахтин видит представление о диалогической природе истины: «истина не рождается и не находится в голове отдельного человека, она рождается между людьми, совместно ищущими истину, в процессе их диалогического общения»¹⁵. Более того, «человеческая мысль становится подлинною мыслью, то есть идеей, только в условиях живого контакта с чужою мыслью, воплощенной в чужом голосе». Именно «в точке этого контакта голосов-сознаний и рождается и живет идея»¹⁶. Парадиалог полностью инвертирует такое диалоговое понимание истины. «Истина», которая рождается и живет в парадиалоге – есть, опять-таки, делезовский «эффект», эффект смысловой, но в равной мере и визуально-шумовой. Он мимолетен, живет только во время эфира, лишен всякой субстанциальности и причинности, в отличие от бахтинских «идей» и «мыслей», рождаемых (с творческой мукой) в диалоге.

Для характеристики политического парадиалога небезынтересно, что героями сократического диалога выступают именно идеологи, а «самое событие, которое совершается в ‘сократическом диалоге’ (или, точнее, воспроизводится в нем), является чисто идеологическим событием искания и испытания истины»¹⁷. Бахтин отмечает, что идеологический монологизм эпохи Просвещения - продукт европейского рационализма - стал закономерным отрицанием сократического диалога (его вырождение он фиксирует уже у позднего Платона). Современный политический парадиалог есть тоже отрицание сократического диалога, но отрицание, свойственное всем постмодернистским эпохам: отрицание в форме пародии и симуляции.

Политический парадиалог отрицает идеологичность сократического диалога уже тем, что в нем нет идеи как «живого события, разыгрывающегося в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний»; идеи, которая «хочет быть услышанной, понятой и «отвеченной» другими голосами с других позиций»¹⁸. Здесь даже нет того нововременного монологизма «идеологического творчества», который у Бахтина образует диалектическую противоположность диалогическому принципу. В классической идеологии дух нации, народа и пр. выражает одно и единое сознание. А в парадиалоге оно обнаруживает явные признаки шизофрении: рождает массу парадоксов и абсурдов, его постоянно «несет» в какой-то безумной скачке идей. Одним словом, парадиалог – это не идеологический субститут диалогичной по своей природе идеи, но абсурдистское шоу идеологических уродцев.

Речь участников парадиалога представляет собой вербализацию их автокоммуникативного потока сознания. Взаимодействуют не «точки зрения», «концепции», «идеологии» и т.п., но просто совмещаются в пространстве и времени (как в коллаже, клипе) два потока мышления и речи. Это противоречит принципу успешности стандартного диалогового общения. Эффективное (продуктивное) общение подразумевает, что «говорить в данный момент всегда может только один из присутствующих. Если начинают говорить сразу несколько человек и упрямо продолжают свои речи дальше, то, по крайней мере, понятность и координированность их реплик от этого страдает, быстро приближаясь к нулю <…>. Несколько тем могут рассматриваться только поочередно. Участники разговора должны ограничивать свои реплики актуальной в данный момент темой, или они должны добиться изменения темы. Это может приводить к тихой борьбе за власть, к борьбе за центр сцены и за внимание других. Уже на самом изначальном уровне элементарного общения лицом к лицу нет социальных систем с равнозначными шансами»¹⁹.

Для анализа парадиалога уточню приведенное положение Н. Лумана. В обычном разговоре борьба за коммуникативную власть ведется в контексте предметного спора по поводу реальных проблем (а потому борьба оказывается «тихой», незаметной). В парадиалоге она выходит на первый план и подчиняет себе предметную логику спора. Борьба довлеет, превращая диалог в разновидность коммуникативно-властного «искусства для искусства», а предметную логику рассматриваемых тем – в набор бессмыслиц.

В парадиалоге часто нарушается то, что Луман рассматривает как условие успешности диалогового общения - очередность реплик «в тему». Напротив, участники парадиалога нередко говорят одновременно, оставаясь к тому же на своей тематической волне. Поэтому записывать реплики такого диалога приходится в параллельные столбцы, а не в линейной очередности, как в обычном диалоге. Меняется и декодирование парадиалога внешним наблюдателем: оно уже не может осуществляться линейно, как в книжном дискурсе, но также цельно-пространственным способом, как в случае визуального дискурса. Наблюдатель парадиалога (на свой страх и риск) может в лучшем случае дать осмысленную интерпретацию отдельным фрагментам дискурса: репликам участников, микросюжетам разговора. Или даже сделать вывод, что один из них был успешнее (убедительнее, симпатичнее, артистичнее – все эти оценки по содержанию примерно одинаковы), чем другой. Но коммуникативная успешность понимается здесь в квази-эстетическом смысле. Наблюдатель не может ни подключиться к такому «диалогу» (ибо нет смысловой нити, за которую можно ухватиться), ни однозначно объявить себя на стороне одного из участников «спора». Диалог приобщает наблюдающего «третьего» к дискурсу, к роли со-беседника. Парадиалог консервирует «третьего» в роли внешнего наблюдателя, публики, зрителя шоу.

2. ПАРАДОКСЫ И АБСУРДЫ ПАРАДИАЛОГА

1. 
   Логические абсурды парадиалога
   

… Однажды он начал объяснять глуповцам права человека; но, к счастью, кончил тем, что объяснил права Бурбонов. В другой раз он начал с того, что убеждал обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил тем, что просил признать непогрешимость папы. Все это были, однако ж, одни façons de parler; и в сущности виконт готов был стать на сторону какого угодно убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему перепадет лишний четвертак.

Возьмем начало диалога. Ж. излагает обвинение в адрес субъекта по имени «ВЫ», с которым идентифицирует оппонента П. Он приписывает ему предикаты, которые в реальности не только не объединяются, но выступают сторонами политических антиномий, враждующих партий, идеологических противников: ВЫ разрушали капитализм (отбирали фабрики у фабрикантов); ВЫ сдали коммунистический режим, объявив его преступным; ВЫ начали перестройку; ВЫ провели «идиотские реформы, вернув страну в дикий капитализм»; ВЫ это сейчас защищаете. Аналогичным образом, ВЫ выступает у Ж как субъект настолько разных внешнеполитических действий, что это сводит ВЫ к абсурду: ВЫ отдали Польшу, Финляндию; ВЫ развязали вторую мировую войну; ВЫ создали генерала Власова, которого до сих пор считаете предателем; ВЫ уничтожили два миллиона советских солдат; Вы создали Советский Союз, который сам рухнул; ВЫ пришли в Афганистан; ВЫ начали войну в Чечне; ВЫ сто лет нас всех обманываете. Наконец, ВЫ предстает у Ж ускользающей в дурную бесконечность прогрессией самоотрицаний, абсурдным, саморазрушающимся феноменом: «Я родился в 46-ом году, когда Абакумов, прекрасный министр госбезопасности …. ВЫ его уничтожили. ВЫ Дзержинского уничтожили. ВЫ уничтожили Менжинского, Ягоду, Ежова, Берию. ВЫ сами себя уничтожаете». Жириновский и свою позицию представляет как своеобразную пародию на reductio ad absurdum: «И то, что касается поддерживать режимы, я бы выступал за царя. И сегодня скажу, сто раз за царя, а ВЫ царя убили. Я бы при Сталине выступал бы за Сталина, но ВЫ и его выкинули из Мавзолея, ВЫ. Я поддерживал Брежнева».

Одним словом, описываемых Ж. «ВЫ» никогда не существовало и не могло существовать. Это ВЫ – чисто вербальный и логически абсурдный конструкт вроде «круглого квадрата», «жареного льда» и пр. Это то, что Делез вслед за Мейнонгом и Гуссерлем называл «идеальным событием», мыслимым только в невозможном мире, но в реальном мире не существующим. Но эти авторы четко отличали абсурд от полной бессмыслицы, абракадабры, нонсенса. Смысл различия как раз хорошо виден в парадиалоге. «Парадокс абсурда» (Делез) выражен здесь в виде коммуникативной осмысленности предложений, обозначающих несовместимые объекты (предикаты). Могут заметить, что делезовская «логика смысла» - слишком изысканный и абстрактный инструмент для характеристики парадиалога Ж. - П. Однако фактический мир общественной коммуникации не так далек от кэрролловского «зазеркалья», как кажется на первый взгляд.

С чисто логической точки зрения конструкция ВЫ абсурдно-противоречива, но она имеет четкий коммуникативный смысл. Идентифицируя П. с ВЫ как собранием всех отрицательных сторон российской истории, Ж. добивается эффекта деградации оппонента в споре. Вся абсурдность сказанного Ж. отходит на задний план, получая коммуникативно-метафорический смысл; это кажется лишь развернутой версией выражения вроде «ВЫ – чудовище». Некоторые формально-общие моменты в объединяемых предикатах еще больше усиливают эту коммуникативную легальность абсурдного собрания предикатов: к примеру, многие ключевые представители ВЫ и в самом деле некогда были «верными ленинцами», а потом успешно строили «дикий капитализм».

К аналогичной абсурдной конструкции ВЫ прибегает и П. Однако ВЫ, с которым он идентифицирует Ж., выглядит еще более фантастическим и нелепым: «Вы - Геббельс, господин Жириновский. Вам нужно вернуться в свою штаб-квартиру, потому что на пороге Вашей штаб-квартиры – советские танки <…> МЫ вошли в Берлин, а ВЫ сожгли себя в Имперской канцелярии. <…> Почему ВЫ фашисты? <…> А советские солдаты придут и воткнут штык в ВАШУ могилу!». Идентификация Ж с «ВЫ» осуществляется у П по методу мифического оборотничества, а не посредством логического отнесения к классу (пусть и с абсурдным набором свойств). «ВЫ-Жириновский» непосредственно обращается в «ВЫ-Геббельс» и в «ВЫ-фашисты». Если абсурдность ВЫ у Ж. есть результат прежде всего игнорирования политической (исторической) логики происходящего, то у П.. зачастую полностью игнорируется реальное пространство и время: ВЫ-Жириновский в образе Геббельса оказывается в Берлине 1945 года, а (уже несуществующие) «советские солдаты» воткнут штык в его (еще не существующую) могилу. Все это можно рассматривать как всего лишь метафоры; но они подаются как аргументы в споре, а поэтому суть, скорее, мифо-метафоры - вымышленные образы, которые не комментируют и не маркируют свою фиктивность.

Аналогичный прием применяет Ж. во вступительной «обвинительной речи»: «ВЫ же ночью пришли, с оружием в руках, подготовленные в Германии, в Америке, в кожанках и в маузерах». В предикации ВЫ объединяются прямо противоположные субъекты: «подготовленные в Германии коммунисты образца 1917 года» и «подготовленные в Америке антикоммунисты образца 1991 года». Тем самым логически нелепая фраза полностью игнорирует реальное историческое пространство-время и подражает мифу. Слушателю она внушает один смысл: ВЫ – дьявольская, чуждая, чужестранная сила, представленная в разных ипостасях в разные исторические эпохи российской истории.

Если семантически оценивать текст Ж., то он скрывает абсурдное сочетание взаимоисключающих положений. Так, Ж., с одной стороны, выражает сожаление, что ВЫ «отдали Польшу, Финляндию», что МЫ «не стоим с 18-го года, как французы и британцы, на территории Германии». С другой стороны, он обвиняет ВЫ в насильственном («на штыках Красной армии») объединении «народов Закавказья, Прибалтики, Украины» в Советский Союз. Или возьмем такой пассаж: «Собрали страну на штыках Красной армии. Этого хотели народы Закавказья, Прибалтики, Украины? У них спросите! Чего же они разбежались в 91-ом году? Как только перестала существовать Красная армия – все моментально от нас разбежались. Сегодня воруют наш газ. Где наша Красная армия?!». В этом пассаже Ж. грубо объединяет две взаимоисключающих позиции: либеральную и имперскую. Но этот очевидный логический абсурд имеет ясный коммуникативный смысл. Ж. важно сохранить у части публики впечатление, что он – русский империалист, а не прозападный либерал; что он именно досоветский, царский империалист, а коммунисты – империалисты-неудачники; что свой старорусский империализм он не может высказать откровенно, а только намекает на него. Одновременно Ж. отправляет противоположные по смыслу послания-намеки: что его империализм – только карикатура на империализм, а на самом деле он – против русского империализма и всяческого колониализма, и вообще «настоящий Жириновский» – это стопроцентный европейский либерал. Основная коммуникативная тактика Ж. – посылать одновременно и равно убедительно (для этого и нужен талант артиста повседневности) взаимоисключающие послания. С моральной точки зрения такая тактика сомнительна, зато позволяет ловить в коммуникативную сеть часть политической публики.

Участники парадиалога употребляют еще один специфический вид абсурдных предложений, которые Дж.Остин предпочитал называть «недействительными»²⁰. Речь идет об утверждениях, которые соотносятся с несуществующими явлениями, однако не являются внутренне противоречивыми. К примеру, у Ж.: «Коммунист Ющенко ворует наш газ»; «Этот главный бандит лежит на Красной площади». Проханов - Жириновскому: «ВЫ сожгли себя в Имперской канцелярии»; «На пороге Вашей штаб-квартиры стоят советские танки» и т.п. Абсурдность этих предложений вызвана выпадением семантических пресуппозиций. «Коммунист Ющенко» не может воровать газ, потому что не является коммунистом; на пороге штаб-квартиры Ж. не могут стоять советские танки, потому что у Ж. нет подразумеваемой штаб-квартиры и т.д. Абсурдность указанных выражений не вполне снимается контекстом диалога. Они не декодируются однозначно - ни участниками диалога, ни слушателями, - как метафоры, пусть даже и рискованные. Причина - в том, что сам парадиалог не может предоставить связного смыслового (повествовательного) контекста для метафорической утилизации абсурдных выражений. Эти выражения зависают в своей абсурдности, приобретая форму мифических и/или бредовых конструкций.