«Дарование смысла» в парадиалоге

• 
  Как же так? — с упреком сказала Мышь, — Ты тоже должна получить приз!
  
• 
  Сейчас уладим! — внушительным то­ном произнес Дронт и, обернувшись к Алисе, спросил: — У тебя еще что-нибудь осталось в кармане?
  
• 
  Ничего. Только наперсток, — грустно ответила Алиса.
  
• 
  Превосходно! Передай его мне, — по­требовал Дронт.
  

—Я счастлив, сударыня, что имею честь от имени всех участников просить вас принять заслуженную награду — этот почетный наперсток!

Разумеется, при этом подразумеваются именно делезовские качества смысла, отмеченные нами выше. Это значит, что смысл, который дарует нонсенс, совершенно безразличен ко всем логическим оппозициям и стерилен в отношении всех ценностей. И любой логический абсурд, обозначающий несовместимые объекты и понятия, о-смыслен именно таким смыслом. Поэтому нечего удивляться абсурдным противоречиям, которые «даруют» нам «судьи» в своих комментариях: все это имеет смысл, - тот сценический смысл, который соответствует их парадоксальному статусу в соловьевской программе. А противоречия эти рождены немалым смущением людей, оказавшихся в центре конфронтации между серьезностью обсуждаемых тем и солидностью общественного статуса «дуэлянтов», с одной стороны, а с другой, - несерьезностью всего спектакля, сопряженного с несуразными и неприличными речами и жестами его героев.

Оценки четырех судей четко разделяются на две группы. К одной относятся те, которые не понимают (или смутно понимают) парадоксальность коммуникативной рамки «дуэли», и вытекающую отсюда двойственность коммуникативного поведения дуэлянтов: как предметно мыслящих экспертов и одновременно как исполняющих роль артистов. Вторая группа судей понимает это хорошо и дает соответствующую (двойственную) оценку.

Любопытно, что в первой группе оказались представители художественных ремесел: музыкант А.Маршалл и писательница А.Холина. А.Маршалл, с одной стороны, отмечает сумбурность речей дуэлянтов, их стремление переходить на личности и отвлекаться от сути разговора; признает, что «такой гвалт стоит в ушах, что трудно что-либо вообще понять». Но, с другой стороны, все же отдает предпочтение Ж., находя убедительными его экскурсы в историю, соглашаясь «со многими» (!) его оценками («по поводу и сталинского режима, и фашизма, и так далее и тому подобное»). Сходную с музыкантом позицию занимает и писательница Холина. С одной стороны, она квалифицирует увиденное как «балаган с размахиванием руками», где вместо обсуждения «действительно важной проблемы» постоянно переходят на личности. С другой стороны, более убедительным ей все же представляется Ж., «потому что он хоть приводит какие-то факты, вообще известные, но факты в свою поддержку, а Проханов гонит такую волну коммунистическую». Правда, «Владимир Вольфович все равно не очень, к сожалению, убедителен», зато П. вообще социально опасен: «это какая-то коммунистическая паранойя в духе Сталина и мне кажется, что нужно насторожиться после таких вот выражений».

Как видим, дискурс Ж.-П. точно характеризуется словами Ж.Делеза о «гротескном триединстве ребенка, поэта и безумца»⁴⁶. Но это не мешает судьям с серьезным видом рассуждать о нем как о чем-то взрослом, нефиктивном и нормальном.

Во второй группе судей мы видим представителей профессий, где востребованы, так сказать, здравый смысл и трезвый анализ: пресс-атташе РСТ И.Тюрина и политолог Ф.Лукьянов. И. Тюрина дает четкое резюме увиденного: «Все это конечно очень зрелищно, но дуэли, если оценивать их с точки зрения политики, не получилось. Противостоять Владимиру Вольфовичу очень трудно, и Александру Андреевичу этого не удалось. Владимир Вольфович, с одной стороны, вроде бы тверд в своих убеждениях, но противоречив, не логичен, не последователен. <…>. Моя позиция такова: я против Александра Андреевича, но и не за Владимира Вольфовича, я воздерживаюсь». Политолог Ф.Лукьянов тоже с самого начала фиксирует, что «в такой вот театрализованной дискуссии Жириновский ярче, потому что он как актер сильнее». Но это означает для Лукьянова ситуацию quid pro quo, когда предметная сторона дискуссии подменяется театральными жестами. Отсюда его конечное критическое суждение: «В этом поединке нет победителей, зато есть побежденные, проигравшие. Проигравшие - это мы все, это российское общество. Потому что до тех пор, пока столь фундаментальные вопросы нашей жизни, как отношение к прошлому, <…> пока поиск этого ответа будет подменяться театрализованными эффектами и личными выпадами, и идеологическими штампами, мы будем топтаться на месте».

Как видим, никто из судей не может дать внятной предметной оценки выступлений любого участника словесной «дуэли». Все их оценки прежде всего относятся не к содержанию, а к форме, коммуникативному обрамлению инсценированного диалога. Мы указали в начале нашего анализа общую причину такой реакции стороннего наблюдателя на парадиалог: дефицит в нем предметной логики, вообще логики, делает невозможным ни предметную оценку парадиалога, ни осмысленное к нему приобщение.

Но высший «фокус» коммуникативной рамки парадиалога состоит в том, что даже приведенные выше трезвые и критичные оценки коммуникативной ситуации, в конечном счете, работают не на прояснение, а на профанацию «фундаментальных вопросов нашей жизни». Даже финально-трагическое «прозрение» политолога Лукьянова («проигравшие - это мы все, это российское общество») воспринимается как театральный жест, как домашняя заготовка для концовки пьесы, где он играет роль Умника-Политолога. Если же предположить (хотя это и нелегко), что судьи не подыгрывают Ведущему, а высказывают все, что думают, тогда они попадают в очень глупую для себя ситуацию. Они ведут себя так, будто участвуют в серьезном обсуждении исторических и политических проблем, тогда как на самом деле выступают персонажем комического телешоу. И чем больше они возмущаются дурацкими выходками Ж. и П., и чем более умные вещи они при этом высказывают, тем больше отвечают они своему амплуа, своей глуповатой (сценической) роли «умников». Почему? – Да потому что невозможно вести себя логично и последовательно в противоречивом или нелогичном пространстве; потому что трудно оставаться умным в дурацкой ситуации, зато оказаться там дурацким Умником - легко.

В этом, кстати, заключен специфически современный тип реализации бессознательно-апологетической функции т.н. «экспертной культуры» гуманитариев. Апологетика носит ведь не только сознательный и открытый содержательный характер (по принципу «спасибо партии родной …»); она может быть закодирована в коммуникативном обрамлении самого дискурса. В нашем случае, что бы ни говорил умный политолог о феноменах вроде парадиалога, он не может высказать его истинный фиктивный статус, потому что он сам остается частью этой фикции, а значит, в объятиях всех ее логических и коммуникативных парадоксов.

5.3. Клиника и этика парадиалога
Перестаньте смеяться – приборы показывают, что вы мертвы!

Популярное изречение
Чтобы анализировать современный политический дискурс, причем не только в России, надо для начала пройти врачебную практику в какой-нибудь психлечебнице или, по крайней мере, немного уяснить себе специфику психических расстройств. Сознание российского постсоветского общества особенно разорвано, оно обнаруживает явные признаки психоза. Возможно, один из секретов бешеного коммуникативного успеха Ж. (помимо очевидного риторического и артистического дара) состоит как раз в продуцируемой им модели массовой шизофрении. В дискурсе Ж. общественность узнает свой собственный бред, который она носит в себе как нечто сугубо интимное, а потом вдруг видит его на экране. Вот такой «случается бред», как выражался М.Е.Салтыков-Щедрин в «Истории одного города». И созерцая этот бред, публика переживает психотический катарсис, получает очищение-облегчение и - почти интимную душевную связь с главным политическим клоуном и психотерапевтом страны.

Упомянутая психотическая разорванность сознания выражается в неспособности людей различать в массовой политической коммуникации между уровнями абстракции, ступенями политического языка, коммуникативными обрамлениями политических событий. Для людей непонятно, где в политике фикция - где реальность, где в шутку - где всерьез, где смех, а где горе. Можно согласиться, что эти различия выглядят проблематичными не только в российской политике, что границы между актерством и политикой всегда и везде были текучими. Вопрос, однако, не в том, насколько диффузными являются эти границы (а разве граница между игровым и неигровым поведением даже у высших животных не является условной и подвижной?), а в том, сохраняет ли общественность способность вообще эту границу различать.

Накануне отъезда на упомянутую сессию ПАСЕ Российский фонд защиты мира вручил Ж. как лидеру крупной политической партии (и вице-спикеру национального парламента!) премию и медаль. Вручавший награду заместитель председателя комитета Госдумы по международным делам Л.Слуцкий сказал при этом: «Все, что делается Владимиром Вольфовичем как лидером политической партии, говорит о миротворчестве». Если совместить это событие с публичной речевой продукцией Ж. (в том числе и во время теледуэли с П.), то можно сделать вывод о полной невменяемости российского политического дискурса. Мы не станем здесь задаваться вопросом, насколько жизнеспособна политическая культура, в которой такого рода невменяемость становится одним из важных элементов. Поживем – увидим. Во всяком случае, Э.Фромм писал в свое время, анализируя паранойяльное массовое сознание времен холодной войны, что «существуют вялотекущие хронические формы психозов, которые могут охватывать миллионы людей и которые <…> не мешают этим людям функционировать в обществе».⁴⁷

Но было бы несколько глуповато метать одни только моральные громы и молнии по поводу обессмысливания политических проблем в парадиалоге Ж.-П. Глуповато, потому что у этого квази-политического диалога есть эстетическое алиби: коммуникативно он обрамлен как шоу, как игра в дуэль, и никто не обещал зрителям трезвого анализа. Да и ведущий В.Соловьев - это ведь не политический обозреватель, а талантливый шоумэн. И само по себе это было бы ни хорошо, ни плохо, если бы такие квази-политические шоу не подменяли собой серьезного разговора о политике на нашем ТВ; если бы в реальном контексте нашего телевещания эти шоу не были бы забавной пародией и симуляцией аналитических политических программ; наконец, если бы главным героем телевизионного разговора о политике был бы у нас не политический артист Ж., а многоликий и дельный Эксперт. Одним словом, если бы такие телеспектакли сами по себе не были какой-то пара-политикой.

Пара-политическим этот опыт является потому, что он оперирует не объективной, а симулированной картиной политической реальности. Симуляция, как бы хорошо мы к ней ни относились, есть в том смысле регрессивный опыт, что она отходит от реальной логики предмета, который она симулирует. Симуляция есть именно мнимый, притворный образ предмета, рожденный через подражание его внешним свойствам. Но регрессивность заключена не столько в самом отходе от логики к эстетике (в широком смысле), сколько в подмене предметно-логических характеристик эстетическими свойствами. На социальные функции такого рода опыта указывали Лотман и Успенский в цитировавшейся статье⁴⁸. Они отмечали, что в определенных социальных ситуациях симуляции мифа вне мифического сознания рассматриваются как альтернатива знаковому мышлению, аккумулирующему социальные отношения, их предметную логику. В этом случае симуляция мифа выступает формой регрессивного опыта; неслучайно, - как замечают Лотман и Успенский, - она часто дополняется обращением к детскому мышлению.

Сколь бы ни было забавным театрализованное представление Ж. и П., с точки зрения предметной логики затронутых в нем проблем оно в точном смысле есть регрессивный опыт. И это – даже не негативная оценка, а коммуникативный диагноз. Сама по себе регрессия не является непременно злокачественным опытом. Секта православных коммунистов, тихо молящихся перед иконами Ленина и Христа, не является социальным злом, как не опасна сама по себе община хиппи, нашедшая антикапиталистическую альтернативу в объятиях природы и марихуаны. Однако и то, и другое есть регрессивный опыт с точки зрения предметной логики политических отношений.

Политическая регрессивность рассматриваемого парадиалога станет очевидной, если мы примем во внимание, к примеру, такой реально-политический аспект, как оппозиционность. Оба участника парадиалога считаются представителями современной политической оппозиции в России. Во всяком случае, к «партии власти» формально они не относятся. Как раз сам повод для дуэли – участие Ж. в сессии ПАСЕ – подается «первым демократом страны» в оппозиционном ключе. Ж. считает себя единственным свободным от коммунистического наследия российским политиком, в том числе, по сравнению с нынешней партией власти. Но с учетом подробно проанализированной выше речевой продукции «дуэлянтов» создается совершенно комичный, инфантильно-идиотский образ этих «оппозиционных сил». Оппозиция, ориентированная на все возможные позиции, и ни на какую из них конкретно; оппозиция, первейший принцип которой – поддерживать любое существующее правительство; оппозиция, выступающая политической версией «любовной связи антиномий», - такая симуляция оппозиции желанна для любого правительства.

В этом смысле неслучайно, что в последние годы Ж. стал политиком, востребованным ТВ. Он стал воистину знаковой фигурой театрально-политического дискурса постсоветской России. Между тем в странах старой демократической культуры не любой публичный человек, тем более, политик, согласится дискутировать в передаче с такого рода персонажем. Ведь это примерно то же самое, что идти на деловой разговор, а оказаться в центре карнавала; или как у классика: собираться в Кремль, а попасть на Курский вокзал. Это похоже на ситуацию, когда хирург ждет ассистента для серьезной операции, а к нему в операционную впускают цыган, начинаются песни и пляски, кто-то гадает по руке, кто-то лезет в карман … Совершенно очевидно, что само присутствие Ж. придает политической коммуникации фиктивно-игровой, балаганный характер, и устроители телепередач прекрасно это знают. Но дело не в них, а в реализуемой сегодня политике телевещания. Не все, впрочем, находят здесь признаки какой-либо политики⁴⁹.

В любом случае, общее содержание передач двух государственных российских телеканалов можно считать нормальным только вне всякого сравнения с работой государственных (общественных) каналов других стран. На нашем ТВ отсутствуют аналоги серьезных политических ток-шоу, таких, например, как на общественных каналах немецкого телевидения: «Кристианзен» на АРД и «Берлин Митте» на ЦДФ. И как бы ни критиковались эти передачи в Германии, они дают публичную площадку всем основным политическим партиям, прежде всего оппозиционным, для серьезного (и неудобного для правящей коалиции) обсуждения реальных политических проблем. Их коммуникативная рамка не выстраивается по развлекательно-инфантильному образцу каких-то дуэлей, состязаний, гейм-шоу и прочее. Они транслируются в наиболее удобное для зрителей время, сразу после выпуска вечерних новостей в прайм-тайм. У нас же, как точно заметил А.Пушков, «как ни посмотришь госканалы в прайм-тайм, там почему-то все смеются <…>. А смешат одни и те же люди. Появилась корпорация, веселящая страну»⁵⁰.

Г.Алмонд заметил где-то, что политическая суматоха мешает смотреть на политику «как на интересную патологию». Суматоха нашей политической жизни этому явно не мешает, только вот не очень вдохновляет тех, кто живет внутри этой «интересной патологии». Как ни смейся над забавной дурашливостью политиков, от нее реальные проблемы смешнее не становятся; как ни смейся над собственным прошлым, без него серьезного будущего тоже не получится. Но из таких вот политических парадиалогов выходит: настоящего прошлого у нас нет, а есть только горе-прошлое; и нет у нас настоящей оппозиции - одна только горе-оппозиция. И нет ничего смешнее такого горя.