Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем

Иду  на  кухню  и  наливаю  еще  один  бокал  вина.  Вернувшись  к  своему
креслу,  какое-то  время  наблюдаю,  как  вяжет  Пенни,  и  на  меня  со  все
ускоряющейся  быстротой,  хаотично,  наскакивая  друг  на  друга,  начинают
набегать мысленные образы. Впечатление такое, будто я стараюсь вышить
узор из этих воспоминаний.
Я  вижу  Пита  Сампраса,  сокрушающего  всех  своих  противников  на
одном  из  своих  Уимблдонских  турниров.  После  того  как  он  зарабатывает
окончательные  очки,  он  бросает  свою  ракетку  на  трибуны  —  мне!  (Она
пролетает  надо  мной  и  поражает  зрителя,  сидевшего  за  мной,  который,
естественно, подает в суд.)
Вижу  главного  соперника  Пита  —  Андре  Агасси,  несеянного  игрока,
как  он  выигрывает  Открытый  чемпионат  США  по  теннису  и  подходит  ко
мне после финального сета весь в слезах: «Мы сделали это, Фил!»
Мы?
Я  улыбаюсь,  когда  Тайгер  в  Огасте  —  или  это  было  в  Сент-
Эндрюсе? — делает своей клюшкой завершающий катящий удар на грине.
Он  обнимает  меня  —  и  задерживает  в  своих  объятиях  несколько  дольше,
чем я ожидал.
Я  перебираю  в  памяти  многие  частные,  интимные  моменты,  которые
делил с ним, Бо Джексоном, Майклом Джорданом.
Остановившись в доме Майкла в Чикаго, я поднимаю трубку телефона,
стоящего  рядом  с  постелью  в  комнате  для  гостей,  и  вдруг  слышу  из
аппарата  голос:  Могу  ли  я  чем-нибудь  помочь?  Это  обслуживание  по
вызову.  Настоящее,  круглосуточное  обслуживание,  как  в  гостиничном
номере, типа «чего вашей душе угодно».
Я вешаю трубку, забыв закрыть рот.
Они  все  мне  как  сыновья,  как  братья  —  моя  семья.  Не  меньше.  Когда
умирает  отец  Тайгера,  Эрл,  церковь  в  Канзасе  вмещает  в  себя  меньше
сотни  людей,  и  мне  оказывается  честь  быть  среди  приглашенных.  Когда
убивают  отца  Джордана,  я  лечу  в  Северную  Каролину  на  похороны  и
обнаруживаю, что для меня зарезервировано место в первом ряду. Все это,
разумеется, возвращают мои раздумья к Мэтью.
Я  думаю  о  его  долгом,  сложном  поиске  смысла  жизни,  своей
индивидуальности. Меня. Его поиск часто выглядел таким знакомым, хотя
Мэтью  не  хватало  моей  удачи  или  моей  способности  сосредоточить
внимание.  И  моего  чувства  неуверенности,  незащищенности.  Возможно,
если бы он обладал большей неуверенностью, незащищенностью…
Весь
в
стремлении
найти
себя,
он
бросил
колледж.
Он
экспериментировал,  баловался,  бунтовал,  спорил,  убегал.  Ничто  не

помогало. Затем, наконец, в 2000 году, казалось, он был рад стать мужем,
отцом,  филантропом.  Он  был  вовлечен  в  работу  с  Mi  casa,  su  casa  («Мой
дом — твой дом» (исп.). Прим. пер.), благотворительным фондом, который
занимался строительством сиротского дома в Сальвадоре. Во время одной
из  своих  поездок  туда,  после  нескольких  тяжелых,  но  приносивших
удовлетворение  дней  работы,  он  сделал  перерыв.  Отправился  с  двумя
друзьями на глубоководное озеро Илопанго нырять с аквалангом.
По  какой-то  причине  он  решил  проверить,  как  глубоко  он  может
нырнуть. Решил пойти на такой риск, на который даже его отец, известный
своим пристрастием к риску, никогда бы не решился.
Что-то пошло не так. На глубине 150 футов мой сын потерял сознание.
Если  бы  мне  пришлось  думать  о  пережитых  Мэтью  последних  моментах
его  жизни,  как  он  боролся,  чтобы  ему  хватило  воздуха,  я  полагаю,  мне
удалось бы почти в точности представить, что он испытал. После того как
я,  бегая  на  тренировках  и  соревнованиях,  отмерил  тысячи  миль,  мне
знакомо  чувство,  которое  возникает  во  время  борьбы  за  каждый
следующий  вздох.  Но  я  не  позволю  своему  воображению  заходить  так
далеко. Никогда.
Тем не менее я разговаривал с его двумя друзьями, которые были с ним
в  той  поездке.  Я  прочитал  все,  что  только  смог  найти,  про  несчастные
случаи  во  время  погружений.  Я  узнал,  что,  когда  что-то  идет  не  так,
аквалангист  ощущает  нечто,  что  носит  название  «эффекта  мартини».  Он
думает, что все в порядке. И даже лучше. Он ощущает эйфорию. Наверное,
это и произошло с Мэтью, говорю я себе, потому что в последнюю секунду
он  вытащил  изо  рта  дыхательную  трубку.  Я  предпочитаю  верить  в
сценарий с эйфорией, чтобы думать, что мой сын не страдал в конце. Что
мой  сын  был  счастлив.  Я  предпочитаю  так  думать,  потому  что  это
единственный способ для меня продолжать жить.
Мы  с  Пенни  были  в  кино,  когда  узнали  об  этом.  Мы  пошли  на
пятичасовой  сеанс,  на  котором  демонстрировался  «Шрек-2».  В  середине
фильма  мы  обернулись  и  увидели  Трэвиса,  стоящего  в  проходе.  Трэвис.
Трэвис?
Он шептал нам из темноты: «Вам надо пройти со мной, ребята».
Мы прошли по проходу между рядами на выход из зала кинотеатра, из
темноты на свет. Когда мы вышли, он сказал: «Мне только что позвонили
из Сальвадора…»
Пенни упала на пол. Трэвис помог ей подняться. Он обнял ее рукой, а я
побрел, пошатываясь, в конец коридора, с глазами, полными слез. Помню,
как  в  моей  голове  непроизвольно  повторялась  непрошенная  фраза,  будто

строфа  из  какого-то  стихотворения:  «Вот  как  оно  заканчивается»  (это
строчка  из  популярной  песни  The  Way  it  Ends  американского  актера  и
исполнителя Ландона Пигга. — Прим. пер.).
На  следующее  утро  эта  новость  звучала  повсюду.  Везде,  в  Интернете,
по радио, а газетах, по телевидению раструбили голые факты. Мы с Пенни
опустили  жалюзи  на  окнах,  заперли  двери,  отрезали  себя  от  внешнего
мира. Но не прежде, чем наша племянница Бритни переехала к нам. До сих
пор думаю, что она спасла нам жизнь.
Все  спортсмены,  имевшие  контракты  с  «Найком»,  писали  письма,
посылали  сообщения  по  электронной  почте,  звонили.  Все  до  единого.  Но
первым  был  Тайгер  (Вудс.  —  Прим.  пер.).  Он  позвонил  в  7.30  утра.
Никогда, никогда не забуду. И никому не позволю сказать что-либо плохое
о Тайгере в моем присутствии.
Еще  один  ранний  звонок  поступил  от  Альберто  Салазара,  всегда
яростно  боровшегося  в  забегах  на  длинных  дистанциях  и  победившего  в
кроссовках  «Найк»  в  трех  нью-йоркских  марафонах  подряд.  Всегда  буду
любить его за многое, но больше всего за выражение им сочувствия в тот
день.
Теперь  он  тренер,  и  недавно  он  привозил  нескольких  своих  бегунов
в Бивертон. Они проводили легкую разминку посреди поля имени Роналду,
когда  кто-то  из  них  оглянулся  и  увидел,  что  Альберто  лежит  на  земле,
хватая  воздух  ртом.  Сердечный  приступ.  Он  находился  в  состоянии
клинической смерти на протяжении четырнадцати минут, пока санитары не
откачали и быстро не увезли его в больницу Сент-Винсент.
Я  хорошо  знал  эту  больницу.  В  ней  родился  мой  сын  Трэвис,  в  ней
скончалась моя мать, через двадцать семь лет после моего отца. За полгода
до  его  смерти  я  смог  взять  отца  с  собой  в  большое  путешествие,  чтобы
разрешить наконец извечный вопрос, гордится ли он, и доказать ему, что я
горжусь им. Мы объехали с ним весь мир, видели «Найк» в каждой стране,
которую  посетили,  и  каждый  раз,  когда  он  видел  «свуш»,  в  его  глазах
появлялся  блеск.  Боль,  вызываемая  его  нетерпимостью,  враждебностью  к
моей Безумной идее, угасла. Давно пропала. Но не память о ней.
Отцы  и  дети.  Всегда  было  одно  и  то  же,  испокон  веков.  «Папа,  —
признался  мне  однажды  Арнольд  Палмер  на  турнире  по  гольфу
«Мастерс»,  —  делал  все,  чтобы  отвадить  меня  от  того,  чтобы  я  стал
профессиональным игроком в гольф».
Я улыбнулся: «Не может быть!»
Во  время  посещения  Альберто,  входя  в  фойе  больницы  Сент-Винсент,
меня  охватило  чувство,  будто  я  увидел  своих  родителей.  Я  явственно

ощутил  их  присутствие  рядом  со  мной,  будто  они  касались  моего  локтя,
дышали  мне  над  ухом.  Полагаю,  у  нас  были  напряженные  отношения.  Но
как  это  бывает  с  айсбергом,  все  скрывалось  под  водой.  В  их  доме  по
Клейборн-стрит  напряжение  было  скрыто,  там  почти  всегда  преобладали
спокойствие  и  благоразумие  из-за  того,  что  они  любили  нас.  О  любви  не
говорили,  ее  не  показывали,  но  она  там  была  всегда.  Я  с  сестрами  вырос,
зная, что оба родителя, как бы они не отличались друг от друга, заботились
о нас. Это то, что они оставили нам в наследство. В этом их окончательная
победа.
Я прошел в кардиологическое отделение, увидел знакомую вывеску на
двери:  «Не  входить».  Я  проскользнул  мимо  таблички,  вошел  в  дверь,
миновал  коридор  и  нашел  палату,  в  которой  лежал  Альберто.  Он
приподнял голову с подушки и смог изобразить страдальческую улыбку. Я
потрепал  его  по  руке,  и  мы  хорошо  пообщались.  Затем  я  заметил,  что  он
стал замирать. «До скорого», — сказал я. Он резко поднял руку и схватил
ею  мою.  «Если  что-то  случится  со  мной,  —  сказал  он,  —  обещай,  что  ты
позаботишься о Галене».
Его спортсмене, которого он тренировал. Кто был для него как сын.
Я понял это. О, как же хорошо я это понял.
«Разумеется,  —  сказал  я,  —  разумеется.  Гален.  Считай,  что  это
сделано».
Я  вышел  из  палаты,  едва  слыша  пульсирующие  звуки,  которые
издавали медицинские аппараты, смех медсестер, стоны пациента в конце
коридора.  Я  думал  о  фразе:  «Это  просто  бизнес».  Никогда  не  бывает
просто  бизнеса.  И  никогда  не  будет.  Если  же  он  действительно  станет
просто бизнесом, это будет означать, что бизнес очень плохой.
«Пора  спать»,  —  говорит  Пенни,  убирая  свое  вязание.  —  «Да»,  —
говорю я ей. — «Буду через минуту».
Продолжаю думать об одной фразе в фильме «Пока не сыграл в ящик».
«Каждый  судит  о  себе  по  людям,  которые  судят  о  себе,  примеряясь  к
нему».  Я  забыл,  кто  это  произнес,  Николсон  или  Фримен  (это  сказал
Морган  Фримен.  —  Прим.  пер.).  Но  сказано  так  верно,  так  удивительно
верно. С этой мыслью переношусь в Токио, в штаб-квартиру «Ниссо». Не
так давно я вновь был там. Позвонил телефон. «Вас», — сказала секретарь
в  приемной,  передавая  мне  трубку.  «Меня?»  Звонил  Майкл  Джонсон,
трехкратный золотой медалист, обладатель мирового рекорда в беге на 200
и  400  метров.  Все  эти  победы  были  завоеваны  в  наших  шиповках.  Он
случайно оказался в Токио, сказал он, и услышал, я тоже здесь. «Не хотите
вместе пообедать?» — спросил он.

Я  был  польщен.  Но  сказал,  что  не  могу.  «Ниссо»  устраивала  в  мою
честь банкет. Я пригласил его прийти. Спустя несколько часов мы сидели
вместе на полу перед столиком, уставленным плошками с сябу-сябу (тонко
нарезанной говядиной, курицей или морепродуктами, которые опускают в
кипящую  воду  и  едят  с  соевым  творогом  и  овощами,  макая  в  кунжутный
соус; образовавшийся после варки в котле бульон съедают в конце с рисом
или  лапшой.  —  Прим.  пер.),  провозглашая  тосты  в  честь  друг  друга  и
чокаясь чашками с саке. Мы смеялись, подбадривали друг друга, чокались,
и  что-то  между  нами  произошло,  то,  что  возникает  между  мной  и
большинством  спортсменов,  с  которыми  я  работаю.  Некий  дух  взаимного
расположения,  товарищества,  своего  рода  взаимной  связи.  Это  длится
недолго,  но  происходит  почти  всегда,  и  я  знаю,  что  это  часть  того,  чего  я
искал, когда отправлялся в свое кругосветное путешествие в 1962 году.
Изучение самих себя — это забвение самих себя. Mi casa, su casa.
Единение — каким-то способом, в каком-то виде, в какой-то форме —
это то, чего искал каждый, кого я когда-либо встречал.
Я вспоминаю о тех, кто не дожил до этого времени. Бауэрман скончался
в  канун  Рождества,  в  1999  году,  в  Фоссиле.  Он  вернулся  в  свой  родной
город, как мы всегда подозревали, что это рано или поздно случится. Дом
на  вершине  горы,  над  университетским  кампусом,  по-прежнему
принадлежал ему, но он решил съехать, перебравшись с миссис Бауэрман в
дом  для  престарелых  в  Фоссиле.  Ему  надо  было  оказаться  там,  где  он
начинал,  —  говорил  ли  он  кому-либо  об  этом?  Или  же  я  представляю  в
своем воображении, как он бормочет это про себя?
Помню, когда я был на втором курсе, у нас намечались соревнования с
командой университета в Пулмане, штат Вашингтон, и Бауэрман заставил
водителя  автобуса  изменить  маршрут  и  проехать  через  Фоссил,  чтобы
показать нам город. Я сразу же вспомнил об этом сентиментальном крюке,
когда услышал, что Бауэрман слег и уже не смог подняться с постели.
Позвонил Джакуа. Я читал газету, рождественская елка мигала, мигала,
мигала.  Вам  всегда  запоминаются  самые  странные  мелочи  в  такие
моменты. Задыхаясь, я сказал в трубку: «Мне придется перезвонить вам».
Затем  я  поднялся  в  свой  уголок.  Выключил  все  лампы.  С  закрытыми
глазами  я  стал  припоминать  миллионы  различных  моментов,  включая
давнишний обед в гостинице «Космополитен».

жүктеу/скачать 1.74 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: