Рассказчики в «исторических повествованиях»

Старцы-рассказчики в «исторических повествованиях» эпох Хэйан и Камакура (Х1–Х1У вв.)

«Шесть национальных историй» были составлены по императорскому повелению, в них представлена японская история начиная с первого, полулегендарного императора Дзимму (трад. (660)-585 гг. до н.э.) и до 887 г. Создавались национальные истории с 720 по 901 гг. Этими официальными историями, составленными по хронологическому принципу, национальная историческая традиция далеко не исчерпывалась. Существовали и другие сочинения, более частного, так сказать, характера: это «Рюндзи кокуси» («Тематическая история страны», 892), составленная знаменитым поэтом Сугавара Митидзанэ, писавшим японские песни-вака и китайские стихи-канси. Примечательный документ – «Такахаси удзибуми» («Сочинение о клане Такахаси», 792 г.) – истории и легенды, связанные с влиятельным феодальным родом провинции Вакаса. К этой истории примыкает «Когосю:и» («Собрание прежде упущенных древних речений», 807 г.), в которой описана судьба древнего клана Имбэ, его соперничество с другим могущественным кланом Накатоми. Национальные истории – официальные и частные – стали предшественниками нового жанра Х1 в. – рэкиси моногатари («исторические повествования»), представленного девятью обширными сочинениями, большинство которых содержат в названии слово «зерцало» (кагами). Этот жанр оказался наследником сразу нескольких литературно-исторических традиций. Было созданы произведения, представлявшие собой жизнезнеописания выдающихся людей эпохи, почти исключительно из правящего рода Фудзивара. По поводу первого сочинения из ряда исторических повествований в японской филологии имеются разночтения: первым, по некоторым источникам, считается «Эйга моногатари» («Повесть о расцвете», Х1 в.), а по другим – «О:кагами» («Великое зерцало», Х1 в.). В обоих этих памятниках (но в разных ракурсах) описывалось правление рода Фудзивара с 850 по 1025 гг., т.е. наиболее яркая эпоха японской истории времен правления четырнадцати императоров и двадцати канцлеров, регентов и министров.

В «Мидзукагами «(«Водяное зерцало», автор Накаяма Тадатика, ум. 1193 г.) описана история пятидесяти четырех императоров начиная с императора Дзимму по 850 г. В «Имакагами» («Нынешнее зерцало», 1170 г.) повествовалось о событиях 1025–1170 гг.. Такое обилие произведений, повествующих приблизительно об одном и том же периоде японской истории, многие японские ученые объясняют тем, что во времена правления Фудзивара Митинага (885- 1027 г.) культура хэйанской придворной аристократии переживала свой последний и, может быть, наиболее яркий взлет. Уже явственно ощущалось наступление другой эпохи, более суровой и мужественной.

После смерти Фудзивара Митинага в 1027 г. аристократия блестящей столицы Хэйанкё: быстро утратила свое влияние; взгляд ее потому был обращен вспять, к прошлому, преисполненного неизъяснимого очарования. Кроме того, авторами «зерцал», видимо, владела идея ретроспективного восстановления и подтверждения легитимности правления именно рода Фудзивара, каковая была связана с образом зерцала как одной из трех императорских регалий (зерцало кагами, меч цуруги и драгоценная яшма магатама). Зерцало признавалось самой священной регалией, представляющей тело самой Аматэрасу; по легенде, оно, начиная с правления императора Суйнина (трад. 298 г. до н.э. – 70 г. н.э.), хранилось в большом храме Исэ, до того - в императорском дворце³.

Традиция «исторических повествований», заложенная анонимным автором «Великого зерцала», продолжала развиваться. Фудзивара Таканобу (ум. в 1205 г.) создал произведение, охватывающее события периода с 1184 по 1198 гг., и назвал его «Ияёцуги» – «Дополнение к Ёцуги» (до нашего времени не сохранилось). В предисловии к «Увеличивающему зерцалу» (в другом переводе «Ясному зерцалу» - «Масукагами») это сочинение было поставлено в один ряд с «Мидзукагами», «Имакагами» и «О:кагами» – все вместе они в японской филологии носят название «Четыре зерцала» (сике:)². Произведение это было утрачено и пересказано только в 1771 г. писательницей Аракида Рэйдзё (1732-1806) под названием «Цуки-но юкуэ» («Место луны [на небосклоне]”), она воспроизвела события 1168-1184 гг. Автор и время создания “Масукагами” неизвестны, но в этой истории рассказано о делах и событиях 1183-1333 гг., начиная с правления восемдесят второго императора Го-Тоба и до правления девяносто шестого императора Го-Дайго. Известно также анонимное “Акицусима моногатари” (“Повесть о Стрекозиных островах”, 1218 г.), в которой повествуется об эре богов. Последнее историческое повествование - “Икэ-но мокудзу” (“Водоросли в пруду”, 1771 г.) также было написано Аракида Рэйдзё; в нем отразились события 1333-1503 гг., с эпохи правления императора Го-Ёдзэй. Перечисленные девять сочинений, собственно, и составляют цельную и законченную линию исторических повествований. Хотя некоторорые авторы причисляют к ним и известные биографии Х1У-ХУ1 вв., однако ревнители чистоты традиции утверждают, что эти произведения не отвечают многим формальным требованиям; например, считают, что поскольку в них заключена биография лишь одного лица, пусть весьма значительного, им недостает широты и глубины «зерцал» Х1-Х111 вв. Нумадзава Тацуо, например, считает «Тоёкагами» («Зерцало Тоётоми [Хидэёси]», 1631 г.) подражанием «О:кагами», но в перечень произведений рэкиси моногатари не включает⁴. “Эйга моногатари”, “О:кагами”, и “Имакагами”^ часто рассматриваются как цельное историко-литературное описание событий японской жизни с мифологических времен до 1082 года, параллельное официальным “Шести национальным историям”. Вместе с тем эти истории были созданы намного позже, чем написанные по-китайски национальные истории. Произведения жанра рэкиси моногатари были написаны, главным образом, каной (за некоторыми исключениями), т.е. японской слоговой азбукой, что говорило о стремлении поведать о жизни хэйанского двора, так сказать, неофициально.

Почти во всех вышеназванных сочинениях жанра “зерцал” (кагами) рассказ ведется от имени старца (или старцев) или старухи (окина или омина) – все они, по признанию японских ученых, – наследники рассказчицы или рассказчика из Кодзики Хиэда-но Арэ, слова которой записывал придворный истриограф О-но Ясумаро:⁵.

В серии зерцал – первое “Великое зерцало”, его центральная фигура – старец-рассказчик Ёцуги. Старцы встречается и в первых японских повествованиях–моногатари: Такэтори моногатари (“Повесть о деде Такэтори”, 1Х в.) и Уцубо: моногатари (“Повесть о дупле”, 1Х в.), Отикубо моногатари (“Повесть об Отикубо”, 1Х в.) – все они получили наименование окина моногатари (“повести старцев” или “повести о старцах”) .

В “Нынешнем зерцале”, памятнике позднего периода эпохи Хэйан, также повествующем о расцвете рода Фудзивара, рассказ ведет старуха по имени Аямэ; о себе Аямэ говорит, что она когда-то в незапамятные времена была в услужении у прославленной писательницы эпохи Хэйан Мурасаки Сикибу, автора “Гэндзи моногатари” (“Повести о Гэндзи”, Х в.). Ее слушают люди, собравшиеся в храме Хасэдэра, посвященном богине милосердия Каннон и особенно часто посещавшемся женщинами. “Водяное зеркало” – сочинение позднего периода эпохи Хэйан и раннего – Камакуры; протагонист здесь – бесконечно древний вещий старец, помнящий еще эру богов. Старец повествует также в храме Хасэдэра о событиях от первого императора Дзимму до того года (850), с которого начинается “Великое зерцало”. “Ясное зерцало” принадлежит уже другой эпохе Намбоку, но, как и предыдущие, написано каной, рассказ в нем ведет старая монахиня (ей более ста лет), ее автор повествования встретил в храме Сага на северо-востоке столицы. Таким образом, выстраивается линия преемственности старцев-рассказчиков в жанре “зерцал”.

В человеческой культуре различаются две существенные для нас тенденции осмысления символики зеркала. «Одна из них связана с представлением о зеркале как средстве опознания подлинного образа вещей и отличается дидактической направленностью. Другая исходит из роли зеркала как силы трансформации и тесно соприкасается с магией зеркала»⁶. В нашем случае мы, видимо, имеем дело с частичным объединением двух типов понимания категории зерцало, хотя всякая дидактика в «исторических повествованиях» отсутствует. Для нас в данном случае существенно, что в произведениях данного жанра образ зеркала непременно связан со старцами-рассказчиками.

По поводу самого слова «зерцало» применительно к «О:кагами» велись дискуссии: несомненно, оно принадлежит к буддийской терминологии, встречается в буддийских источниках и широко употреблялось часто в форме фурукагами («старое зерцало») в повседневной жизни, в магической практике, при гаданиях, заклинаниях, медитации, в буддийских сочинениях, в стихах эпохи Хэйан. Вместе с тем образ зеркала обладает и синтоистскими коннотациями: зерцало, наряду с мечом и священной яшмой – одна из императорских регалий; зерцало, игравшее важную роль в мифе о богине Солнца Аматэрасу, было передано, как повествуется в «Кодзики», богиней Аматэрасу ее внуку Ниниги-но микото, когда она отправляла его с Равнины Высокого Неба на землю, чтобы править Страной Восьми Островов (т.е. Японией). Исторически зерцало выполняло роль инвеституры.

В первой главе «Кодзики» в Предисловии Ясумаро говорится: «И вот, узнаем мы о том, что прикреплено было зерцало и выплюнуты яшмы; и что наследовали друг другу сотни царей…»⁷. В «О:кагами» зерцало – это символ власти, а повествования «зерцала» следует понимать как «истории о власти», или, точнее, о передаче власти. А поскольку властью обладали не императоры-тэнно, а регенты и канцлеры из рода Фудзивара, то «О:кагами» читается как «история о власти Фудзивара».

Однако образ зерцала в «исторических повествованиях», по крайней мере, не одномерен, а иногда энигматичен.

Второстепенный рассказчик Сигэки сравнивает главного повествователя Ёцуги с «отполированным зеркалом, в котором отражаются разные формы»I. Он говорит: «Когда слушаешь ваши рассказы, то кажется, будто стоишь против ясного зеркала, и, с одной стороны, смущает, что так отчетливо видишь свое лицо, а с другой - замечательно, что так хорошо видно. Вот так чудо!» Сигэки восклицает: «Вы будто бы поднесли зеркало, в котором отразились многие императоры, а еще деяния многих министров, у нас такое чувство, словно мы вышли из тьмы прошедших лет, и утреннее солнце ярко осветило все».

Ёцуги же называет себя «ясным зеркало старого фасона», противопоставляя старое зеркало (фурукагами) новомодному, но быстро тускнеющему: «Разве не мнится вам, будто стоите вы перед модным зеркалом в форме цветка мальвы о восьми лепестках, помещенным в лаковую шкатулку, украшенную перламутром? Нет-нет, такие зеркала ярко сверкают, но легко тускнеют. Конечно же, древние зеркала старинного фасона - белые, металлические, хотя и не отполированы человеческими руками, сияют так ярко…»

I Перевод фрагментов из «О:кагами» сделан автором по изданию: Мацумура Хиродзи. «О:кагами». – В сер.: Нихон котэн бунгаку тайкэй. Т.21.Токио, 1962.

Вместе с тем старец перед зеркалом предается созерцанию и постижению человеческого сердца. Старцы обмениваются такими стихами:

«Сигэки сочинил:

Пред светлым зеркалом

Все, что минуло,

И ныне сущее,

И то, что грядет,

Прозреваю.

В нем заново прозреваю

Деяния императоров

Министров - чредою,

Не скрыт ни один!»
Ёцуги сравнивает себя не только с зеркалом, но и с Буддой Шакьямуни, вращающим Колесо жизни, называет себя «старцем, коему ведомы все дела в мире, кто все помнит». Таким образом, образ зеркала трактуется им двояко: с одной стороны – сам рассказчик – зеркало, с другой стороны – оно отражает движение Колеса жизни и само напоминает это колесо по форме, сливается с ним⁸.

Другой старец Сигэки, также участник беседы, но на вторых ролях, он уничижительно говорит о себе, как о «зеркале в шкатулке для гребней, что брошено в женских покоях».

«Зеркало в шкатулке для гребней в покоях жены замутилось, в нем ничего не разглядеть, мы не собрались отполировать его, так оно и лежит ненужное, брошенное в шкатулке для гребней, и мы привыкли к этому!»

Таким образом, речь идет о зеркале действующем, магическом, отражающем и – бездействующем, не одухотворенным, пустом и ничего не отражающем, лежащем в запертой шкатулке. Зеркало в данном случае отождествляется с человеческой душой, в которой запечатлеваются события и люди.

В «Великом зерцале» произошло содинение исторических материалов, которыми в более чем достаточном количестве обладал анонимный сочинитель (это «Кодзики» и «Риккокуси», а также сочинение Сыма Цяня «Исторические записки», или в другом переводе – «Записки историка»), и повествовательной техники и поэтики, которые не только были разработаны в мельчайших деталях к Х в., но уже были созданы шедевры японской повествовательной литературы: Гэндзи моногатари («Повесть о Гэндзи», Х в.) Мурасаки Сикибу; Макура-но со:си («Записки у изголовья», Х в.) Сэй Сёнагон и другие выдающиеся произведения в жанре моногатари (букв. «повествование о вещах») и дзуйхицу (букв. «вслед за кистью») . Таким образом, создатели «зерцал» оказались наследниками не только весьма обширных (многотомных) упорядоченных официальных историй на камбуне (японизированном варианте китайского языка), но и высочайшей литературной традиции моногатари, чрезвычайно одухотворенной, и разработанной теоретической и практической поэтики. В исторических повествованиях соединились два типа мировоззрения: китайская «ученая» историческая традиция, представленная Сыма Цянем, и «своя», «домашняя» традиция, которую можно подразделить на два пласта – это пласт официальных упорядоченных историй на камбуне, близких Сыма Цяню, и другой пласт – японская лирическая стихия, унаследованная от классической поэзии вака и повестей – моногатари эпохи Хэйан. Из сочинения Сыма Цяня заимствована идея китайских историографов делить исторические сочинения на анналы и биографии⁹. Вместе с тем лирический и фрагментарный взгляд на вещи потеснил более серьезное, строгое и систематизированное отношение к миру китайцев. Большое внимание уделялась мелочам жизни: убранству дома, позам, одежде, снам и воспоминаниям, чувствам и стихам; многие истории перешли из домашних, семейных, родовых хроник в «Великое зерцало» и другие сочинения жанра. Все они тесно связаны друг с другом; «Великое зерцало» и «Повесть о расцвете», например, повествуют об одних и тех же героях и временах, только под разным углом зрения, к тому же первое писал мужчина, а вторую – женщина (имена их науке неизвестны, так же как и точное время создания этих произведений). Два сочинения тесно связаны друг с другом – это своего рода сообщающиеся сосуды, объединенные общим временем, героями, событиями, возникающими под разными углами зрения то в одном, то в другом памятнике¹⁰. Вместе с тем в «Повести о расцвете» старцы-рассказчики отсутствуют, возможно, это одна из причин, почему «Повесть» не включают в список «зерцал».

Общая цель сочинителей исторических повествований (хотя поздние были по времени намного отодвинуты от первых создателей «зерцал») была одна – соединенными усилиями воспроизвести в литературной форме частную историю Японии, не допуская разрыва в повествовании. Некоторые исследователи, в частности, Ока Кадзуо в этом контексте вводят термин «человеческая история» (нингэн рэкиси)¹¹. Все вместе авторы зерцал описали историю Японии с мифологических времен до 1603 г., а вкупе с авторами "Шести национальных историй", полагает Нумадзава, воспроизвели японскую историю во всей полноте¹². Мы же считаем, что официальный «серьезный» вариант истории с неизбежностью требовал (по принципу дополнительности) появления другого – более свободного, лично интонированного, приближенного к человеку варианта, т.е. такого текста, где, в согласии с хэйанскими ценностями, была бы ретроспективно изображена личная жизнь истрических персонажей, чтобы акцент падал на судьбы знаменитых людей эпохи Хэйан.

В «Великом зерцале» история понимается как изменяющееся время, как драмы людей, разворачивающиеся внутри потока времени.

Некоторые японские исследователи рассматривают исторические повествования как «особого рода историю, чей образ – это непрерывная последовательность времен от эпохи к эпохи». Кроме того, история – это непременно повествование о судьбах¹³.

Некоторые исследователи, например, американская переводчица «О:кагами» Х.К. МакКалау полагает, что назвать это произведение историческим можно только с некоторой натяжкой: важнейшие события истории рода Фудзивара либо вообще опущены, либо только упомянуты¹⁴. Главная же цель автора – показать величие Фудзивара Митинага (966-1027), одного из наиболее влиятельных государственных деятелей рода Фудзивара (в «Повести о расцвете» его сравнивают с самим Буддой, он объявляется реинкарнацией Ко:бо: Дайси и Сё:току тайси). Считалось также, что именно Фудзивара Митинага послужил писательнице Мурасаки Сикибу прообразом принца Гэндзи. МакКалау пишет, что испытывает искушение отнести «Великое зерцало» не к истории или биографии, а к собранию традиционных повестей и исторических анекдотов, отобранных и организованных в определенном порядке с целью изобразить жизнь и времена Фудзивара Митинага. К ней присоединяются и другие исследователи: Ока Кадзуо, Мацумура Хиродзи¹⁵.

Старец-рассказчик представляет дело следующим образом: «Я, Ёцуги  старец, внушающий благоговение. Разве не приходится людям честным думать обо мне со смущением, [сравнивая себя со мной]. Я - старец, коему ведомо все в мире, кто все помнит и ничего не забывает. Среди тысяч дел, что я видел глазами, слышал ушами и собрал воедино, счастливая судьба нынешнего господина, Вступившего на Путь ню:до:-доно [Митинага] не имеет себе равных, неизмерима, и нет за ним ни второго, ни третьего, об этом мы слышали в старину, и видим это нынче. Это – как Закон Единственной Колесницы. Судьба его неизменно была счастливой. И великим министрам, и канцлерам кампаку, и регентам сэссё: нелегко процветать с первых шагов до последних. В сутрах Закона и в священных текстах говорится иносказательно: “Хоть и рождается великое множество мальков, трудно им стать настоящей рыбой, хоть и посадили дерево манго, но плодам завязаться трудно”. Слышали мы, что именно так разъясняется. Среди министров и высших сановников Поднебесной один лишь князь, подобный драгоценной яшме, обладает в мире столь необыкновенно счастливой судьбой. И ныне, и в будущем никто не сможет сравниться с ним. Такое поистине редкость. Приготовьтесь же и слушайте. Нет в мире событий, которых бы я не видел и о которых бы не слышал. Думаю, многие не ведают ничего о делах, о коих говорит сей Ёцуги».

О роли исторического анекдота в «Великом зерцале» писал и Фукунага Сусуму¹⁶, а в 80—90-е гг. – многие исследователи, например, Мацумото Дзикю:¹⁷. Японские историки литературы единодушны в том, что в «Великом зерцале» произошло соединение исторического анекдота с генеалогией и хронологией по девизам импреторских правлений¹⁸.
Композиционно «Великое зерцало» устроено следующим образом. Открывается оно своеобразной экспозицией – описана встреча в 1025 г. (втором году Мандзю: - эта дата знаменательна, к ней не раз вернется автор сочинения) двух древних старцев в храме Облачного леса Урин-ин, где собралось множество народа на церемонию разъяснения сутры Цветка Закона, т.е. Лотосовой сутры, они-то и рассказывают о событиях, судьбах.^

«Ёцуги сказал: «Покуда мы все праздно проводим время, беседуя о былых временах, поведаем присутствующим о том, “каков был мир в старину”. И другой старец [Сигэки] сказал: Да-да, это было бы необыкновенно интересно. Извольте рассказывать! Может быть, иногда и я, Сигэки, что-нибудь вспомню.»

«Я, Ёцуги, намерен по всей форме поведать о необычайных делах. Собираюсь поведать перед лицом монахов и мирян, мужчин и женщин ни о чем другом, а только о судьбе его светлости господина, Вступившего на Путь ню:до:-дэнка, [Митинага] превзошедшего всех в мире. Дело это великое, и придется мне по порядку поведать о многих императорах, императрицах, а еще о министрах, высших сановниках. Я намереваюсь поведать о самом счастливом из них, об обстоятельствах его жизни, дабы прояснился ход вещей в мире.

Недостоин я произносить премудрых государей имена, что при полном моем благоговении являются на мои уста.»

Старец повествует о судьбах 14 японских императоров, начиная с императора Монтоку (850 г.), при котором род Фудзивара пришел к власти, и до «ныне царствующего» императора Го-Итидзё:. В новейших исследованиях «Великого зерцала» биографии императоров стали называть «повествованиями об августейших исторических поколениях» (мирэкидай-но моногатари). Затем следуют 20 жизнеописаний высших сановников из рода Фудзивара, причем хронологически второй раздел повторяет первый: история начинается со времен императора Монтоку и заканчивается 1025 г., когда два старца встретились в храме. Таким образом, получается, что история рассказана дважды, но акцент сделан на разные действующие лица. В современной литературе эта группа жизнеописаний получила название «повествование о министрах» (дайдзин моногатари)¹⁹.

Примечательно, что биографии императоров перетекают в то, что можно было бы назвать вторым введением: покончив с деловой частью сочинения – судьбами императоров и переходя к следующей, более важной для целей автора и потому гораздо более обширной и литературной части, - старцы предаются размышлениям о зеркале, времени, истории и судьбах мира и людей, о преемственности власти, значении рода, сочиняют стихи. Эта часть – второе введение (в нашей терминологии) – особенно важна для изучения задач и целей рассматриваемого сочинения. Второе введение расположено в конце последней биографии императора Го-Итидзё:, для рассказчиков он – «ныне царствующий».

После пространных биографий сановников знаменитого рода следует еще одна часть, называемая «Повести о клане Фудзивара» – здесь история повторяется уже в третий раз, начиная с предка рода Фудзивара Накатоми (настоящее имя – Накатоми Камако, иначе – Накатоми Каматари, 614-669 гг.; родовое имя Фудзивара – букв. «Поле глициний» было пожаловано ему императором на смертном одре за особые заслуги в проведении реформ Тайка). Но эта в третий раз рассказанная история звучит совсем иначе: вкратце представлена судьба регентского дома Фудзивара в целом, и судьба эта изложена конспективно, предельно сжато, выделены только важнейшие события (общение с богами-ками и т.д.), члены клана только обозначены в назывных предложениях. Но на этом повествование не заканчивается, хотя, кажется, что судьба рода описана с разных точек зрения с большой полнотой. Далее следует наиболее «литературная» часть памятника – «Истории старых времен». В этой части рассказчики снова возвращаются к прежним темам и событиям, но здесь вскрывается иной повествовательный пласт, более лично окрашенный (поскольку старцы говорят о том, что сами видели и слышали и в раннем детстве, и в глубокой старости). Ёцуги рассказывает о сооружении известных храмов, излагает истории их создания, порой фантастические, цитирует множество стихотворений, вошедших в знаменитые антологии, рассказывает «занимательные и очаровательные случаи» (слова Ёцуги), анекдоты, описывает явления богов-ками (божества Касуга, божества Мороки); праздненства, церемонии, состязания, песни и танцы. Здесь отчетливо звучит голос рассказчика, чувствуется его стиль, характер, очевидны реакции на разные события; его комментарии, размышления полны смысла и заслуживают отдельного исследования. Из уст старца мы слышим даже критику в адрес всесильного правителя Фудзивара Митинага в пассаже о том, как сгоняют народ на строительство храмов и дворцов: «Ходят слухи: люди много страдают от того, что нынче [Митинага] беспрерывно требует мужчин на [строительство] собственного храма Мидо:. Разве вы не слышали об этом?»

На это место в тексте обращают внимание многие японские исследователи как на редкое в этом жанре.

Хотя цель старцев – поведать о славе и расцвете Фудзивара Митинага, старцы достаточно трезво смотрят на мир, чтобы увидеть первые признаки заката знаменитого рода Фудзивара, в этом смысле весьма примечательна одна реплика: «Так, в сем году появились небесные знамения, в мире стали ходить тревожные слухи о дурных предзнаменованиях. Ходят страшные слухи о том, что госпожа Кан-но доно понесла, а госпожа высочайшая наложница нёго монаха [императора Коитидзё: – дочь Митинага] постоянно хворает, и в этом году улучшения-де не наступило».

И дествительно через два года после 1025 г., когда старцы рассказывают свои истории, в 1027 г. скончается Митинага, его род утратит прежнее влияние и сойдет со сцены истории.

Подобная круговая композиция, постоянное, последовательное возвращение к одной и той же первоначальной дате (850 г. – когда родился будущий император Монтоку, при котором Фудзивара пришли к власти), к тем же событиям и героям, которые то выдвигаются вперед, то остаются на заднем плане, проходят как третьестепенные персонажи, либо становятся первыми и главными, - несет вполне определенную нагрузку. В ней просматривается всеобъемлющий буддийский образ жизни как вращающегося колеса. Кроме того подобная композиция позволяет системно изобразить разные стороны, пласты жизни клана: его взаимоотношения с властью, богами, императорами, придворными, вписанность в жизнь хэйанской аристократии, причастность к искусствам, к религии (синтоизму и буддизму). Рассказчики поворачивают судьбы героев к слушателям разными гранями, и жизнь рода в целом переливается, как мозаичная картина, в каждой части имеющая самостоятельное значение и могущая быть выделенной в отдельное произведение, как бы не связанное с другими. Создается так же ощущение движения потока жизни во всей ее полноте.

Зачин «Великого зерцала» вводит читателя в гущу жизни, в нем говорится о том, как множество людей собралось в известном буддийском храме Облачного Леса (Урин-ин) в пригороде блестящей столицы Хэйанкё: послушать ежегодные разъяснения сутры Цветка Закона, т.е. Лотосовой сутры, содержащей учение Будды Шакьямуни. Тут же присутствуют два необыкновенных древних старца, между ними завязывается беседа: сначала они вкратце рассказывают собственные биографии, искусно вписанные в жизнь хэйанского двора, и попутно выражают желание поведать о деяниях императоров и министров, поскольку «не говорить о том, о чем хочется говорить – это поистине тяжкое бремя для сердца». В.Н.Горегляд отмечает по этому поводу, что завязка в «Великом зерцале» построена по тому же принципу, что и в Санго: сиики («Наставлениях о трех учениях») Ко:бо:-Дайси или ночные беседы принца Гэндзи с его приятелями у Мурасаки Сикибу²⁰. Старцы вспоминают людей прежних времен, которые, желая снять с себя груз знаний, выкапывали в земле яму и говорили в нее, что относит нас к античному сюжету о царе Мидасе, проникновение которого в средневековую историю было возможно, как считают японские исследователи, через Корею. Непременное стремление потолковать о делах прошедших лет, заинтересованность многочисленных слушателей, монахов и мирян, мужчин и женщин, опоздание священника, который должен читать проповедь – все это создает благоприятные условия для длительного диалога двух старцев. Анонимный автор в начале повествования говорит: «Так, ожидая наставника-толкователя сутр, проводили мы долгое томительное время, и один старец [Ёцуги] заговорил».

Этот автор, называющий себя «я», никак не раскрыт в тексте, у него всего несколько реплик, рассыпанных в разных местах текста, он предоставляет старцам вести рассказ, но изредка мы слышим его голос. Например, о Ёцуги он говорит: «Мне казалось, что слова его звучат напыщенно, и я думал: “Ну нет, вряд ли он расскажет что-нибудь замечательное!” – но тот продолжал красноречиво повествовать».

Один из старцев – Ёцуги – обращается к своему визави, с которым случайно оказался рядом: «Уже несколько лет я говорю, что хотел бы встретиться с человеком старого времени и потолковать c ним о том, что мы видели и слышали в мире, и особенно поведать о судьбе его светлости нынешнего господина, Вступившего на Путь, ню:до:-дэнка [Митинага]. Ах, как я рад, что встретил вас! Теперь я со спокойным сердцем уйду к Желтому Источнику. Поистине тяжкое бремя для сердца - не говорить о том, о чем хочется. И я понимаю людей былых времен: когда им хотелось о чем-нибудь поведать, они выкапывали ямку и в нее говорили. И опять повторяю: как я рад нашей встрече!»

В их разговор вмешивается человек из толпы, молодой слуга-управляющий из богатого аристократического дома, он задает вопросы, дополняет сказанное, рассказывает свои небольшие истории – в общем изобретательно играет роль слушателя.

«Им (старцам – Е.Д.), видно, очень хотелось поговорить, и всем присутствующим не терпелось поскорее послушать. И хотя там собралась толпа людей, нетерпеливо ожидающая историй, особенно выделялся среди них слуга, вознамерившийся слушать внимательно и поддакивать».

Есть и старуха, супруга одного из старцев-рассказчиков – Сигэки, когда-то она жила при императорском дворе и тоже кое-что помнит, но рассказывает плохо, запинается, запамятовала старинные стихи и многих людей прежних времен.

Ёцуги поминает и свою древнюю двухсотлетнюю жену, которая из-за лихорадки осталась дома: «Жена сего старца прекрасно все помнит. Ведь она на двенадцать лет старше меня, так что, наверняка, помнит события той поры, которую я не застал. Она служила мойщицей уборных у императрицы кисаки-но мия Сомэдоно. Поскольку мать ее была старшей служанкой кан-но тодзи [во дворце], то она с юных лет посещала дворец и даже видела Тэйсинко: [Тадахира]. Она, видно, вовсе не была дурнушкой, на нее, говорят, поглядывали важные господа, и, кажется, она даже получала любовные письма от среднего советника тю:нагон Канэсукэ и государственного советника сайсё: Ёсиминэ Мороки. Средний советник тю:нагон писал на бумаге Мити-но куни, государственный советник сайсё: - на бумаге цвета грецкого ореха».

Многие истории Ёцуги, видимо, рассказывает со слов своей отсутствующей супруги. Они прожили так долго, поскольку выполняли заповедь «не лги», считает Ёцуги, т.е. правдивость рассказанных ими историй подтверждается их древним возрастом.

Ёцуги провозглашает: «Все, что я видел в сем мире, все, до самой последней мелочи, я вспоминаю, словно сказку. Люди, внимайте мне! Сидя на этом месте, я решаюсь все вам рассказывать, но, признаюсь, что я до сих пор, видно, не превозмог грех своей юности - приверженность "всему прекрасному".

Старцы сопоставляют свои годы, вспоминают события старины, чтобы уточнить свой возраст. Ёцуги говорит: «В этом году мне сравнялось сто девяносто I. А, значит, нетрудно сообразить, что Сигэки достиг ста восьмидесяти. И в этом нет никаких сомнений! Поскольку я родился в день полнолуния первой луны в тот год, когда государь Мидзуно: отрекся от престола [876], я пережил тринадцать императорских правлений. И вправду, возраст неплохой! Немало лет я прожил. Люди могут и не верить, но это истинно так. Мой отец состоял в услужении у недоросля-школяра, а потому, хотя и был низкого звания, но обретался, как говорится, “около столицы” и разбирал по-писаному; он и записал на моих пеленках дату рождения, пеленки эти и сейчас у меня. Это был год старшего брата огня и обезьяны [876]».

Жанр диалога в японской культуре восходит к очень древней традиции диалогических песнопений во время ритуала посадки риса. Некоторые исследователи полагают, что практика вопросов и ответов, уходящая корнями в буддийские диалоги мондо: между учителем и учениками, нашла яркое подтверждение в диалогах Ёцуги и Сигэки. Мифологический свод «Кодзики», как уже

I Возраст Ёцуги явно завышен им самим, по посчетам получается, что если он родился в 876 г., то в 1025 г. ему должно было быть 150 лет.

говорилось выше, был первоначально рассказан сказителем (или

сказительницей – неизвестно) Хиэда-но Арэ, а затем записан

придворным историографом О-но Ясумаро (? – 723) – это тоже своеобразный диалог.

Очевидна демонстрация устного характера повествования в «Великом зерцале» и в «Водяном зерцале». Сато: Кэндзо:, например, писал, что «О:кагами» – это письменное сочинение, представленное в форме устного²¹. Стремление придать повествованию несколько искусственный устный характер связано, видимо, с необходимостью ретроспективно легимитизировать историю правящего рода Фудзивара (в частности, одной его ветви – регентов и канцлеров Сакканкэ), а устный текст воспринимается в традиционной культуре как сакральный.

Ёцуги говорит: «С начала существования государства сменилось много поколений министров. Много их было, но помню наперечет всех, кто служил в Поднебесной: Левых министров, Правых министров, министров двора и Великих министров. С начала существования государства и до нынешнего времени было тридцать Левых министров, пятьдесят семь Правых министров, двенадцать министров двора. Что до Великих министров дайдзё:дайдзинов, то во времена древних императоров их назначение было делом нелегким. Им становился дед правителя либо его дядя. Велики числом были министры, советники-нагоны и сподвижники из дедов, дядьев и других императорского рода».

Понятие ё –«мир» также ключевое для «Великого зерцала». В эпоху Хэйан этой категории, носящей скорее временной, чем пространственный характер, придавалось особое значение в буддийском смысле: это был мир одного поколения, которое на глазах сходит со сцены, исчезает, словно иней на траве, опадающие цветы и проч. в соответствии с концепцией мудзё:, иллюзорности, бренности всего сущего. Характерно, например, такое выражение: «Этот мир, еще более мимолетный, чем сон…» (Юмэ-ёри мо хаканака ё-но нака…), постоянно встречающееся в «Великом зерцале». Мимолетность, изменчивость рассматривалась как нечто имманентно присущее жизни, ё – это именно мир преходящий, и вместе с тем в ё заложено представление о смене поколений, в том числе и поколений императоров и канцлеров. В этом контексте имя старца Ёцуги приобретает новое измерение.

Имя другого старца – Нацуяма-но Сигэки (букв. «Разросшиеся, или отяжелевшие деревья на летних горах»), видимо, в согласии с традицией, должно обозначать процветание рода Фудзивара (чье родовое имя буквально означает «поле глициний»). Вокруг имени Фудзивара возникла своеобразная поэтика расцвета. Цветение, разрастание трав и ветвей, расцвет, слава – эпитеты тесно связанные с домом Фудзивара; один из них вошел в состав названия исторического повествования «Повесть о расцвете» (Эйга моногатари). Это понятие - эйга – в центре многих исследований об «исторических повествованиях». Эйга – слово китайского происхождения (жун-хуа), означает расцвет-цветение, где эй (жун) – цветение цветов и трав, а га (хуа) – цветение деревьев. Вместе с тем употребляется и в смысле “ мирской славы”, “процветания на жизненном поприще”. Понятие это в обоих смыслах употреблялось в “Записках историка” и в “Чжуан-цзы” (У1 в. до н.э.); в японскую литературу эпохи Хэйан оно пришло, видимо, как полагает МакКалау, через посредство танских новелл и поэтических антологий периода Шести династий²⁴. Понятие эйга, достаточно редко встречающееся, по мнению многих японских исследователей, применялось именно к тому типу славы и расцвета, связанного с обладанием полной властью, которым пользовался Фудзивара Митинага. Прослеживая происхождение этого слова в номенклатуре средневековых японских категорий, японские исследователи обращаются к «Повести об Исэ»²⁵, классическому произведению ута-моногатари, к которому японские писатели и поэты бесчисленное множество раз обращались в поисках вдохновения и аллюзий. Один человек (возможно, речь идет об Аривара Нарихира, прославленном поэте) на приеме в честь Фудзивара Масатика, когда зала была убрана по понятной причине цветами глициний (фудзи), прочитал такое стихотворение в жанре вака:

Как много укрылось

Здесь под цветами

в цвету…

Глициний цветы!

(Перевод Н.И.Конрада)

Затем на недоуменные вопросы гостей поэт отвечает: «Блеск и слава первого канцлера теперь в полном расцвете, и я сложил стихи, в виду имея то, что «род глициний» теперь особенно цветет». Он использует цветение глицинии как метафору беспрецедентного жизненного успеха дома Фудзивара, к которому принадлежал и Масатика: канцлер этого дома Ёсифуса (804-872) достиг небывалого могущества. Еще в начале 1Х в. правил род Татибана, с середины 1Х в. – у власти регентский дом Фудзивара. При императоре Монтоку (Сэйва) (850-880 гг.) в 858 г. пост регента занял его дед с материнской стороны Фудзивара Ёсифуса, который отдал одну из своих младших дочерей в жены государю (868 г.) и стал тестем императора, а затем и дедом императора. Фудзивара-но Мотоцунэ объединил посты регента и канцлера и положил начало регентскому дому Фудзивара. А слово эйга Аривара Нарихира употребляет в смысле «успех», «мирская слава», связывая ассоциативно с глицинией, т.е. с родом Фудзивара. Таким образом, имя второго старца – Нацуяма-но Сигэки – тесно связано с образным строем исторических повествований.

Рассказчикам необходимы слушатели, они постоянно подают реплики, их видно и слышно в повествовании, устный характер его непременно педалируется в ключевых отрезках. Когда внимание читателя отвлечено описанием исторических лиц и событий, ему обязательно напомнят и о месте, и о времени рассказа. Так в зачине сообщается, что все те, кто разбирался в таких делах, издали смотрел на старцев-рассказчиков или на коленях придвигался поближе.

Слушатели выражают восхищение: «Монахи и простолюдины сказали: «Мы слыхивали множество разъяснений сутр и проповедей о Законе [Будды], но никто никогда не рассказывал нам о вещах столь удивительных». Либо просто: «И пожилые монахини и монахи возложили руки на лбы и слушали благоговейно, преисполнившись верой». Или слушатели вступают в разговор со старцами: «Мы ничего не знаем, - и обратились в слух... Мы слыхивали множество разъяснений сутр и проповедей о Законе [Будды], но никто никогда не рассказывал нам о вещах столь удивительных»

Не один раз старец Ёцуги повторяет, что рассказывает он только о том, что видел-слышал, четко очерчивая границы повествования. Тут же он устанавливает строгие временные рамки: от «третьего года Кадзё: (850 г.), года старшего брата металла и лошади» до «нынешнего года» (т.е. второго года Мандзю:, 1025 г.).

Старцы обладают необычайно зорким зрением, ничто не может укрыться от их пытливого взгляда, так неведомый автор «Великого зерцала» восклицает по поводу рассказа Ёцуги: «Поразительно, что говорил он даже о цвете дамских платьев, которые виднелись из-под бамбуковых занавесок в экипажах».

Те из историй, свидетелями которых они были сами, оказываются наиболее выразительны и выпуклы: «А еще, в те времена, когда мне было всего восемь лет – это могло быть приблизительно во втором году Гангё: [878]7, - император Кампё: [Уда], называвшийся [тогда] близкоприслуживающим дзидзю: принца-главы ведомства церемоний сикибукё:, увлекался охотой. Однажды после двадцатого числа месяца инея он [из дома] принца-главы ведомства церемоний сикибукё: отправился на соколиную охоту, а я побежал вместе с ним. Где-то на плотине Камо близкоприслуживающий дзидзю: [Уда] запускал сокола, да так увлекся этим занятием, что не заметил, как неожиданно опустился туман, и весь мир заволокло тьмой, так что нельзя было понять, где восток, где запад. Я подумал, что наступил вечер и пробрался в гущу зарослей и лег, дрожа от страха, думаю, я был там всего полчаса. Потом я узнал, что именно тогда Пресветлое божество Камо явилось господину близкоприслуживающему дзидзю: и обратилось к нему с речью».

Примечательно, как старцы рассказывают о своем происхождении. Сигэки, например, излагает вполне правдоподобную историю, но она подразумевает и некую энигматичность его происхождения, поскольку об истинных его родителях ничего неизвестно: «Меня взрастили не истинные мои родители, а вскормили чужие люди, и я оставался с ними, пока мне не исполнилось двенадцать-тринадцать лет, точный возраст мне не называли. [Приемный отец] рассказывал: “У меня не было своих детей, и пошел я на рынок по поручению хозяина, имея при себе десять собственных связок монет, и тут женщина, державшая на руках пригожее дитя, обратилась ко мне: “Вот хочу отдать кому-нибудь. Этот ребенок у меня десятый, и родился он, когда отцу его было 40 лет, и что еще хуже - родился он в пятую луну”. Я отдал деньги, что были у меня при себе, и вернулся домой. На вопрос: “Как родовое имя его истинного отца?”, она ответила: “Нацуяма”.»

Отвечая на восхищенные и недоуменные воспросы из толпы об истоках его учености, Ёцуги отвечает: «Когда [я], Ёцуги, был молод... я ловко завел дружбу с недоучившимися школярами из университета. Подносил им мешочки, наполненные пищей, и коробочки, набитые едой. Ходил к ним и смог научиться [этим песням], но дух мой до крайности одряхлел, и потому я все перезабыл. Помню только кое-что из этого».

- Да, старцы рассказывают на диво интересно! Даже не верится.

Старцы переглянулись и презрительно рассмеялись».

Позже старцы оценили умные вопросы и осведомленность молодого слуги, они намечают преемственность традиции исторического повествования, называя его своим праправнуком.. «Из тех слов слов, что вы время от времени вставляли, и кои достойны восхищения, я осмелюсь заключить, что вы [нам], старцам, приходитесь праправнуком. Ваши знания убеждают меня в мысли, что вы заглядывали в старинные дневники и прочие [сочинения], и это выдает ваш весьма утонченный вкус. Как мне, человеку низкого звания, достичь подобной учености? Я только вызываю из памяти то, что видел и слышал, и рассказываю об этом, делая умный вид. Когда же я встречаю человека истинной [учености], мне становится стыдно, что он мысленно может упрекнуть меня [за то, что услышит]. Хоть и стар я уже для учения, но рад был бы узнать кое-что, задавая вам вопросы,- так сказал [Ёцуги]». Так старец намечает линию преемственности рассакзчиков; возможно, молодой слуга из богатого дома продолжит традицию и начнет рассказывать свою историю.

Прошлое в системе координат «зерцал» располагается наверху, чем ближе к настоящему, тем ниже, и самая низкая точка – это момент рассказа, т.е. пятый месяц 1025 г., когда старцы ведут диалог в храме Облачного леса Урин-ин. Поэтому рассказы старцев понимаются как восхождение на гору, отсюда употребление глаголов типа саканобору при воспоминаниях, т.е. «подниматься в гору» означает «вспоминать прошлое». Их почтенный возраст дает им возможность подниматься к высотам древности, кроме того несколько раз превозглашается подлинность их историй. Благодаря своим годам они современники и очевидцы многих событий, судеб и, если не видели их сами, то слышали рассказы других людей. Наметившаяся линия преемственности старцев-рассказчиков, начиная с древних представлений кагура, рассказчика в «Кодзики» Хиэда-но Арэ, через старцев в хэйанских романах-моногатари, исторических повествованиях рэкиси моногатари может быть продложена: к протагонисту ситэ театра Но:, рассказчикам сэцува и далее, но это уже тема будущего исследования.