Рекомендуем просматривать в режиме разметки страницы
Концепция языкового субъекта-микросоциума в функциональной методологии
жүктеу/скачать 1.24 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- 50 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- на самом деле
- мне незачем это знать
- 52 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 54 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 56 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 58 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- Философские исследования
- 60 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- Исторический смысл психологического кризиса. Методологическое исследование
- 66 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 64 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 68 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- Замечаниях на статью И.Лакатоса
- Современные теории познания
- 70 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
1.7. Концепция языкового субъекта-микросоциума в функциональной методологии Функциональная лингвистика как методологически оформившееся направление языковедческой мысли появилась в начале XX века. Это наименее разработанное в методологическом отношении течение в лингвистике. Вопрос о научно-теоретических и философских истоках функционализма был частично затронут в связи с размежеванием функционального и рационального подходов в пределах субъективно-менталистской методологии. Здесь уместно еще раз подробнее остановиться на тех теоретических положениях т.н. трансцендентальной критики И.Канта, которые обычно затушевываются исследователями его взглядов. Речь идет о попытке Канта совместить в пределах одного методологического подхода трансцендентального субъективизма и эмпирического детерминизма. По мнению большинства философов, такое соединение является взаимоисключающим. Однако, внимательное прочтение работ И.Канта с опорой на новейшие исследования в области психологии человеческой деятельности и нейрофизиологии мозга позволяют увидеть в теории И.Канта нечто совершенно новое, до сего времени не оцененное по достоинству и не подвергнутое современной интерпретации.
Анализируя субъективизм Протагора, Декарта и Канта, Мартин Хайдеггер совершенно верно выделил из этого ряда Р.Декарта как собственно субъективиста, тогда как Канта причислил к последователям Платона. Что же заставило Хайдеггера так поступить, если априоризм и субъективизм Канта в современной науке практически не подвергаются сомнению и считаются характерными признаками кантианства? Хайдеггер в качестве доказательства своего тезиса, в частности, приводит цитату из Канта: "Условия возможности опыта вообще суть одновременно условия возможности предметов опыта" (Цит. по: Хайдеггер,1993:163). Однако, как нам кажется, Хайдеггер редуцировал как второстепенное то обстоятельство, что понятие опыта у Канта и у Платона и платоников не идентично. Опыт в системе трансцендентализма И.Канта - это чисто субъективное, менталистское, антропологическое положение. Это не опыт как абсолютный дух, но опыт человека как такового. Понятие опыта или, точнее, возможного опыта нам представляется центральным в кантовской методологии смысла. Это тот момент, который, с одной стороны, делает возможным существование мира, а в нем человека как части этого мира, а с другой, ограничивает существование мира для человека условиями его (человека) возможного опыта. Мир, таким образом, существует для человека в той мере и в той форме, в которой человек способен, может (категория "возможности") его опытно постичь. Однако сами эти возможности постоянно изменяются. Изменяясь, они изменяют характер человеческого опыта и тем самым меняют понимание самого мира, как природы, как возможного опыта. Поэтому мир, как его видит и понимает человек, меняется вместе с человеком. Но формула возможности опыта гораздо более емкая. В ней есть фактор нереализованности, будущее время человеческого познания. Опыт, как возможный опыт, это не только то, что человек (человечество) уже познал или познает сейчас, это также (а, может быть, прежде всего) то, что он способен познать в будущем. Однако в понятии возможного опыта есть и ограничительный гносеологический момент, который рассматривается большинством философов как агностическая позиция Канта. Агностицизм Канта состоит собственно в том, что в силу ограниченности эмпирико-сенсорных возможностей и в силу наличия трансцендентальных форм познания в виде категорий времени и пространства, у человека сложился определенный тип познания мира, а именно понятийно-субстанциальный, в пределах которого мы и постигаем природу, мир как возможный опыт. Возможности постижения мира в этих формах и этим способом практически безграничны, но выйти за пределы своего возможного опыта для человека значило бы выйти в сферу невозможного, такого, для познания чего у нас нет никаких опытных оснований. Такой онтологический статус человеческого сознания позволяет одновременно видеть в человеке субъект предметной деятельности (опыта) и субъект формирования смысла, под которым понимается форма видения мира сквозь призму прошлого, настоящего и возможного опыта. Именно этим можно объяснить, почему человеку удается правильно прогнозировать и реализовать свою предметную деятельность, и, вместе с тем, почему на каждом новом этапе реализации возможного опыта человек несколько по-иному понимает мир, чем его предшественники. Не приемля кантовского трансцендентализма, Ханс-Георг Гадамер ссылается на гегелевскую критику агностицизма Канта как на законченность проблемы: "Кантовская критика, устанавливая пределы разума, ограничила сферу применения категорий предметами возможного опыта, объявив принципиально непознаваемой вещь-в-себе, лежащую в основе явлений. Диалектическая аргументация Гегеля выдвигает возражение: разум, устанавливая эту границу и отличая явление от вещи-в-себе, доказывает на самом деле [выделение наше - О.Л.], что это различие есть его собственное различие. Разум тем самым вовсе не достигает своего предела, полагая этот предел, он остается целиком и полностью у себя самого. Ведь это значит, что он уже перешел его. То, что делает границу границей, всегда уже заключает в себе то, с чем граничит, ограниченное этой границей. Диалектика предела в том и состоит, что он может быть самим собой, лишь снимая себя самого. Так и в-себе-бытие, характеризующее вещь в себе в отличие от ее явления, суть в-себе лишь для-нас" (Гадамер,1988:405). Данное высказывание Гадамера одновременно вскрыло самое слабое место кантовской теории трансцендентализма и, вместе с тем, еще нагляднее продемонстрировало силу этой самой теории в применении к проблеме научного познания. Уязвимость теории И.Канта в том, что ограниченность человеческих познавательных способностей Кант проиллюстрировал (или, вернее, построил) на основе понятия вещи-в-себе, выходящей за пределы познавательного возможного, за пределы возможного опыта, в том числе и п  ознавательного опыта. Говорить о невозможном как о возможном, что естественно для человеческого разума, в научном рассуждении - подставлять себя под удары противников, особенно если они вооружены диалектикой, в рамках которой можно что угодно доказать или опровергнуть. Поппер очень остроумно подметил, что “для могущественного диалектического метода этого мастера логики (Гегеля - О.Л.) было детской забавой вытаскивать настоящих физических кроликов из чисто метафизических цилиндров” (Поппер,1994,II:34). Положение в центр агностических рассуждений понятия вещи-в-себе и наделение этой последней свойством быть основой для явлений уравняло позицию Канта с позицией многих реалистов, для которых реальность и первичность инварианта по отношению к явлению-варианту не вызывали сомнений. При этом проблема постижимости или непостижимости этого инварианта становится второстепенной. Уже сам факт указания на наличное бытие (или небытие) инварианта как основы, первопричины переводит разговор из русла ментализма в русло феноменализма (и, точнее, феноменологии). Ошибка Канта в том, что в качестве аргумента непознаваемости мира как он есть вне человеческой деятельности предлагается некий объект, некое непознаваемое как что. Это делает все его доказательства уязвимыми. Раз есть что-то, что отмежевывается от чего-то иного, то достаточно несложных диалектико-рефлексивных шагов, чтобы превратить границу между ними в диалектическое единство, а разницу - в тождество. Впрочем, в некоторых случаях Кант, все же, не забывает отметить, что “каковы вещи в себе, я не знаю и мне незачем это знать, потому что вещь никогда не может предстать мне иначе как в явлении” (Кант,1964:325) [выделение наше - О.Л.]. Однако критики Канта не учли того, что и сама постановка проблемы Кантом, и сам способ отрицания кантовских положений не выходят за рамки собственно человеческого типа мышления как интенционального акта. Мышление у человека это всегда мышление о чем-то, сознание - всегда сознание чего-то. Попытка отрицания некоего наличия или утверждения некоего отсутствия всегда вынуждает человека объективировать этот предмет как некую субстанцию. Таким образом то, чего нет и быть не может в человеческих рассуждениях превращается во что-то или в ничто. А этого уже достаточно для критиков, чтобы превратить ничто в что-то, вещь-в-себе как условный, научно сконструированный предмет невозможного опыта в явление, а затем на основе априорно заданной диалектики феномена и ноумена (явления и сущности) соединить их в едином познаваемом имени.
Кантовская вещь-в-себе как предмет сам по себе, вне нашего сознания бытующий, может быть интерпретирована как ничто в полном смысле этого слова, как некий "Х", нечто невозможное для нашего разума до такой степени, что говорить об этом "Х" как о "чем-то", "каком-то", находящемся "где-то" и "как-то" относящемся к феноменам нашего возможного опыта, просто не имеет смысла. Это "Х" вовсе не является инвариантом смысла феноменов возможного опыта в силу все той же его непознаваемости, трансцендентальной удаленности от человеческого сознания. Инвариант смысла отдельных смысловых вариантов не первичен по отношению к ним, но создается на их основе. Инвариант вторичен. Он первичен только в функциональном отношении: в каждом акте предметной деятельности мы опираемся на этот инвариант, но в ходе выработки нового концепта трансцендентальная работа разума по категоризации и генерализации вступает в отношение с актами референции. Если говорить в терминах И.Канта, следует говорить об образовании опытных суждений на основе эмпирических суждений в их отношении к предшествующему опыту. В этом смысле инвариант (когнитивное понятие в памяти, в состоянии покоя) представляет собой функцию отношения между ранее существовавшими в памяти когнитивными понятиями и многочисленными актами предметной деятельности, т.е. понятиями референции (актуальными понятиями в мышлении). Говоря же о вещи-в-себе как о непознаваемом, невозможном для опыта человека, следует иметь в виду мир в тех его формах, которые человеком не могут быть познаны в силу именно такого, а не иного, устройства человеческого организма и человеческого сознания. Такой мир, лишенный субъекта своего познания в виде человека, перестает быть объектом познания, и, в силу этого, не может считаться объективным миром. Л.Витгенштейн в "Трактате..." писал: "Каков мир для высшей силы совершенно безразлично. Бог не объявляется в мире" и, ниже, "Мистика состоит не в том, каков мир, а в том, что он есть" (Витгенштейн,1995:85). Поэтому, может быть, не имеет смысла и вовсе говорить о нем, как о чем-то существующем? Однако опыт истории человеческого сознания свидетельствует в пользу того, что мир человека постоянно изменялся, и причиной этого изменения был сам человек, человеческое видение мира. Мир в глазах наших предков, в наших собственных глазах и в глазах наших потомков можно понимать одновременно и как разные миры, и как один и тот же мир. У нас нет возможности ни доказать единство этого мира, ни доказать обратного. Мы можем исходить только из современного нам видения. Это видение может быть описано и объяснено только в терминах возможного коллективного опыта, порожденного трансцендентальной мыслительной деятельностью (в силу наличия уже сформированной системы когнитивных понятий и языка) и совместной предметно-коммуникативной деятельностью, контролирующей и верифицирующей мыслительную деятельность, но одновременно направляемой и организуемой этой последней. Ни мир наших предков, ни мир наших потомков для нас не существуют. И исторические факты и прогнозы - суть плоды нашего способа мышления, а значит - продукты нашего возможного опыта. Поэтому мир сам по себе, мир-в-себе нас может интересовать только в плане теоретическом для ограничения собственной самоуверенности. Именно в том, что единственный мир нашего познания - это мир нашего возможного опыта, и состоит центральная идея кантовского трансцендентализма. Э. де Боно в "Рождении новой идеи" писал, что "может потребоваться значительная деятельность нешаблонного мышления, чтобы понять, что существуют проблемы, которые невозможно сформулировать" (де Боно,1976:71). К таким, без сомнения, относится идея мира как невозможного опыта. Ограниченность же нашего познания состоит именно в том, что мы мыслим наш мир в категориях субстанции и процесса, а следовательно - пространства и времени. Кант сам попал в ловушку этого способа мышления, когда стал говорить о непознаваемом, небывалом, не могущем быть понятым как о вещи. В эту же ловушку попадают и его критики, обращающиеся с понятиями "предел разума" или "граница" между явлением и вещью-в-себе так, как если бы речь шла об опушке леса, линии на доске или меже на поле. В этом и состоит специфика человеческого мышления, что человек мыслит абстрактное как конкретное, а новое как старое. Отсюда и та легкость, с какой диалектическая логика справляется с любым препятствием. Можно вполне согласиться с Гадамером, что "критика, направленная с самых различных позиций против философии абсолютного разума, бессильна перед последовательностью тотального диалектического самоопосредования, как его описал Гегель, в особенности в своей феноменологии, науке о являющемся знании" (Гадамер,1988:405). Неуязвимость гегелевской диалектики обусловлена ее собственно человеческим, мифологическим характером. Это качество человеческого мышления прекрасно иллюстрируется свойствами языков, например, выражать любой смысл именем существительным (от предметности до качества, действия или обстоятельства действия) или легко превращать любое утверждение в вопрос или отрицание изменением интонации или прибавлением отрицательных частиц. Особенно ярко эта способность стирать границы проявляется в искусственных типах мышления (научно-теоретическом и художественно-эстетическом), где сильно ослаблен контроль со стороны предметной деятельности. Таким образом, осознав мифологизм обыденных "солнце встало", "ветер подул", "листок упал", ученые порождают новые мифы, вроде гадамеровских "разум достигает своего предела", "разум остается целиком и полностью у себя самого", "предел может быть самим собой лишь снимая себя самого" и под., подчас забывая, что это не более чем речевые обороты, а также метонимии и метафоры мышления. Наверное, этим и объясняется появление множества аналитических модальных логик, ограничивающих мифологическую "вольницу" диалектики, ориентированных на принятие конвенциональных условий логичности того или иного суждения.
Второе существенное отличие кантовского понятия опыта от эмпирического опыта картезианского субъекта состоит в том, что опыт у Канта - это обобщаемый, обобщенный опыт, инвариантный опыт, а не элементарный опыт конкретного положения вещей. Кант противопоставляет суждения восприятия и суждения опыта по критерию наличия или отсутствия маркированного состояния сознания. В процессе конкретного сенсорного восприятия, по мнению Канта, состояние сознания маркировано, опытное же суждение - есть суждение нейтрального, т.е. инвариантного состояния сознания. Странно было не заметить еще в "Пролегоменах" высказанное тем самым суждение о языке и речи, о памяти и мыслительном процессе. Именно это - размежевание потенции и акта, динамис и енергейи сближает позицию Канта и Платона, как сближает позиции феноменологии и функциональной методологиии. Однако существенно то, что Кант экстраполировал эти идеи на человеческое сознание как субъект смысла, чего не сделали феноменологи.  Кроме всего прочего, категория опыта, тесно связывающая познавательную (смыслообразующую) деятельность индивида с предметным миром через предметную деятельность этого индивида, содержит в себе еще один существенный момент, отличающий функционального языкового субъекта от картезианской языковой личности. Это момент общности опыта. Опыт в отвлечении от конкретной эмпирической ситуации оказывается обобщенным опытом. Введение понятия "состояние сознания" есть не что иное как ролевая установка или функция отношения. В каждую конкретную минуту деятельности, в каждом акте речемыслительной деятельности сознание человека пребывает в состоянии выполнения определенной функции или ролевой установки, но в это же время человек не перестает потенциально быть готовым к выполнению массы иных функций и ролей. Каждый из нас характеризуется тем, в какие отношения он включен с предметным миром. Следовательно, наше сознание - это функция соотношения нас с природой, вещами, с обществом, с друзьями, близкими, родными, коллегами по работе, соседями. “Быть человеком, - писал В.Франкл, - означает находиться в отношении к чему-то или кому-то иному, нежели он сам” (Франкл,1990:77). Все это не может не отразиться на состоянии нашего сознания в момент общения с различными людьми и в момент осуществления всякого иного рода предметной деятельности (например, манипулирования с предметами). В такой момент наше сознание и наш язык входят в определенное состояние, выполняют определенную функцию отношения. Но в это же время мы остаемся тем, что мы из себя представляем как инвариантная совокупность этих функций. Кант, наряду с основными понятиями нашего сознания - понятиями субстанции и действия, в которых мы мыслим мир, называет и понятие взаимодействия (взаимности) как основное условие функционирования первых двух. Именно через понятие взаимности Кант приходит к выводу о реальности сосуществования (См.Кант,1993). А что же это, как не принцип детерминированности смысла предметной деятельностью, а языка - речевой коммуникацией, иначе говоря, - социальной деятельностью этого индивида. Именно в социальной детерминированности и предметной детерминированности и состоит сущность смысла в функциональной методологии. Именно ролевой, функциональный характер отличает субъект языковой деятельности в функционализме от картезианского субъекта в рационалистической методологии. Эту двусторонность человеческого сознания, его функциональную ориентирорванность одновременно на предметный мир и на свое внутреннее духовное “Я” Виктор Франкл выразил в формуле: “... я не только поступаю в соответствии с тем, что я есть, но и становлюсь в соответствии с тем, как я поступаю” (Франкл,1990:114). Столь же решительно определяет сущность социального индивида и Лев Выготский: “Мы сознаем себя, потому что сознаем других, и тем же самым способом, каким мы сознаем других, потому что мы сами в отношении себя являемся тем же самым, чем другие в отношении нас. Я сознаю себя только постольку, поскольку я являюсь сам для себя другим...” (Выготский,1982,I:96).
С позиций функциональной методологии язык - не просто субъективная способность личности, но социально ориентированная функция мозга человека, необходимая и возможная именно в силу необходимости и возможности вступать в отношения с другими людьми и с окружающим миром нашего возможного опыта. 56 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ 
К сожалению, философские основания функционализма И.Канта так и не были до конца развиты в философии. Те отдельные идеи и положения, которые можно охарактеризовать как принципиально функциональные, проникали в лингвистику не непосредственно, а опосредованно через рационализм и феноменологию. Наиболее значительный вклад в развитие кантовских идей внесли Вильям Джемс и Карл Поппер. Они по разному шли к функционализму. Один - отталкиваясь от феноменологии, через критику не удовлетворявшего его эмпирического позитивизма (Джемс), а второй, также принципиально отрицая феноменологический историзм (эссенциализм), через критику зашедшего в тупик рационализма в его неопозитивистской ипостаси (Поппер). Оба взяли у Канта главное - гуманистическую идею человеческой личности как causa finalis смысла, функциональный дуализм предметно-опытного и трансцендентального познания и прагматический релятивизм (агностицизм) истины. Следуя в русле кантовских критик, Поппер также называет свою позицию критическим дуализмом (“дуализм фактов и решений ... является основополагающим. Факты как таковые лишены смысла, но они могут его приобрести лишь через наши решения”; Поппер,1994,II:302). Джемс же называл свою методологическую позицию прагматизмом, что также было продолжением прагматического верификационизма Канта. М.Вартофский, анализируя эволюцию ментализма в философии, совер- шенно верно выводил этот тип методологии из кантовского прагматизма: “Трансцендентальные убеждения, которые мы склонны принимать, являются в лучшем случае регулятивными идеями, оправдание которых лежит скорее в их эвристической полезности, чем в какой-то недостижимой “истине”, которую они стремятся утверждать” (Вартофский,1978:57) [выделение наше - О.Л.]. Кантовские идеи относительности человеческого знания, его практической зависимости от приложимости к возможному опыту и регулятивного (а не конститутивного) характера понятий разума у Джемса обретают характер прагматизма истины: “Истина ... означает в наших мыслях и убеждениях то же самое, что она значит в науке. Это слово означает только то, что мысли (составляющие сами лишь часть нашего опыта) становятся истинными ровно постольку, поскольку они помогают нам приходить в удовлетворительное отношение к другим частям нашего опыта, суммировать их и резюмировать с помощью логических сокращений вместо того, чтобы следовать за нескончаемой сменой отдельных явлений. Мысль, которая может, так сказать, везти нас на себе, мысль, которая успешно ведет нас от какой-нибудь одной части опыта к любой другой, которая целесообразно связывает между собой вещи, работает надежно, упрощает, экономизирует труд, - такая мысль истинна ровно постольку, поскольку она все это делает” (Джемс,1995:32) [выделение наше - О.Л.]. В этом же русле развивали идеи Канта Д.Дьюи, называвший свою теорию инструментализмом, и Ф.Шиллер, давший своему построению название “гуманизм”: “Гуманизм состоит просто в понимании того, что проблема философии ставится перед человеческими существами, которые силятся постигнуть своим человеческим умом форму человеческого опыта” (Цит. по: Эбер,1995:177). Иногда критики этого ответвления функционализма ошибочно принимают прагматизм за утилитаризм или волюнтаризм. Ошибочность подобной трактовки заключается в том, что и утилитаризм, и волюнтаризм основываются на волевом произволе, на сознательном или подсознательном стремлении к выгоде, в то время как прагматизм говорит лишь о естественной ориентации индивида в ходе предметно-мыслительной практики на элементарную пользу. Выгода и польза - не одно и то же. Выгода - есть осознанная польза. К выгоде можно стремиться, на пользу же мы, как правило, только неосознанно ориентируемся Кроме всего прочего, одним из центральных положений прагматизма является социальность пользы и истины, в то время как утилитаризм и волюнтаризм насквозь индивидуалистичны. “В нашем реальном мире, - читаем у В.Джемса, - желания индивида являются только одним из условий. Ведь имеются еще другие индивиды со своими другими желаниями, и прежде всего надо снискать их благорасположение” (Джемс,1995:143). Аналогична трактовка индивида как прагматически социально ориентированной личности и в гуманизме Шиллера: “... человек как родовое понятие является носителем истины... каждый отдельный человек является мерой своей особой истины. Конечно, не все эти конкретные истины отдельных индивидов одинаково ценны, полезны, пригодны: суждение мудреца и суждение сумасшедшего далеко не эквивалентны между собой. Как результат социального взаимодействия из отдельных индивидуальных истин вырабатывается в процессе приспособления коллективная общечеловеческая истина, - которая опять-таки не абсолютна, а связана с обстоятельствами времени и пространства и непрерывно изменяется” (См. Юшкевич,1995:214). Эта мысль также перешла в систему прагматизма из гуманистической концепции свободы Канта. Достаточно вспомнить его широко известную формулу эгалитарной свободы: “Моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека”. Ко всему прочему, и утилитаризм, и волюнтаризм подразумевают телеологическую методологическую установку (индетерминизм), в то время как позиция Джемса и Шиллера явно каузативная (об этом же см. Выготский,1984,VI:342). 58 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
В значительной степени лингвофилософские взгляды позднего Витгенштейна (“Философские исследования” ) могут расцениваться как тяготеющие к функционализму. Прежде всего, это отразилось в признании инвариантных состояний сознания (инвариантных смыслов), допущении в теорию аффектов и бессознательного, признании функционального характера значения, невербальности мышления и преимущества семиотически-коммуникативной функции языка (против доминирования познавательной его функции в рационализме). В этой работе Витгенштейн существенно меняет именно темпоральную ориентацию своей методологии. в сторону детерминизма и апостериоризма, в частности, принимает социальную детерминированность языка. При этом показательно, что во всей своей работе Витгенштейн не посылается практически ни на кого, кроме В.Джемса (Витгенштейн,1995:197,212,245,300). [В какой-то степени близки были к кантовскому решению проблемы смысла основатели диалектического материализма, однако их позиции существенно страдали объективизмом. Это и не удивительно, поскольку К.Маркс, хотя и пытался вырваться из замкнутого круга феноменологии Г.Гегеля и позитивизма естествознания XIX века, однако так и не сумел этого сделать. Очевидно, следует согласиться с М.Хайдеггером, что "Маркс и Кьеркегор - величайшие из гегельянцев. Они гегельянцы против воли" (Хайдеггер,1983: 384). К феноменологам (в их герменевтическом ответвлении) относит Маркса, наряду с Ницше, Фрейдом, Дильтеем, Хайдеггером, структуралистами, Рикером и Элиаде и польский феноменолог Юзеф Тишнер (См.Тишнер,1993:92-100). К.Поппер же совершенно верно определил, что Маркс, будучи гегельянцем и феноменологом, тем не менее, пребывал под весьма существенным влиянием Милля, который, как известно, стоял у истоков функциональной семиотики и прагматизма (См. Поппер,1994,II:95-99). Позже именно позитивистские черты марксизма были последовательно развиты в советской версии диалектического материализма. Здесь имеет смысл остановиться на признанной уже в качестве традиционной формуле диалектико-материалистического познания мира: "От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике - таков диалектический путь познания истины, познания объективной реальности"(Ленин,1978:152-153). Ущербность этой фразы с точки зрения функциональной теории смысла прежде всего в том, что три составляющие процесса познания выстроены в синтагматический функционально-временной причинно-следственный ряд, в то время, как неправомочно говорить о познании до тех пор, пока нет классификационной сетки, в которой каждый познанный смысл нашел бы свое место. В противном случае, как показывают психо- и нейролингвистические эксперименты, никакое запоминание невозможно. Такое понимание познавательного процесса прямо восходит к позитивистским построениям Дэвида Юма, правда в выхолощенной форме. “Выхолощенностью” мы называем чисто гегельянское лишение теории Юма ее лучшей черты - скептического агностицизма. По версии Ленина у нас ровно столько органов чувств, чтобы утверждать, что наше чувственное созерцание приносит нам объективные знания о мире. Следует согласиться с Ю.Вединым, пишущим, что "...ощущения и восприятия, рассматриваемые лишь как формы чувственного отображения мира, т.е. взятые сами по себе, вне связи с мышлением, до и независимо от него, не несут познавательную функцию и не являются познанием" (Ведин,1964:16). Практически об этом же пишет и А.Антонов: "Характерно то, что в процессе познания интимно переплетены процессы понимания; первое достигает своей цели, так сказать, идя ступенями понятного, и каждый следующий акт познавательной активности возможен не иначе, чем тогда, когда он исходит из большей или меньшей сферы познанного и в той или иной мере понятого" (Антонов,1975:43). В духе Канта рассматривается роль ощущений и в работе Р.Грегори “Глаз и мозг”: “... ощущения не дают нам картину мира непосредственным образом, скорее они снабжают нас данными для проверки гипотез о том, что находится перед нами. Действительно, мы можем сказать, что воспринимаемый объект - это возникающая у нас гипотеза, проверенная с помощью сенсорных данных” (Грегори,1970:98). Практика же не только не является третьим, заключительным актом познания, но есть, собственно, необходимое условие его начала. Именно практическая потребность в знании и понимании одновременно приводит в движение обе составные познавательной деятельности - мыслительную и практически-предметную, отношением между которыми и является смысл. Таким образом, т.н. марксистско-ленинская теория отражения и познания не только не развила функциональную по своей сути кантовскую трансцендентальную теорию, но стала существенным шагом назад к эмпирическому (биологическому, физикалистскому) позитивизму. Показательно, что в рамках т.н. “диалектического материализма” неявно противостояли как минимум три различные методологические линии: ортодоксальная позитивистская (вульгарно-материалистическая, уходящая корнями в эпоху эмпиризма 30-50-х гг.), ортодоксальная марксистская (неогегельянская, феноменологическая, представленная, прежде всего, работами Э.Ильенкова) и функциональная (деятельностно-субъективистская, представленная в теоретических построениях Д.Дубровского, А.Сабощука, Е.Кмиты, В.Тугаринова и др.). В частности, А.Сабощук так оценивает противостояние в марксизме 70-90-х гг. по вопросу онтологии смысла: “... все составляющие психику феномены, начиная от элементарных сенсорных образов и кончая понятиями разума, являются продуктами (функциями) центральной нервной системы, локализирующимися в головном мозге, выступая его внутренними состояниями. Раньше отстаивание этого положения было обусловлено исключительно борьбой с идеологическими течениями, отрывающими мысль от мозга, выносящими ее за пределы последнего. Сейчас его приходится защищать также от нападок некоторых представителей диалектического материализма (Э.В.Ильенков, Ф.Т.Михайлов, В.И.Толстых и др.), которые считают, что высщие проявления психики - сознание, воля и мышление - находятся не в человеческой голове, а вне ее, в экстериоризированных формах культуры и в созидающих их формах внешней деятельности” (Сабощук,1990:31). Э.Ильенков однозначно и не без оснований выводил основные постулаты марксизма из платонизма и гегельянства: “Объективность ”идеальной формы” - это увы, не горячечный бред Платона и Гегеля, а совершенно бесспорный, очевидный и даже каждому обывателю знакомый упрямый факт ... Идеализм - это совершенно трезвая констатация объективности идеальной формы, то есть факта ее независимого от воли и сознания индивидов существования в пространстве человеческой культуры...” (Ильенков,1984:57). В это же время другой “марксист” Д.Дубровский пишет: “Сознание (идеальное) неотчуждаемо от психического, не существует вне и помимо психики реальных социальных индивидов” (Дубровский,1983:54). Весьма показательно, что Л.Выготский, будучи, с одной стороны, увлеченным марксизмом (как и многие критически настроенные ученые в 20-е гг.), а с другой, осознавая усиливающуюся догматизацию учения (См.Выготский,1982,I:398), пытался буквально “втиснуть” свою насквозь менталистскую методологическую программу в границы марксистского реализма. В результате ему пришлось просто “уравнять” марксистскую психологию и научную психологию вообще, чем он фактически устранил из методологии понятие “марксизма”, ибо марксистская - это всякая научная психология (!) (Там же,435). Такой шаг можно было бы расценить как типично марксистский феноменологический монизм, как попытку провозгласить “единственно верное” течение единственно возможным. Но Выготский не был монистом, и тому есть множество локазательств даже в нашей работе. Поэтому такой методологический вывод следует расценить как попытку Выготского найти место господствующему термину в своем методологическом построении. А поскольку марксизм 20-30-х гг в СССР был господствующей (во всех смыслах) догмой, каждый легально (а иногда и нелегально) работавший ученый или философ почитал своим долгом назвать свои взгляды марксизмом и, наряду с этим, хоть как-то включить элементы ортодоксальной теории Маркса и Энгелься в свои теоретические рассуждения. Все это породило весьма необычную методологическую ситуацию, при которой марксизмом называлось все, что угодно, лишь бы оно хоть каким-то образом перекликалось с положениями работ классиков течения. Эта ситуация принципиально не изменилась и в последующие годы. Поэтому вполне логично, что Выготский вывел понятие “марксистская” за скобки методологической классификации. Весьма интересным и самобытным ответвлением материалистического функционализма является т.н. “соматический реизм” Тадеуша Котарбиньского, который также пытался построить свою концепцию как противостоящую реализму и позитивизму] 60 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
К функциональным методологическим идеям лингвисты и психологи пришли через научно-теоретическую деятельность в своей области, а не через философию. Первые серьезные шаги в разработке теоретических основ функционального понимания языка предпринял Ян Бодуэн де Куртенэ, совершенно четко определивший язык как психосоциальное явление, форму человеческой деятельности, в равной степени обращенную как внутрь человеческого сознания, так и вне его - на предметный, эмпирически постижимый мир. Такая постановка проблемы выявляла в языке основное его сущностное свойство - быть функцией, отношением, переменной между работой сознания человека и его предметной коммуникативной деятельностью: "Объяснение языковых изменений может быть только психологическое и до некоторой степени физиологическое. А психическая и физиологическая жизнь свойственна только индивидууму, но не обществу. Психические процессы и физиологические изменения происходят только у единиц, но никогда не происходят в обществе. А то, что у разделенных между собой индивидуумов они происходят подобным образом или даже одинаково, то это зависит, во-первых, от одинаковости уклада и условий существования, во-вторых, - при психических изменениях - от само собой разумеющегося взаимного общения обобществившихся индивидуумов" (Бодуэн де Куртенэ,1963,I:224). В другом месте читаем: "... человек совершил проекцию своей психики во внешний мир и, путем смешения понятий, навязал внешнему миру то, что существует только психически" (Бодуэн де Куртенэ,1963,II:118). Почти одновременно с Бодуэном де Куртенэ, идею языка как системы психологических по своей сущности знаков, предназначенных для обеспечения социально-коммуникативной, прагматически ориентированной деятельности человека, в Америке обосновали Чарльз Пирс и Вильям Джемс, а в Швейцарии - Фердинанд де Соссюр. Двусторонний психический характер языкового знака в теории Соссюра прямо указывает на функциональный статус языка. Соссюр писал, что для наличия языкового факта "необходимо наличие соответствия, но ни в коей мере субстанции или двух субстанций" (Соссюр,1990:129) и, далее: "Любой языковой факт представляет собой отношение; в нем нет ничего, кроме отношения" (Там же,197). Роль Бодуэна де Куртенэ и Соссюра в становлении функционализма как методологического направления в лингвистике не раз подчеркивал основатель пражской школы структурно-функциональной лингвистики Вилем Матезиус (См. Матезиус,1982:43). Другим важным научно-теоретическим источником функциональной методологии была психология языковой деятельности, у истоков которой стоял Лев Выготский. Следует отметить, что серьезную базу для его функциональной психологии подготовила русская рефлексология, позитивистская психология Джемса и структурализм гештальтпсихологов. Центральным положением психологической теории языка Выготского стало признание субъекта языка многоместным субъектом, микросоциумом. Он резко выступил против того, что социальное понимается "грубо эмпирически, непременно как толпа, как коллектив, как отношение к другим людям. Общество понимается как объединение людей, как добавочное условие деятельности одного человека. Эти психологи не допускают мысли, что в самом интимном, личном движении мысли, чувства и т.п. психика отдельного лица все же социальна и социально обусловлена... Именно психология отдельного человека, то, что у него есть в голове, это и есть психика, которую изучает социальная психология. Никакой другой психики нет" (Выготский,1986:26). Точно такую же трактовку соотношения психологического (психического) и социального встречаем и у Э.Сепира: “Мы будем исходить из того, что любое психологическое учение, объясняющее поведение индивида, объясняет также и поведение общества постольку, поскольку угол зрения психологии пригоден и достаточен для изучения социального поведения” (Сепир,1993:594) и, далее, “... бессмысленно подразделять человеческие поступки на имеющие изначально индивидуальную и изначально социальную значимость” (Там же,596). Вообще следует заметить, что методологические позиции и, что самое главное, причины и пути определения этих позиций у Сепира и Выготского очень похожи. Показательно, что Выготский в одной из своих фундаментальных работ, а именно, в “Исторический смысл психологического кризиса. Методологическое исследование” (Выготский,1982,I:291-436) последовательно строит свою методологию социально-психологического исследования отрицая базисные положения всех трех методологических направлений, существовавших в его время: гештальтпсихологии и понимающей психологии (за феноменологизм), вюрцбургской школы и К.Бюлера (за логицизм и рационализм), а также русских рефлексологов и бихевиористов (за позитивизм). Хотя сам он называл свое методологическое понимание генетическим, однако отрицательные факты свидетельствуют о том, что именно Выготский стал основателем функциональной методологии в общей психологии и в психологии языковой деятельности. В отличие от Выготского, Сепир определял свою методологическую позицию, отстраняясь лишь от двух источников - феноменологии (в частности, в ее юнговской форме) и бихевиоризма. Поэтому в позднем периоде научной деятельности он постепенно переходит на рационалистские позиции. В определенной мере становлению функционализма способствовала швейцарская функциональная психология, и, в частности, работы Эдуара Клапареда, а также и австрийская психологическая школа (ближе всех к собственно функциональному пониманию языка и сознания подошел ее видный представитель Виктор Франкл). 66 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
Мы полагаем, что именно Кант, Джемс, Бодуэн де Куртенэ, Соссюр и Выготский создали тот теоретический фундамент, на котором их ученики и последователи (Н.Крушевский, Е.Поливанов, Р.Якобсон, Н.Трубецкой, В.Матезиус, Ф.Данеш, Э.Сепир, Л.Якубинский и другие) построили несколько лигвистических концепций, которые можно определить как функциональные в методологическом отношении. Специфика взглядов всех функционалистов состоит в том, что они непременно видят в социальном - психологическое, в психологическом - социальное и признают человека единственным субъектом смысла, язык - коммуникативной и экспрессивной (а в целом, - семиотической) функцией сознания человека, реализующейся в ходе предметно-коммуникативной деятельности. Американский лингвист Эдвард Сепир, чьи взгляды постоянно колебались между функционализмом и позитивизмом, совершенно верно отметил, что “у нас нет иного выхода, как признать, что язык есть вполне оформленная функциональная система в психической, или “духовной” конституции человека (Сепир,1993:33). Показательно, что в ходе психолингвистических экспериментов находит свое подтверждение гипотеза, выдвинутая некогда Я.Бодуэном де Куртенэ: "Ребенок не повторяет вовсе в сокращении языкового развития целого племени, но, напротив, ребенок захватывает в будущее, предсказывая особенностями своей речи будущее состояние племенного языка, и только впоследствии пятится, так сказать, назад, все более и более приноравливаясь к нормальному языку окружающих" (Бодуэн де Куртенэ,1963: 349). Е.Негневицкая и А.Шахнарович в книге "Язык и дети" пишут: "...ребенок сам создает свой язык, вернее, даже несколько моделей языка, которые ребенок затем модифицирует, отбрасывает по мере своего развития. Деятельность ребенка с языком - это прежде всего не процесс имитации готового, "впитывания" готового, а процесс творческого познания, активного поиска связей, закономерностей, отношений элементов языка, поиск правил, по которым ребенок мог бы строить новые высказывания, т.е. такие, которые он не слышал раньше от взрослых" (Негневицкая,Шахнарович,1981:17). Описанная картина максимально соответствует выдвигаемым функциональной методологией принципам понимания языка как переменной мышления и общения, а смысла - как переменной деятельности сознания и предметной деятельности индивида. Поэтому ребенок, включенный в человеческую (общественную) предметную деятельность, соотносит ее результаты с результатами деятельности собственного сознания, а затем соотносит порожденные таким образом смыслы с результатами коммуникативной деятельности (одним из видов предметной деятельности). Именно вследствие такого соотнесения рождается языковой знак (или какой-либо иной семиотический факт). Логическим продолжением развития ментализма в лингвистике (и не в последнюю очередь - функционализма) стало появление психо- и нейролингвистики. Т.Ахутина отмечает, что “наиболее тесная связь объединяет [психолингвистику] с наследниками Казанской школы И.А.Бодуэна де Куртенэ - Л.П.Якубинским, Е.Д.Поливановым, Л.В.Щербой и особенно с Пражской школой функциональной лингвистики, создавшей целостную теорию функционирования языка” (Ахутина,1989:22). Именно работы в области психо- и нейролингвистики позволили по-новому осмыслить кантовский трансцендентальный априоризм в органичном единстве с идеей природы как возможного опыта. Языковой смысл как инвариант смысла в функциональных теориях не смешивается с речевыми смыслами. Последние являются в равной степени порождением деятельного сознания и вариантом языкового инварианта, что позволяет реализовать в речи обе основные функции языка - коммуникативную (использование обобщенных социализированных смыслов) и экспрессивную (выражение новых трансцендентальных смыслов, порожденных конкретным сознанием). В.Гак отмечал необходимость рассмотрения знаковой функции языка и знаковой функции речи отдельно. Так, языковой знак соотносится с понятием, а речевой - с денотатом (в нашей терминологии - актуализированным понятием) (См.Гак,1972:15). В первом случае в языке реализуется отношение между генерализирующей деятельностью сознания и опытом предметной деятельности, а во втором - речь реализует отношение между референцирующей деятельностью сознания, языком и коммуникативной предметной деятельностью (говорением, писанием, жестикуляцией). Наибольший вклад в развитие функциональных идей внесли Пражская лингвистическая школа, французские и английские функционалисты, хотя именно в силу неразвитости философско-методологичес-ких основ функционализма в научных разработках представителей этих школ зачастую перемежевываются методологические посылки разных направлений.
Отметим еще одну важную деталь, характеризующую описанные направления. Как оказалось, направления, противостоящие по обоим классификационным критериям - локализации и темпоральным свойствам самого объекта - смысла, тем не менее, сходны по сущностной характеристике структуры смысла. Так, теории позитивистской направленности, к которым можно отнести младограмматизм, некоторые дескриптивные лингвистики вполне согласуются в сущностном понимании своего объекта с генеративистикой, прагматикой и когнитивной лингвистикой, являющимися в методологическом отношении априорно-менталистскими (рациональными). В центре внимания и тех, и других не языковая система, а ее речевые проявления - следы речи (звуки, формы, высказывания) или речевые акты (дискурсы). Столь же близки по сущностному определению своего объекта феноменологические (классический структурализм, философия имени, герменевтика) и функциональные (пражский функционализм, казанская школа) теории. Существенным моментом, сближающим позиции функциональной и феноменологической методологий, является признание возможности наличия инвариантного смысла наряду со смыслом вариативным. Эту проблему нельзя ни в коем случае смешивать с проблемой локализации смысла, а также с проблемой темпоральной детерминированности смысла, поскольку в классически позитивистских и рационалистских теориях инвариантность смысла относится только на счет неких факторов, выходящих за пределы бытийности смысла как объекта исследования. В одних случаях инвариантность может приписываться естественным уложениям человеческого сознания, исходящим из несовершенства человеческого сознания по природе. В других - инвариант является неким конструктом, произвольно созданным и конвенционально принятым. Обе эти установки отличны как от феноменологических, так и от функциональных уже в силу того, что смысл понимается либо как конкретно-единичное субъективное понимание (логический или речевой факт), либо как факт отдельного наличного существования. В этом случае реальными оказываются только единичные смыслы, а инвариантные смыслы выводятся в сферу научно-логического конструирования. Именно поэтому язык в таких теориях оказывается конструктом на базе речевой деятельности. Практически никто из генеративистов или прагмалингвистов не скрывает, что главный объект их исследования - речь, в то время как их модели языка не попытка смоделировать объект, а чисто конструктивное средство описания речевых актов (об этом см. Сапорта,1967:20-22; Семантика,1952; Семантика,1972; Семантика,1974; Фодор,1980). Принципиально иначе рассматривается инвариант в функциональной методологии. “Говоря об общем значении как об одном из типов структуры категориального значения, мы имеем в виду не абстрактную форму лингвистической теории (конструкт - О.Л.), а явление языковой и речевой онтологии” (Бондарко,1978:164) [выделение наше - О.Л.]. В то же время, и феноменологические, и функциональные теории признают реальность инвариантного смысла, хотя по-разному трактуют его пространственную бытийность и временную детерминированность. Рассмотрим весьма знаменательное в этом отношении положение Х.-Г.Гадамера: "Есть, однако, еще и другая диалектика слова, наделяющая всякое слово внутренним, как бы умножающим его измерением: всякое слово вырывается словно бы из некоего средоточия и связано с целым, благодаря которому оно вообще является словом. Во всяком слове звучит язык в целом, которому оно принадлежит, и проявляется целостное мировидение, лежащее в его основе. Поэтому всякое слово позволяет присутствовать в настоящий момент его сказывания также и всему несказанному, с которым оно соотносится, отвечая или указывая. Окказиональность человеческой речи не есть какая-то случайная слабость ее способности к высказыванию, скорее она является логическим выражением жизненной виртуальности речевого процесса, который вводит в игру всю целостность смысла, хотя и не способен высказать его полностью. Человеческая речь конечна таким образом, что в ней заложена бесконечность подлежащего развертыванию и истолкованию смысла (Гадамер,1988:529-530) [выделение наше - О.Л.]. Как видим, основные посылки Гадамера, касающиеся самого факта признания наличия инвариантного смысла наряду с вариантным (вариативным), совпадают с аналогичной посылкой функционализма. Однако разногласия проявляются уже в развитии положения: все многообразие речевых проявлений сводится к "жизненной виртуальности речевого процесса", в котором "заложена бесконечность подлежащего развертыванию и истолкованию смысла". Последняя фраза делает (трактует) язык свободным от речи, доречевым по онтологической темпоральности. В терминах Соссюра это положение можно было бы выразить следующим образом: в речи нет и быть не может ничего, чего бы не было в языке. Функциональная же методология трактует язык в прямо противоположном смысле: в языке нет ничего, чего не было в речи. Именно в этом состоит суть апостериорности функционализма. Вместе с тем, речь в функциональной лингвистике не сводится к простому использованию языка. Это не язык в действии, не линейное или процессуальное проявление или форма языка, но вербальное (языковое) выражение мышления, мысль, выраженная языковыми средствами. В таком случае не только возможно, но и необходимо деятельное присутствие языкового субъекта, использующего язык для установления функционального контакта с другими языковыми личностями и для выражения собственных мыслей. Только верифицировав путем использования в речи те или иные единицы субъект, запоминает их в качестве языковых инвариантов для будущего использования. Следовательно языковой инвариант в функциональной методологии темпорально вторичен по отношению к своему речевому варианту в генетическом плане, но функционально он всегда виртуален, наличествует до и вне своего использования в речевых нуждах. По логике феноменологической методологии все новое появляется из бесконечного многообразия объективного языка, по логике же функционализма - все новое появляется из отношения активно действующего сознания в ходе предметной деятельности и только затем фиксируется в качестве инварианта в индивидуальном субъективном языке, откуда может распространиться в такие же идиолектные системы других индивидов, включенных в совместную предметно-коммуникативную деятельность. Отсюда еще один важный вывод, разводящий феноменологический и функциональный подход: индивидуальный язык конкретного субъекта в качестве варианта общего (диалектного, социолектного, национально-этнического и под.) языка первичен в онтологическом плане по отношению к своему инварианту, а не наоборот, как в феноменологии. Иначе говоря, не идиолект является формой социального языка, а именно та или иная социальная форма (литературный язык или территориальный диалект) являются формой, атрибутивной характеристикой идиолекта. Аналогичные рассуждения находим и у некоторых прагматистов (Аддисона У.Мура, включающего общество в структуру личности, или Льюиса Э. Хана; см. Хилл,1965:321).
Завершая этот краткий и далеко не полный обзор бытующих в лингвистике взглядов на сущность смысла с точки зрения его субъекта, мы приходим к выводу, который можно было бы очертить как основанную на функциональной методологии гипотезу касательно возможных методологических подходов к лингвистическому исследованию. Таких подходов, основывающихся на различном понимании сущности, локальных и темпоральных свойств смысла вообще и языкового смысла в частности, как нам видится, в нынешней лингвистике четыре. Все они так или иначе связаны между собой и пронизывают всю историю языкознания. Это позитивистская (апостериорный феноменализм), феноменологическая (априорный феноменализм), рационалистская (априорный ментализм) и функциональная (апостериорный ментализм) методологии.
[Показательно, что применительно к социологии и политологии у Карла Поппера мы находим также четырехмерную, тетрихотомическую модель методологических подходов: "биологический натурализм", "психологический или спиритуалистический натурализм", "этический или юридический позитивизм" и "критический дуализм". При этом Поппер сводит первые два течения к понятию историзма, которое трактует как принципиально внеличностный, внесубъектный подход. Иначе говоря, попперовское понимание историзма вполне согласуется с нашим понятием феноменализма, а его классификация исторических (натуралистических) теорий на биологические и спиритуалистические вполне соответствует нашей классификации феноменализма на позитивизм и феноменологию. Подобное наблюдается и в классификации противостоящих индивидуалистических течений. Попперовский критический дуализм, в рамках которого разделяется естественно-биологическое и социально-человеческое, очень напоминает наше понимание функционализма, хотя здесь параллель не столь очевидна. Скорее всего Поппер во время создания этой методологической модели еще не видел принципиальной разницы между логическим позитивизмом и функционализмом. То же касается и классификации методологий, предпринятой Имре Лакатосом (Лакатос,1978). Он также выделил четыре типа методологических подходов в науке: индуктивизм, конвенционализм, фальсификационизм и методологию научно-исследовательских программ. Показательно, что все эти четыре методологии (за частичным исключением, разве что, индуктивизма) не выходят за рамки того, что мы в этой работе называем рационализмом. Индуктивизмом Лакатос называет одновременно физикалистский позитивизм и определенные ответвления неопозитивизма. Очевидно, в силу пренебрежения онтологией он не сумел увидеть принципиальной разницы между позитивизмом и неопозитивизмом. Однако, если принять эту условность, можно без труда обнаружить то разительное сходство, которое наличествует в классификации Поппера, Лакатоса и в нашей классификации. Выделение Лакатосом тех же принципиальных направлений в методологии в рамках одного - рационалистского - только подтверждает нашу глобальную посылку о методологической тетрихотомии в современной науке, а также о функциональном, т.е. предметно-коммуникативном характере формирования методологического течения. То, что Лакатос выделил в рамках рационализма четыре методологических ответвления, принципиально дублирующих общую методологическую картину, говорит лишь о том, что методологические течения складываются в ходе дискуссионного противостояния между отдельными учеными, которые ищут себе союзников в таком противостоянии и невольно группируются в школы и направления. И это вполне естественно, что в каждой из методологий будут свои “ортодоксы” и свои “ренегаты”, “оппортунисты”, пытающиеся найти нечто среднее между “своим” течением и “смежным”. Поэтому то в рамках рационализма и можно обнаружить своих индуктивистов (позитивистов, т.е. тех, кто пытается совместить положения рационализма и позитивизма), своих функционалистов (Лакатос их называет “фальсификационистами”), своих феноменологов (у Лакатоса это его методология научно-исследовательских программ, очень перекликающаяся с теорией “парадигм” Т.Куна) и своих “ортодоксов”, или собственно рационалистов (“конвенционалистов” в терминах Лакатоса ). То же, что Лакатос выделяет все названные течения в рамках одной - рационалистской - методологии не вызывает никакого сомнения. Его анализ методологий - это не анализ подходов к познавательной деятельности, и даже не анализ научных подходов, а анализ логико-рациональных основ науки. Эту же особенность подметил и Т.Кун в “Замечаниях на статью И.Лакатоса” - Кун,1978:272. Таким образом, фальсификация Лакатосом методологической классификации Поппера только подтвердила научную ценность второй. Не менее интересна и классификация методологических направлений, правда, в эпистемологии, предпринятая в свое время Томасом Инглишем Хиллом в книге “Современные теории познания” (См. Хилл,1965). Он принципиально размежевывает объективистские (“реализм” и ”идеализм”) и субъективистские (“прагматизм” и ”аналитическая философия”) направления. Правда, как и все рационалисты, Хилл в силу пренебрежения вопросами онтологии несколько смешал феноменологические и позитивистские теории. Его размежевание “отражательных” теорий на “реалистские” и “идеалистские” весьма зыбко, так как нет никакой явной разницы между “реальной действительностью” первых и “Абсолютной истиной” вторых, являющихся объектом познания. Во многих случаях сам Хилл противопроставляет т.н. “абсолютных” идеалистов и “абсолютных” реалистов, с одной стороны, т.н. “критическим” реалистам, с другой, осознавая, очевидно, феноменологическое родство первых в противовес позитивистскому физикализму вторых. Кроме того, Хилл отмечает и явную противопоставленность т.н. “критического идеализма” (П.Наторп, Г.Коген, Г.Риккерт, Э.Кассирер) другим видам идеализма как явного субъективизма явному объективизму. Показательно, что при внимательном анализе классификации Т.И.Хилла можно обнаружить все ту же тетрихотомию как в общеметодологическом отношении, так и применительно к частным методологическим направлениям. Так, в пределах “идеализма / реализма” находим и собственно феноменологические теории (“абсолютный идеализм”), и отходы в сторону физикалистского позитивизма (“абсолютный реализм”), рационализма (“персонализм”) или в сторону функционализма (“критический идеализм”). То же наблюдаем и в его классификации теорий аналитической (рационалистской) направленности: феноменалистский анализ (на стыке позитивизма и рационализма), физикалистский анализ (на стыке рационализма и феноменологии), прагматический анализ (на стыке рационализма и функционализма) и собственно рационалистский анализ обыденного языка. В пределах же “прагматизма” Хилл выделяет как теории, тяготеющие к физикалистскому позитивизму (эмпирический прагматизм В.Джемса), логическому позитивизму (инструментализм Д.Дьюи, операционализм П.Бриджмена или концептуальный прагматизм К.И.Льюиса) или к феноменологии (некоторые социологические ответвления в инструментализме, напр. построения Карла Маннгейма или Джорджа Г.Мида), так и теории, более- менее последовательно противостоящие всем другим методологическим направлениям (например, гуманизм Ф.К.С.Шиллера). Нашу гипотезу о методологической тетрихотомии подтверждают также исследования Ю.Степанова, охарактеризовавшего существующие подходы к пониманию лингвистической структуры в различных школах лингвистики ХХ века. Он выделяет 4 принципиально различных ее понимания: дистрибутивное (в дескриптивизме), оппозитивное (в Пражской школе), функтивное (в глоссематике и московской школе) и генеративное (в порождающей грамматике) (Степанов 1975:230-248)]
жүктеу/скачать 1.24 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|