Российский гуманитарный научный фонд

Литература

1. Князева Е.И., Курдюмов С.П. Синергетика как новое мировидение: диалог с И. Пригожиным // Вопросы философии. 1992. № 12.

2. Рузавин Г.И. Синергетика и принцип самодвижения материи // Вопросы философии. 1984. № 8.

3. Аршинов В.И. Синергетика как феномен постнеклассической науки. М., 1999.

4. Пригожин И., Николис Г. Познание сложного. М., 1990.

Понятие и метафора в историческом повествовании
М.А. Мисик, А.Н. Ящук

В научном сообществе, причем не только историков, понятие о художественности обычно ассоциируется с представлением о вымышленных, образных, а следовательно, ложных элементах собственно научного дискурса.

Такое противопоставление художественности и научности базируется на устойчивом представлении о том, что научный язык оперирует понятиями, тогда как художественный – образами. Образ же, предполагая метафору, нарушает чистоту научного изложения, и присутствие образов в научном тексте – признак явной «ненаучности» последнего. Такую позицию недавно вновь высказал известный британский историк А. Марвик, лишний раз подтвердив ее устойчивость. Он пишет по этому поводу: «Если же историк поймает себя на использовании метафор или клише, - это может послужить хорошим сигналом того, что проблемы еще недостаточно проработаны и выявлены, чтобы быть переданными в ясной и понятной прозе (изложении)» [1; c. 22].

Как нам представляется, характеристика языка науки будет более полной, если не противопоставлять художественность и научность, а обнаруживать взаимные «прорастания и пересечения» научного и художественного освоения одних и тех же тем [2; c. 34].

Метафорическое выражение «поворот к языку» (linguistic turn) как описание ситуации в методологии гуманитарных наук в конце ХХ в. само все отчетливее обнаруживает тенденцию превратиться в языковое клише. Возможно, сравнение подхода к проблеме языка и его функций в историческом повествовании у таких разных мыслителей, как Густав Шпет и Хайден Уайт по-новому оттенит смысл и мотивы «лингвистического поворота» в философской рефлексии над проблемой истории.

В предисловии к «Очерку развития русской философии» (1922 г.) Шпет поднимает вопрос об историчности своего повествования, – ведь другой исследователь истории русской философии может давать иные по характеру оценки и изображать те же события под иным углом зрения. Вопрос этот, по его мнению, методологический и решается исключительно тем, как историк излагает полученные им в процессе исследования результаты: «Историчность или неисторичность определяется не характером оценок и не изображением фактов, а введением их в должный «контекст», установлением и выбором этого контекста» [3; c. 13]. И хотя путь объяснения, например, следуя схеме марксистского детерминизма, – наиболее простой путь, он не становится тем самым методологически оправданным. Объяснению как поиску детерминирующих оснований Шпет противопоставляет интерпретацию как усилие «дать понять», излагая результаты исследования так, чтобы они вошли в исторический контекст.

В этом, по необходимости, кратком самоотчете Шпета-историка затрагиваются важные темы его философских размышлений над проблематикой исторического повествования. Методология истории – не эвристика, не методика исторического исследования. Логика необходима историку не в качестве ars inveniendi, «искусства открытия», – как методология науки она есть ars disserandi и изучает формы выражения, характерные для исторической науки [4; c. 38]. Научное знание выражается в форме понятия, понятие же – это прежде всего слово.

Для Шпета принципиально, чтобы логика видела в понятии не мертвый «концепт», а живое слово, при посредстве которого только и рождается смысл. В слове, взятом в его логической функции – в слове-понятии, – нам дана сама действительность. При этом имеется в виду не только грамматически отдельное слово: «всякая связь слов – фраза, абзац, целая книга, даже вся наука в ее совокупности может рассматриваться как «одно» понятие» [4; c. 40].

То обстоятельство, что предмет историка, прошлое, всегда дан ему в слове и посредством слова, нередко служит поводом для противопоставления естествоиспытателя и историка, причем не в пользу последнего. Естествоиспытатель – это «наблюдатель», историк – это «читатель». Но подобные представления идут от отжившей свой век теории познания, наивно допускающей возможность «чистого» восприятия. Шпет видит в выявленности роли языка, в том, что историк получает свой материал сразу облеченным в формы слова, методологическое преимущество истории. Если естествоиспытатель «наблюдает», и только переходя к изложению результатов наблюдения, начинает сознательно облекать их в словесные формы, то историк даже при самом ярком воображении, позволяющем восстановить картину событий, не может уйти от власти обозначающих эти образы слов. Естествоиспытатель как «наблюдатель» может просто не замечать, что предмет его изучения фиксирован в слове, в системе предложений, тогда как историк ощущает «логическую магию слов», начиная с первых шагов своего исследования.

На этом, кстати, основана иллюзия, что словесно-логические формы, возникающие в процессе исторического изложения, – это только обогащение и расширение форм исследования, а не нечто принципиально новое. Но разница тем не менее существует: историк как исследователь есть «читатель», он сам должен понимать, историк как «писатель» должен дать понять. Из получающего сообщение историк становится передающим сообщение – ведь он пишет для читателя. «История как процесс в действительном мире не заботится о читателе, чтобы быть понятой, но историк должен не только понять этот процесс через посредство своего «источника» и не только должен позаботиться, чтобы его поняли: он должен еще сделать понятным самый исторический процесс» [5; c. 308].

С точки зрения логики, полагает Шпет, в работе историка важен именно момент изложения открытого в процессе исследования, а не сам момент открытия, исследования. «Я все время настаиваю на том, что логика как наука о слове как выражении относится отнюдь не к моменту «исследования», а к моменту «изложения» уже «исследованного» и найденного» [5; c. 307].

Хайден Уайт – один из ведущих англоязычных теоретиков в области истории и философии историописания – посвятил анализу языковых тропов, определяющих собой те или иные стратегии исторической репрезентации, книгу с показательным названием «Метаистория» (1973 г.).

Согласно Уайту, в любом тексте – художественном или научном – можно обнаружить общие механизмы, которые обычно называются законами построения текста и актуализируются в процессе письма, как правило, бессознательно. Исследование этих механизмов вылилось в создание тропологии, согласно которой основные лингвистические тропы (метафора, метонимия, синекдоха и ирония) задают историку определенные «протоколы» письма, определяющие стратегию объяснения описываемых событий.

Все это, по мнению Уайта, доказывает зависимость историка (как и вообще любого пишущего) от языка той культуры, в которой он творит. Более того, языком, определяющим выбор того или иного стиля письма, той или иной стратегии репрезентации оказывается обыденный, повседневный язык, который одновременно является основой для любого научного метаязыка, в частности языка истории.

Представление об истории как лингвистическом и риторическом объекте, по мнению многих теоретиков историописания, уже стало ортодоксальным [6; c. 290]. Остановимся поэтому лишь на одном, но важном аспекте, который особенно сближает историю и литературу, ставя под сомнение претензии первой на истинность своих репрезентаций прошлого.

Речь идет о так называемой нарративизации, или, говоря словами Шпета, об аспекте изложения уже исследованного и уже найденного историком. Сейчас, вслед за Л. Стоуном мы можем заметить, что иного способа реконструировать прошлое, чем посредством нарратива, у историка нет, и это уже не оспаривается [7]. Как мы видели, задача историка, по Шпету, не только понять действительный процесс через посредство своего источника и не только позаботиться, чтобы его поняли, – он должен сделать понятным сам исторический процесс. Что же означает сделать понятным сам исторический процесс, если, как совершенно справедливо заметил Шпет, «история как процесс в действительном мире не заботится о читателе»?

Объяснение (или, как сказал бы Шпет, интерпретация) подразумевает выстраивание событий прошлого в некую последовательную, логически упорядоченную связь, для которой характерно наличие сюжета, т.е. связывание в умопостигаемую (понятную) последовательность того, что на самом деле не является ни последовательным, ни оформленным в сюжет, ни логически упорядоченным. «Нарративность подразумевает связный характер текста. ... Смысловая связанность повествовательных сегментов образует сюжет, который есть такой же закон нарративного текста, как синтаксическая связь - закон построения правильной фразы. Но если рассказ о действительности требует сюжета (сюжетов), то из этого вовсе не следует, что сюжеты имманентно присущи действительности» [8; c. 340, 341]. Эту функцию объяснения в историческом тексте выполняет повествование, нарратив.

«Исторические нарративы, – пишет Уайт, – это не только модели событий и процессов прошлого, но также метафорические высказывания, посредством которых устанавливаются отношения сходства между этими событиями и процессами и теми типами рассказа (the story types), которыми мы общепринято пользуемся, чтобы связать события нашей жизни с культурно закрепленными значениями /.../ Исторический нарратив, таким образом, служит посредником между событиями, которые в нем описаны (с одной стороны), и предзаданными сюжетными структурами, которые конвенционально используются в нашей культуре для того, чтобы наделять смыслами незнакомые события и ситуации (с другой)» [9; c. 88].

Позиция Уайта недвусмысленна: нарративизация означает не что иное, как одомашнивание прошлого, или, иными словами, придание смысла тому, что на самом деле смысла не имеет[10; c. 75].

Именно этот эффект, убежден автор «Метаистории», и возникает в результате традиционного объяснения отдельного события, периода, или логики истории в целом. Однако особенно очевидным он становится тогда, когда речь заходит о некоторых ни с чем не сравнимых («бессмысленных») событиях, которыми оказалось отмечено ХХ столетие. Речь в данном случае идет о великих катастрофах ХХ в. – о Первой и особенно Второй мировых войнах, среди событий которых совершенно особое место занимает Холокост. В уайтовских эссе на различные темы при внимательном прочтении можно обнаружить немало сюжетов, так или иначе выводящих автора на анализ некоторых особых «микрособытий» и способа их последующей нарративизации, способа, который делает очевидным механизм придания смысла событиям, в действительности трудно поддающимся объяснению (особенно в перспективе того травмирующего опыта, который они за собой влекут).

Ярким примером сказанного, как представляется, может послужить эссе «Модернистское Событие», опубликованное в сборнике «Постоянство Истории» [11; c. 17 38]. Здесь Уайт иллюстрирует свою позицию примером сообщения в СМИ о катастрофе – взрыве американского космического корабля «Челленджер» (1986 г.). Анализируя построение видеосюжетов, Уайт задается вопросом: чему была подчинена бесконечно повторяемая трансляция – в замедленном темпе – момента взрыва корабля, зафиксированная камерой? «Одомашнивание» этого события, начавшееся фактически сразу после трагедии, – налицо. Его цель – уместить его в рамки тех смыслов, которые имеются в данной культуре, и отодвинуть на второй план тот реальный шок, который должен был испытать наблюдатель в момент реального взрыва. Сам шок – отчасти следствие очевидной бессмысленности происшедшего. Однако спектр смыслов, предлагаемых таким образом, может быть чрезвычайно широк. Какие из них станут наиболее актуальными в момент выбора стратегии репрезентации событий, и от чего зависит сам этот выбор?

Различие в отношении к феномену объяснения, как представляется, заключено в неких базовых допущениях, согласно которым авторы допускают или не допускают существование смысла истории самого по себе. Иными словами, это продолжение давнего спора рационализма и иррационализма, но при этом, благодаря моменту «веры в смысл», становится очевидной и базовая «иррациональность» рационализма, поскольку любая вера не может быть рациональной по самим своим основаниям.

2. Сухотин А.К. Научно-художественные пересечения. Томск, 1998.

3. Шпет Г.Г. Сочинения. М., 1989.

4. Шпет Г.Г. История как проблема логики. Критические и методологические исследования. Ч. I. М., 1916.

5. Шпет Г.Г. История как предмет логики // Историко-философский ежегодник. 1988. М., 1988.

6. Gossman L. Between History and Literature. Cambridge, 1990.

7. Stone L. The Revival of Narrative. Reflections on a New Old History // Past and Present. 1979. V. 85

8. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров // Лотман Ю.М. Семиосфера. – СПб: Искусство-СПБ, 2000.

9. White H. The Historical Text as Literary Artifact // Tropics of Discourse. 1978.

10. White H. The Politics of Historical Interpretation: Discipline and De-Sublimation // The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore, 1987.

11. White H. The Modernist Event // The Persistence of History: Cinema, Television and the Modern Event. N.-Y., 1996.

Проблема подлинного существования

в жизнетворчестве