Мидизм, под которым общепринято понимать деятельность греков в интересах Персии, получил широкое распространение собственно в балканской Греции,особенно в период Греко-персидских войн66.
До недавнего времени феномен мидизма относительно редко привлекал внимание современных исследователей: почти все работы, в которых затрагивалась эта проблематика, появились во второй половине XX века. Интерес к мидизму с этого времени едва ли стал случайным; вероятно, исследователи склонны были проводить параллели между мидизмом греков и коллаборационизмом периода Второй мировой войны. И далеко не случайно, что в ряде работ, специально посвященных этой теме, мидизм характеризуется именно как «коллаборационизм» греков67. Однако, надо думать, что мидизм в греческом мире и современный коллаборационизм не должны расцениваться явления одного порядка, и выявить сходство и различие между этими двумя явлениями можно только подробно исследовав феномен мидизма.
1. Постановка проблемы
А. Гомм был одним из первых исследователей, кто специально обратил внимание на феномен мидизма. Он отмечал, что мидизм отдельного грека не был преступлением, если государство этого грека не находилось в войне с персами, и, точно также, договор с царем не считался злом для греческого государства до тех пор, пока Персия не нападала на соседние государства68. Таким образом, исследователь, вероятно предполагает, что слово «мидизм» имело более широкое применение и в своем первоначальном значении совсем не обязательно означало предательство.
А. Гомм понимал под мидизмом только политическое сотрудничество греков с персами, но некоторые антиковеды были склонны к расширительному толкованию мидизма, видя в нем не только политическое сотрудничество, но и стремление отдельных греков к восприятию персидского образа жизни. Именно против такого «расширительного» толкования высказывался уже Дж. Холлэдэй, который сделал следующий шаг к прояснению названного феномена: «Что касается мидизма, то невероятно, чтобы многие греки испытывали столь большую симпатию к персидскому образу жизни и таким образом желали бы воспринять его, допустить подчинение Персии как государству, которое представляло собой лучшую политическую или культурную систему... Если представители греческих городов время от времени отстаивали хорошие отношения с Персией, то их мотивы должны лежать более в сфере политики или войны. Такими мотивами могли быть страх перед Персией… или желание получить или удержать власть политической группой, которая была слишком слаба, чтобы добиться этого собственными усилиями»69. Между тем, мнение Дж. Холлэдэя не встретило широкой поддержки среди исследователей, и дискуссия о сущности мидизма продолжилась.
Д. Граф полагал, что «мидизм» выражал социальные и культурные аспекты обвинения в деятельности в интересах Персии, которые подразумевали, что сотрудничавшие с Великим Царем отвергали особый образ жизни, характерный для греческого мира, в пользу ущербного образа жизни Востока. Это свое заключение исследователь подтверждает, во-первых, ссылкой на употребление античными авторами терминов и , которые «означали говорить или действовать подобно грекам или подобно варварам», а, во-вторых, на описание Фукидидом (I. 95, 128–134) мидизма Павсания, которое, по мнению автора, «дает классическую иллюстрацию этому обвинению»70. Таким образом, работа Д. Графа способствовала дальнейшему развитию понимания мидизма не только как политического сотрудничества греков с Персией, но и как социокультурного явления и эти представления нашли дальнейшее восприятие в историографии71. И.Е. Суриков, замечает по поводу мидизма: «Собственно, слово имело широкое значение и могло означать не только измену как таковую, сотрудничество с “мидянами”, но и, скажем, просто приверженность персидскому образу жизни»72.
К. Таплин, в частности, изучив случаи употребления терминологии мидизма в античной литературной традиции, пришел тому же заключению, что и Дж. Холлэдэй. По мнению этого исследователя, коннотации слова «мидизм» в подавляющем большинстве случаев политические; подразумевают проперсидские действия, измену, а не просто умонастроение, и тем более, социокультурное поведение73. К. Таплин определяет мидизм как «акт предательского сговора грека против свободы другого грека»74. Именно тогда мидизм мог приобрести, по словам исследователя, то самое «узкое семантическое поле», в рамках которого греки понимали его как антигреческое, направленное против свободы, сотрудничество с Персией75. Однако стремление опровергнуть факт культурного мидизма побуждает К. Таплина прийти к заключению, что принятие греками чужеземных (варварских, персидских) обычаев, одежды и других атрибутов было почти что обычным делом среди граждан греческих полисов (особенно их политической элиты – аристократии) и не могло дать никакого повода к обвинению в мидизме.
Нет нужды воспроизводить вслед за К. Таплином и другими исследователями многочисленные примеры греко-персидского социокультурного взаимодействия, факт которого ни у кого не может вызвать сколько-нибудь серьезного сомнения76. Однако утверждение, что подражание персидскому образу жизни никоим образом не могло быть связано с обвинением в мидизме в тот период, когда Персия воспринималась в качестве своего врага во многих греческих полисов, на наш взгляд, является заблуждением.
Итак, вопрос, вызывающий расхождения исследователей при попытках дать определение мидизму, довольно ясен: был ли он только политическим или военным сотрудничеством греков с Персией, или сторонники мидизма в греческих полисах стремились к восприятию персидского образа жизни. В данном разделе работы предполагается определить то значение мидизма, которое придавали ему современники, и таким образом выйти на понимание всего феномена в целом. В ходе рассмотрения темы планируется осветить целый комплекс вопросов: к какому времени можно относить возникновение понятия «мидизм»; какое значение греки вкладывали в это слово в наиболее активный период его употребления, прежде всего – ассоциировался ли мидизм изначально с предательством или это далеко не всегда были явлениями одного порядка; всегда ли мидизм воспринимался только как деятельность греков в интересах Персии или же он мог быть также связан с принятием греками персидских обычаев; было ли восприятие мидизма греками всегда неизменным или оно претерпевало определенную эволюцию с течением времени; каковы были особенности употребления терминологии мидизма различными античными авторами по сравнению друг с другом.
Все современные исследования проблематики мидизма могут быть распределены по трем группам: первую составляют несколько работ, так или иначе затрагивающих вопросы терминологии77; вторая главным образом включает работы, посвященные политическому значению мидизма в классической Греции, без какого-либо значимого внимания к терминологическому аспекту темы78; третья объединяет исследования как по мидизму отдельных греческих государств («мидизм полисов и этносов»)79, так и влиятельных политических деятелей («индивидуальный мидизм»)80.
2. Понятие мидизма
Термин «мидизм» должен был возникнуть вслед за появлением обыкновения греков называть персов «мидянами» во второй половине VI в. до н.э., получить наибольшее распространение в период Греко-персидских войн, и также постепенно исчезать из употребления уже на рубеже V–IV в. до н.э. (за тем редким исключением, когда греческие авторы применяли термин «мидизм» при ссылках на события периода Греко-персидских войн, например, позицию тех или иных городов по отношению к Персии или на деятельность Павсания и Фемистокла). В лексиконе «Суда» глагол определяется как – «приверженность мидянам», и чуть далее непосредственно связывается с деятельностью спартанского военачальника Павсания (Suid., s.v., ; ). Примечательно, что и Геродот единожды употребляет выражение в качестве замены обычного для него глагола , что также может свидетельствовать в пользу адекватного понимания термина лексикографами81 Глагол и существительное прочно вошли в греческий лексикон. Д. Граф, К. Таплин и другие исследователи обращали внимание, что в конечном итоге глагол обозначал «делать что-то как мидяне», и отсюда могли проистекать всевозможные коннотации термина – лингвистические, политические, социокультурные82. Но эти возможные коннотации, фактически не дают возможности прояснить точное значение мидизма. Близкие и синхронные параллели с «мидизмом», однако, образуют глаголы , и . По крайней мере, ясно, что как сторонники афинян в греческих полисах назывались , сторонники спартанцев – , а фиванцев – , так и приверженцы персов обозначались как . Сами же эти определения, указывающие на внешнеполитические ориентиры тех или иных политических группировок в греческих полисах не несут никакой негативной смысловой нагрузки, по крайней мере, они не используются для характеристики «предателей».
Самая первая по хронологии ссылка на мидизм присутствует на афинском остраконе, поданном против Габрониха, сына Лисикла, где употреблено слово 83 Габроних вероятно принадлежал к группировке Фемистокла (Hdt., VIII, 21; Thuc., I, 91, 3; Themist., Epist., IV; X), и был кандидатом на изгнании на остракофории в 470-е гг. до н.э. Ни у Эсхила, ни в сохранившихся фрагментах историков – предшественников Геродота, не присутствует упоминание мидизма. И только «отец истории» предоставляет информацию, которая оказывает неоценимую помощь в исследовании феномена. Конечно, Геродот в своем труде никогда не говорит непосредственно о происхождении слова «мидизм», оперируя им как хорошо известным для себя и своих греческих читателей, которые не встретили бы особых трудностей при его истолковании. Кроме того, следует заметить, что в труде Геродота терминология мидизма не встречается ранее IV книги (IV, 144), где сообщается, что после завершения неудачного скифского похода в 513 г. до н.э., Дарий оставил во Фракии Мардония, который «подчинил все полисы на Геллесонте, которые не были на стороне персов». Ключевое значение для понимания смысла пассажа принадлежит фразе , которую Г.А. Стратановский не совсем точно переводит следующим образом: «… он покорил все города, еще не подвластные персам». Однако выражение придает всему пассажу тот смысл, будто Мегабаз в период первого персидского вторжения в Европу покорял греческие полисы, которые отказывались присоединиться к персам без борьбы. Эта особенность текста учитывается в других переводах и комментариях к отрывку Геродота84. В следующий раз «отец истории» использует уже применительно к Аркесилаю III, царю Кирены (Hdt., IV, 165)85. Пример этот не был отмечен К. Таплином, который полагал, что Геродот при обращении к мидизму ссылался «всегда на поведение государства, а не индивидуума, и обычно на его позицию в отношении возможности непосредственной военной угрозы»86. Однако Геродот, упоминая о мидизме Аркесилая, во-первых, приводит его вне какого бы то ни было контекста Греко-персидских войн; во-вторых, он употребляет слово «мидизм» не по отношению к тем или иным полисам, как в предыдущем примере, а применяет его к личности; в-третьих, придает термину политическое звучание утверждением, что Аркесилай выдал Кирену персидскому царю Камбизу и в течение некоторого времени платил ему подать; в четвертых, подразумевает личные связи Аркесилая с персами (Hdt., IV, 165). Геродот употребляет слово «мидизм» применительно к Аркесилаю III в том значении, как его понимали современники, то есть еще не включает в него оттенок политической измены, впервые появившейся в год битвы при Марафоне 490 г. до н.э. Однако и здесь мы находим тот же подтекст: мидизм – подчинение персам без сопротивления87.
Далее, на протяжении всего своего труда Геродот неоднократно использует глагол в значениях «перейти на сторону персов» или «быть на стороне персов», а также причастие в различных исторических контекстах, чтобы отметить действия отдельных греческих полисов или отдельных лиц Эллады, занимавших персофильскую ориентацию в период Греко-персидских войн. Геродот наиболее часто употребляет терминологию мидизма именно по отношению к позиции греческих полисов и этносов в период конфликта с Персией – походов персов против балканских греков в 490 и 480 гг. до н.э. (эгинцы: VI, 64; в целом греки: VII, 138–139; фиванцы: 205, 233; IX, 15, 40, 67; в целом беотийцы: VIII, 34; фокидяне: VIII, 30–31; IX, 17, 31; фессалицы: VII, 172; 174; о. Андрос: VIII, 112), и единожды, что весьма примечательно, употребляет фразу (VIII, 106) по отношению ко всем грекам, находившимся на стороне персов в период экспедиции Ксеркса в Грецию в 480 г. до н.э. Однако названных греческих сторонников Персии объединяет одно – все они приняли сторону персов без борьбы. Хотя, с другой стороны, следует заметить, что список перешедших на сторону персов греческих племен и городов, приводимый Геродотом (VII, 132), разумеется, должен был включать как тех, которые заняли персофильскую ориентацию сугубо добровольно (т.е. предоставили землю и воду Ксерксу еще до начала собственно вторжения), так и тех, которые поступили подобным образом под угрозой применения военной силы (причем, как мы уже продемонстрировали, таких должно было оказаться большинство). Поэтому трудно согласиться с мнением К. Таплина о том, что мидизм был сугубо добровольным актом88. То, что эллины в период Греко-персидских войн понимали под мидизмом не только собственно добровольное подчинение персам и дальнейшее сотрудничество с ними, но и подчинение «по принуждению», под угрозой силы, но все же без оказания вооруженного сопротивления, проясняется в других сообщениях Геродота. Эллинская клятва, принесенная накануне вторжения Ксеркса в 481 г. до н.э., предусматривает наказание только добровольных сторонников персов в Элладе, а не тех, которые стали ими по принуждению (Hdt., VII, 132). Таково значение пассивного причастия – «не вынужденные необходимостью»89. Рассуждая о печальной судьбе, которая могла постичь бы греков в случае отказа афинян от участия в войне против Персии, «отец истории» говорит о том, что спартанцы остались бы наедине с врагом, покинутые на произвол союзниками не по доброй воли, а в силу необходимости – (Hdt., VII, 139). Та же самая необходимость – , по мнению Геродота, была основной причиной, побудившей фессалийцев перейти на сторону персов после ухода войск Эллинского союза из Темпейской долины. В данном случае фраза Геродота (VII, 172) – , – наглядно демонстрирует, что даже по отношению к перешедшим на сторону персов «по принуждению» фессалийцам было применимо определение мидизма. Точно так же присоединились к персам и фокидяне, но не по доброй воле, а в силу необходимости– (Hdt.,IX,17).
Вообще, надо сказать, что среди основных причин мидизма в представлениях Геродота (VII, 138; ср.: VIII, 36) страху греков перед могуществом Персидской империи отводится едва ли не первое место. Помимо этого, мидизм, как это также явствует из свидетельств Геродота, в значительной мере зависел также от традиционных приоритетов во внешней политике, исключавших выработку одинаковых позиций в греко-персидском конфликте теми эллинскими племенами и полисами, которые издавна враждовала между собой. Стародавняя вражда фактически не позволила прийти к общему соглашению фессалийцам с фокидянами (Hdt., VIII, 27–30)90, фиванцам c феспийцами и платейцами (Hdt., VIII, 50), спартанцам с аргосцами (Hdt., VII, 148–152). Среди других причин мидизма полисов и этносов Геродот упоминает персофильскую политику правящей элиты, которая далеко не часто соответствовала позиции основного населения. В редких упоминаниях случаев индивидуального мидизма Геродот называет прежде всего именно представителей полисной аристократии (фессалийские Алевады из Лариссы – Форак и его братья Эврипил и Фрасидей: Hdt., VII, 6; 174; IX, 1, 58; фиванцы Аттагин и Тимегенид: Hdt. IX, 15–16, 38, 86, 88), однако он фактически совершенно игнорирует мотивацию, побудившую тех или иных представителей греческой политической элиты поддержать Персию и очень скупо сообщает о проявлениях их мидизма. Однако можно быть уверенным, что только сугубо «добровольный» мидизм, а не мидизм «по принуждению», мог классифицироваться как предательство. В этой связи, конечно, следует согласиться с уже упомянутым мнением, высказанным еще А. Гоммом о том, что мидизм становился настоящей изменой только в период Греко-персидских войн.
Именно после победы греков в войнах с персами в 490 г. и 480–479 гг. до н.э. термин «мидизм» должен был принять гораздо более негативную окраску, чем был прежде, приравнивавшую его к политической измене по отношению не только к гражданам отдельно взятого полиса, но именно ко всей Элладе91. Геродот в ряде случаев проводит недвусмысленные параллели между мидизмом и предательством. Во времена Геродота Греко-персидские войны мыслились как время небывалого патриотического подъема и политической консолидации. Первый случай описания мидизма как предательства Греции встречается у Геродота при обращении к позиции Эгины в 490 г. до н.э. Он сообщает, что согласие эгинцев подчиниться Персии афиняне восприняли как подходящий повод к возобновлению враждебных действий против этого полиса и направили своих послов в Спарту с тем, чтобы обвинить эгинцев в предательстве Эллады– (Hdt., VI, 49). Другой пример отождествления мидизма с изменой предстает в ответе фокидян на предложение своих врагов фессалийцев заплатить определенную денежную сумму, чтобы уберечь свою страну от бедствий предстоящего персидского вторжения в 480 г. до н.э. Фокидяне отвергли это предложение, заявив о том, что они могли, если бы захотели, подобно фессалийцам перейти на сторону персов (), но они никогда добровольно не будут предателями Эллады – (Hdt., VIII, 30). Геродот проводит параллели между мидизмом и предательством и при обращении к роли Афин в период Греко-персидских войн. Особенно очевидным это становится при изложении «отцом истории» афинского ответа спартанским послам, опасавшимся заключения договора Афин и Персии в 479 г. до н.э.: «Нет на свете столько золота, нет земли столь прекрасной и плодоносной, чтобы мы ради этих благ захотели перейти на сторону персов и поработить Элладу» ( ). Заключить мир с Ксерксом, по словам афинян, – значит предать кровное и языковое родство с другими эллинами, общие святилища богов, жертвоприношение на празднествах и одинаковый образ жизни, стать предателями ( ) – не благо для афинян (Hdt., VIII, 144). Тенденция вполне ясна, так как и ранее Геродот представлял афинян спасителями Эллады ( ) вследствие их отказа перейти на сторону персов и доказывал, что в ином случае Грецию ожидало бы неминуемое порабощение (Hdt., VII, 139). Однако измена () представляла собой частный случай мидизма92.
Геродот иногда сообщает о случаях предательства греками интересов своего родного полиса, но он не связывает их с мидизмом. Среди таких примеров: измена некоторых эретрийцев в 490 г. до н.э. (Hdt., VI, 100); предательство Эпиальта при Фермопилах (Hdt., VII, 213); предательство стратега скионян Тимоксена при осаде персами города Потидеи в 479 г. до н.э. (Hdt., VIII, 128). Впрочем, во всех случаях предательство, очевидно, считалось мидизмом, хотя Геродот не употребляет слова и . В отношении же Тимоксена «отец истории» сообщает, что он намеревался передать Потидею персидскому военачальнику Артабазу и вел с ним тайные переговоры, но его замысел был раскрыт. Далее, историк делает интересное замечание: «Однако было решено не клеймить Тимоксена как изменника ради города скионян, чтобы в будущем скионян вечно не звали предателями ( , )» (Hdt., VIII, 128). Это сообщение Геродота можно понимать так: если бы Тимоксен был обвинен в измене, то клеймо мидизма пало на его родной город – Скиону. Оно не оставляет сомнения, что как в период Греко-персидских войн, так и во время Геродота мидизм считался предательством всей Греции.
В отличие от Геродота, Фукидид только четырежды обращается к теме мидизма на страницах своего труда, причем, дважды историк сообщает о примерах полисного мидизма (III, 34, 1; 56, 4), и дважды об индивидуальном мидизме (I, 95, 5; 135, 2). Столь незначительный интерес к этой теме со стороны знаменитого афинского историка, очевидно, может быть объяснен тем, что в центре внимания автора были главным образом события Пелопоннесской войны, когда, мидизм уже переставал быть значимым фактором в политической жизни греков (как, собственно, и связанная с ним терминология, которая использовалась античными авторами сугубо к ситуации Греко-персидских войн). Поэтому три примера мидизма у Фукидида относятся к периоду Греко-персидских войн (мидизм фиванцев, Павсания и Фемистокла), и только один – к событиям 430 г. до н.э. (мидизм в Колофоне).
Далее, как уже было замечено, если Геродот, впервые сообщавший о мидизме, понимал его главным образом как феномен политического сотрудничества греков с Персией, то у Фукидида уже можно обнаружить примеры иного понимания мидизма, причем в тех разделах, где говорится о мидизме Павсания (Thuc., I, 95, 5). Историк делает необходимые пояснения по поводу состава его преступления, которые на первый взгляд могут предполагать, что в основе обвинения Павсания лежал «социокультурный мидизм» – подражание персидскому образу жизни. Фукидид замечает: «Не довольствуясь простым образом жизни, Павсаний стал носить мидийское платье ( ) и после отъезда из Византия ехал через Фракию в сопровождении мидийских и египетских телохранителей; он завел роскошный персидский стол ( ), и не будучи в состоянии скрыть свои настроения, уже в мелочах обнаруживал, что можно ожидать от него в будущем» (I, 130, 1). Далее Фукидид продолжает развивать ту же тему: «Тем не менее его образ жизни, несхожий с установленными обычаями, и стремление подражать варварам ( ), давали множество поводов подозревать, что он не желает, как равный, подчиняться спартанским обычаям» (I, 132, 1). Более поздние античные авторы также акцентируют внимание на подражании Павсания персидским нравам (см. напр.: Duris, FGrHist., 76, F. 14: «Павсаний снял с себя отеческий грубый плащ и надел персидскую одежду»; cf. Aelian., VH, VI, 7; IX, 41).
Окончательный вывод о том, что обвинение в мидизме могло включать приверженность персидским обычаям, казалось бы, может следовать из замечания Афинея, что Алкивиад подражал мидизму Павсания ( - ), и привлек на свою сторону Фарнабаза тем, что оделся в персидскую одежду и выучил персидский язык подобно тому, как Фемистокл(Athen., XII, 49)93. По мнению К. Таплина, Афиней мог самостоятельно несколько расширить смысл термина «мидизм», т.е. придать ему значение, которое не следует из текстов других авторов94. Если дело обстоит таким образом, то неправомерным было бы использовать сообщение Афинея для суждений о «социокультурном» мидизме Павсания. За разъяснениями обратимся опять же к Фукидиду. Историк сообщает, что во время первого суда в Спарте Павсаний был оправдан из-за недостатка доказательств его вины, а его подражание персидским нравам воспринимали просто как нежелание подчиняться спартанским обычаям (), как это следует из приведенной выше цитаты (Thuc., I, 132, 1). Но было ли это достаточным основанием для обвинения в мидизме? Очевидно, нет, если впоследствии у спартанских судей возникла необходимость заполучить более надежные доказательства вины Павсания, которые бы определенно свидетельствовали о конкретных связях регента с персидским царем (Thuc., I, 132, 5; 133; 134, 1).
Таким образом, обвинение в мидизме даже после 479 г. до н.э. должно было исходить не из манеры поведения или образа мыслей, а из вполне конкретных действий, направленных на установление и осуществление контактов с Персией в ущерб интересам своего родного города или Эллады в целом. Хотя можно также с большим основанием предположить, что, конечно, подражание врагам-персам в одежде или обычаях могло послужить (и в действительности служило) поводом к подозрению в мидизме, нуждавшемуся на тот момент в дальнейших доказательствах, которые еще не были собраны в период первого суда над спартанским военачальником. Однако, кроме случая Павсания, трудно найти примеры, где явно можно было бы проследить связь обвинения в мидизме с принятием греками персидского образа жизни95.
Другие историки и писатели конца V–IV вв. до н.э. не дают ничего нового для осмысления феномена мидизма. Так, Ксенофонт ссылается на мидизм эретрийца Гонгила (Hell., III, 1, 6), Исократ в «Панегирике» говорит о смертных приговорах неким афинянам по случаю их мидизма в период Греко-персидских войн (IV, 157), Демосфен упоминает мидизм фиванцев (LIX, 95) и обвинение в мидизме Фемистокла ( ) (XXIII, 205). Остальные ораторы вообще не сообщают о мидизме. Примечательно, что терминология мидизма не применяется также и комедиографом Аристофаном, хотя он ссылался на «заговоры» некоторых афинян с мидянами и царем» (Ar. Equ., 475–478), т.е. на явление, которое могло хорошо подходить под определение мидизма. Однако парадоксально встретить ссылку на мидизм в ироническом замечании некоего спартанца, что благодаря Анталкидову миру 386 г. до н.э. «лакедемоняне стали сторонниками мидян» ( ), на которое Агесилай отвечал, что «скорее мидяне стали сторонниками лакедемонян» ( ) (Plut. Ages., 23, 2; Artax., 22, 4).В рассказе Плутарха, сохранившего этот довольно распространенный анекдот, с одной стороны, термины «мидяне» и «мидизм» употребляются в не свойственной той эпохе манере, а, с другой, «мидизм» противопоставляется «лаконизму». Это единственная ссылка на мидизм из истории IV в. до н.э., которая непосредственно не относится к событиям Греко-персидских войн. Надо думать, что заключение Каллиева мира афинянами с Персии в 449 г. до н.э., прекратившего непосредственную конфронтацию, а затем подкрепленного Эпиликовым мирным договором после 423 г. до н.э., и, наконец, установление союзнических отношений Спарты и Персии в 412–411 гг. до н.э., несомненно способствовали вытеснению из употребления клише «мидизм» (в противном случае, позорное клеймо мидизма могло быть применено к самой Спарте, однако, мы знаем, что ни о чем подобном не упоминается в источниках). И в этой ситуации довольно необычно встретить ссылку на сотрудничество с Персией среди обвинений, предъявленных спартанцами фиванцу Исмению в 383 г. до н.э. (например, ему в вину вменялось заключение «союза гостеприимства» с персом), хотя примечательно, что Ксенофонт, передающий этот эпизод, избегает вполне уместных для того контекста определений или , но использует их замену в виде глагола (Xen., Hell., V, 2, 35)96 Последнее, думается, не случайно и может свидетельствовать о сознательном нежелании Ксенофонта употреблять термин «мидизм», который, очевидно был сочтен историком неправомерным по отношению к данному случаю – некоторого рода анахронизмом. Собственно говоря, известен еще один пример употребления слова в качестве непосредственной замены мидизму – во втором, сохранившемся в довольно фрагментарном виде, письме Александра Македонского на Хиос, предписывалось, чтобы никто из хиосцев в дальнейшем не подлежал преследованию (SEG, XXII, 506; XXX, 1072)97.
Некоторые поздние античные авторы (Диодор Сицилийский, Плутарх и др.) уже не употребляли определения «мидизм» и «варваризм», но во всех случаях вместо них используютслово «измена» – . Например, Диодор характеризует греков, занявших сторону Персии в 480 г. до н.э. как , избегая термина во всех разделах своего труда, где он сообщает о персофильстве периода Греко-персидских войн. Историк перечисляет греческие города и племена, которые перешли на сторону персов и называет их (XI, 3, 1). В других пассажах Диодор упоминает обвинение в , выдвинутое против Павсания (XI, 46, 1; 54, 2–3) и Фемистокла (XI, 54, 5; 55, 4, 8; 56, 2), употребляя также глагол (XI, 44, 4; 54, 4). Надо думать, что Диодор в I в. до н.э. не особенно заботился о сохранении оригинальной терминологии, а предпочитал иcпользовать такие определения, которые были более понятны читателям – его современникам. Аристодем (FGrHist., 104, F. 1, 1, 1; 2, 4; 3, 1; 8, 1) и Плутарх (Them., 7, 2; 21, 7; Aristid., 16, 2; 18, 6; 18, 7; см. особенно его сочинение «О злокозненности Геродота», где он следует терминологии «отца истории») пытались сохранить термины своих источников, в том числе и относящиеся к мидизму, однако, едва ли они понимали различия между самим этим явлением и предательством. Аристодем, например, в своей «Эпитоме» 4 раза использовал терминологию мидизма и 7 раз применял слово к деятельности Павсания (F. 1, 4, 1; 6, 2–3; 8, 1–2) и Фемистокла (F. 1, 10, 1) в интересах персов. Плутарх также определяет поведение Павсания как «предательство» (Them., 23, 1; Cim., 6, 2; De Her. malign., 855F). Аналогичным образом поступает и периэгет Павсаний (VII, 10, 2), который даже приводит список тех, которые по его мнению, являются «предателями» ( ) – среди них уже известные по Геродоту эритрейцы Филагр, сын Кинея и Эвфорб, сын Алкимаха, фессалийцы Алевады, фиванцы Аттагин и Тимегенид.
3. Греческая оппозиция мидизму
Понятно, что мидизм как феномен подлежал осуждению в Греции. Уже после сражения при Марафоне в 490 г. до н.э. афиняне и спартанцы обратились к наказанию персофилов. Эти попытки привели, с одной стороны, к религиозным и военно-политическим акциям, направленным на наказание полисов, признанных виновными в мидизме, а с другой, – к первым судебным процессам против отдельных лиц по обвинению в мидизме98.
В числе военно-политических акций, предпринятых еще в 490 г. до н.э., можно назвать вторжение спартанского царя Клеомена I на Эгину под предлогом наказания местных персофилов и помещени эгинских заложников в Афинах (Hdt., VI, 49–50, 73; Paus., III, 4, 3)99, а также военную экспедицию Мильтиада Младшего, сына Кимона, на Парос около 489 г. до н.э., предпринятую под предлогом, что паросцы предоставили свои триеры для транспортировки персидского войска к побережью Аттики (Hdt.,VI, 133)100.
Одним из первых мероприятий Эллинского союза 481 г. до н.э. было принесение клятвы против тех греков, которые выступили на стороне Ксеркса101. Так, по сообщению Геродота, накануне вторжения Ксеркса, греки, «поднявшиеся на войну с варваром» ( ) принесли клятву, которая гласила: , , - , – «которые передались персу, будучи эллинами, не вынужденные к тому необходимостью, в случае хорошего исхода дел, с тех собрать десятину в пользу бога в Дельфах» (Hdt., VII, 132). Нам уже приходилось затрагивать исторический контекст принесения этой клятвы, а также обращать внимание на то, что она направлена была главным образом против добровольных сторонников персов в Греции, а не тех, которые стали такими «по необходимости». Здесь же представляется вполне уместным определить значение глагола в данном контексте как репрессивной меры, направленной против персофилов102.
Еще Дж. Грот предполагал, что десятина означала посвящение имущества и, может быть, каждого десятого из жителей города для пользы Дельфийского бога103. По мнению комментаторов Геродота, У. Хау и Дж. Уэллса, глагол в данном случае означал «полное разрушение городов, включая продажу населения в рабство, и конфискацию всего имущества и земель: из всего этого десятая часть должна была быть посвящена богу»104. П. Брант считал, что посвящение десятины должно означать конфискацию земель тех племен, которые занимали сторону Персии105. Н.Дж.Л. Хэммонд приходит к тому же заключению106. У.К. Притчетт интерпретировал это условие клятвы как то, что «десятина должна быть посвящена Аполлону с продажи всего имущества, людей и земель перешедших на сторону Персии городов (medizing cities)» и связывал с распространенным обычаем греков посвящения десятины как десятой части с военной добычи107. М. Флауер и Дж. Маринкола замечали, что «здесь глагол означает совершенно разрушить город и посвятить богу десятую часть добычи»108. Дж. Микалсон также принимает это мнение, однако, с некоторой осторожностью. Исследователь пишет: «Что понималось под этой десятиной, не определено, но это могло означать полное разрушение перешедших на сторону Персии городов (medizing cities), с продажей их населения в рабство и конфискацией всего имущества и земель. С полученного от продажи дохода десятина должна была быть посвящена богу»109. Такое мнение высказывают и другие исследователи, так что можно закономерно говорить о нем как о communis opinio110.
Надо заметить, что ни один греческий автор V–IV вв. до н.э., сообщающей о клятве наложить десятину на персофилов, не сообщает о том, какие действия со стороны поклявшихся требовались для ее исполнения. Сложность в интерпретации этого места клятвы придает то обстоятельство, что глагол довольно редко употребим, и его точное значение часто не определяется в источниках111. Известны случаи посвящения десятины как после разрушения захваченного города112, так и не предусматривающие разрушения города и порабощения населения113. Далее, во всех сообщениях о клятве присутствует именно , а не более распространенные глаголы и , когда речь идет о разрушении того или иного города и порабощения населения, или, по крайней мере, сочетание в случае опустошения страны (в истории Греции такие случаи периодически встречались как в военно-политической практике спартанцев, так и других греков – аргосцев, фиванцев, афинян и др., а также македонян)114. К тому же, если бы клятва действительно подразумевала разрушение городов персофилов, опустошение их земель и порабощение населения, то ее выполнение не только ввергло бы Грецию в бесконечные смуты и раздоры, как верно замечает О.В. Кулишова115, но и вообще добрая половина Эллады оказалась бы разоренной уже после персидского нашествия самими же греками. Между тем, в анонимном жизнеописании Эзопа сообщается об интересующей нас практике греков наложения десятины после захвата города: «Существует древний обычай у эллинов, что если они захватывают город, они посылают десятую часть добычи Аполлону, от ста быков – десять, от коз – то же самое, и от других – то же, а также из денег, от мужчин, от женщин» (Vita Aesopi G. 126). Как замечает Л. Кьюрке, этот «древний обычай» восходит к известной практике в Греции V и IV столетий до н.э. – разрушении города с посвящением десятины Аполлону Пифийскому116. Однако в приведенном выше отрывке, как ни странно, не говорится о разрушении города и полном порабощении населения, а только о посвящении десятины как части военной добычи, собранной после победы над врагом (Ср. Hdt., I, 89; Suid. s.v. ; Phot. s.v. ; EM. s.v.), – т.е. в ее традиционном понимании (а греки, и в этом не может быть сомнения, предусматривали ведение военных действий против полисов, занимавших сторону Персии). Подобным образом, например, десятину греки посвятили в Дельфы и Олимпию с военной добычи после битвы при Платеях (Hdt. IX. 81; Ср.: IG. I3, 1463 A1-B1 = FD. III. 2,2; IG. I3, 1467), и в надписях посвящение десятой части добычи в Дельфы и Олимпию выступает как итог военной победы в межполисных конфликтах117. Лексикон «Суда», объясняя значение глагола , ссылается на ту же самую клятву греков: . , – «уплатить десятину: дать десятину, в отношении которой греки принесли клятвы. Если победят, то выступить походом и собрать десятину со всех в пользу Пифо» (Suid. s.v. ). Комментарий Суды также предполагает ведение военных действий против персофилов, но не говорит о разрушении городов. Обет собрать десятину с греков, перешедших на сторону Персии, содержится и в версиях клятвы, принесенной перед битвой при Платеях (Lyc. in Leocr. 81; Tod. II. 204 = Rhodes–Osborne. 88), историчность которой, впрочем, поддерживают далеко не все исследователи118. Причем в афинской версии клятвы особо оговаривается требование собрать десятину с фиванцев, которые были злейшими врагами афинян и наиболее последовательными персофилами в период войны с Персией: – «я соберу десятину с города фиванцев» (сткк. 32–33). На это условие клятвы дважды ссылается Ксенофонт: оба раза он упоминает «старинное решение обложить десятиной фиванцев» ( ) (Xen., Hell., VI, 3, 20; 5, 35). Об этом решении известно Полибию (IX, 39, 5). Аристодем же более определенно сообщает о выполнении эллинами этого места клятвы в отношении фиванцев: «после победы при Платеях эллины установили трофей…, c фиванцев же, в соответствие с клятвой, собрали десятину» ( ) (Aristodem., FGrHist., 104, F. 1, 4).
Данные Аристодема более определенно предполагают, что сбор десятины с персофилов не был связан с разрушением их городов и порабощением населения. И только Юстин (XI, 3, 10), рассказывая об осуждении фиванцев после захвата города Александром Македонским в 335 г. до н.э., замечает, что все связали себя клятвой, что после победы над персами разрушат Фивы (iure iurando se omnes obstrinxerint, ut victis Persis Thebas diruerent), и некоторые современные комментаторы полагают, что речь идет о клятвах (omnes) эллинов перед битвой при Платеях119. Впрочем, это единственный текст, где греческий глагол – «собрать десятину» – заменен латинским глаголом diruere – «разрушать»; и потому возникает закономерный вопрос об адекватном понимании Юстином / Помпеем Трогом клятвы.
Первые враждебные действия против персидских сторонников в Греции в период вторжения Ксеркса начались уже непосредственно после сражения при Саламине 480 г. до н.э., когда царь Персии, оставив Мардония военачальником в Греции, отбыл в Азию. В этот момент на совещании стратегов Эллинского союза активно обсуждался вопрос о том, целесообразно ли разрушить мосты через Геллеспонт и не дать Ксерксу покинуть Элладу, или же нужно позволить царю уйти из страны (Hdt., VIII, 108).
По данным Геродота, Фемистокл во главе флота подверг осаде остров Андрос, потребовав с его жителей денежные средства, но андросцы денег не дали. В связи с этим «отец истории» излагает рассказ о том, что Фемистокл велел передать андросцам, что пришел с двумя великими божествами – Убеждением и Принуждением ( ); однако, андросцы отвечали, что они до крайности бедны землей и два ни на что негодных божества не покидают их остров – Бедность и Беспомощность ( ), поэтому они не смогут уплатить деньги (Hdt., VIII, 111). Фемистокл продолжил осаду города. В связи с этими событиями Геродот замечает, что среди эллинов распространялась информация, будто бы Андрос был осажден из-за мидизма, – (Hdt., VIII, 112). Таким образом, перед нами первый случай применения греками репрессивных акций против персофилов. Но это не последний случай.
Осада Андроса не принесла успеха (Hdt., VIII, 121), однако под угрозой осады деньги предоставили жители Пароса и Кариста (VIII, 112); тем не менее, хора Кариста была подвергнута опустошению (VIII. 112, 121). Об обстоятельствах, при которых Андрос оказался под властью персов, Геродот ничего не говорит, но, скорее всего, это произошло при Дарии I, во время персидских походов против Греции в 492–490 гг. до н.э. (см. Aesch., Pers., 886). Паросцы, же, как уже говорилось, вероятно, предоставили свои триеры для переправы персов на побережье Аттики к Марафону; именно это очевидно стало поводом для нападения Мильтиада (II) на Парос ок. 489 г. до н.э. (Hdt., VI, 133). Паросские корабли были и в составе флота Ксеркса (VII, 66). Карист был подчинен персами также еще при Дарии I, во время экспедиции Датиса и Артаферна 490 г. до н.э. против Афин и Эретрии: каристейцы первоначально не дали персам заложников, отказывались воевать против соседних городов, и подчинились только после последовавшей осады (Hdt., VI, 99). Таким образом, Фемистокл имел повод обвинить эти островные полисы в мидизме. Геродот сообщает о том, что во время осады Андроса Фемистокл посылал вестников и на другие острова с требованием денег, и далее комментирует: «Заплатили ли деньги и другие острова, я не могу сказать, но думаю, впрочем, что Карист и Парос не были единственными» (Hdt., VIII, 112).
«Отец истории» объясняет сбор денег с островов Эгеиды ненасытной алчностью Фемистокла ( ). Геродот заявляет, что паросцы, умилостив Фемистокла деньгами ( ), избежали нападения, а кроме того замечает, что афинский военачальник собирал деньги с островитян втайне от других стратегов ( ) (Hdt., VIII, 112).
В общем, создается впечатление, что сбор денег с островов – это всецело личная инициатива Фемистокла, которым двигали исключительно корыстные интересы. Действительно, Фемистокл (как, впрочем, и многие другие греческие военачальники) был готов брать взятки, угрожая осадой городам, которые находились на стороне Персии; предлог был выбран не случайно, а с той целью, чтобы создать видимость того, что греки действуют во исполнение принесение клятвы против персофилов.
Вероятно, в ходе этих боевых операций против островитян, под угрозой осады оказался и Родос, родина иалисского поэта Тимокреонта. Родос, как и некоторые другие греческие острова, был захвачен персами также в 490 г. до н.э. Линдская хроника повествует об осаде города Датисом. Осада, однако, была безуспешной (по преданию, из-за вмешательства богини – Афины Линдской) и завершилась установлением дружбы () с гражданами этого города (Chron. Lind., XLII, D, 1–47)120. По данным Диодора, в составе флота Ксеркса находились корабли с Родоса (Diod., XI, 3, 8). Итак, Родос оказался на стороне персов и также подвергся нападению флота Эллинского союза. Плутарх сообщает об осуждении на изгнание Тимокреонта за мидизм по побуждению Фемистокла – (Plut., Them., 21). В поэме, написанной, судя по всему, спустя уже много лет, Тимокреонт готов приоткрыть еще один аспект отношения греков, точнее, предводителей Эллинского союза, к персофилам. Как обнаруживается, эллинские стратеги не пренебрегали взятками за позволение изгнанным персофилам впоследствии вернуться на родину (а кое-кто из сторонников персов в городах мог так и не отправиться в изгнание) (Timocreon., F. 1 Page ap. Plut., Them., 21). Выясняется, что Фемистокл мог получить три таланта от родосцев за то, чтобы позволил вернуться на родину изгнанным за мидизм121. Таким образом, Тимокреонт, видимо, обманулся в своих ожиданиях и оказался в Персии, при дворе Великого царя, где был радушно принят и вероятно прожил до конца своих дней (Thrasym. Chalc. ap. Athen., X. 9; Sim., XXXVII). Позднее Тимокреонт, узнав об осуждении за мидизм самого Фемистокла, написал по этому поводу эпиграмму, в которой он подтверждает свою приверженность персам (Timocr., F. 3 Page = Plut., Them., 21).
После сражения при Платеях в 479 г. до н.э. нападению войска Эллинского союза во главе с Павсанием подверглись Фивы. По данным Геродота (IX, 86), эллинские стратеги после погребения павших при Платеях, решили на совете идти на Фивы и требовать выдачи сторонников персов ( ). В случае же отказа выдать персофилов, решено было не снимать осады города прежде, чем возьмут его ( , ). Это сообщение представляется очень важным для понимания реальной политики греков в отношении города, который наиболее активно сотрудничал с персами. В решении греков ничего не говорится о разрушении этого города; основным условием была выдача лидеров персофильской группировки, и только в случае отказа от этого – осада и захват города.
Вообще, следует заметить, что требование выдачи наиболее активных персофилов, похоже, было постоянным условием, которое греки предъявляли гражданам городов, перешедших на сторону Персии; подобное требование звучало уже после 490 г. до н.э., когда неудачей завершилась первая персидская попытка покорения Греции122. О сборе десятины с фиванцев Геродот, однако, не упоминает, но на этот счет есть указание Аристодема. Павсаний, приступив к осаде города фиванцев, потребовал выдать Тимегенида и Аттагина, лидеров местных сторонников персов (Hdt., IX, 86). Осада продолжалась почти десять дней: греки опустошали хору фиванцев, штурмовали стены города, и, наконец, фиванцы приняли решение выдать персофилов. Между тем Аттагин бежал из города, а его сыновья были приведены к Павсанию, который, освободил их от вины, объявив, что дети не причастны к мидизму своего отца ( ). Другие же сторонники персов рассчитывали добиться оправдания от обвинений и при помощи подкупа спастись от наказания ( ); однако, они просчитались и были казнены в Коринфе (Hdt., IX, 88). По сведениям Геродота (IX, 87), один из лидеров фиванских персофилов Тимегенид предлагал своим согражданам «откупиться» от осаждавших, выдав им деньги из государственной казны ( ), если решение греков не снимать осады, пока не захватят город, было только предлогом для того, чтобы вымогать деньги ( ). Это подтверждает, что военачальники, руководившие силами Эллинского, союза стали нередко прибегать к денежным поборам, используя в своих корыстных целях боязнь граждан персофильских городов возмездия со стороны других греков.
После того, как силы Эллинского союза привели к покорности Фивы, они обратились против Фессалии. Руководство походом в эту область взял на себя спартанский царь Леотихид. Дата экспедиции точно не известна, но высказывается предположение в пользу 477 г. до н.э.123 Геродот (VI, 72) кратко упоминает экспедицию при рассказе о судьбе Леотихида. «Отец истории» не сообщает никаких подробностей этого предприятия, кроме, пожалуй, того, что этот спартанский царь был подкуплен большими деньгами ( ). По словам Геродота, Леотихид был застигнут на месте преступления: он сидел в своем собственном стане на мешке, полном серебра. Привлеченный к суду, царь бежал из Спарты в Тегею, где и скончался, а его дом был разрушен (VI, 72). Примечательно, что и в этом случае также фигурирует подкуп персофилами (могущественными Алевадами) спартанского военачальника, который также был одним из предводителей Эллинского союза (он, в частности, исполнял должность наварха эллинского флота и осуществлял командование греками в победоносном сражении над персами при Микале: Hdt., VIII, 131; IX, 90, 98, 114). Павсаний в своем «Описании Эллады» повторяет версию развития событий, известную из труда Геродота (Paus., III, 7, 8). Плутарх, однако, полагает, что Леотихид добился успеха: он покончил с правлениями Аристомеда и Ангела (Plut., De Her. malign., 859d). Возможно, Плутарх здесь предоставляет верную информацию, но в этом случае указанные лица были союзниками Алевадов, а не принадлежали к этой династии124. Тем не менее, представляется вполне вероятным, что с этого момента Алевады лишились господствующего положения в Фессалии125.
Судьба других городов и территорий, оказавшихся на стороне Персии, не известна, кроме разве только небольшого аркадского городка Карии. Важная информация, предоставленная римским писателем Витрувием (I, 5) при объяснении происхождения Кариатид Эрехтейона, свидетельствует о жестоком наказании полиса, обвиненного в мидизме: «Кария, город в Пелопоннесе, вступил в соглашение с персидским врагом против Греции (Carya, civitas Peloponnensis, cum Persis hostibus contra Greciam consensit). Позднее греки в результате прославленной победы избавились от своей войны, и сообща начали войну против кариатов (communi consilio Caryatibus bellum indixerunt). В результате, захватив крепость, убив мужчин и предав огню город (itaque oppido capto, viris interfectis, civitate deflagrata), они увели женщин в рабство…».
И хотя современные исследователи, как правило не принимают связь между наказанием Карии и Кариатидами, тем не менее, они признают достоверным рассказ о судьбе этого пелопоннесского городка, территория которого позднее оказалась присоединенной к Тегее (Paus., VIII, 45, 1; Strabo., VIII, 3, 2)126. Участь этого городка, по-видимому, не была типична, так как других случаев разрушения полисов за мидизм не известно. Едва ли произошедшее с Кариями свидетельствует о том, что патриотические греки уготовили такую судьбу всем персофильским общинам. Правы те исследователи, которые увязывают мидизм Карий с двумя свидетельствами Геродота в отношении предательства среди аркадян. В одном случае «отец истории» упоминает о прибытии в 480 г. до н.э. в стан Ксеркса перебежчиков из Аркадии ( ); он объясняет их решение принести пользу персам ( ) нехваткой средств, необходимых для жизни ( ) (Hdt., VIII, 26). Во втором случае, Геродот сообщает, что мантинейцы изгнали своих военачальников, поскольку они опоздали прибыть на помощь грекам под Платеи (Hdt., IX, 77). Подозрение в мидизме мантинейцев объясняет также, почему они не значатся на треножнике, посвященном в Дельфы после сражения при Платеях (из полисов Аркадии только названы Тегея и Орхомен – ML. 27. 3–4). Мантинейцы и прочие аркадяне еще находились среди защитников Фермопил (Hdt., VII, 202). Позднее, после того, как царь Ксеркс уже занял Афины, на Истме собрались, в числе других греков, намеревавшихся защищать Пелопоннес, «все аркадяне» – (Hdt. VIII, 72). Так что мидизм аркадян если и имел место, то только после того, как возникла прямая угроза вторжения персов в Пелопоннес.
В наказании Карий ведущую роль, вероятно, должны были играть спартанцы, которые не желали простить измены внутри полисов – членов Пелопоннесского союза (а таковым мог быть этот город). Й. Вольский допускает, что действительной причиной разрушения Карий была враждебная позиция их именно к Спарте, а не столько отношения с персами127.
Таким образом, античная традиция сохранила некоторые, хотя и разрозненные сведения о военных действиях патриотически настроенных греков в отношении персофилов в заключительный период войны с персами на территории Греции и после окончательного изгнания персов. Но на этом наши сведения не ограничиваются. Известны также и другие попытки наказания персофилов, которые, однако, не были реализованы. Так, например, Геродот сообщает, что на совещании стратегов Эллинского союза на Самосе в 479 г. до н.э., уже после произошедших в один и тот же день сражений при Платеях и Микале, обсуждался вопрос о защите Ионии от персов. И здесь спартанцы особо настаиваивали на том, чтобы были выселены эллинские племена, которые занимали сторону Персии, вместе со своим имуществом, а их земля была отдана ионийцам для поселения ( ‘ ) (Hdt., IX, 106). Однако принятию этого решения воспротивились афиняне128.
Вопрос о наказании за мидизм возник и на совещании членов Дельфийской амфиктионии в 478 г. до н.э.129 Тогда, по сообщению Плутарха, спартанцы предлагали исключить из этого священного греческого объединения те государства, которые не сражались против Персии. Их намерение встретило противодействие Фемистокла, который из-за возможного исключения фессалийцев, фиванцев и аргосцев, опасался укрепления влияния Спарты в амфиктионии (Plut., Them., 20). Вероятно, лишь после этого наступило «примирение» греков с бывшими сторонниками Персии. Приведенные два примера как раз и обнаруживают более жесткую политику именно спартанцев по отношению к персофилам, по сравнению, например, с афинянами, и это обстоятельство может объяснять их расправу над Кариями. Но религиозно-политические санкции эллинов по отношению к сторонникам персов, были связаны не только с Дельфами и местной амфиктионией.
До нашего времени дошла уникальная в своем роде надпись из Олимпии, обнаруженная П. Зивертом в 1965 г. Надпись датируется первой половиной V в. до н.э. Ее перевод: «Слава Зевсу. Пиррон секретарь… и Хариксен и мастры… в отношении наказаний, которые беотийцам Менандр и Аристолох в пользу афинян присудили… отменили, и в пользу феспийцев одновременно по справедливости они вынесли приговор, чтобы фессалийцев оправдать» (SEG, XXVI, 475; XXVIII, 426; XXXI, 358)130. Итак, судя по документу, некие элейские магистраты, названные по имени, наложили наказание на беотийцев в пользу афинян, и на фессалийцев в пользу феспийцев. В надписи не конкретизируется, что это были за наказания, но a priori можно предполагать, что наверняка это был денежный штраф. Далее, хотя трудно судить определенно о том историческом контексте, который привел к принятию решения в отношении наложения наказаний, все же содержание надписи дает на этот вопрос более или менее определенный ответ, поскольку предполагает связь этого решения с Греко-персидскими войнами. Здесь уместно обратить внимание на следующие обстоятельства. Геродот, как уже упоминалось выше, недвусмысленно предполагает, что фессалийцы перешли на сторону Ксеркса сразу же после того, как войска Эллинского союза оставили Темпейскую долину, т.е. еще до сражения при Фермопилах. Таким образом, фессалийцы фактически должны были участвовать в персидском опустошении Феспий (ср. Hdt., VIII, 50). Беотийцы. присоединившиеся к персидскому войску в числе некоторых других племен и полисов сразу же после Фермопил (Hdt., VIII, 66), должны были участвовать в нападении на Аттику и захвате персами Афин. С учетом этих соображений становится вполне понятным упоминание в документе попарно беотийцев с афинянами и фессалийцев с феспийцами. Но что могло послужить формальном поводом для наложения наказаний? П. Зиверт, а за ним и некоторые другие исследователи считают, что наказание было наложено на те греческие государства, выступившие на стороне персов, за нарушение священного перемирия (экехейрии) по случаю Олимпийского праздника летом 480 г. до н.э.131 Предположение, на мой взгляд, вполне вероятное, особенно, если видеть в названных двух элейских магистратах представителей коллегии гелланодиков, а в мастрах – непосредственно ответственных за сбор денежного штрафа. Последующая отмена наказаний также объяснима с учетом тенденции на примирение патриотических эллинов с персофилами после отражения нашествия Ксеркса в 479 г. до н.э. Возможно, надпись имеет некий политический подтекст: элейские должностные лица могли отменить наказания под влиянием спартанцев (поскольку Элида была членом Пелопоннесского союза) или афинян вместе с феспийцами, которые могли выступить с инициативой отзыва предъявленного иска. Это соображения на данный момент представляется мне наиболее адекватно объясняющими обстоятельства появления документа. Видимо, указанные в надписи из Олимпии наказания беотийцам и фессалийцам следует рассматривать в тесной связи с прочими карательными действиями и санкциями греков, направленных непосредственно против персофилов.
Эхо мидизма периодически давало о себе знать в последующий период. Даже в начальный период Пелопоннесской войны платейцы, которые как известно, были активными участниками Эллинского союза против Персии, говоря о причинах своей вражды с Фивами, обвиняли фиванцев, в числе прочего, также и в мидизме (Thuc., III, 56, 4). Это происходило по случаю «Платейского дела» – разбирательства, учиненного спартанскими судьями после захвата Платей в 427 г. до н.э., и фиванцы, в свю очередь, оправдываясь от этого обвинения, заявляли, что причина мидизма периода Греко-персидских войн крылась в политике правящих кругов Фив: «Ведь тогда у нас не было ни равноправной олигархии, ни демократии. Наш тогдашний государственный строй являл собой полную противоположность законности и порядку и ближе всего был к тиранническому произволу. Власть находилась в руках самовластной кучки людей ( ). Правители надеялись в случае победы мидянина еще больше укрепить свое личное господство, держали народ в подчинении насилием и призвали мидийского царя в страну» (Thuc., III, 62, 3; перевод Г.А. Стратановского).
Далеко не случайно, что даже спустя более чем сто лет после завершения Греко-персидских войн другие предводители фиванцев, добивавшиеся расположения персидского царя в новых политических условиях, апеллировали к «старинной» дружбе Фив и Персии. Например, знаменитый полководец Пелопид, победитель спартанцев в битве при Левктре, на переговорах в Сузах 368/7 г. до н.э. напоминал царю Артаксерксу II о прежних «заслугах» фиванцев; в числе прочего, Пелопид указывал на то, что фиванцы одни из всех греков (sic!) сражались на стороне персов в битве при Платеях, и после этого они никогда не выступали против царя (Xen., Hell., VII, 1, 34). Вопрос о прежнем персофильстве фиванцев неоднократно поднимался в IV в. до н.э. теми греками, которые были противниками укрепления фиванской гегемонии как внутри самого Беотийского союза, так и в масштабах всей Греции. Достаточно обратиться к «Платейской речи» Исократа, которая была составлена от имени платейцев, вероятно ок. 373 г. до н.э., под впечатлением от разрушения города фиванцами. Среди набора обвинений против фиванцев налицо и обвинение в персофильстве. Исократ писал, намекая на битву при Платеях 479 г.: «Другие трофеи ( ) означают победу только одного города над другим, а эти памятники воздвигнуты ради всей Элладой ( ), победившей вооруженные силы всей Азии ( ), но фиванцы охотно уничтожают памятники, ставшие тогда позором для них ( )» (Isocr., XIV, 59). Далее Исократ называет фиванцев «рабами варваров» и «предателями эллинов» ( ) (Isocr., XIV, 59, 61–62). Вопрос о мидизме фиванцев возник и во время обсуждения судьбы Фив после захвата города Александром Македонским в 335 г. до н.э. Как сообщает Диодор Сицилийский, основанием для вынесенного решения о разрушении Фив было то, что фиванцы некогда в прошлом злоумышляли вместе с варварами против эллинов: при Ксерксе они пошли на Грецию вместе с персами; только фиванцев, единственных из эллинов, персидские цари почтили титулом благодетелей, и их послам приказано было ставить кресла впереди царских (Diod., XVII, 14; ср. Iust., XI, 3, 9–10)132. Арриан комментирует разрушение Фив таким образом, что спустя долгое время фиванцы понесли наказание за свои преступления, в том числе, и за измену эллинам в период Греко-персидских войн (Arr., I, 9, 6-9). В этих событиях перекликалось прошлое и настоящее. И в IV в. до н.э., как это мы уже видели, фиванцы в разных ситуациях стабильно продолжали поддерживать благожелательные отношения с Персией; мидизм же фессалийцев и других греков, если и не был забыт,то по крайней мере более не ставился в вину.
Судебный процесс над Павсанием в Спарте демонстрирует первое официально сформулированное обвинение в мидизме, подкрепленное соответствующими доказательствами133. Кроме этого, можно найти несколько подобных примеров, когда мидизм также звучал как официальное обвинение. Среди таковых, можно назвать судебные процессы против Фемистокла и Анаксагора в Афинах, все относимые к периоду после отражения нашествия Ксеркса134. Фемистокл, проведший последние годы своей жизни в качестве изгнанника в Малой Азии, изучил персидский язык, носил персидское одеяние, согласился следовать персидским традициям, даже исполнять проскинесис (Thuc., I, 138, 1; Plut., Them., 27–29). В отношении состава обвинения в мидизме Фемистокла Фукидид не сообщает ничего определенного, замечая только, что оно было сформулировано спартанцами в ходе расследования «дела Павсания» и возбуждено в Афинах уже после изгнания афинского политика посредством остракизма (Thuc., I, 135, 2–3). Другие авторы фактически ничего не прибавляют к отмеченным сведениям (о «мидизме» Фемистокла см. также: Arist. Ath. pol., 25, 3; Dem., XXIII, 205; Plut., Them., 21, 7). Во всяком случае, обвинение было выдвинуто еще до прибытия Фемистокла ко двору персидского царя, когда современники получили основания говорить о конкретном проявлении измены афинского политика в пользу Персии (Thuc., I, 138, 2). Плутарх сообщает, как уже упоминалось, об изгнании лирического поэта Тимокреонта, родом из родосского Иалиса, осужденного за мидизм, по обвинению, выставленному Фемистоклом (Plut., Them., 21)
Все эти и другие подобные судебные процессы по обвинению в измене, связанные с мидизмом, должны были фактически прекратиться уже вскоре после заключения афинянами Каллиева мира с Персией в 449 г. до н.э., и с этого момента в восприятии греками мидизма должны были произойти изменения: терминология мидизма становилась реликтом прошлого135. Бегство из Афин Анаксагора, приговоренного к смерти по предложению Фукидида, сына Мелесия – политического противника Перикла, по мнению исследователей, было последним известным случаем обвинения, включавшего мидизм, а это событие обычно датируют 440-ми гг. до н.э. (Diog. Laert., II, 12)136.
Итак, на основе рассмотрения представлений греков о мидизме можно прийти к следующим основным выводам. Прежде всего, мидизм в понимании греков означал в широком смысле сотрудничество с Персией. Правда, само понятие мидизма определенно видоизменяло свое содержание в различные исторические периоды, причем, в большей степени под влиянием двух событий – Греко-персидских войн и дипломатического сближения греков с Персией в период Пелопоннесской войны. Первое событие внесло негатив в оценки греками мидизма как явления; второе, напротив, поспособствовало фактическому ограничению случаев употребления у греческих авторов самого понятия «мидизм» и ассоциирующихся с ним терминов.
Как можно полагать, мидизм мог применяться для обозначения разнообразных явлений греко-персидского взаимодействия, осуществляемых на уровне индивидуумов или всего коллектива граждан (если речь идет о мидизме полисов). В деле коллективного (полисного) мидизма важным являлась персофильская позиция греческих государств по отношению к Персии, проявлявшаяся по различным случаям: от простого изъявления покорности греков (предоставление «земли и воды» с последующей даннической зависимостью) и до открытого участия на стороне персов в военных действиях против греков. В случае же индивидуального мидизма первостепенное значение для определения понятия играли личные связи (союзы гостеприимства), установленные отдельными греками с персами или агитация сторонниками персов сограждан своего государства в пользу Персии.
Отношение греческих авторов к феномену мидизма определяло их оценку причин этого явления. Так, например, Геродот склонен оправдывать мидизм неоднократными заявлениями, что многие греки вступили на путь сотрудничества с Персией по необходимости, из страха перед персидским могуществом. Предателями, следовательно, могли считаться только те эллины, которые перешли на сторону Персии добровольно. Но даже при оценках мидизма как измены «отец истории» руководствовался представлениями своего времени, которые побуждали его занять оправдательную позицию по отношению к афинским Алкмеонидам или, например, аргосцам, обвинять в мидизме у фессалийцев исключительно политическую элиту,и, напротив, представлять фиванцев последовательными сторонниками Персии.
Что касается представлений о мидизме как социокультурном явлении, то текст Геродота, в частности, не показывает подобное восприятие автором мидизма. Однако на основании прочих данных, в частности, предоставленных Фукидидом, можно предполагать, что восприятие персидского образа жизни (причем, исключительно в случае с той или иной конкретной личностью) могло способствовать возникновению подозрения в мидизме, но само по себе едва ли могло быть достаточным для непосредственного обвинения в мидизме. Наконец, данные выводы усиливает наблюдение, что феномен мидизма возник и развивался на фоне существования греко-персидского антагонизма V в. до н.э., но по мере укрепления дипломатических отношений греков с Персией в кон. V – нач. IV в. до н.э. термин «мидизм» стал выходить из употребления (изредка к нему обращались при ссылках к событиям Греко-персидских войн), и ему не было предложено фактически никакой замены.
Достарыңызбен бөлісу: |
