Русь пантелеймона романова

Но на самом же деле от страха ничего не понимал.

Он только с замиранием сердца иногда ждал, что начальник в один прекрасный день позовет его и скажет:

"Вот что, милый мой, довольно здесь бить баклуши. Ведь я вижу, что вам нечего делать, а теперь война, и государству дорога каждая копейка. Отправляйтесь-ка на фронт ездить верхом по болотам и записывать разоренных войной жителей".

Но он иногда видел, как в кабинет его начальника входил управляющий канцелярией, высокий военный с полковничьими погонами, и тогда начальник Митеньки из грубого и раздражительного сразу превращался в любезного медведя, с непривычной для него торопливостью раскладывал перед управляющим ведомости, листы, ронял их, с покрасневшей шеей торопливо поднимал. И по уходе управляющего у него несколько времени были красные уши.

Возможно, что во время этих посещений у него мелькала мысль, что управляющий вдруг скажет ему:

"Вот что, милый мой, вся эта ерунда, которую вы делаете, - статистика пострадавших от войны - никому не нужна и, вероятно, делается в десятках других мест. Казна в такое время не может держать и кормить сотни ни на что не нужных трутней, отправляйтесь-ка..." и т. д.

А управляющий, в свою очередь, заходил, вероятно, потому, что нужно было идти с докладом к генералу и показывать ему, как велика работа и достижения.

Иначе генерал может сказать:

"Вот что, милый мой, нужна эта ерунда, которую вы здесь делаете, или не нужна - это вопрос другой, но вы обязаны её делать так, чтобы все колёса машины работали полным ходом и без перебоев".

И действительно, скоро безвозвратно миновало то время, когда служащие томились без дела.

Ничто не имеет такой способности к размножению, как бумага. Если в казенное учреждение послать запрос по самому пустячному делу на бумажке в четверть листа, то при хорошо поставленной канцелярии через три месяца из этой бумажки вырастет уже целое д е л о, для которого потребуются папки, а для папок - полки.

Из донесений сотрудников с мест о состоянии районов, подлежащих обслуживанию со стороны организации, выросли сводки, из сводок получились м а т е р и а л ы, из материалов - доклады. А возможность докладов повлекла за собой и возможность заседаний с обсуждениями и решениями. Для всего же этого оказались нужны протоколы, а для писания протоколов - секретари.

Ещё не успело начаться самое дело помощи жертвам войны, а уже количество материалов так возросло, что в них едва успевали разбираться десятки людей. И если бы им сказали, что никакой помощи не будет производиться, то им и без этого за глаза хватило бы дела: дай бог только успевать обрабатывать материалы.

Организация, по мысли Лазарева, предполагала питать жертв войны, значит, нужен был продовольственный отдел, а у этого отдела - центральные и второстепенные склады, а у каждого склада - заведующие и бухгалтеры.

Организация предполагала прийти на помощь жертвам войны юридическим советом, значит, нужен был юридический отдел. А как только дошли до юридического отдела, так увидели, что организаторам ничто не мешает помогать жертвам войны (главным образом будущим) в о в с е х отношениях, во всех случаях жизни. И отделы - самые разнообразные - быстро и весело стали возникать на территории учреждения.

Если же отделы размножились, то уж наверное, как бы в порядке самозарождения, образуется с т а т и с т и ч е с к и й о т д е л. Уж наверное где-нибудь в углу притулится сначала один столик, за которым подслеповатый человек в очках, очень тихий, очень худощавый, будет что-то писать, разграфлять бумагу и ставить цифры в клетки.

И дайте только этому тихому человеку хоть немного здесь посидеть, как около его столика незаметно вырастет другой столик, и за ним окажется такой же тихий и худощавый человек.

А там и пойдут во все отделы бумажки с требованиями с т а т и с т и ч е с к и х д а н н ы х.

Эти запросы о статистических данных имеют какое-то гипнотическое влияние на всех: получивший такой запрос сначала остолбенело смотрит на него, потом сразу пишет: "Удовлетворить требование статистического отдела".

Слова "это нужно для статистики" могут звучать и успокоительно, и угрожающе, в зависимости от интонации, с какой они будут произнесены.

Генерал, возглавлявший организацию, был полный пятидесятилетний мужчина с одутловатыми щеками, поросшими редкой бородой с проседью, из-под которой между от­воротами генеральской тужурки просвечивала белая эмаль ордена.

Сначала он сам иногда ходил по коридорам в сопровождении управляющего канцелярией и осматривал отделы. Останавливался обыкновенно на пороге и, глядя на людей, как на неодушевлённые предметы, спрашивал управляющего:

- Это что тут такое?

Управляющий совался во все стороны, чтобы видеть из-за генеральских плеч, загораживавших всю дверь, и никак не мог понять, о чём спрашивает его генерал, отвечал часто невпопад: на вопрос о служащих давал ответ о столах и наоборот.

Но чем больше росла организация, тем меньше генерал становился видим. Он уже не выходил из своего кабинета. Около двери этого кабинета скоро оказался адъютант, сидевший за столиком. Он с испуганным видом останавливал всякого, кто брался за ручку двери генеральского кабинета.

И как только служащие увидели этот испуг на лице адъютанта, сами стали испытывать трепет, когда подходили к этой двери.

Лазарев - душа этого предприятия - зорко следил за тем, где ещё может быть оказана помощь жертвам войны, то есть какой ещё отдел можно создать и поднести генералу на утверждение новую смету.

И генерал, хмурясь, как он всегда хмурился, когда что-нибудь подписывал, с удовольствием утверждал бытие нового отдела, так как под его ведением вырастало целое министерство и даже совокупность нескольких министерств.
LIV
Эта осень не была похожа на обычную петербургскую осень. Правда, как всегда, сквозь туман шёл целыми днями мелкий холодный дождь пополам со снегом, и мягкий размочаленный торец на широком Невском весь пропитался осенней влагой.

Север нес низкие серые тучи, и осенний ветер, прижимая сзади к ногам пешеходов мокрые пальто, дул в них, как в паруса, и заставлял быстрее бежать.

Но и сквозь эту осеннюю сырость Петербург всё-таки казался другим: везде шли и ехали военные, над оградами у ворот дворцов и богатых особняков виднелись мокрые флаги Красного креста, и везде царило приподнятое движение, которого не мог погасить даже осенний петербургский дождь.

Ярко освещённые по вечерам подъезды театров, кино, концертных зал и ресторанов манили к себе с мокрой, промозглой улицы, и к началу спектаклей густая толпа людей, опуская и стряхивая перед входом мокрые зонты, теснясь, спиралась в дверях.

Люди нетерпеливо, жадно заглядывали через головы передних внутрь, где празднично белели колонны и каменные лестницы в красных коврах с медными прутьями.

Потоки новых людских масс вливали новую, лихорадочно приподнятую струю жизни в холодный и чиновный Петербург.

Митенька Воейков с особенной жадной чуткостью ощущал эту приподнятость, это нетерпеливое желание людей видеть, переживать то новое, что вошло теперь в жизнь.

Он чувствовал себя пьяным от свободы и от людского множества, когда он сбросил с себя вконец утомившую его повинность нести какую-то особенную жизнь, не похожую на жизнь обыкновенных людей.

Митенька переселился в общежитие и занял отдельную комнату, похожую на небольшой номер гостиницы, с постелью, письменным столом и шкафом у стены.

В этом общежитии, - помещавшемся в том же доме, где было и учреждение, - жили мужчины и женщины.

Каждый день за чаем, обедом и ужином столовая наполнялась шумным народом и весёлым говором уже перезнакомившихся между собою мужчин и женщин.

Все эти люди или разбивались уже на парочки, или веселились по вечерам шумной компанией.

Митенька, благодаря своей нерешительности, ограничивался только тем, что за обедом украдкой смотрел на сидевших за столом женщин и мысленно выбирал, какую из них он хотел бы полюбить.

Иногда даже встречался с какою-нибудь глазами и день, и другой. А потом оказывалось, что она уже отправилась в театр с более предприимчивым человеком.

Приходилось начинать снова.

Возбуждающая притягательность женщин, населявших общежитие, была в том, что все они, получив службу, уже не были прикованы к семье, к мужу. Они могли пользоваться жизнью, как хотели, не предъявляя к мужчине никаких особых требований. Это было что-то совсем новое.

И Митенька был доволен, что он отделался от посещений кружка, так как работа в кружке меньше всего соответствовала тому настроению, какое было теперь у него.

Он часто вспоминал об Ольге Петровне, отношения к которой больше соответствовали бы его теперешнему настроению. И один раз у него до боли забилось сердце и потемнело в глазах, когда он, будучи в театре и обводя глазами ложи, в полумраке зрительного зала увидел её в ложе... Да, это была несомненно она, в чёрном платье, с переливающимися в ушах бриллиантами. Она сидела между моложавым генералом и полной женщиной. Потом он видел её, когда она со своими спутниками прошла по проходу своей лёгкой и чёткой походкой.

Митеньке с поздним сожалением ярко вспомнилось всё то, что было у него летом с этой теперь такой далёкой для него женщиной.

Алексей Степанович после ухода Митеньки с кружка ни разу не зашёл к нему. Он работал на заводе по изготовлению снарядов. Завод состоял из нескольких корпусов с полукруглыми крышами и стеклянными стенами из мелких закопчённых стёкол, местами выбитых. И каждое утро, когда в городе ещё горели туманные огни фонарей и шли первые трамваи, Алексей Степанович ехал на работу. Подняв воротник своей тёплой, на вате, куртки, соскакивал на последней остановке перед заводом, где вагоны, делая круг, поворачивают назад. Потом шёл через проходную будку по бесконечному двору, усеянному попадавшимися под ноги чугунными шкварками, которые скрежетали под ногами и царапали подмётки сапог, как ракушки на морском берегу.

Действовал ли так промозглый петербургский рассвет, но его всякий раз охватывало раздражение и отвращение при виде заводских корпусов на фоне серого предрассветного неба. Да и все рабочие приходили на завод какими-то обозлёнными, огрызавшимися друг на друга по малейшему поводу.

Если у иных в начале войны, когда на завод приезжали ораторы, был некоторый подъём, то теперь, за три с половиной месяца войны, от этого подъёма не осталось и следа. Давали себя чувствовать уже начинавшаяся дороговизна, сверхурочные работы и страшная усталость. Картошка поднялась в цене чуть не вдвое, мясо видели редко, и дСма выводили из себя ворчанье и ругань хозяек, раздражённых бесконечными поисками молока для детей.

На заводе нет-нет да увольняли кого-нибудь из рабочих, прикосновенных к июльским забастовкам. Время от времени в цехах появлялись какие-то листки, которые ходили по рукам. Хотя рабочие отмахивались от них и говорили:

- Видали мы это... лучше посмирней сидеть, а то как раз зашумишь...

И всё-таки те же рабочие, которые говорили это, иногда останавливались и вслушивались в разговоры других, если речь заходила о тяжести жизни.

Один раз после смены Алексей Степанович, закуривая в уборной папироску, сказал:

- Что-то к нам давно на машинах не приезжали. Работы навалили, а проведать никто не проведает. Скушно стало.

- Они проведывали, когда мы нужны были, - угрюмо отозвался вихрастый, чахоточный рабочий, Сергей Кочетов.

Это был один из тех, что вечно озлоблены, раздражены и только ищут случая, чтобы вылить это озлобление в словах, всегда направленных мимо цели. И часто человек, думающий в их недовольстве найти основание для привлечения их к активному действию, наталкивается на неожиданный отпор.

- Что ж, значит, без нас обойдутся?

- По-ихнему выходит так, - ответил Кочетов, ни на кого не глядя. Он торопливо курил папироску, жадно затягиваясь и поминутно сдувая пепел. Его тощая грудь дышала тяжело, и впалые глаза горели беспокойным огнём. Волосы, жёсткие, нечесаные, торчали сухими вихрами.

- А вот п о-н а ш е м у-т о как? - сказал Алексей Степанович, обращаясь к Кочетову и подмигнув в то же время своему соседу.

- По-нашему?.. По-нашему - сиди и молчи, да спину гни, покамест тебе по ней не накостыляли. Вот что "по-нашему".

Он бросил докуренную папироску в вонючий угол и плюнул. Потом недоброжелательно посмотрел на Алексея Степановича и прибавил:

- Очень заноситесь, а куда сядете - ещё неизвестно. Мы уж учены... Прошлый раз так-то приходили нас подымать... какие дураки, поверили, сунулись, - теперь ищи их...

- А что ж мы за люди такие, что нас другие должны подымать, а сами подняться не можем?

- Куда это подняться? - спросил Кочетов, исподлобья недоброжелательно взглянув на Алексея Степановича, как на врага.

- А вот, к примеру, нас милостью подарили - отчисление от заработка в пользу Красного креста сделать предложили, что ж, нам так бы и сидеть?

- Иной раз лучше и посидеть...

- ...для спасения души на других поработать, пока совсем из паров не выйдешь и тебя на улицу выкинут, - договорил, опять подмигнув своему соседу, Алексей Степанович. - Кому война, а кому - масленица.

- Чья бы корова мычала, а твоя молчала, - сказал Кочетов.

Он взялся рукой за стену и, согнувшись в углу, надрывался от кашля. Потом выпрямился и с покрасневшими от напряжения глазами опять вполуоборот недоброжелательно покосился на Алексея Степановича.

- А что? Почему моей корове молчать?

Кочетов, собравшийся было уходить из курилки, вдруг совсем повернулся к Алексею Степановичу и смотрел на него некоторое время, как бы собираясь ему сказать кое-что такое, от чего он сразу прикусит язык, но не сказал.

- А что? - повторил Алексей Степанович. Он откинул волосы, взяв папироску в угол рта и прищурившись от дыма.

- То, что сам не очень-то воюешь. Тебе не тут, а на фронте место.

И так же, как в деревне, Алексей Степанович увидел обращённые на себя скрыто насмешливые взгляды, каким смотрят на человека, поддетого ловким и неудобным для него вопросом. Но он, нисколько не смущаясь, спокойно и иронически глядел на Кочетова, как будто не он был в затруднительном и глупом положении, а сам Кочетов со своими замечаниями. И это сейчас же передалось слушателям. Они уже с интересом ждали, что ответит Алексей Степанович. Некоторые, собравшиеся было уходить, останавливались в дверях.

- А что ж я дурак, что ли, за чужие капиталы шею подставлять? И без того немало таких набралось. Ты, если бы здоров был, небось, вприпрыжку бы на фронт побежал.

- А ты, значит, своё драгоценное бережёшь, да этим ещё похваливаешься?

- А как же, здоровье беречь надо. Они ведь моего отца с матерью кормить не будут, а ежели я захвораю, меня на пенсию не возьмут и в автомобиле возить не будут.

- Правильно! - с удовольствием сказали несколько голосов. - Ежели только спину гнуть, а об себе не думать, так и околеешь - никто спасибо не скажет.

Видно было, что каждый, хоть косвенно, рад был принять участие в разговоре и стать на сторону того, кто защищал свои интересы.

- Моё драгоценное, глядишь, ещё и на общую пользу пригодится.

- Долго ждать.

- Не знаю. Может, придётся и подождать, пока у вас глаза на место станут.

В курилку заглянул старший мастер Иван Семёныч с серебряной цепочкой на жилетке и посмотрел подозрительно на замолчавшего при его появлении Алексея Степановича.

- Ты что тут разглагольствуешь?

- Так, про своих родителей рассказываю, Иван Семёныч, - сказал Алексей Степанович, невинно и беззаботно встряхнув волосами, проведя по ним рукой.

Иван Семёныч, видя по сконфуженно улыбающимся лицам, что разговор был не о родителях, взглянув ещё раз на Алексея Степановича и на всех бывших в курилке, сказал:

- Умны очень стали, как бы голов не растеряли.

А потом его ждал конфуз... Кто-то на каменной стене цеха написал мелом:

"Товарищи! Если Россия победит, нам лучше не будет. Нас ещё больше будут давить".

Иван Семёныч, плохо видевший, как ни в чём не бывало разгуливал мимо этой надписи. В это время как раз пришёл фабричный инспектор. Рабочие уткнулись в свои станки и притихли, когда увидели фигуру инспектора, ошеломлённо смотревшего на эту надпись.

Инспектор подозвал к себе Ивана Семёныча и спросил:

- У тебя всё в порядке?

Иван Семёныч, почувствовав в тоне инспектора что-то недоброе, стоя под самой надписью, водил глазами по всем направлениям, как бы ища неисправности.

Тогда инспектор указал пальцем на стену.

Иван Семёныч торопливо надел очки, и вдруг его шея стала красной, как кирпич. Он сам бросился стирать эту надпись, а инспектор, посмотрев на него, сказал:

- Очки-то только по праздникам, должно быть, надеваешь?
LVI
В кружке Шнейдера знали, что на 2 ноября намечен был созыв конференции партии большевиков, которая должна была уточнить и укрепить работу партии и наметить ближайшие задачи.

Алексей Степанович, живший на окраине, в Лесном, вёл работу по двум линиям: у него была в квартире явка, и, кроме того, он свёл знакомство со швейцаром мещанской управы, откуда доставал чистые бланки для удостоверений.

Сара печатала на гектографе листовки, Шнейдер налаживал связь среди студенческих организаций, а Маша с Черновым и Максом работала по распространению литературы, которую стали получать из Финляндии.

Вечером 5 ноября Алексей Степанович пошёл к своим - узнать о конференции.

Встречи кружковцев происходили раз в неделю, каждый раз в разных местах и притом не в одни и те же дни, а с передвижкой: если в прошлый раз встречались в субботу, то в следующий раз - в воскресенье, ещё в следующий - в понедельник.

По мере приближения к квартире Шнейдера, где сегодня был назначен сбор, у Алексея Степановича чувствовалось нервическое нетерпение в ногах и в спине.

Но у него выработалась звериная привычка быть всегда начеку и даже без всякой видимой причины замаскировывать направление и цель. Он знал, что невидимый глаз всегда может следить за ним, и поэтому хорошо усвоил себе тактику двойной жизни.

Идя сейчас по улице, он имел вид добродушного, весёлого парня, никуда не торопящегося, немного подгулявшего, затрагивал девушек по дороге и сыпал прибаутками, так что те не обижались, а только добродушно смеялись.

Но когда он подошёл к пятиэтажному дому с воротами посредине, притворно-беззаботный вид его исчез. Он остановился под каменными сводами ворот и несколько времени настороженно стоял, выжидая. Потом боком прошёл в ворота, на которые была накинута цепь с замком, пропускающая только одного человека.

Когда Алексей Степанович с весёлым видом человека, благополучно миновавшего опасности, вошёл в узкую, с круглой печкой комнату Шнейдера, у него сразу сбежал с лица весёлый вид...

В комнате были все свои - Маша, Сара, Шнейдер и Чернов. Чернов, весь красный, беспрерывно нервно лохматя свои кудрявые рыжие волосы, ходил по комнате. Он даже не оглянулся на вошедшего. Маша сидела за столом и, опустив глаза, вертела в руках сахарные щипцы, машинально ставя их на скатерти то клещами, то ножками. Сара сидела на постели, подложив под себя ладони, и смотрела в пол перед собой.

И только лицо Шнейдера было как всегда непроницаемо спокойно. Он что-то писал на клочке бумажки, сидя напротив Маши.

- В чём дело? - тревожно спросил Алексей Степанович, оглядывая всех.

Маша отложила щипцы и предостерегающе показала глазами на стену, за которой жили хозяева квартиры.

Глаза Маши, всегда спокойной и тихой, сейчас горели необыкновенным блеском, и Алексей Степанович, ещё не зная, в чем дело, вдруг почувствовал в себе приток звериной энергии и собранности.

- Дело в том, - сказала Маша тихо, так, что едва шевелились её губы, - дело в том, что конференция провалилась... Все арестованы...

LVII Конференция большевиков, назначенная на 2 ноября, должна была состояться в Озерках, около Петербурга.

Уединённый деревянный домик с двумя берёзками около него, на поляне, в стороне от остальных дач, среди снежного поля, казалось, был удалён от всякой опасности.

Каждый из участвующих, выходя из дома, шёл нарочно в противоположную сторону, чтобы сбить с толку сыщиков.

Когда собрались все, то из предосторожности окна завесили одеялами, чтобы снаружи не было видно огня. Тут были пять членов Думы - Петровский, Бадаев, Шагов, Муранов и Самойлов.

Позднее всех пришедший Воронин из Иванова-Вознесенска тревожно сообщил, что охранка осведомлена о конференции и Джапаридзе уже арестован на вокзале.

На третий день конференции, 4 ноября, когда обсуждали прокламацию к студенчеству, около пяти часов в дверь раздался стук, отозвавшийся тревожным толчком в сердцах всех участников. Все переглянулись. А Самойлов, захватив какие-то бумаги, бросился вон из комнаты, в дверях обернулся, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, выбежал.

Тоненькая, трещавшая от напора дверь наконец слетела с петель, и все увидели светло-серую шинель и ясные пуговицы полицейского пристава.

Бравый пристав с холёными усами и сытым круглым подбородком, небезызвестный Сенько-Поповский, с револьвером в руках крикнул: "Руки вверх!" и, повернувшись к следовавшим за ним городовым и каким-то субъектам в штатском, сделал головой молчаливый знак, означавший предложение приступить к обыску.

Воронин, держа руки поднятыми вверх, заметил на полу у ножки стола клочок бумажки, оброненный Самойловым; выждав удобный момент, он наступил на него и стал незаметно повёртывать сапогом, чтобы растереть его подмёткой.

- Не забывайте, что перед вами члены Думы, - сказал Бадаев, - и обыскивать себя мы не позволим.

Пристав остановился в нерешительности.

- Передо мной не члены Думы, а государственные преступники, - сказал он.

- Об этом не вам судить. Потрудитесь нас освободить.

Пристав несколько времени смотрел на Бадаева, потом что-то проворчал, пошёл, очевидно, для переговоров по телефону.

Яковлев, бывший секретарем на конференции и с бледным лицом стоявший рядом с Шаговым, не опуская рук, сделал ему незаметный знак глазами, потом, улучив удобный момент, передал ему листы протокола.

В сенях послышались шаги, кто-то, споткнувшись, обругался чёртом, и в дверях показалась новая полная фигура более высокого чина, что можно было заметить по его важному и презрительному выражению, очевидно, раз навсегда установившемуся на его лице.

Во время обыска пристав поджимал губы при виде каждой новой бумажки и, рассматривая её, одобрительно кивал головой и весело вскидывал глаза на депутатов.

- Вы были настолько любезны, что потрудились дать нам п о л н ы е доказательства существования тайной организации, ставящей своей целью ниспровержение существующего строя, - сказал он. - Прав же ваших никто не думает нарушать, вы свободны.

Депутаты пошли к трамваю, сопровождаемые издали какими-то людьми в штатском, а остальных окружила полиция.

Председатель Думы Родзянко был поставлен в неловкое положение, когда левое крыло Думы обратилось к нему с жалобой на неправомерные действия полиции: с одной стороны, он как глава законодательной палаты должен был протестовать против такого нарушения закона, как обыск у неприкосновенных лиц: с другой стороны, эти лица были уж очень неприятны, так как с самого начала шли вразрез с общим настроением.

Он ограничился чисто формальным заявлением. Правительство вяло ответило на него, и пятерых депутатов отдали под суд, назначив следствие.
LVIII
Арест членов Государственной думы вызвал взрыв негодования в обществе кадетской интеллигенции и прогрессивной буржуазии. Собственно, лица, выражавшие негодование, в сущности, ничего бы не имели против того, чтобы этих членов Думы запрятали куда подальше.

Но этот арест являлся поводом для подведения итога всем изменам правительства, ещё так недавно возвестившего о всеобщем единении и призвавшего все живые силы страны к деятельности.

Кадеты и меньшевики с самого начала ждали, что правительство ответит на патриотический подъём 26 июля каким-нибудь либеральным актом. Но это не сбылось, и в либеральных кругах стало нарастать возбуждение. А тут ещё стало известно, что некоторые основные политические вопросы будут проведены в порядке 87-й статьи, в обход Думы, которая упорно не созывалась.