Сборник докладов XX юбилейных Международных Кирилло-Мефодиевских чтений (24 мая 2014 г.) Минск «Ковчег» 2015
жүктеу/скачать 2.96 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Л.М. Артамонова
- ПРИЕМ УЧЕНИКОВ ИЗ БЕЛОРУССКИХ И ПРИБАЛТИЙСКИХ ГУБЕРНИЙ В ШКОЛЫ САМАРЫ В 1914-1917 ГГ.
Что же до неизбежности войны, то она может быть неизбежной в порядке греховно-эмпирическом и никогда не бывает неизбежною в порядке абсолютном, ибо во Христе всякое зло всегда преодолимо. Однако преодоление зла является истинным и действительным самоусовершенствованием личности (и притом не в меньшей, а в несравнимо большей степени) того же добра, которое совершено было бы во зле. В войне же, например, совершается и такое великое добро, как жертва своею жизнью за других.Поэтому, если государство отказывается от войны во имя правды так, что оно отказывается от защиты и осуществления своей правды, оно лжет и отказывается во имя бездействия, т. е. совершает грех не меньший, чем война, …и совершает…тяжкое преступление, подвергая опасности благо и жизнь подданных и их потомство» [10, c. 89-90].Мнение Церкви об участии христиан в войнах обобщает известный русский богослов А. Бронзов (+1919): «…Так,... известно, что с 1496 до Р. Хр. и до 1861 г. по Р. Хр., т. е. на 3357 лет, приходится только 227 лет мира и 3130 лет войны… По Платону, «война – естественное состояние народов», отсюда отрицательно относиться к ней, разумеется, нет основания. Сократ «исполнял свои гражданские обязанности на войне многократно»… Вели войны и многие признанные христианской церковью за святых лица: например, святой Александр Невский. Христианская Церковь вообще, и Православная, в частности, признают участие её членов в войнах, какие ведутся их государствами делом нормальным, позволительным. Освящают воинские знамена, молятся о даровании побед и т. п. Но не потому ли христианская церковь подобным образом относится к участию её членов в войнах, что руководствуется в данном случае мотивами не особенно высокими и ею самой измышленными, или, может быть, она имеет для своих действий более высокое оправдание? Да следует утверждать именно последнее. Это оправдание дается ей Словом Божиим. Воинам, спрашивавшим Иоанна Крестителя, а что нам делать, он не воспретил оставаться в их звании, а сказал только: «Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованием» (Лк. 3, 14). Сам Господь не повелел капернаумскому сотнику оставить службу, равно как не говорил ничего подобного и апостол Петр сотнику Корнилию и т. д… Если бы нам непозволительно было участвовать в войнах, то, разумеется, мы прочитали бы в Слове Божием совсем другое…Нет ничего преступного в чьем – либо желании при помощи войн отстаивать свои блага, защищать свою родину,…свои религиозные убеждения, кем – либо оскорбляемые…, коль скоро иного средства в руках не оказывается, и коль скоро, не прибегая к последнему, человек будет виновен в происхождении еще больших бедствий…» [3, c. 696, 699, 700, 701]. На христианском Востоке, который всю свою историю должен был вести изнурительные войны за выживание, воинов, погибших за Отечество, видели мучениками, а византийский император и полководец Никифор Фока (+969) даже хотел узаконить это народное почитание церковно-государственным актом. «Движимый чувством любви к войску, – пишет известный русский историк А. Лебедев (+1908), – и желанием найти верный источник храбрости солдат, Никифор пришел к весьма странной мысли, почти невероятной по своей парадоксальности. Он вздумал было составить определение, в котором имел в виду раскрыть мысль, что между всеми подвигами христианскими смерть на войне наиболее всего ведет к спасению души – и провозгласить всех воинов на брани убиенных действительными мучениками, святыми мучениками. Так как в исполнении этого плана он не мог обойтись без содействия церкви – дело касалось вопроса о канонизации – то он обратился за содействием к представителям церкви. Но патриарх и епископы решительно воспротивились воле императора, указывая на то, что по правилам святого Василия Великого воины, обагрившие свои руки кровью врага, подлежат трехлетней епитимии. На этот раз затея Никифора кончилась ничем. Великий муж св. Василий, при жизни смирявший арианствующего царя Валента, по смерти то же совершил с Никифором» [11, c. 276-278]. На самом деле, святые воины – мученики – были одними из самых ранних и чтимых святых, о чем свидетельствует большое количество иконописных изображений воинов с хорошо развитой символикой, которая развивалась постепенно и следующим образом. «Отказываясь приносить жертвы богам, воины, уверовавшие во Христа, при императоре Диоклетиане обрекали себя на мученическую смерть. Наряду с этими мучениками, преимущественно в Египте, почитались и собирательные образы воинов – всадников, которые слыли победителями зла и демонов (драконов и змей). Вскоре изображение святых воинов как всадников становится обычным. Сначала они имели на себе облачения придворных (ср. например, икону Девы Марии из Синайского монастыря 6-го века, где святые Георгий и Феодор вписаны в композицию тронной церемонии), часто со знаками воинских званий и отличий. Незадолго до начала иконоборческого движения, обязательным элементом иконы святого воина становится оружие – копье и щит (Синай, икона святого Феодора Тирона). Со временем изображение святых воинов в полном снаряжении встречается всё чаще. Популярными становятся иконы, на которых они представлены парами или группами (40 Севастийских мучеников). В храмах Византийской традиции они, как свидетели Божества Христа, помещаются вместе с пророками, апостолами, отцами и учителями Церкви, причем как в монументальной живописи (алтарные стены), так и в небольших художественных формах (триптихах)… На Западе, однако, повсеместно утвердился лишь образ святого Георгия в виде всадника» [20, c. 1528]. Наши русские богословы, например, знаменитый митрополит Московский Филарет (+1867), видели в жертвенном подвиге мучеников – воинов свидетельство не только жертвы за веру, но за и отечество: «Тот воин, – говорил он, – истинно непобедим, которому венец мученичества за веру…и отечество также любезен, как и венец победы» [6, c. 492]. А святитель Феофан Затворник (+1894) распространял это представление и на воинов, погибших не на войне, а при исполнении своего долга. Как и сейчас, так и тогда нередко случались катастрофы и аварии военных судов. Гибель одного из них потрясла всю тогдашнюю Россию. Огромный военный корабль «Русалка» с более, чем сотней моряков на борту, затонул почти мгновенно. Феофана спрашивали, как надо относиться к их смерти. Он отвечал вот как: «Не погибель корабля ужасает, а участь бывших на нем. Станем мерить эту участь в отношении к участи вечной. Это главное. Эти люди исполняли свой долг. Военный долг не стоит ли в ряду Божиих, Богом определенных и Богом награждаемых? Да!… Теперь судите: люди, исполнявшие свой долг, внезапно захвачены смертью и отошли в иную жизнь. Как их там встретят? Конечно без укора…и как исполнителей своего долга… Говорит же Господь: в чем застану, в том и сужу… Смерть их была сладка или мучительна? Я думаю, что подобную мучительность испытывали только великие мученики… За что потерпели они эту мучительность? За исполнение долга. Так терпели и мученики… и, следовательно, скончавшиеся по причине крушения «Русалки» должны быть причисляемы к сонму мучеников… Я почитаю смерть их в отношении к вечному спасению, лучше смерти всех, кто в ту пору умирали, будучи окружены родными и знакомыми. – Да упокоит души их Господь в Царствии Небесном» [14, c. 256]14. В общем и целом, отношение богословов восточной Церкви к проблематике войны можно сумировать словами уже упомянутого нами проф. Бронзова: а) Война – несомненное зло, но неизбежное и меньшее из тех зол, какими она вызывается. б) Нет ничего преступного в желании при помощи войны отстаивать свои блага, защищать свою родину, свои религиозные убеждения, если не находится других средств. в) Если бы мы отказались от признания за руководителя государств вести войны по указанным мотивам, тогда не могло бы существовать ни одно сколько-нибудь благоустроенное государство. Хищные соседи поработили бы чуждающееся войны государство, цинично попрали бы интерсы его граждан и угрожали бы самому национальному бытию народа. г) Все остальные взгляды, в частности, теория «непротивления злу», должны быть безусловно отвергнуты, как расходящиеся не только с духом христианства, но и со здравым смыслом [3, c. 701-702]. Литература.
Л.М. Артамонова доктор исторических наук, профессор, Самарская государственная академия культуры и искусств (Российская Федерация) ПРИЕМ УЧЕНИКОВ ИЗ БЕЛОРУССКИХ И ПРИБАЛТИЙСКИХ ГУБЕРНИЙ В ШКОЛЫ САМАРЫ В 1914-1917 ГГ. В литературе, посвященной Первой мировой войне, вопросы детства в основном затрагиваются в связи с изучением оказания социальной помощи сиротам [8], детям военнослужащих [11] и беженцев [4]. В данной статье считаем нужным обратить внимание на возможности получения школьного образования в годы войны теми учащимися, которые в силу сложившихся обстоятельств покидали родные места. Значительное число детей и подростков перемещалось из белорусских и прибалтийских губерний, находившихся в зоне боевых действий или близко к фронту, в школы тыловых провинциальных городов, в числе которых была и Самара. Это был губернский центр с развитой социальной, культурной и просветительской инфраструктурой, предоставлявший большие возможности для получения всех уровней образования, за исключением высшего. Уже в 1897 г. здесь в разных учебных заведениях училось более 90% всех детей в возрасте от 8 до 11 лет [3, с. 269]. В конце XIX в. был поставлен вопрос о введении всеобщего начального обучения в Самарском уезде, а в начале XX в. – во всей губернии [17]. Публицист самарской газеты «Волжское слово» Н. Северский (А.И. Свидерский) в 1914 г. выражал уверенность земляков в том, что «школа в Самаре будет функционировать во время войны […] и мы должны оберегать свою школу и блюсти ее интересы до тех пор, пока не наступит крайняя минута…» [6]. Действительно, образовательный потенциал города в военные годы не был утрачен. В 1914-1917 гг. здесь работало более 140 учебных заведений. В их числе насчитывалось полтора десятка средних общеобразовательных и специальных учебных заведений: мужские и женские гимназии, реальные училища, духовная семинария, учительский институт, земская школа сельских учительниц, железнодорожное и коммерческое училища; неполное среднее образование давали 3 городских высших начальных училища [10, с. 36, 64-70]. Музыкальное училище Самарского отделения Русского музыкального общества в военном 1914 году стало давать своим учащимся, кроме профессиональной подготовки, общее образование в объеме курса прогимназии [5]. Многочисленными были начальные и элементарные школы. Накануне 1917 г. в городе работали 9 мужских, 9 женских и 49 смешанных приходских училищ, а также ряд подобных училищ, открытых частными лицами и общественными организациями, в т.ч. Союзом русского народа, и Обществом приказчиков, созданных при Жигулевском пивзаводе и католическом костеле, в лютеранском приходе. Действовали также еврейская и татарские школы, ремесленные и торговые училища, школы для детей с ограниченными возможностями. Среди начальных школ перечнем предметов и длительностью обучения выделялись 2-х, 3-х и 4-х классные училища: городские (2 женских и 1 мужское), земские (женское и мужское), духовное мужское и женское епархиальное [2, с. 10]. Таким образом, в Самаре имелись возможности обучать детей не только местных жителей, но и значительного числа беженцев, переселенцев, приезжих, несмотря на то, что часть учебных площадей отошла под лазареты, размещение солдат и военнопленных, другие нужды военного времени. Почти сразу после начала войны в Самаре было опубликовано официальное сообщение: «В виду наступивших военных событий некоторые учебные заведения будут лишены возможности функционировать в текущем году. Озабочиваясь судьбами учащихся, лишенных возможности учиться, министр просвещения предложил попечителям учебных округов […], чтобы такие учащиеся без всяких препятствий принимались в соответствующие классы однородных учебных заведений тех городов, где поселятся их родители» [12]. Цель данного исследования - выявить, как события и бедствия Первой мировой войны влияли на перемещения, а следовательно и на судьбы учеников и их семей. Для достижения этой цели было проведено изучение обстоятельств перевода детей и подростков в учебные заведения Самары в годы Первой мировой войны. Данное исследования стало возможным, благодаря тому, что в Центральном государственном архиве Самарской области (ЦГАСО) в фондах ряда образовательных учреждений частично сохранились прошения о приеме. Именно в них родителями, родственниками или самими учениками излагались причины переводов. Среди средних учебных заведений материалы о приеме учеников в 1909-1917 гг. представлены в фонде самарской Второй мужской гимназии. Социальное положение учеников было разнообразным. Среди их родителей упоминались дворяне, офицеры, «военные чиновники», «потомственные граждане», мещане, купцы, церковнослужители, крестьяне. Пёстрым был их этнический и конфессиональный состав [15]. В 1-й класс Второй мужской гимназии принимались дети не моложе 10 лет. От них требовалось знание молитв и важнейших событий священной истории, умение по-русски читать, пересказывать и писать без искажения слова под диктовку, знать наизусть одно стихотворение, иметь навык чтения по-церковнославянски, производить четыре арифметических действия над целыми числами, решать письменно и устно небольшие математические задачи. Курс обучения был 8-летним [1]. Для поступления в учебное заведение родители будущих гимназистов должны были подавать прошение на имя директора. В нем указывались фамилия, имя, отчество родителей (или одного из родителей); фамилия и имя поступающего; сословие, к которому принадлежала семья; адрес проживания или последнего места жительства (для недавно переехавших в Самару); основания для поступления (общие, перевод из другого учебного заведения и т.д.); степень подготовки будущего ученика; в какой класс он собирался поступать. К прошению прилагались «справки об успехах» (для переводившихся из других школ), метрическая выписка, «свидетельство доктора», данные о прививках, сведения о родителях и их обязательство по содержанию гимназиста, свидетельство о воинской повинности. Анализируя прошения о поступлении в гимназию, становится очевидно, что до 1914 г. большинство новых учеников поступало в первый класс. Среди их родителей с самого начала были выходцы из западных российских губерний, попавшие в Самарскую губернию до Первой мировой. В качестве примера можно привести прошение отставного поручика А.К. Дробышевского, поданное в 1909 г.: «Желаю дать образование сыну моему Ростиславу в вверенной Вам гимназии, имею честь просить распоряжения вашего о том, чтобы он был подвергнут надлежащему испытанию и медицинскому свидетельствованию и поместить в тот класс в который он, по своим познаниям и возрасту, может поступить. Причем имею честь сообщить, что он приготовился к поступлению в первый класс и до сего времени обучался в школе г-жи Лялиной» [15. Д. 2. Л. 1]. На происхождение просителя из Белоруссии указывает фамилия, особенно распространенная в Могилевской губернии [7]. Сам проситель с сыном были православного вероисповедания, хотя мать мальчика – католичкой [15. Д. 2. Л. 2-3]. В 1914-1917 гг. участились переводы в г. Самару из других гимназий и училищ в связи с миграционными процессами внутри страны. Основания для них были различны. Некоторые были вынуждены возвращаться из столичных учебных заведений к родителям из-за продовольственного кризиса. В прошении А.П. Мошкевича во Вторую мужскую гимназию Самары от 22 августа 1917 г. сказано: «Покорнейше прошу принять сына моего Михаила в седьмой класс вверенной вами гимназии. В настоящее время он числится воспитанником седьмого класса Петроградской гимназии Я. Гуревича, и вследствие продовольственного кризиса не может продолжать в таковой своего дальнейшего образования». Отец, забирая сына из одного из самых лучших учебных заведений страны, где в разное время учились Игорь Стравинский, Феликс Юсупов, Николай Гумилев, просил принять «во внимание распоряжение Временного Правительства, предоставляющее право воспитанникам Петроградских учебных заведений зачисляться в учебные заведения по месту их постоянного жительства» [15. Д. 17. Л. 1]. Серьезным основанием для изменения места жительства и учебы были не только продовольственные, но и другие экономические трудности в стране, ударившие по многим семьям. Военные расходы и потери, временное закрытие или полная ликвидация ряда промышленных производств, снижение выпуска гражданской продукции вели к падению жизненного уровня населения, вызывали рост цен, инфляцию, дефицит и другие проблемы. Финансовые затруднения, призыв в армию мужчин-кормильцев также делали невозможным содержание детей в учебных заведениях, расположенных вдали от дома, и становилось причиной перевода из одних учебных заведений в другие. 9 сентября 1917 г. проживавший в Самаре И.Л. Пинес, мещанин г. Дисны Виленской губернии (ныне Витебской области), иудейского вероисповедания, подал следующее прошение: «Имею честь покорнейше просить о переводе сына моего Моисея из Сызранской гимназии в седьмой класс вверенной Вами гимназии. Все документы его находятся в Сызранской гимназии, но справку о его успехах можно предоставить из первой мужской гимназии в г. Самаре, куда не был принят за неимением свободного места. Считаю не лишним отметить, что имею двух сыновей на войне. Обремененный большой семьей не имею возможности при постоянной дороговизне содержать сына в отдельном чужом городе, а потому обязательно прошу удовлетворить мое ходатайство и тем самым дать мне возможность продолжать учить моего сына» [15. Д. 18. Л. 1]. Суть описанной ситуации заключалась в том, что требования к поступающим в средние учебные заведения губернской Самары были более строгими, чем в аналогичные школы, расположенные в уездных центрах. В силу этого самарские жители, чьи дети не проходили отбор в средние образовательные учреждения губернского центра, отправляли их на учебу в соседние города, чаще всего в Сызрань, где не все вакансии заполнялись местными детьми, а потому охотно принимали школьников из других мест. Самый известный пример – будущий писатель А.Н. Толстой, проваливший экзамены в Самарское реальное училище, но принятый в реальное училище г. Сызрани, после года обучения в котором мать сумела перевести его на учебу в Самару [9]. В мирные годы содержание школьников из Самары у родственников или на съемных квартирах в Сызрани было не очень обременительно. Однако в условиях войны и революции уровень трат на содержание ребенка-ученика в чужом городе, посильный для довоенного времени, становился для самарских жителей неподъемным. У Моисея Пинеса возникла дополнительная проблема с переводом, поскольку он учился не в казенной школе, а в частном учебном заведении 1-го разряда А. Укольского, преобразованном затем в частное же заведение Общества по открытию правительственной гимназии в г. Сызрани. К документам о переводе поэтому были приложены выписки из Свода законов о праве сдавать экзамены в казенную гимназию учениками или выпускниками частных школ и о распространении на этих лиц льгот по несению воинской повинности [15. Д. 18. Л. 4 и об.]. Наряду со средними учебными заведениями новых учащихся из западных губерний принимали самарские школы других образовательных уровней, например, Самарское 3-е высшее начальное училище имени Тургенева. В училища данного типа поступали дети в возрасте от 10 до 13 лет, закончившие курс начального (приходского) училища Министерства народного просвещения [16. Д. 39. Л. 5]. Фонд этой школы также сохранился в ЦГАСО. В нем есть дела по лицам, официально считавшимся беженцами. Так, в списке за 1916 г. указаны дети-беженцы, нуждавшиеся в пособии [16. Д. 45]. Сохранился также полный список тех, просьбы о зачислении которых в училище были поданы в 1917 г. Из всех указанных в нем 158 детей беженцами числились 9 чел. [16. Д. 32. Л. 3-14] К сожалению, такие списки недостаточно информативны, поскольку не указывают места и обстоятельства исхода беженцев. В поисках этих сведений необходимо вновь обратиться к сохранившимся прошениям о переводах и зачислениях в школу. Так, пометкой «беженец» отмечено прошение виленского мещанина католического вероисповедания И.К. Тышкевича от 16 сентября 1915 г. о принятии в первый класс его 12-летнего сына Ивана. Тот учился в приходском училище в Лидском уезде Виленской губернии (ныне на территории Гродненской области) [16. Д. 39. Л. 90-91]. Именно с участка фронта, удерживаемого 10-й армией по линии Вильно-Лида, летом 1915 г. шел один из основных потоков беженцев [14, с. 80]. Как установлено исследователями, «основная масса беженцев из Беларуси осела в центральных губерниях России, в Поволжье» [13, с. 73]. Данный случай этот вывод подтверждает. Родители должны были предоставить в высшее начальное училище следующие документы: метрическое свидетельство о рождении ребенка, «свидетельство о привитии оспы» ему, табель об оценках в выпускном отделении приходской школы. Они также брали обязательства «1) наблюдать за исполнением сыном моим установленных начальством правил, 2) устранять его от употребления огнестрельного оружия, 3) в случае потери сыном моим училищной книги при порче училищного имущества уплатить их стоимость, 4) уведомить о перемене адреса» [16. Д. 37. Л. 6]. Благодаря прошениям и другим документам, можно выявить и тех учеников, которые официально не числились беженцами, но, тем не менее, уехали в Самару от близкой военной угрозы. К их числу относился 13-летний Эдуард-Гейнрих, о принятии которого в училище имени Тургенева просил его отец Иоанн-Яков Пуро, крестьянин Юрьевского уезда Лифляндской губернии (ныне Тартуский уезд Эстонии). Причем и школу низшей ступени мальчик закончил в Самаре (20-е смешанное приходское училище). О том, что его семья переехала в Самару в 1914 г. говорит выданная тогда же справка о состоянии здоровья и прививках. Недавний приезд в коренную российскую губернию подтверждают также оценки, полученные им в приходском училище. Самые низкие оценки за сентябрь-декабрь 1914 г. эстонский подросток получил по малознакомым для него церковнославянскому языку («3»), русскому устному («3») и письменному («3-»). Однако он занимался весьма старательно, пропустив за четыре указанных месяца только три дня занятий, а в январе-марте 1915 г. - лишь один день. В результате Эдуард сдал очередные экзамены по русскому устному и письменному на «4», получил по ним годовые оценки «3+», не сумев улучшить только оценку по церковнославянскому [16. Д. 39. Л. 5-8]. Этот уровень дал возможность продолжить обучение уже в высшем начальном училище. У других детей из Прибалтики могли возникать более серьезные проблемы с языковой подготовкой. 14-летний беженец Карлис Кирпис был родом из усадьбы Подбекст Фридрихштадтского уезда Курляндской губернии (Яунелгавский край современной Латвии), а учился в начальном училище в Радзвилишках Поневежского уезда Ковенской губернии (ныне в Литве). Он просил определить его во второй класс 3-го высшего начального училища. Просьбу поддержал 28 октября 1915 г. Латышский комитет по оказанию помощи беженцам, указав, что мальчик окончил 4 класса начальной школы, но не сдал выпускные испытания из-за немецкого наступления. Однако проверку знаний он в Самаре выдержать не сумел: «Грамматику знает слабо, не лучше и читает. Русской истории не знает». Было решено определить его в местное двухклассное училище [16. Д. 36. Л. 1-3]. Упоминание о направлении в двухклассное училище ценно тем, что архивы обычных начальных и элементарных приходских школ сохранились плохо, поэтому о приеме в них беженцев сведений недостаточно. Известно, что эти школы были заполнены, а их помещения утеснены нуждами военного времени. Тем не менее, мы видим, что часть приехавших и эвакуированных детей в них все же училась. Также было открыто отдельное «Самарское беженское училище». Его, например, закончил Иоаникий Микитьев, 12-летний русский беженец-старообрядец из Свенцянского уезда Виленской губернии (Швянчёнского района современной Литвы), на основании чего его отец Исаий Сафонович Микитьев подал в 1917 г. прошение допустить сына к испытаниям в 1 класс «высше-начального училища» [16. Д. 48. Л. 72]. Упомянутый Латышский комитет, преобразованный в объединенный Латышско-литовско-эстонский комитет помощи беженцам, поддерживал просьбы и других выходцев из Прибалтики, например, крестьянина Маткульской волости Тальсенского уезда Курляндской губернии (ныне Талсинский край Латвии) Фрица Фреймана. Тот 14 августа 1915 г. просил о зачислении в высшее начальное училище сыновей Рейнгольда и Роберта. В данном случае проблем с уровнем языковой подготовки двух молодых латышей лютеранского вероисповедания не возникло, наверное, потому что они учились в начальном училище в Риге – крупном портовом губернском городе, где были и более опытные учителя, и широкая среда для практики общения на русском языке. Прошение подавалось в 1-е высшее начальное училище имени императора Александра Благословенного. Однако было предложено зачислить братьев в 3-е училище имени Тургенева, так как оно оказалась ближе к квартире, где проживала семья Ф. Фреймана, устроившегося точильщиком на один из самарских заводов [16. Д. 37. Л. 8-12]. Иногда переезд в Самару оказывался временным. Юный минский мещанин Иосиф Петровский перевелся в училище имени Тургенева из аналогичного 2-го Минского высшего начального училища, о чем свидетельствует справка-удостоверение от 2 сентября 1915 г. Стабилизация фронта после немецкого наступления 1915 года послужила причиной его возвращения в родной город. В сентябре следующего 1916 г. он уже просил переслать метрическую выписку и аттестат из самарского училища ему в Минск, не удержавшись от мальчишеской приписки на бланке прошения: «Привет из Минска». И. Петровский сам без участия родителей вел дела с училищным начальством и по поводу перевода в Самару, и по обратному переводу в Минск. Он был уже довольно взрослым молодым человеком, 1899 года рождения, и переводился в самарское высшее начальное училище сразу в 3-й класс [16. Д. 39. Л. 1-4]. В том же 1915-16 учебном году здесь находился еще один ученик 2-го Минского высшего начального училища Павел Витковский. Его перевели в 4-й класс училища имени Тургенева по прошению его тети Ядвиги Федоровой, поданному 29 сентября 1915 г. Забрал он свои документы из Самары в связи с возвращением в Минск 24 мая 1916 г. [16. Д. 37. Л. 6-7]. Таким образом, в прошениях о приеме и переводе в учебные заведения Самары обнаруживаются интересные свидетельства влияния драматических событий в Российском государстве на личную жизнь и судьбу людей в период Первой мировой войны и начавшейся революции. Дети и подростки школьного возраста, будучи одной из уязвимых социальных групп, весьма скоро и заметно почувствовали последствия потрясений устоев общества и миропорядка. В переходах из одних учебных заведений в другие в условиях военного времени скрывались глубокие причины, заставлявшие многих менять свою жизнь, покидать прежние места обитания и учебы. Эти перемещения школьников шли из зоны боевых действий, из близких к фронту губерний, из районов оккупации противником или эвакуации, а также из других мест в силу продовольственных, материальных и иных трудностей военного времени. Дети и родители, школы и учителя в годы Первой мировой войны испытывали немало лишений, не говоря о потерях родных и близких. Однако желание учить и учиться помогали преодолевать эти трудности. В эти трудные годы отдаленная от фронта Самара давала приют и место за школьной партой детям разных конфессий (православным, католикам, лютеранам, иудеям) и разных национальностей: русским, белорусам, евреям, латышам, эстонцам и другим. Литература.
жүктеу/скачать 2.96 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|