РОССИЙСКАЯ МИКРОБИОЛОГИЯ И ХОЛЕРА

Последние два десятилетия XIX, как и первые годы ХХ в., были чем-то вроде «героического века» микробиологии, когда родоначальники этого нового рода научного знания и их ближайшие ученики поставили перед собой задачу улучшить окружающий их мир. Своеобразным штабом, где затевались эти грандиозные перемены, стала лаборатория – их главное место научной работы. Исследования, проводившиеся в лаборатории, в последующем должны были быть донесены до более широкой аудитории, которую, в свою очередь, тоже требовалось подготовить. Однако такая задача могла бы оказаться невыполнимой, если бы не некоторые внешние обстоятельства. Они могли послужить стимулом для сближения знания, родившегося в лаборатории с помощью микроскопа и соответствующих технических приемов, и наиболее передовой части общественности, для которой эти знания могли оказаться полезными.

Далее будет предпринята попытка показать, что в качестве такого стимулирующего начала на рубеже XIX и ХХ в. выступили эпидемии холеры. Поскольку холера к этому времени уже понемногу стала переходить в разряд угасающих болезней, то ее новые вспышки неизменно вызывали не только растерянность, но и надежду на то, что прогресс в сфере знания поможет ее победить. По-видимому, однако, ситуация не была столь прямолинейной, а холера к тому же не была единственным из стимулов такого рода. Поэтому в рамках данной статьи будет предпринята попытка рассмотреть эту ситуацию более подробно.

Медицина и «микробная теория»: неизбежность союза?

История развития медицины на Западе является прекрасным примером того, что вплоть до XIX в. большинство докторов были склонны прибегать скорее к наследию старой греко-римской врачебной традиции, нежели к достижениям естествознания, которые, разумеется, также были весьма ограничены. Использование плодов Научной революции Нового времени, главным образом механики и химии, а также опыты с электричеством,   все это находило себе применение в работе лишь отдельных докторов-энтузиастов. Однако на протяжении всего XIX века в западной медицине происходили великие изменения, повлиявшие на содержание всего медицинского знания¹. Сначала, в самые первые годы столетия, случилась так называемая «госпитальная революция»², приведшая к рождению клинически-госпитальной медицины, затем, к середине века, «лабораторная революция»³, результатом которой стало широкое применение патолого-физиологических знаний, полученных в ходе опытов с животным, наконец, в последние два десятилетия   «микробная революция», вооружившая медиков пониманием природы большинства болезней, главным образом инфекционных⁴. В результате, уже к концу XIX в. медицина на Западе стала «научной», поскольку медицинская мысль обогатилась наиболее современными достижениями естествознания. При этом в медицинском образовании также произошли огромные перемены, а доктора превратились в наиболее компетентных и насыщенных знаниями специалистов.

Насколько необратимым был этот процесс? Можно ли говорить, что «сциентизация» медицинского опыта была закономерной, телеологически предопределенной? С точки зрения старой прогрессистской теории, на него следовало бы ответить положительно. Однако разного рода критические социальные теории XX в. научили нас быть более сдержанными в таких суждениях.

Если обратиться к случаю «микробной революции», которая, как уже было выше отмечено, оказалась далеко не первой в истории самой медицины, то сразу придется сказать, что и эта революция в целом не была неизбежностью. По крайней мере, она могла бы начаться позже, чем она началась. Ее важным условием было то, что в определенном месте и в определенное время произошла встреча медицинского сообщества с новым типом знания, предложенного врачам творцами «микробной теории». При этом было бы верхом наивности считать, что медицинское сообщество с готовностью ухватилось за новое знание и сразу же усвоило его. Как показывают современные исследования в этой области, ситуация, скорее, была обратной¹. Врачи во многом даже противились новому знанию, поскольку оно часто шло вразрез с тем, с чем они привыкли иметь дело – с их традиционным опытом лечения пациентов.

«Микробная теория», или, как ее вскоре назвали в Германии – «бактериология», зародилась как область знания, обособленная от медицины. Во Франции, где ее родоначальником выступил Л. Пастер, ее первой областью применения стала сфера сельского хозяйства – товарные области виноделия, пивоварения, шелководства и, наконец, животноводства. Лаборатория Пастера на улице Ульм в Париже, которая стала главным местом для проведения микроскопических исследований и производства вакцин для предохранения скота от ряда инфекционных болезней, в этом смысле превратилась в настоящее коммерческое предприятие, обслуживающее интересы сельскохозяйственных товаропроизводителей². При этом лаборатория Пастера с готовностью взялась решать проблемы не только французских фермеров, но и производителей из других стран.

В России более-менее внимательно следили за этими опытами. Причем особый интерес вызывали успехи Пастера и его сотрудников в деле привития скота против сибирской язвы. В результате в самом начале 1880-х гг. некоторые представители образованной российской общественности и правящей бюрократии решили направить к Пастеру небольшую группу ученых, способных овладеть соответствующими знаниями и техническими навыками, т.е. пересадить этот вид «научной культуры» на российскую почву. Так, в 1882 г. на стажировку в Париже был направлен профессор ботаники Харьковского университета Л.С. Ценковский, который по возвращению на родину стал основоположником ветеринарной микробиологии в России³.

В Германии, где над аналогичными вопросами трудился доктор медицины Р. Кох, «микробная теория» («бактериология») также все еще не могла найти приложения собственно в сфере медицинской профессии. Кох, который умел прекрасно выращивать в свой лаборатории различные микробные культуры и «пассировать» их, проводя через других животных, как и Пастер, только-только нащупывал нити к объяснению причин и способов распространения заболеваний посредством «микробной теории». Решающие события произошли летом 1885 г., когда Пастер от опытов по профилактическому вакцинированию животных перешел к опытам по вакцинированию человека. Им была изготовлена вакцина против бешенства, которая вскоре стала активно использоваться в стенах пастеровской лаборатории для лечения людей, укушенных бешенными животными. Примечательно, что это были в основном дети, которых к Пастеру приводили их родители. Причем переход Пастера к опытам на человеке поначалу встретил возражения даже среди самых близких его соратников, таких, как Э. Ру¹.

Великолепные организаторские и предпринимательские способности Пастера позволили ему широко распропагандировать свои достижения по всему миру. Вскоре к нему в Париж потянулись пациенты разных стран, в том числе из России. Уже в начале 1886 г. на очередном заседании Академии наук Пастер с гордостью мог рапортовать об успешном лечении 350 больных².

Антирабическая вакцина Пастера, безусловно, имела большую важность для защиты здоровья людей. Именно по этой причине в самое короткое время в разных странах мира – от Италии до Аргентины и США – начали создаваться специальные станции для осуществления антирабических прививок, получившие название пастеровских. Такие станции были открыты и в России, причем в 8 городах, при этом самой первой после Парижа была открыта пастеровская станция в Одессе³.

История открытия станции в Одессе хорошо известна. При этом справедливо обращается внимание на то, что ее создание было следствием инициативы местных патронов науки, главным образом, из числа депутатов Городской думы, которые хотели таким путем не только позаботиться об улучшении имиджа города, но и привлечь передовую науку для решения практических проблем. Станция в Одессе замышлялась как бактериологическая лаборатория, которая могла бы заниматься не только антирабическими прививками, но и делать прививки против сибирской язвы для скота, а также проводить более широкие бактериологические исследования. В результате всецело при поддержке городских властей и местных сельхозпроизводителей 11 июня 1886 г. такая станция-лаборатория была открыта. Она разместилась на улице Канатной, 14, в квартире Н.Ф. Гамалеи – выпускника Новороссийского одесского университета, увлеченного бактериологией и не занятого врачебной практикой молодого врача¹.

Работа пастеровских станций в России в конце 1880-х гг. нигде не была связана с деятельностью университетов. В Одессе и Петербурге она также не была соединена и с деятельностью лечебных учреждений, хотя в других городах – от Варшавы и до Самары – ситуация была другой: станции располагались при городских больницах. Однако, безусловно, серьезного влияния на медицинскую практику их деятельность не оказывала. Еще менее они была связана с нуждами общественной медицины, деятели которой были погружены в решение целого моря проблем, среди которых болезнь водобоязни, или бешенство, была наиболее маргинальной. Неудивительно поэтому, что когда в январе 1887 г. в Москве состоялся II-й съезд Русского общества врачей памяти Н.И. Пирогова и на нем прозвучало сообщение об успешности большого числа антирабических прививок, кое-кто из врачей усомнился в эффективности данного метода или, во всяком случае, точности статистической информации².

Для того чтобы «микробная теория» возымела признание среди широкой врачебной общественности, в том числе среди практикующих врачей, работающих в сельской глубинке, было необходимо, чтобы она предъявила более значительные возможности. Было важно, чтобы «микробная теория» предложила простые и эффективные средства борьбы против наиболее распространенных болезней, которыми в конце XIX в. были туберкулез, сифилис и дифтерия. Примечательно, что усилия родоначальников «микробной теории»   Пастера и Коха – и их учеников в этот период сосредоточились именно на решении этих проблем. Однако успех был достигнут далеко не сразу. Явные успехи в борьбе с дифтерией в 1890-е гг. соседствовали с неудачей в разработке средств против туберкулеза и сифилиса, которых пришлось ждать вплоть до первой мировой войны³.

На этом фоне важную роль в установлении грядущего союза между «микробной теорией и медициной должны были сыграть результаты ученых, достигнутые в других направлениях. Как показывают события 1880-1890-х гг., такими направлениями стала работа с менее распространенными в Европе инфекционными заболеваниями, которые на тот момент были присущи, главным образом, жарким странам. Отсюда огромное внимание Пастера, Коха и их соратников к тропическим болезням, регулярные поездки первых бактериологов в Африку, Азию и Южную Америку. Иначе говоря, приоритетным вниманием первопроходцев «микробной теории» стали пользоваться малярия, желтая лихорадка, чума и др. «карантинные болезни», почти исчезнувшие из Европы в 1880-е гг.¹

Однако такая ужасная болезнь как холера все еще представляла угрозу Западу. Холера, хотя и отступала под натиском санитарных мер, осуществляемых на всем протяжении от США и Великобритании до Германии, иногда давала о себе знать локальными вспышками. В начале 1890-х гг. холера вновь стала угрожать Западу. Эпидемии вспыхнули в некоторых районах Испании, Франции, Германии. История холеры в Гамбурге в 1892 г., удостоившаяся особого внимания современных историков², стала одним из самых замечательных поводов для демонстрации силы «микробной теории», а также важности мер, которые она предлагала. На фоне почти полного бездействия, которое демонстрировали доктора и санитарные власти Гамбурга, позиция бактериологов во главе с Кохом была значительно более жесткой. Они были сторонниками карантинов и дезинфекции – мер, которые необходимо было использовать, чтобы пресечь распространение возбудителя болезни. Случай Гамбурга, вызвавший большой резонанс на Западе, показал, что в виду холеры «микробная теория» способна служить важным оружием в борьбе за общественное здоровье.

Лабораторная жизнь и холерный вибрион

«Микробная теория» родилась в таких лабораториях как те, которыми руководили Пастер и Кох. Она была призвана придать логическую связность тем наблюдениям, которые ученые могли получать с помощью микроскопа. При этом сама теория была тесно связана не только с миром наблюдаемых с помощью линз микроскопических культур   простейших и бактерий, но и с целой системой необходимых технических навыков, образующих собой совершенно особый род научной культуры, которой в тот момент владели очень немногие исследователи. Уметь выделить микроба из ткани умершего животного, посеять его на желатине или агар-агаре и вырастить соответствующую культуру, «пассировать», провести через другое животное и добиться его инфицирования,   таковы были основные элементы этой новой научной культуры, воплощенной в стенах первых бактериологических лабораторий.

С того момента, когда историки науки стали обстоятельно изучать феномен лабораторной жизни, наши знания о повседневной работе ученых возросли¹. Работа первых бактериологов в их лабораториях также привлекает к себе внимание специалистов². Лабораторная жизнь первых российских «охотников на микробов» еще не стала предметом специальных историко-научных исследований. Однако некоторые ее значимые моменты легко могут быть воспроизведены. В качестве наиболее интересного случая может быть рассмотрена работа Одесской бактериологической лаборатории, которая, как уже отмечалось, имела статус муниципального предприятия.

Будучи открыта по инициативе одесских властей, лаборатория финансировалась весьма скудно, поскольку ее организаторы – И.И. Мечников и его бывший студент Гамалея, представили Городской думе крайне скромный бюджет. Они следовали старому обычаю российской интеллигенции – служить обществу бескорыстно. С момента начала работы лаборатории в ней работали всего 3 человека, при этом Гамалея – бесплатно, а Мечников и Я.Ю. Бардах получали жалование. Кроме того, Мечников, имевший статус научного руководителя лаборатории, почти все время отсутствовал в ней, продолжая заниматься своими собственными научными изысканиями, поэтому основная работа лежала на плечах его помощников. Тем самым антирабические вакцинации, как и прививки скота против сибирской язвы, делали всего два человека. Это отнимало у них много времени, однако, если взять Гамалею, то он еще успевал проводить некоторые научные исследования³.

Научная культура в Одесской лаборатории была почти той же самой, что и в Париже, где Гамалея проходил стажировку весной 1886 г. Отсюда те же методы работы и почти те же самые объекты, с которыми приходилось работать. Так, материал для производства антирабической вакцины был привезен из Парижа, когда Гамалея привез от Пастера двух кроликов. Теми же самыми были и темы исследований, поскольку прежде чем получать новые научные результаты, было необходимо отработать стандартные приемы работы. Это привело к тому, что довольно скоро Гамалея сосредоточился на изучении такой проблемы, как куриная холера. Ее в первой половине 1880-х гг. активно исследовали и в Париже. Другими темами его научных исследований в эти годы стали сибирская язва и бешенство⁴.

Работа с куриной холерой, однако, вылилась в новое направление исследований, и Гамалея перешел к изучению болезней Одесского птичьего рынка. В отличие от бешенства соответствующий материал не был привезен в Россию, но нечто подобное, считал он, можно было получить и в местных условиях. Однако на этом пути Гамалею ждали не только открытия, но и сомнения. Выявив у домашних птиц возбудителя куриной холеры, он также нашел среди них туберкулез и птичий гастроэнтерит¹. В дальнейшем он взялся за изучение связи между данными патологическими формами у птиц и соответствующими болезнями у человека. Именно на этом пути он столкнулся с проблемой вариабельной вирулентности холерного вибриона – проблемой, которая удерживала его внимание в течение нескольких лет. В частности, Гамалея наблюдал целый мир малоразличимых объектов, в котором смертельно опасный для человека вибрион «азиатской холеры», или «запятая Коха», имел ту же ценность, что и «вибрион Мечникова», вызывающий холероподобное заболевание у домашних птиц, или, например, простой водный вибрион, которого было принято считать причиной «нашей холеры»   болезни, не представляющей собой фатальной угрозы для человека. При этом, поскольку в 1880-е гг. Одесса была свободна от эпидемии, то специальные исследования вибриона Коха в лаборатории не проводились. Вместо этого Гамалея сосредоточился на вибрионе Мечникова, которому он научился придавать повышенную вирулентность, пассируя его через голубей².

Эта пастеровская техника работы с животными («метод инфекции») у Гамалеи в полной мере соответствовала его научной культуре, приобретенной в Париже. В одесских условиях она практически не претерпела изменений, способствуя сохранению ситуации, когда между «микробной теорией» и медициной продолжала сохраняться значительная дистанция.

Работа с вибрионом была продолжена Гамалеей и в Париже, после того, как вслед за Мечниковым он покинул Одесскую лабораторию. Сохраняя связи с учеными-соотечественниками, он в то же время активно начал взаимодействовать с европейскими специалистами, в том числе соратниками Коха, которые настаивали на том, что опасный для человека вибрион холеры совершенно безопасен для животных. Научившись произвольно усиливать вирулентность птичьего вибриона, Гамалея некоторое время оставался на перепутье, не зная, как соотнести свое открытие с господствующей среди бактериологов точкой зрения. Лишь спустя несколько лет он смог констатировать: «Я убедился, что нет особого мечниковского вибриона, не холерного, и что найденный мной куриный вибрион – только разновидность индийского холерного вибриона, приобретшая особую ядовитость для птиц и утратившая ее для человека»³.

Однако на пути к этому признанию произошли важные события. В 1892 г. в России, как и в некоторых европейских странах, вспыхнула эпидемия холеры. Для Гамалеи, как и для прочих бактериологов, открылась возможность более внимательно изучить новый научный объект, получить который можно было, не путешествуя в Индию или Египет. Холерная эпидемия не только заставила Гамалею оставить проблемы туберкулеза и бактерийных ядов, которыми он занимался во Франции, но и представить ученому совету Петербургской военно-медицинской академии специальную научную диссертацию, которая была посвящена проблеме холерной инфекции. Она была защищена в 1893 г., когда эпидемия в России еще не пошла на спад¹.

В то же самое время, когда Гамалея готовил свою диссертацию, в Одесской бактериологической лаборатории, которой теперь руководил П.Н. Диатроптов, также началась работа по изучению «азиатской холеры». Ее проводил один из младших сотрудников лаборатории, Д.К. Заболотный, бывший тогда студентом местного университета. Одна из его задач состояла в том, чтобы разработать метод быстрого диагностирования холеры. Она была решена уже в 1892 г., и в 1893 г. Заболотный представил свой отчет о методе, позволяющем точно диагностировать холеру через 15 часов с момента высевания культур и с меньшей точностью – через 5-6 часов². Другая задача состояла в том, чтобы разрешить трудность, вставшую на пути знаменитого Коха, которую на свой лад пытался решить и Гамалея, – выделенную в лабораторных условиях холерную культуру привить подопытному животному и вызвать у него инфекцию. Молодой Заболотный прекрасно справился с этой задачей, показав, как вибрион человеческой холеры может стать опасным для сусликов³. Наконец, с разрешения Диатроптова Заболотный выполнил еще одно исследование, посвященное санитарной оценке Одесских полей орошения, что позволило ему указать на факт возможного длительного сохранения холерного вибриона в сточных водах, удаляемых через канализацию за пределы большого города⁴.

Поступив на медицинский факультет Киевского университета, Заболотный начал работать в такой же бактериологической лаборатории у профессора В.В. Подвысоцкого, где его интерес к проблеме холерной инфекции получил благожелательную поддержку. В Киеве Заболотный совместно с И.Г. Савченко провел свой знаменитый опыт по самозаражению холерным вибрионом через рот, которому предшествовала длительная иммунизация обоих добровольцев. Опыт был начат в первых числах марта 1893 г. и продолжался до самого конца апреля того же года. В результате оба исследователя пришли к выводу о том, что вакцина против холеры действенна, но при этом испражнения выздоровевшего человека еще некоторое время могут содержать в себе опасный для остальных людей вибрион Коха⁵.

Тем самым эксперимент Заболотного стал наиболее яркой демонстрацией того, что к 1893 г. в лабораторной жизни ученых-бактериологов произошли перемены. Вибрион «азиатской холеры» теперь не только рассматривался в микроскоп или прививался подопытным животным, но и проводился через человека с целью выяснить, действенна ли существующая против него вакцина. Примечательно, что в то же самое время, когда Заболотный и Савченко проглатывали в Киеве свои холерные культуры, помня о том, что они при этом рискуют жизнью, в Германии М. фон Петтенкофер – самый главный оппонент Коха – совершил аналогичный жест, проглотив культуру холеры из Берлинской лаборатории. Но врач-гигиенист Петтенкофер, отрицавший «микробную теорию» в ее применении к холере, был абсолютно уверен в том, что, выпив стакан с холерной культурой, он останется жив. В результате так и произошло. Тем самым в глазах многих наблюдателей по всей Европе киевский опыт мог иметь весьма сомнительную ценность. Даже Гамалея, когда получил об этом известие, сделал вывод о том, что киевские экспериментаторы ничем не рисковали. «Ставший патогенным для животных холерный вибрион делается, по-видимому, безвредным для человека. Поэтому заражение вакцинированных людей, так же безразлично, как и невакцинированных, но, разумеется, убивает непредохраненных свинок»¹.

Этот поворот к изучению лабораторными экспериментаторами вибриона Коха, вызывающего у человека холеру, безусловно, был продиктован внешними обстоятельствами. Вследствие начавшейся эпидемии ученые были вынуждены обогатить свой исследовательский репертуар и более обстоятельно взяться за новые научные объекты. Но приемы работы остались прежними: выделение вибриона из тканей, выращивание культуры, заражение другого животного, изготовление вакцины путем ослабления имеющихся в распоряжении микроорганизмов. Тем самым в условиях сложившейся научной культуры почти не оставалось шансов на то, чтобы получить результаты, ценность которых была бы оценена не только коллегами, но и врачами. Для того чтобы ситуация изменилась, требовалось либо всех докторов обратить в бактериологов-экспериментаторов, либо самим экспериментаторам сделать шаг навстречу докторам и более тщательно примериться к медицинскому опыту.

В российских условиях такой шаг был сделан в годы, непосредственно последующие за великой холерной эпидемией 1892-1893 гг. В Москве его совершил Г.Н. Габричевский, который, занимаясь бактериологическими исследованиями в интересах клинической медицины, занялся разработкой вакцины против дифтерии. В январе 1895 г. в одной из клиник Московского университета он с помощью дифтерийной сыворотки спас больного ребенка, после чего приступил к планомерной работе по распространению бактериологических знаний среди земских врачей из центрально-европейских губерний России². Еще один такой шаг тогда же сделал Заболотный, когда в 1894 г. в качестве эпидемического врача отправился в Подольскую губернию на борьбу с холерой. Результаты своих наблюдений он опубликовал два года спустя¹.

Из лаборатории в поле: изменение научной культуры микробиолога

Как уже отмечалось ранее, вплоть до 1892 г. европейским лабораторным экспериментаторам, желающим изучать холеру, для этого приходилось отправляться за пределы Европы, где они могли наблюдать печальное зрелище эпидемий и соотносить его с наличествующими в местных водоемах холерными вибрионами. Это был путь, который указал Кох своими экспедициями 1883-1884 гг. в Египет и Индию. Для молодого доктора Заболотного местом его экспедиции стала одна из западных губерний Российской империи, чье санитарное состояние мало отличалось от того, что видели европейские ученые за пределами западного мира. Вооруженный доступными на тот период знаниями о морфологии и биологии холеры Заболотный получил возможность составить представления также и о ее эпидемиологии.

Написанная им работа «К вопросу о бактериологии холеры» носит в себе явные черты этой динамики. Она состоит из двух частей и описывает две взаимосвязанные между собой формы научного опыта – полученный в лаборатории и приобретенный в поле. В первой части работы Заболотный вновь возвращается к своим исследованиям 1893 г. и говорит о том, что из существующего разнообразия холерных вибрионов крайне трудно выделить собственно вибрион «азиатской холеры». «Мы не имеем ни одного прочного признака, характеризующего холерную запятую и позволяющую отличить ее от других сходных микроорганизмов». И далее, ссылаясь на замечание Мечникова, он пишет о том, что единственным надежным критерием для выделения этого вибриона является опыт на человеке². Но опыты на человеке требуют предварительной иммунизации, если речь идет о ситуации в лаборатории. Если же имеется в виду опыт, который происходит за пределами лаборатории, в человеческом обществе, сам собой, то тогда это требует разработки мер по защите общества.

С этого момента ученый-экспериментатор превращается во врача-гигиениста. Это отчетливо видно и в тексте самого Заболотного. Вторую часть своей статьи он посвящает описанию своих наблюдений, полученных осенью 1894 г. в Подольской губернии. Он пишет о плохих санитарных условиях в населенных пунктах, которые он посетил, и о неизбежном присутствии там холеры. Вибрионы удалось выявить путем микроскопического наблюдения, взяв пробы из сточных вод, спускаемых из свеклосахарного завода³. Тем самым, в походных условиях был воспроизведен опыт, полученный в условиях лаборатории.

Однако придется отметить теперь, что шаг предпринятый Заболотным, хотя и имел большое значение для него как исследователя, тем не менее, не сыграл решающей роли в процессе сближения «микробной теории» и медицины. Эта экспедиция ученого-бактериолога за пределы лаборатории не получила серьезного резонанса среди сообщества российских врачей. Его рассуждения о холере, хотя и являлись верными, были произнесены в то время, когда на большей территории Российской империи холерная эпидемия уже угасла. Более того, среди российских общественных врачей, в сущности, не было сомнения в том, что эпидемия была укрощена вследствие применения именно санитарно-профилактических мер¹. Что касается бактериологических экспериментов Габричевского в клинике, то они выглядели и более убедительными, и были обращены к угрозе, нейтрализовать которую до той поры не удавалось никому в России.

Таким образом, сам по себе выход бактериолога из лаборатории еще не был гарантией для сближения «микробной теории» с медициной. В случае с дифтерийной сывороткой в клинике это давало шанс на успех, а в случае с противохолерными мероприятиями в полевых условиях нет. Однако если бы в поле удалось достигнуть того же, что и в стенах клиники, то успех нового знания в глазах врачей был бы более полным. Неслучайно поэтому первый полевой опыт Заболотного все же не был отброшен. Вслед за выездом на вспышку холеры в Подольскую губернию он продолжал совершать экспедиции и в другие районы. Начиная с 1897 г. он превратился, несомненно, в самого главного путешественника среди всех российских лабораторных ученых, при этом его профессиональная идентичность в глазах некоторых коллег даже была поставлена под вопрос. В частности, позднее И.П.  Павлов даже отказывался считать его серьезным ученым, поскольку, с его точки зрения, Заболотный мало работал именно в лаборатории².

Экспедиции Заболотного по всему Старому Свету – от Индии и Монголии до Великобритании – стали прологом к новому этапу в развитии «микробной теории», которая в этот период времени начинает превращаться в особую дисциплину – медицинскую микробиологию. Важным условием для этого стало то, что новое знание продолжало активно добиваться внимания и уважения медиков, в которых ученые-бактериологи увидели наиболее подходящую для себя научную аудиторию. Не менее важным было и то, что медицинская микробиология не удовлетворилась своими успехами в клинике, но продолжила свою экспансию в поле. Полевая работа приобрела особую важность в условиях, когда границы Российской империи оказались, открыты для страшных «азиатских болезней».

Вслед за чумой, призрак которой замаячил на горизонте в 1897 г.³, в 1902 г. на дальних рубежах империи вновь появилась холера. В 1904 г. эпидемия достигла европейской части России. На этот раз ученые-бактериологи были готовы к тому, чтобы встретить ее заранее. Еще до того, как эпидемия достигла земских губерний, некоторые исследователи отправились в приграничные территории и даже за пределы границы.

Осенью 1904 г. коллега Заболотного по Петербургу С.И. Златогоров совершил экспедицию в Тевриз и другие персидские города, расположенные вблизи от российской границы¹. Еще раньше, в августе того же года, Гамалея побывал в российском Закавказье, оставив весьма любопытные свидетельства о санитарной обстановке в Бакинских банях, которые представляли собой наиболее подходящий очаг холерной инфекции в городе². Поездка Гамалеи на юг страны заставила его обратить внимание и на крупные Поволжские города, такие, как Самара, Саратов, Царицын и Астрахань. В последующем санитарное состояние в них стало популярной темой его сочинений³. Из Закавказья Гамалея вернулся в родную Одессу, которая с этого момента стала важнейшим полем его работы.

После того, как в 1905-1906 гг., холерная эпидемия ненадолго угасла, в 1907 г. она вновь обрушилась не Европейскую Россию. Наиболее значительная вспышка была отмечена в Самаре, куда для наблюдения за эпидемией прибыли сразу два исследователя – В.А. Таранухин из Петербурга и Н.Н. Клодницкий, возглавлявший тогда Астраханскую лабораторию Министерства внутренних дел. Каждый из них оставил свои письменные сообщения об эпидемии⁴. Саратовский случай проанализировал Златогоров⁵.

В 1908 г. холера достигла Петербурга, и в поле работы ученых-бактериологов превратилась сама столица Российской империи. Сообщения об эпидемической ситуации там были представлены Заболотным, а также его коллегой Г.С. Кулешой⁶.

Своеобразный итог этим исследованиям подвел в 1910 г. Гамалея, опубликовав работу, в которой соединил все характерные темы тогдашней российской холерно-бактериологической проблематики. В статье под коротким названием «Холера» он рассмотрел вопросы о санитарном значении эпидемий и о сапрофитных очагах болезни, а также дал обзор холерных эпидемий последнего десятилетия и сформулировал меры борьбы с болезнью⁷.

Все эти работы содержали в себе указание на значительный сдвиг, который произошел в научной культуре российских ученых микробиологов. В эти годы они перестали быть затворниками, мало интересующимися тем, что происходит за пределами лабораторных стен. Они превратились в специалистов, которым теперь удавалось одинаково хорошо сочетать навыки работы в лаборатории и в поле. При этом в последнем случае они могли видеть не только выращенные в искусственной среде культуры холерного вибриона, но и реальные социальные и экологические условия, в которых вибрион процветал, причем столь же успешно, как и на питательных средах в лаборатории. В каком-то смысле вся территория огромной Российской империи в этот момент превратилась для них в гигантскую лабораторию, в которой они получили шанс работать. Как специалисты, прекрасно знающие свой научный объект, они знали, какую опасность он в себе заключает и что может активизировать эту опасность. Однако как подданные царской империи они не могли в полной мере воспользоваться этими знаниям, поскольку власть в стране принадлежала не им. Будучи специалистами, они не могли закрывать на это глаза и весьма открыто выступали с критикой в адрес «существующих порядков», казавшихся им совершенно отжившими свой век в условиях появления более современного научного знания, с которыми они были связаны.

В результате первому поколению российских ученых-бактериологов пришлось не только заниматься пропагандой новой науки среди наиболее родственных им по образованию и по духу профессионалов – врачей, но и вернуться к идеям, которые озвучивало более старшее поколение российских гигиенистов, таких, как Ф.Ф. Эрисман и И.И. Моллесон, настаивающих на необходимости проведения широких санитарных преобразований. По этой причине родоначальникам российской микробиологии пришлось также освоить методы медицинской статистики, стать пропагандистами гигиенического просвещения, заняться разработкой вопросов эпидемиологии, иначе говоря, взяться за работу, часть которой была, безусловно, необязательной для их коллег за границей.

Как и чума, холера стала настоящим вызовом всем цивилизованным обществам рубежа XIX и ХХ в. Она повсеместно воспринималась как болезнь, само существование которой оскорбительно для современного мира. Борьба с ней была насущной необходимостью как для государственной власти, так и для профессионалов. Для такой молодой науки как микробиология холера также выступила насущным объектом исследования. При этом, как и врачи, у которых был более долгий опыт по изучению и профилактике этой болезни, первые ученые-микробиологи занимались ей не постоянно, а лишь в ситуации активизации эпидемий. В особенности это касалось российских ученых, которые поначалу не имели возможности совершать экспедиции в далекие страны, где холера была местной болезнью. Однако в конце XIX в., когда очередные волны холерных эпидемий вновь обрушились на Россию, российские специалисты по микробам переключили на нее более пристальное внимание. В их научной культуре стали намечаться некоторые изменения, которые стали особенно явными в первом десятилетии ХХ в., когда микробиологам пришлось регулярно выходить за пределы своих лабораторий. В этот период времени им пришлось не только изучать вибрион в природной среде, но и включиться наравне с врачами в борьбу за охрану общественного здоровья, в которой они показали себя и как профессионалы, и как активные общественные деятели.