Сборника «Абай (Ибрагим) Кунанбаев» (1996), «Круги забвения»

проф. КазНУ им. аль-Фараби

Листаю оглавление книги «Зов бытия». Мелькают ее разделы: «Стихотворения», «Переводы». «Литературоведение». «Рецензии». «Абаеведение». «Культурология». «Искусствоведение». Свобода в формировании сборника сопоставима со степенью свободы автора, равно владеющего жанром культурологического эссе, философского исследования, литературоведческой статьи. В ней выразительно сталкиваются разные стороны кодаровского жизненного опыта, различные грани его личности. Здесь мы имеем случай совмещения в одном лице поэта, переводчика, философа, культуролога, публициста.

Еще «Зов бытия» создает впечатление итоговой книги, в которой подводятся итоги не жизни, а определенного значимого ее периода. В ней − размышления о жизни, о времени, о существенных для автора ее этапах и опыте. А. Кодар пишет о социокультурной и языковой ситуации в стране, о тенденциях в современной казахской литературе, об эхе модернизма в Казахстане, о культуре как о единственной духовной константе общества. Он формулирует самые остроконфликтные проблемы, внятно проговаривая свою позицию. Говорит о цивилизациях, не понимающих вызов времени и потому превращающихся в отсталые или «задержанные». Автор погружается в приметы новой страны, размышляя об ущербной морали идеологов национального суверенитета, оппозиционно настроенных к внешнему миру, о бесплодности бесконечных юбилеев вместо возделывания сада культуры. От размышлений публициста − о призрачной, ничем не ограниченной свободе художника и критика, о необходимости интеграции Казахстана в мировое культурное пространство − А. Кодар естественно переходит к культурному ландшафту страны. Он исследует островки духовности в ней, предается размышлениям о корнях и истоках, питающих современную казахстанскую литературу, о новых театральных постановках, об интересных казахстанских скульпторах. Делится своими мыслями о феномене Степного знания, являющемся своеобразным социокультурным кодом кочевой культуры. В очерках и эссе – мысли о творчестве собратьев по писательскому цеху, о близких по группе крови. Кодар-критик умеет заметить в рецензируемых произведениях и извлечь на свет глубоко личное, отметить то, что делает творчество художников современным.

Но обратимся к разделу поэтическому, к лирике самого А. Кодара. Ведь именно художественный мир книги вкупе с культурологическим разделом является выразителем личной системы смыслов ее создателя. В нем предстает авторское вúдение мира, проступают близкие культурные созвучия, обнаруживается внутренняя драматургия и сюжетика поэзии А. Кодара, художника, работающего с материей большого Времени.

Наверное, прав и одновременно не прав был Бродский, сказавший: «Поэзия есть высшее достижение языка, и анализировать ее – лишь размывать фокус» [1]. Искусство не укладывается в строгие литературные концепции и нельзя «объяснить» поэзию, ибо она беспредельна. Но анализировать ее необходимо. Потому что, говоря о прошлом и настоящем, поэт обрисовывает будущее, выражает свои мысли и идеалы о нем.

Предлагаемая статья – не анализ критика, это взгляд заинтересованного читателя. Поэтому, остерегаясь концептуально выстроенных утверждений, попробуем сосредоточиться на сквозных лейтмотивах, темах, идеях поэзии А. Кодара, на особенностях ее образного ряда, на том, что является в сборнике важнейшим для понимания мироощущения художника.

Несколько слов о заглавии книги «Зов бытия», как я его понимаю. Оно мне кажется выношенным, не случайным. В нем прочитывается формула жизненного кредо художника, а не только определение его главной темы. Жизнь современного человека в череде дел часто теряет целостность и осмысленность. Обезличенный, а порою бессмысленный круговорот повседневности, когда человек живет узкобытовыми, материально приземленными ценностями заменяет целостное существование. Бытие, как часто бывает, подменяется бытом. Автор же размышляет о сцеплении токов Бытия и жизни. Когда за житьем–бытьем, за самотeком жизни располагается нечто сущностное. Жизнь – явление к рациональному и материальному несводимое – прочитывается в заглавии. Надо уметь слышать зов Бытия.

Лирическими сюжетами сборника становятся впечатления от внешнего мира, размышления о времени, о его трещинах и сколах, о горестных и беззаботных его мигах, рефлексии по мотивам древних мифов и исторических событий Степи. О чем бы ни были стихи Кодара в них важно умение художника перейти от частного к общему. И от общего к своему.

Камертоном, задающим тему и уровень поисков, сквозных для всей книги, звучит цикл «Письмо в никуда». Он открывает поэтический раздел. Автор обращается к волнующей его теме исторической памяти, к разноплановым историческим лицам казахской степи. В целом цикл выстроен как лирический монолог нашего современника, творческой личности.

В стихотворении «Чокан в Петербурге» через судьбу Чокана Валиханова актуализируется вопрос о предназначении художника, его миссии. В нем перед нами – интенсивная духовная жизнь, наполняющие душу сомнения, мятежное состояния мысли российского офицера–казаха, дипломата и чиновника, представлявшего царскую администрацию. Тема его – это тема одиночества, непонимания, отрыва от времени, в котором живешь. Не понятый своими соотечественниками, опередивший свое время Валиханов – «инородец» в глазах русских, «кафир» в глазах соотечественников. Психологическое переживание лирического героя А. Кодара окрашено драматизмом. Он так же, как и Чокан, мучительно переживает драму нестыковки между собой и своим временем. Между собственным опытом и жизнью современников. Он размышляет о том вакууме, который создает вокруг Поэта время. Вероятно, поэтому письмо направлено не современникам и не потомкам, а в никуда.

В Петербурге – туман… Не понять

Где дома, где кареты, где люди…

Эх, сейчас бы степного коня

И скакать, пока боль не убудет!

…………………………………..

В родах корчится старый наш мир.

Но за что наказанье мне это:

Для казахов я – дерзкий кафир,

А для русских – дикарь в эполетах!
И все туже сжимается круг.

Меня любят лишь горные кручи.

«Все ничто перед вечностью, друг» –

Утешает опальный поручик.

Сколько судеб в тумане разбито…

Под Петром конь взметнулся свечой

И застыл, роя воздух копытом.

Художник размышляет над вопросом: зависит ли ход истории от усилий одиночек? Это стихотворение о миссии художника, на плечи которого ложится груз чрезвычайной тяжести: пропустить через себя свое время и внести изменения в него. Такова миссия поэта — не им, а историей определенная, – личная готовность взять на себя груз ответственности за свое время. Даже, если это время скверное, а реальность – дурная и тусклая. И Абай, и вместе с ним лирический герой Кодара чувствуют свое предназначение – личностно преобразовать свое время.

Тема, начатая А. Кодаром в этом стихотворении, была продолжена в статьях автора. Характерно, что поэзия и культурологические исследования взаимно «перетекают» друг в друга в этой книге. Последние дополняют и проясняют поэтические размышления. Так, осмысливая феномен Абая, Кодар опровергает общепринятое определение жанра его прозы как слова-назидания: «Абаевское «Ғақлия» происходит от арабского «Ғақлия», что обозначает умонастроение, умственный уровень, нечто умственное или помысленное. Поэтому эту лексему лучше перевести как «размышление», чем «назидание». Кроме того, известно, чтобы назидать, надо сначала помыслить.<…> Абай и сам прекрасно понимает свое положение. Любая цивилизованная деятельность в нецивилизованной среде представляется ему бессмысленной. <…> Абаю некому назидать и его прозаические этюды – это разговор с самим собой и с Богом, т.е., это одинокие размышления вслух, или монологи, как их принято называть в западноевропейской традиции. Вспомним «Монологи» Августина или «Размышления» Марка Аврелия. Ведь они и у того, и у другого появились в сходной с Абаем ситуации – ситуации самоотторжения от толпы в целях укрепления своей веры или мысли, ставшей для них превыше всего. Абай тоже понимает всю безысходность своей ситуации, но именно в ней находит себя. <…> Но остаться в таком одиночестве это значит обречь себя на монологическое творчество, обращенное в бесконечность; добровольно взвалить на себя роль Логоса, день и ночь вещающего об одном и том же.

Но только при таком бдении создается культура, иного рецепта нет» [2].

Автор размышляет о философском мышлении Абая, определяя его труд как «Размышления, или монологи». Уникальность их, по мысли Кодара, не только в жанре, но и в том, что в качестве своего героя мыслитель избирает «целый народ» на фоне этнографических, исторических, религиозных, ментальных факторов.

Поэт творит в вечном, а не в «теперешнем» времени – писал Л. Толстой. Лирические персонажи Кодара помня это, свой долг видят в утверждении духовности, в ее созидании, несмотря на что, в общественном бытии она не востребована. Они тяжело поднимают в гору свой груз и несут его, хотя понимают, что для изменений нужны смены поколений.

… В лабиринте сознанья – садовник? Цветок ли? – блуждая,

Шлю свои позывные сошедшей с орбиты звезде.

Я на шаткой земле сюрреальный кирпичик Абая,

В мирозданье мне тесно и слишком просторно в гнезде.

Иль дороги свихнулись, прохожих ведя лишь в Содом.

Но хватаясь за все, оскорбляясь молчанием предков,

Не найду я той ниши, где был бы забытый мной дом.

И пусть это зовут западнею, злосчастьем, судьбой,

Я не равен себе, а значит, живу наудачу,

До какой–нибудь встречи, – и может быть, даже – с собой.

(«Письмо в никуда»)

В книге важно редкое ощущение времени, дающее человеку чувство свободного полета, не отягощенного бременем бытовой повседневности. Когда он не подвластен силе тяжести и земное притяжение не давит. Такое состояние возникает у лирического героя в стихотворении «Вот город, где мне никто не рад». Оно также имеет рефлексивно-философский характер. И вновь в нем – исповедь, самообнажение, дух творчества, высвечивающий полноту бытия.

Путешествие во времени дает возможность лирическому герою снова и снова переживать целостность и нерасчлененность мира, творить его заново, растворяясь в нем. Лирический герой странствует в мирах не только настоящих, но и прошедших. Он живописует древний восточный город с минаретами, садами, восточными базарами и дворцами. Он показывает юного Фараби, покидающего родной Отрар и отправляющегося на учебу туда, «где, нет ни времени, ни меры». Ему предстоит обрести знания, изучить философию и точные науки, совершенствовать свой арабский и персидский, изучить латынь и санскрит.

Юноша еще не догадывается, что можно многое узнать, проникнуть в тайны многих книг, но нельзя достичь абсолютного знания о мире и познать истину. Ибо процесс познания бесконечен, а мир, постоянно изменяющийся и развивающийся, беспределен. Он придет к этому знанию, потому что он – будущий философ, учитель многих мудрецов Востока:

В последний раз садов вдохнул он запах.

Когда бы знал он, что Восток падет,

И все дороги повернут на запад!..

Ему земли, которую покинул.

Что он и сам изменится в пути,

Что и земли изменится картина. <…>

(«Вот город, где мне никто не рад»)

Следующее стихотворение, о котором хочется сказать, − «Я приеду домой, в джусалинскую тишь». Автор воссоздает в нем образ своей малой родины, дальнего аульного захолустья. Родной дом и край выступают в нем не просто как географический топос. Это ментальное пространство. Здесь – его земляки и близкие. Хотя мало что в их бытии располагает к оптимизму, ничто не приводит их в смятенье. Их как будто не волнуют ни политические катаклизмы, ни экономические кризисы, ни банковские дефолты, ни климатические катастрофы. Они живут просто, не замечая угнетающую скудость существования. Существование их полно того смысла, который именуют здравым, народной этикой. Их жизнь коренится на прочной основе народной мудрости и нравственности, поэтому она устойчива, несмотря ни на какие сложности. Это мудрое существование простых людей аула дает силу неприкаянному сыну своего народа, является его опорой в жизни.

Я приеду домой, в джусалинскую тишь,

Где как в Индии, бродят коровы.

Где дремотны деревья, где можно до крыш

Дотянуться и с небом стать вровень.

Утомляя спокойствием берег.

Земляки там мои коротают свой век.

Ни во что кроме дома не веря.

По обычаям жизни и смерти.

Там и время провисло, заснув в проводах

По–над степью, что еле их терпит <….>

Стихотворения «Со всеми знаясь, но ни с кем», «Халиолле (И сумрака снова чащобы тараня»), «В плену незримом липких паутин», «Я пришел переулками ночи», «Меланхолия (Ах, почему такая грусть?»), «Ни коня, ни монет, ни семьи, ни детей», «Тишина есть материя тонкая», «Ночами я лежу без сна» – это также психологическая лирика. Она отражает напряженность интеллектуальных и нравственных поисков автора. Темы здесь самые разные. Это стихи о человеческих взаимоотношениях, о смысле жизни, о любви, о желании одухотворить бесформенность и беспорядочность быта. В них сложная гамма чувств − разочарования и прозрения,   привкус горечи и тревоги, надежда и отчаяние. Авторская интонация органично вмещает и грусть, и меланхолию, и иронию, иногда боль. Они соседствуют с философской медитацией.

В стихах Кодара мало событийности, в них больше созерцательности и наблюдений – над другими людьми, над собой, смотрящим на других людей. Строки оседают в памяти отточенными формулами: Пройдусь по высохшему дну / Как по своей душе я» или «Я, говорящий, пленник немоты. / Безмолвствовать есть высшая отрада», или «Этой болью сердечной я, видимо, жив, / Отчего ж средь живых я мертвею?». Очень много в них подстрочного и надстрочного элемента, а это примета глубокой лирики.

При чтении современной поэзии нередко появляется ощущение ее ломкой нервности, возникает чувство, что это поэзия глубоко рефлексирующих, духовных, умных, тонких, но слабых людей. Ловишь себя на мысли, что кругом какой-то сплин, тоскливый самоанализ. Лирике Кодара также присуща рефлексия, но это рефлексия философская, без которой не бывает истинной поэзии. В ней нет ничего надрывного, вынуждающего вибрировать душу, выдавливать из нее слезу. И в то же время авторский голос не жесткий. Это лирика человека, с достоинством переносящего испытания судьбы, окунающегося во все радости и печали, которые она посылает, без стенаний несущего все ее испытания. Это голос без ноющих интонаций, придающий силы и терпение жить другим – тем, кто рядом. Таким, наверное, и должен быть мужской голос в поэзии.

Слова А. Кодара, обращенные к другому художнику, Е. Курдакову, подходят, как нельзя лучше, к творчеству самого поэта. Они выражают осевую линию его поэзии:

Среди обломков мирозданья,

Крупою атомной дыша,

Забывшись в призрачном мерцаньи,

Звездой горит твоя душа

Звездою видимой едва,

Полувздыхая, полуплача,

Полуодетая в слова.

Из недр родного языка.

Душа твоя провидит дали

И в теле держится пока. ( «Е. Курдакову»)

Особенно удачен, на мой взгляд, цикл «Дорога к степному знанию» – заметный и важный в книге «Зов бытия». Он не только открывает новые темы в сборнике, но и очерчивает в поэзии А. Кодара другую, очень прочную, художественную линию. Цикл контрастно оттеняет лирические вещи. Он передает пульсацию исторического времени, его ритмы. Автора в нем отличает влюбленность в поэзию мысли, в философскую уединенность и художественная раскованность. Это цикл, навеянный степными ветрами и ковыльными травами, отдающий полынным привкусом во рту. В нем видишь безграничность степи, ширь ее просторов, высоту ее неба, слышишь шум ветра, ржание коней, топот копыт и дождь стрел.

Уникальность его в том, что окунаешься в безбрежный и захватывающий мир мифологических персонажей и мифов от Древнего Египта до шаманского Востока. Когда еще не состоялось формирование и становление кочевых племен в единый народ. Это стихи о времени, когда составной частью древней религии Степи были попеременно митраизм, зороастризм, шаманство, а ее народ поклонялся тотемным божествам, духам Земли, Воды, Неба.

Это глубоко интеллектуальные вещи. В них – философское осмысление истории Степи, судеб ее народа. Лирическими сюжетами цикла становятся взволнованный монолог древнего тюрка («Я был с Тенгри, где мой Тенгри, мой высокий бог?»), дума о Чингисхане («Памяти Чингисхана. Гора Бурхан халдун покрыта хвойной чащей»), задушевная беседа с поэтом Востока («Омару Хайаму. Мой собеседник ныне – камень»), полное горечи размышление великого мудреца из Семея («Монолог Абая»).

Митра тысячеокий, стотысячеухий, всесущий,

Льву подобный лицом, перевитый бессмертия змеем,

Заратустрой повержен, ты путь уступил свой идущим,

Чтоб однажды над Римом в штандартах солдатских зареять.

(«Описание Митры»)

или:

Так египетский Гор расправлялся с предателем–Сетом.

Бубен с черным крестом оставаться в покое не любит,

И камлание шло, пока кам не упал на рассвете.

………………………………………………………….

Вот воскрес Осирис…. Гильгамеш об Энкиду горюет…

Будда в водах сидит, подобрав в виде свастики ноги…

Солнце пышно встает…. В переливе лучей, словно в сбруе….

Ослепляя красой молодого исламского бога….

(«Коркуту»)

Автор воспевает земные страсти своих героев, их живой ум. В стихотворении «Голос древнего тюрка» герой говорит от имени многотысячных тюрков–воинов, проведших свою жизнь в седле, в военных походах. Воин ковыльной Степи, оставляя свой дом и землю, всегда скакал вперед, устремляясь к новым землям. Он постигал законы жизни в военных походах, стяги его рода развевались далеко от родной степи. Он вернулся в степь, здесь он, состарившийся, доживает свой век.

Если правишь не от бога, значит, невысок.

Я имел кагана, помню, где же мой каган?

Без правителя и веры не бывает стран

Был когда–то целым миром, где мой цельный мир?

Был я некогда кумиром, ныне наг и сир.

Да, я стар и, все же, молод мой горячий нрав,

Ибо многое я видел, потому и прав!

Так услышьте предсказанье старого вождя:

«Не дождетесь, дорогие, не уйду уйдя!

Я еще пойду в походы, пыль подняв до туч,

Подражая всем, кто мощен, честен и цветущ!

Я голодный, но не алчный, так–то вот, друзья!

Если мир с враждой покончит, кончу с ней и я…
В ряде своих эссе А. Кодар рассматривает философию как форму выражения национального самосознания. Философия для него – то, что позволяет понять человека и его предназначение. Поэтому его внимание еще и еще раз привлекает Абай, то, как мыслитель строит свою онтологию, его понимание человека и его места в мире. Говоря об Абае, практически все исследователи отмечают учительную, воспитательную его сторону. Они говорят о просветительстве Абая, о том, что поэзия и мировоззрение были для него в той нераздельности, какая диктовалась эпохой, уровнем развития народа. Кодар имеет свой оригинальный взгляд на миссию художника в Степи в лице Абая: «Миф о просветительстве Абая возник, на мой взгляд, потому что фигуру Абая рассматривают, обычно исключительно в разрезе «личность и толпа». Но дело в том, что он досадует на толпу только потому, что она мешает ему идти по избранному пути. Что же это за путь? Как следует из текстов Абая, это путь посвященного в Истину, путь боговдохновенного суфия, в котором сочетаются вера святого со знанием хакима. Ибо вера без знаний ущербна, а знанье без веры пагубно. Т.е. это путь одновременно и мистический, и рациональный, и религиозный, и светский. Это путь которым шли ал-Фараби, ибн Сина, ал-Газали, ибн Араби, а из людей более близко отстоящих от Абая – Дауани. <...> Чтобы понять Абая, к нему нужно несколько уровней приближения, первый, самый поверхностный, это миф об Абае, как о явлении европейской культуры, второй, мусульманский пласт, третий, тюрко-персидский, четвертый и последний, тюркский или тенгрианский. <...>

Это последний степной столп веры, сочетавший любовь к Богу с любовью к Справедливости и Знанию, который нес в своих генах трехтысячелетний опыт Степной традиции, всегда пробивавший свой, неповторимый путь между Востоком и Западом» [3]. Размышления автора об Абае – это раздумья о духовных взлетах, подъемах и порывах Поэта. О стремлении за пределы наличного существования, о том, что обрести силу духа возможно в поисках и осознании смысла жизни. Преодоление зла жизни для поэта – это вопрос сущностного становления человека, его преображения. Поэтому идея нравственной жизни, аристократизма духа была для него главенствующей. Нравственное мирочувствие дает метафизическую ориентацию в Бытии. Не в этом ли причина актуальности Абая в наше время?

Образность стихов Кодара берет истоки из национального бытия, из культурной самобытности народа. Когда пытаешься осмыслить полученное от них впечатление, то, вспоминается густая плотность его художественных образов, улавливающих корень первосмыслов и первооснов бытия казахского народа. Достаточно вчитаться в эти строчки, чтобы осознать их знаковую образность:

Долго плачет кобыз – заунывно и потусторонне,

Словно с жизнью играя в последние жуткие жмурки;

(«Коркуту»)

Скачут воины в тяжких, блестящих доспехах.

То вознесся по небу кочевничий дух,

На земле упустивший поводья успеха. («Облака»)

или:

Каган не умирал. Каган как небо вечен.

(«Памяти Чингисхана»)

или:
Просыпается кам, извлеченный из транса умело,

Мерным ритмом кобыза, придуманным этим же камом

( «Коркуту»)

или:

Пляшет грозно баксы, чтоб к становьям своим

Без забот и тревог добрались караваны

(«Облака»).

Образ ХХ века сросся в сознании современника с безжалостным мандельштамовским веком–зверем. Выразительна и кодаровская природа портрета века–деспота: «По их лицам прошелся окопной лопатою век, / Он бледнеет слюдой из прищуренных возрастом век / Он – в траншеях морщин, за которыми − горе и стыд, / Он – в согбенных плечах, вожделеющих статными быть». Века уж нет, он остался вдали, а расстаться с ним у седых сгорбленных стариков нет сил. В стихотворении − раздумья человека, знающего истину об этом веке и его современниках, пытающегося запомнить глаза пожилых людей, их беззащитный, немного растерянный взгляд, усталость и неумение жить без привычных оков века.

В сочетании с эпическим масштабом прошлых эпох нынешнее время – чужое время. В нем развеялись прежние представления о человеческом достоинстве, оно подрастеряло чувство совести. Так, в стихотворении «Вечер памяти – 93 (Пришел я к Магжану. Народу ни много, ни мало») нарисован торжественный, официозно-трескучий вечер памяти Поэта. В президиуме собрания – чиновники от литературы, ораторы состязаются в разоблачении пороков системы, говорят о тотальном страхе, о таланте поэта, расстрелянного в расцвете своего дара. А в уголке зала, притулившись сидит никем не замеченный старик, судьба которого искорежена этой самой системой и ее исполнителями. Он был в плену у немцев, затем сидел в советских лагерях, судьба его не щадила. И, может быть, его спасли любовь к Магжану и Аллах. Реакция автора однозначна. Он ощущает в этих речах тот же инстинкт системы, ее маскировку, приспособление под новое время.

Порою градус публицистичности накаляется в поэзии высоко, как например, в вещах «Союз писателей –95, «Алматы –98. Замерзший бомж лежит в снегу», «С телеэкрана мэтр лжет», «Непреходящее начало», «Чиновнику». Философско–элегические интонации в них сменяются на желчно–саркастические или глубоко ироничные. И в этом случае кажется, что лирик–Кодар уступает место Кодару–публицисту. Автор не приемлет агрессивной спеси национал–патриотов, ему противна их страсть к самовосхвалению, в которой больше комплексов, чем уверенности. Он испытывает антипатию к любым проявлениям лжи, не принимает господства посредственности, всеядной вульгарности, чиновничьего самодовольства. Ему антипатично все, что не поддается проверке здравым смыслом и собственной совестью.

Не скрою – при чтении их у меня возникла мысль: будут ли они читаться завтра так, как сегодня? Не станут ли они с течением времени восприниматься как «злободневная литература». Актуальность в литературе, как известно, быстропроходящее качество. Но, видимо, Кодар–поэт и Кодар–публицист – единое целое, автор не может принять отстраненность, дистанцированность от «горячих» тем. Вероятно, потому что восстановление духовных, нравственных ориентиров требует от каждого личного действия. Важно, что в этих стихах нет пафоса ораторства, обличительных интонаций, в них скорее – боль:

<…> Не нужен прежде и не нужен ныне

Сиротствую, как будто на чужбине.

Что делать, если Родина – пустыня.

Да я – обломок мировой тоски,

Заброшенный в невинные пески. ( «Непреходящее начало»)
Потенциал традиции в творчестве Кодара существенен. В его поэтическом сборнике часты переклички с мировой поэзией. К Катуллу, поэту древнего Рима, восходят стихи «Римских мотивов». Если в предшествующих циклах «Письмо в никуда», «Дорога к степному знанию» витает дух степного знания и мудрости, то «Римские мотивы» – явление, навеянное эротической поэзией. Весь цикл – о чувственном, о любовном вожделении. Видно, поэту всегда необходимо примешать зерно безумия в любую мудрость. Пансексуальная поэзия существовала всегда. Вспомним эротическую откровенность стихов, языческую жизнерадостность Сафо, Катулла, Баркова, Пушкина, Фета, гедонистические гимны Уитмена, Набокова, наделенные чувственной жизненной силой. Каждый их них по–своему славил плотские радости и женское тело, чувственную страсть, побеждающую сердце и разум.

Культивируя этот жанр, художник проясняет свой выбор: «Я думаю, что мое обращение непосредственно к поэтике римской античности более чем закономерно. Ведь и мы переживаем крах огромной империи, и если что–то видим вокруг, то только руины и пир во время чумы, т.е. разнузданный праздник голой витальности. Так всегда бывает, когда былые интеллектуальные парадигмы исчерпаны, а новые еще не наработаны. Поэтому мои «Римские мотивы» – это не стилизация, а попытка письма на несовпадающих цивилизационных и временных периодах. Видимо, ныне это единственное место, где поэт, отторгаемый отовсюду, может объявить тотальную войну всему, что его отторгает» [4].

Цикл окунает в буйство плоти, в мир опьяняющих чувственных наслаждений, сексуальной невоздержанности. Стихи эти звучат как вызов времени, когда ценности и моральные, и духовные изничтожаются под натиском материально-плотского. Когда ублажая свою плоть, человек забывает о разуме. Потому что тот мешает жить животной жизнью без страданий, вопрошаний и терзаний. Когда бессмыслие одолевает смысл, а пустота – наполненность, и, в конце концов, – смерть, хотя бы духовная, побеждает жизнь.

Эти мотивы позволяют лирическому герою преодолеть негармоничное время. И, говоря буддийским языком, избавиться от омрачений и тем самым выйти из их оков. Поэтому герой цикла – гуляка, развратник, скептик и эпикуреец. Он с истинной страстностью кричит: Эй, Ювенций сюда! Будем пить и свершать непотребства! / Надоело мне это чугунноголовое плебство! Или: Браво, Лесбия, вам! Что творится у вас на полянке?! / Злые козлища ль тут, иль забывшие уд лесбиянки?

Оргиастические гимны, веселая чувственность – это уход от настоящего. Громкий хохот, безумства, веселье – попытки прорыва из душного быта. И, возможно, высокая сексуальная энергетика «Римских мотивов» содержит намек на метафизическую избыточность будущего времени.
<…>Живы мы иль мертвы? Как спросить, если нет дара речи?

Это Рим или мир? Мир не вечен, но Рим–то был вечен…

Умер Рим, как старик, обожравшийся собственным мясом.

Где вы, Ромул и Рэм? Где волчица сисястая ваша?

Римский дух вышел вон и повытекли грозные очи,

Даже член ничего кроме дряхлости нам не пророчит.

Так отриньте его, помочитесь на мох и руины.

Лучше к гуннам пойдем пить кумыс их и кушать конину.

(«Время умерло… мы обитаем в ничто и без сути»)

Какая тема является важнейшей в лирике Кодара? Что является центром тяжести всего сборника? Какой из циклов играет в нем ключевую роль? Трудно определить однозначно. В творчестве художника одинаково важны и привязанность к родной земле, и осмысление национальной истории, и интерес к мифу, и вопросы человеческого бытия, и интимная близость с женщиной. Наверное, таким многогранным и должно быть «чувство жизни» у поэта. Лирику Кодара отличает способность соединять разнородные пласты – как истории, так и современности, внимание к внутреннему миру человека, к тому, что входит в содержание его душевной жизни. При всем многообразии тем, проблем, стилей в его поэзии отчетливо ощущается умение запечатлеть современность, эту, по меткому определению одного из критиков, «постоянно уходящую натуру».

Сюжетика сборника «Зов бытия» – не простое хаотичное сплетение линий. Составляющие его элементы складываются в многогранный узор. И, если внимательно в него вглядеться–вчитаться, то можно уловить чеканную логику живописного орнамента. Поэтический вкус автора воспитан на разных образцах, воплощает разнообразные традиции. Он вплетает в свой узор элементы национальные, вобравшие в себя духовные смыслы и традиции казахского народа. Кодара отличает знание литературной традиции Востока, глубин русской и, шире, – мировой культуры. Он унаследовал в своем творчестве традиции разных культур, но в нем нет упрощающей эклектичности. В этом сплаве национального и мирового, каждый фрагмент успешно соседствует с другим, сохраняя в себе красоту и естественность линий. Обогащая друг друга, эти линии придают новое качество всему орнаменту.

Кодар относится к тем художникам, о которых Григорий Чхартишвили, он же Борис Акунин, в среде литературоведов известный как тонкий и глубокий знаток японской литературы и замечательный переводчик, сказал: «Только сейчас, в конце ХХ века, преодолен некий качественный барьер и появилась возможность говорить о литературе, для которой нет Востока и Запада, а точнее – нет границы между Востоком и Западом, потому что и левая, и правая стороны горизонта для писателей этого направления в равной степени родны и неэкзотичны» [5].

Творчество Кодара – поэзия казаха, пишущего на русском языке, но не потерявшего своей культурной аутентичности. Синтез традиций дал в его творчестве свои прекрасные плоды. Талантливо воспринимая и обогащаясь ими, без противоречия вбирая их в себя, поэт стоит в полный рост, вровень с теми книгами, которые питают его творчество. Но при этом он имеет собственный голос. Уверена – голос этот будет крепчать и дальше, и становиться все сильнее. И смею надеяться, что ненаписанные поэтические книги А. Кодара – главные, и они впереди. И радость ожидания их не обманет нас.

Примечания

1. 
   И. Бродский. «Сын цивилизации» // Бродский И. Собр. Соч. в 7 томах. Т. 6. С.44.
   
2. 
   Ауэзхан Кодар. Зов Бытия. Алматы. Издательский дом «Таймас», 2006. С. 385.
   
3. 
   Там же. С.379-383.
   
4. 
   Там же. С. 76.
   
5. 
   Григорий Чхартишвили. Но нет Востока и Запада нет (О новом андрогине в мировой литературе) // Иностранная литература. 1996. № 9. С.15.