Сказка «Конёк-Горбунок»

«Конек Горбунок» при жизни Ершова выдержал семь изданий – между 1834-м и 1868-м годами; из них ключевыми следует считать первое, четвертое – 1856 года – и пятое – 1861-го (в самом начале хэндаута даны соответствующие сокращения – КГ-1, КГ-4, КГ-5). Между первым и четвертым изданиями обнаруживается несколько сот (точнее – около тысячи) расхождений, из которых примерно триста представляют собой более или менее существенные коррекции текста (остальное – отличия пунктуационного или «опечаточного» рода). Некоторое количество коррекций – около пятидесяти – Ершов внёс и в пятое издание, вышедшее спустя пять лет после четвертого (в 1861 году). Отмечу, что утверждения, нередко встречающиеся в ершововедении, о тождественности текста первого и второго издания (второе – Москва, 1840-й год, через шесть лет после первого), строго говоря, реальности не соответствуют: во втором издании имеется весьма много значимых пунктуационных изменений. При этом это второе издание – в отличие от третьего (Москва, 1843-й год) – осуществлялось с ведома Ершова, и я бы не стал исключать возможность его так сказать «дистантного» участия в его подготовке: он мог из Тобольска в Москву послать – или даже посылать – те или иные указания по коррекции текста. А если брать в расчет значимую пунктуацию и отдельные орфограммы, нельзя говорить и о полной тождественности пятого и последующих двух прижизненных изданий – 1865-го и 1868-го годов.

Далее я сосредоточусь на двух самых важных для меня изданиях – первом и четвертом. Причем, в связи с дискутируемым вопросом об авторстве сказки из всех изданий наиболее важным для нас будет первое –1834 года, единственное вышедшее в свет при жизни Пушкина.

Высокий поэтический уровень и зрелость произведения юного автора, столь поразившие российскую читающую аудиторию в 1834 году, делают этот феномен едва ли не уникальным в русской литературе. Действительно, в ней, как кажется, нет другого произведения, написанного в столь юном возрасте и при этом не имеющего себе равных в последующем творчестве автора. (Если обратиться к зарубежной литературе, мне известен только один аналог, а именно – во французской литературе Артюр Рембо.) Возможно, загадка этого юношеского взлёта навсегда останется неразгаданной – если только не обнаружатся какие-либо новые источники сведений о создании сказки, на что рассчитывать, увы, оснований мало.

Сказка в русском обществе была встречена восторженно; её успех можно отчасти сравнить с успехом молодого Пушкина. Правда, были и критические отклики – со стороны Белинского; однако они появились позже сугубо хвалебных – спустя несколько месяцев после выхода книги. – Характерно одно свидетельство, принадлежащее Александру Михайловичу Языкову, брату поэта, навестившему Пушкина в Болдине 26 сентября 1834 года. Рассказывая в письме к Владимиру Комовскому об этом визите, Языков пишет, что Пушкин показывал ему «несколько сказок в роде Ершова». – Вспомним, что еще до появления «Конька-Горбунка» Пушкин опубликовал две свои сказки – «Сказку о царе Салтане» и «Сказку о мёртвой царевне и о семи богатырях»: первая вышла за два года до публикации «Конька» в «Библиотеке для чтения», а вторая – за три месяца до этого. При этом Языков всё же связывает сказки Пушкина с Ершовым – а не наоборот! – тем самым отдавая «сказочный» приоритет Ершову. Это говорит о том, насколько популярен в русском читающем обществе был тогда «Конёк-Горбунок».

Зависимость его от упомянутых двух сказок Пушкина была очевидна для многих: хорей с парной рифмовкой; связь с фольклором; изображение царского дома (царь, царица или царевна); упоминания в «Горбунке» таких реалий сказок Пушкина, как «царь Салтан» (в первой части); остров Буян, где в лесу стоит гроб с мертвой девицей (в присказке ко второй части); море-океан и океанские пейзажи; одушевляемые небесные светила – Месяц и Солнце. Встречаются переклички отдельных строк. Можно предположить, однако, что некоторые читатели заметили и существенные отличия «Горбунка» от сказок Пушкина – а именно, сказовый стиль, наличие рассказчика, существенно больший удельный вес просторечия и диалектизмов (например, сухотка, доселева, ражный, балясы), бóльшую реалистичность и более тесную связь с крестьянским бытом, меньший лиризм повествования. Если же взглянуть на фактуру стиха, тогда между сказками Пушкина и «Коньком» можно увидеть различия не менее существенные. Особенно явно проявляются они в рифмовке: в первом издании «Конька» обнаруживается 23 резко неточные рифмы – между тем в четырех рифмованных сказках Пушкина имеются только две рифмы такого рода (полбы ~ полный и морщить ~ корчить в «Сказке о попе и о работнике его Балде»).

Резко неточные рифмы в первом издании «Конька» представлены в хэндауте в разделе I: морозъ ~ промёрзъ, Двору ~ Царю, хвалитъ ~ погладитъ, пучокъ ~ шелкъ и далее. Для поэтического языка Пушкина такого рода неточные рифмы – редкость необычайная. У Ершова же вообще обнаруживается гораздо больший «либерализм» в отношению к рифменной точности. Вот в его стихах первой половины 1830-х годов я насчитал 14-ть резко неточных рифм – они даны в разделе II. В балладе же «Сибирский казак», написанной в том же 1834 году, из 258-ми рифм – шесть «резко неточных: атаманъ ~ рядамъ, ненаглядный ~ перекатный, усъ ~ устъ, небесъ ~ звѣздъ, <предъ> ними ~ пустыни, болезнь ~ здѣсь; три рифмы – палатальные: спѣшитъ ~ вступить, спѣшитъ ~ спросить, лежитъ ~ спросить. (Можно отметить между КГ-1 и «Сибирским казаком» (СК) лексические параллели: «Отъ того-то по три ночи / Не показывалъ я очи;» [КГ-1: 92] ~ «Вотъ ужъ по-три я слышу то ночи.» [СК]; употребление локативного наречия тут во временнóм значении – как в «Сибирском казаке» – «И съ сердечной тоской / Тутъ казакъ молодой / Молодую жену обнимаетъ.»; «Вотъ недѣлей черезъ пять / Началъ Спальникъ примѣчать…» [КГ-1: 42] ~ «“И недѣль через пять / “Ворочусь я опять / “Да с добычей къ тебѣ боевою;» [СК].). Вряд ли в известных нам стихотворных текстах Пушкина (почти за четверть века его творческой жизни) мы насчитаем такое количество резко неточных рифм. Возьмём – по последнему прижизненному изданию – «Евгений Онегин»: он по объему превосходит «Конька-Горбунка» более чем в два раза, а число резко неточных рифм – только три – в разделе III хэндаута: плоды ~ мечты, любви ~ дни, молотъ ~ городъ.

Любопытно, что в семи случаях резко неточных рифм Ершов в четвертом издании от них избавился, изменив текст первого так, что рифма стала точной.

Как установлено в работах ершововеда Артёма Кушнира, сказки Пушкина значительно превосходят «Конёк-Горбунок» в отношении богатства рифмовки: у Пушкина доля богатых рифм в «Сказке о царе Салтане» составляет 29 процентов", в «Сказке о мертвой царевне» – 35, а в «Коньке-Горбунке» богатых рифм лишь 21 с половиной процента.

Есть различия и в ритмике между сказками Пушкина и «Коньком», хотя они и не столь выразительны, как расхождения в рифмовке. В этой области я самостоятельного исследования не проводил. По данным Кушнира, разность между процентом ударности сильной второй стопы и слабой первой у Пушкина составляет 42 процента, у Ершова же – более 48 процентов.

Что касается течения поэтического повествования, в «Коньке-Горбунке» оно отличается неровностью – по сравнению со сказками Пушкина. В самом деле, наряду с пассажами замечательными или вполне добротными и «ловкими» (по выражению Сенковского из предуведомления к первой публикации, отметившего «легкость и ловкость стиха» юного автора) – в сказке обнаруживаются очень неудачные и слабые места – в фоническом, стилистическом или семантическом отношении. Аттестация некоторыми коллегами сказки «Конёк-Горбунок» как «гениальной», как превосходящей сказки Пушкина мне представляется совершенно неадекватным преувеличением. Выражаясь образно, поэтическая речь в сказках Пушкина «словно реченька журчит», а в «Коньке» – такое мерное журчание прерывается иногда каким-то неприятным «скрежетом». Одна из коллег недавно сказала мне, что, перечитывая «Конька» она обратила внимание на странно «царапающие» строки – так она выразилась.

Примеры неудачных фрагментов в «Коньке-Горбунке» первого издания вы можете видеть в хэндауте в разделе IV. Такого рода неудачных мест – с моей точки зрения – в этой сказке около сотни; в разделе IV представлена лишь пятая часть. Не все согласятся с тем, что в каждом из пунктов этого раздела имеет место действительная неудача; одна из очень уважаемых мною коллег, посвятившая много времени и сил исследованию жизни и творчества Ершова и плодотворно работающая на этой ниве, даже обиделась на меня за Ершова – за то, что я так сурово аттестую его сказку. Однако для столь юного возраста подобного рода неровность поэтического повествования вполне извинительна и оправдана – можно лишь изумляться тому, какие удивительные красоты – наряду с неудачами – открываются нам в «Коньке» 1834-го года. А вот для Пушкина – особенно в пору его полного творческого расцвета – подобного рода «срывы» стиха совершенно не характерны.

Итак, в разделе IV приведены примеры языковых и содержательных неудач в первом издании 1834-го года. Серым фоном выделены подфрагменты, так сказать – «ответственные» за неудачу; в угловых скобках даны курсивом мои комментарии, а фигурные заключают в соответствующих местах коррекции, введенные Ершовым в четвертое издание. Я не буду сейчас останавливаться на этом разделе неудач в КГ-1, предоставляя возможность слушателям по ходу доклада самим определить свое отношение к качеству соответствующих фрагментов. Смею надеяться, что по большинству пунктов большинство слушателей со мною согласятся. Во всяком случае, так было во время другого моего доклада о «Коньке Горбунке», прочтенного перед филологической аудиторией в марте текущего года. – Если после доклада у кого-либо возникнет желание поспорить по поводу того или иного пункта раздела IV, это можно будет сделать, если позволит время (или можно перенести такой разговор в кулуары).

Лично для меня, для ряда моих коллег, с которыми мне довелось обсуждать текст сказки, надеюсь, и для немалой части моей нынешней аудитории – факты из раздела IV хэндаута (вместе с другими неудачными местами из первого издания сказки), подкрепленные резкой неточностью рифмовки, представленной в разделе I, а также отчетливо сказовым и просторечным стилем повествования, – все эти факты авторство Пушкина полностью исключают – или делают его вероятность пренебрежимо малой. Однако не так обстоит дело для других, и в последние годы неоднократно звучали призывы вернуть Пушкину то, что ему якобы принадлежит.

Я не буду подробно полемизировать с работами Лациса, Перельмутера и Козаровецкого – с их активным отстаиванием Пушкинское авторства «Конька». Можно поразиться тем мотивам, которые упомянутые авторы при этом приписывают Пушкину: желание скрыть высокий гонорар от жены и желание преодолеть цензурные препоны. Первый – скрывание гонорара – вызывает в памяти рассказы Зощенко и анекдоты Хармса; второй – цензурный мотив – стоит сопоставить с прижизненной историей «Сказки о золотом петушке», написанной осенью 1834 года, благополучно прошедшей цензуру и вышедшей в 1835-м (а в этой последней сказке царь предстает едва ли не в более несимпатичном облике, чем в «Горбунке»). Для Козаровецкого же сомнений в Пушкинском авторстве нет никаких, и он уже дважды выпустил «Конька» под именем Пушкина и с зачеркнутой фамилией Ершова на обложке. Несокрушимая уверенность Лациса и Козаровецкого в своей правоте, придание ими сугубо научного статуса их аргументации, отчетливо выражаемая неприязнь и неуважение к «академической» филологии прямо-таки пропитывают страницы их работ. Однако должен сказать прямо: эти работы носят не научный, а чисто публицистический характер. Это проявляется на поверхности: точные ссылки на источники отсутствуют, библиографического аппарата нет, бывают поразительные неточности в изложении фактов и цитировании; тем обстоятельствам, которые благоприятствуют их концепции, придаётся неоправданно большой вес – те же, которые ей противоречат, обходятся молчанием. У Козаровецкого, скажем, неверно передаётся дата рождения Ершова – вместо 22-го февраля 1815 года указано 15-е февраля; в важной цитате из Белинского делается с помощью отточия купюра, придающая этой цитате благоприятный для рассуждений автора смысл. Нет смысла предпринимать сейчас подробную демонстрацию произвольности и неточностей в текстах упомянутых сторонников Пушкинского авторства. Детальный аналитический критический разбор их версии, демонстрация изъянов в их аргументации были самым убедительным образом даны в статье ишимской исследовательницы Татьяны Павловны Савченковой, а затем в её книге (вышедшей в позапрошлом году). Это превосходная книга посвящена новым архивным находкам и разысканиям в области ершововедения, а особенно важная в связи с текущим докладом глава в ней удачно названа «“Конек Горбунок” в зеркале сенсационного литературоведения»; и я полностью соглашаюсь с такой характеристикой упомянутых работ, которые – повторяю – я бы аттестовал как относящиеся не к науке, а к публицистике. Убедительна также аргументация против сторонников Пушкинского авторства Лациса и Перельмутера в статье Д. М. Климовой 2008 года «Пушкинские ли строки в “Коньке-Горбунке?”; в этой статье исследовательница характеризует стиль их сочинений так: «что ни слово, то путаница».

Далее я обращусь к научной работе – к статье наших коллег Розалии Францевны и Леонида Леонидовича Касаткиных, опубликованной в прошлом году в пятом номере журнала «Известия Российской академии наук. Серия литературы и языка» и стремящейся обосновать Пушкинское авторство «Конька Горбунка» сугубо со стороны лингвистических данных. В этой статье авторы приводят довольно большое число таких диалектных явлений, которые, во-первых, присутствуют в первом издании сказки, во-вторых, в тех или иных местах подверглись коррекции Ершова и исчезли в четвертом издании (иногда, впрочем, не во всех местах, а только в некоторых), и в третьих – не были свойственны языковому окружению Ершова в его детские и юношеские годы. На основе последнего обстоятельства делается утверждение, что такого рода диалектные явления были Ершову неизвестны или чужды, что поэтому он и не был автором первого издания и что именно поэтому он от многих из них отказался в четвертом издании, вышедшем спустя 22 года. Я воспринимаю такое утверждение как опирающееся на некоторый тезис, который можно было бы назвать как-то так – тезис о языковой прикрепленности носителя языка. Вот как можно его сформулировать явно: носитель языка не может в своей письменной деятельности использовать диалектные явления, не свойственные языковому окружению его детства и юности. Тезис этот явно в работе не формулируется, однако из самого хода рассуждений наших коллег в рассматриваемой статье, как мне представляется, он выявляется.

Этот тезис представляется ошибочным. Примеров, его опровергающих, найти нетрудно. Литератор может овладеть – даже не диалектными особенностями, отсутствовавшими в языковом окружении его детства и юности – в зрелом возрасте он может начать писать на неродном языке, выученном довольно поздно. Скажем, поэт и драматург Егор Федорович Розен (1800-го года рождения) до 19 лет жил в Эстляндской губернии, по его собственному признанию, выучился русскому языку по поступлении в гусарский полк, а впоследствии писал по-русски. Что касается диалектизмов, Алексей Михайлович Ремизов некоторые свои тексты насыщал диалектизмами, чуждыми его детству и юности. – Ершов же оказался в Петербурге в 15-летнем возрасте – и до первого появления в печати строк «Конька-Горбунка» жил в этом городе более трех с половиной лет, учась в университете. Жил он в отнюдь не аристократической части города – на Песках, общался с извозчиками, ямщиками, пришлыми людьми, слышал речь городского люда – и что же, разве не мог пытливый юноша усвоить многое из того, чего не слышал в детские и отроческие годы в Сибири? Еще следует принять во внимание, что изначально диалектные феномены нередко проникают и в литературный язык, что представители аристократии прибегали к просторечию и диалектизмам (можно вспомнить старую графиню из «Пиковой дамы»). Если же строго придерживаться тезиса о языковой прикрепленности носителя языка, тогда и Пушкину нужно отказать в знании псковских диалектизмов: ведь впервые в сознательном возрасте он попал в Псковскую губернию в 18 лет по окончании Царского лицея.

Наконец, те или иные диалектные черты, в знании которых наши коллеги отказывают молодому Ершову, встречаются на страницах литературных произведений, вышедших в свет до появления «Конька-Горбунка», в частности – в произведениях Пушкина. Известно, что Ершов был ярый книгочей, имеется свидетельство его университетского товарища, что после лекций Ершов уходил домой к своим любимым книгам. Один из мемуаристов встречал Ершова со связкой книг под мышкой; Ершов часто посещал в Петербурге книжную лавку Смирдина – и там его встречали за чтением книг, в разговорах о прочитанном.

Обратимся к примерам из материала обсуждаемой статьи. В ней в одном из пунктов рассматривается ударение у некоторых существительных женского рода (изба, река, спина, коса и другие); говорится, что ударение на окончании в форме винительного падежа единственного числа избý, рекý, спинý, косý псковским говорам свойственно, а тюменским – нет, и, таким образом, оно Ершову было чуждо – и вот именно поэтому фрагменты первого издания с такими формами он изменил так, чтобы избавиться от якобы чуждых ему акцентовок. В хэндауте в пункте (23) вы видите пример такого рода коррекции: в первом издании мы видим форму рекý, а в соответствующем месте четвертого её там нет. Говорится, что Ершов не мог написать словоформу рекý с ударением на окончании – и что поэтому не он и автор соответствующего фрагмента. –. Однако в опубликованной на следующий год после «Конька-Горбунка» балладе Ершова «Сибирский казак» (в двух номерах журнала «Библиотека для чтения») мы как раз встречаем именно такое ударение – соответствующую цитату вы видите в пункте (24). Сказка вышла в 1834-м, баллада была написана тоже в 1834 м, и в ней Ершов именно так и написал, именно с таким ударением – на окончании, а не на основе!

Еще пример. Обсуждается избавление Ершовым в четвертом издании от фрагмента первого «обшедъ избý кругом», и говорится по этому поводу следующее (цитирую): «<…> приведена форма обшед, которая, наряду с подобными формами приставочных глголов от глагола идти – пришед, ушед и др., отмечается в небольшой части северо-западных говоров в Псковской, Новгородской и Ленинградской обл. <здесь дается ссылка на источник этих сведений>. Эту форму не мог знать Ершов по тобольским говорам, но хорошо знал и употреблял Пушкин <даются четыре примера из прозаических текстов Пушкина с формами на -шед>» <конец цитаты>. Что тут можно сказать? – В современном языке у нас есть две вариантные формы формы деепричастия от названных глаголов – форма на -я (например войдя) и форма на -ши (вошедши); первые стандартны и распространены, вторые маргинальны. В языке же Пушкинского времени к этим двум формам деепричастия присоединялась третья – на -шед (вошед), причем в тогдашних литературных текстах эта форма, архаичная для современного языка, существенно преобладала, в чем легко можно убедиться, задав на сайте «Национального корпуса русского языка» соответствующие поисковые запросы («звездочка + шед», «звездочка + шедши», «звездочка + йдя») – как в основном подкорпусе, так и в поэтическом. Надо сказать, что формам на -шед – по отношению к формам на  я – явное предпочтение отдавал Пушкин: количество первых у него превышет количество вторых в 17-ть раз! Так что с формами деепричастий на  шед Ершов был хорошо знаком по тогдашним литературным текстам – и вполне мог их слышать в своем петербургском окружении. Замечу, что весной 1833 года в первом издании «Евгения Онегина» мы встречаем две такие формы – ушед и нашед, которые фигурируют уже в соответсвующих местах отдельных изданий второй главы (в 1826-м и 1830-м) и третьей (в 1827-м). А уж знакомство Ершова с отдельными главами «Онегина» до выхода первого полного издания высоковероятно!

Последний пример. Утверждается, что слово армяк как название крестьянской мужской верхней одежды не было свойственно окружению детства и юности Ершова – там соответствующую одежду называли азям. В статье говорится, что Ершов – если и знал это слово, то в другом значении ‘нерасторопный, неуклюжий человек’; вот потому-то, говорят нам, он и заменил в четвертом издании фрагменты с этим словом на другие, избавляясь от чуждого ему армяка. Однако слово армяк в значении ‘одежда’ представлено уже в «Словаре Академии Российской», в первом томе 1789 года; словарную статью из него вы можете видеть в разделе VI – второе значение. Как свидетельствует сайт «Национальный корпус русского языка», армяк именно в этом значении в русской литературе встречается и до «Конька-Горбунка» – в частности, в двух популярных тогда романах Булгарина – «Иван Иванович Выжигин» и «Дмитрий Самозванец» – и в двух романах Загоскина – «Юрий Милославский» и «Рославлев»; эти романы как раз вышли в свет в конце 1820-х – начале 1830 х годов, и ими зачитывались. Наконец, у самогó Ершова мы находим это слово в прозаическом «драматическом «анекдоте» – пьесе «Суворов и станционный смотритель», написанной скорее всего в 1835 году (вышел в свет отдельной книгой в 1836-м) – цитата дана в пункте (25) хэндаута. Отмечу еще яркие посторечные пересечения между КГ-1 и этой пьесой: глаголы раздивиться и спрошать, речение тары-бары.

Итак, версия Пушкинского авторства «Конька-Горбунка» представляется ошибочной: ей резко противоречат данные как историко-литературного характера, так и лингвистического.

Я вовсе не претендую на разъяснение загадки «Конька-Горбунка» – она остаётся: как мог юный автор создать столь значительное и яркое произведение? Почему же в дальнейшем он не достиг подобных же высот? При этом у Ершова есть вполне добротные – хорошего уровня – стихотворные произведения, интересная проза, либретто опер, драматические опыты. Не верно, что после выхода «Конька-Горбунка» талант Ершова исчез полностью, как энергично настаивают наши оппоненты – нет, у Ершова многое талантливо, правда, не так талантливо, как сказка «Конёк-Горбунок». – Приходится признать, что в данном случае мы имеем едва ли не уникальное явление в русской литературе.

Из позднейших мемуарных свидетельств известно, что Пушкин подверг текст сказки тщательному пересмотру. Об этом в 1855 году писал Анненков в первой биографии Пушкина, опираясь на устное свидетельство Смирдина – заметим, что Ершов и Смирдин в то время здравствовали и могли бы опровергнуть это свидетельство, если бы оно оказалось неправдой. Так вот – решусь выдвинуть предположение, что степень причастности Пушкина к сказке «Конёк-Горбунок» была немалой: он мог и направлять юного автора при сочинении сказки, и предлагать для тех или иных мест свои поправки и варианты. Не обязана ли сказка высоким поэтическим уровнем отчасти редактуре Пушкина? Я не вижу пока ничего невероятного в таком предположении – при этом вовсе на нём не настаиваю. Известно же письмо Пушкина Вяземскому (август 1825 года) – с подробным редактирующим разбором стихотворения Вяземского «Нарвский водопад», посланного в Михайловское. Пушкин в том письме предлагает своему адресату варианты для тех или иных строк – практически не пропускает ни одной строфы. В случае Ершова: юный сибиряк – с «девственной» душой (как о нём писал его университетский друг Андрей Ярославцов), возможно, понравился «первенствующему поэту русскому», который мог и не пожалеть своего времени на редактуру текста Ершова. Если так и было, тогда становится понятным молчание Пушкина в печати по поводу «Горбунка» (в отличие, скажем, от его печатных откликов на «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя или на сборник стихов Виктора Теплякова). Может быть, причастность Пушкина к сказке была столь значительна, что поэту было неловко хвалить произведение, в которое он вложил свои изрядные редакторские усилия.

Подходя к завершению доклада, отмечу, что утверждения сторонников Пушкинского авторства, что во всех – или в большинстве – случаев коррекций в четвертом издании Ершов ухудшил текст первого, выглядит совершенно неубедительно: верно, что нередко текст после коррекции ухудшается, однако имеется довольно много мест с явным улучшением. Некоторые примеры слушатели могут найти в разделе IV в хэндауте, обратив внимание на коррекции в фигурных скобках.

Итак, в случае казуса, связанного со сказкой «Конек-Горбунок», в последние 20 лет мы наблюдаем парадоксальную ситуацию: для объяснения одного удивительного и загадочного литературного феномена, а именно – высокопоэтического классического произведения юного автора, в дальнейшем не создавшего ничего близкого по уровню, – так вот для объяснения этого высказывается утверждение, из которого вытекают еще более удивительные следствия, чем сам исходный феномен – следствия прямо-таки невероятные. Я полагаю, что такого рода утверждение принято быть не может.