Слово Николая Моршена
жүктеу/скачать 0.74 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ
- АББАТУ, завещавшему свои глаза слепому мальчику
- РАЗГОВОР О ЕЛЕНЕ КЕЛЛЕР
РАКОВИНА 1. Да, море не скудно Своими дарами: Есть в море и спруты, И рыбы, и крабы.
Приносят с собою И плески, и хлюпы, И пенье прибоя. И скользко, и гладко, А к уху приблизь-ка — Вселенной загадка, Иль даже попытка, И, может быть, чудо, Которого ради И созданы спруты, И рыбы, и крабы: У губ розоватых И зева пустого Архейские схватки Рождения слова. 2. За окнами клики, знамена, салюты, И толпы гудят, как самум. За окнами прочно стоит пресловутый Шум времени — временный шум.
Которую не проймешь. Четыре стены и дверь как створка — И все. И не всякий вхож. Здесь строки вскипают Венерой из пены, Идут напролом, наобум, Рождая вневременный, внесовременный, Самодовлеющий шум. 3. Ребенок раковину взял Из морем выброшенной груды И долго к уху прижимал, Дивясь неслыханному чуду.
Ты тоже входишь в некий круг И существуешь в нем как звук, Как речь без зрения и слуха. ИСХОД Покинув все, пойдем со мной По пыльным тропам, дорогая, На самый дальний край земной, Забыв, что нет такого края.
Вдруг подгибаются отвесно, Где прекращается земля, Стремглав обрушиваясь в бездну, Мы сядем рядом на обрыв И свесим ноги непременно, Их до колена погрузив В поток несущейся вселенной. Вверху растают клочья туч, Внизу погаснет солнце кротко, Роняя вверх последний луч На наши стертые подметки. Пускай за нашею спиной, Неукротим и невменяем, Далекий мир, как пёс цепной, Хрипит, захлебываясь лаем. Ведь мы не обратимся вспять И не пойдем к нему с поклоном: Нам миру нечего сказать, А слушать незачем его нам. Мы будем верить тишине, Вдыхать космические ветры, Следить летящие вовне Секунды, звезды, километры. ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ По-осеннему воздух чист. Пала изморозь и не тает. Обрывается желтый лист, Обрывается и слетает.
Не в бреду ли ему приснилось: Почему это все вокруг Покачнулось и закружилось? Кувыркаются облака, Опрокинулось поднебесье, И такая во всем тоска Об утраченном равновесье. У МАЯКА Здесь на юг пролетают птицы, Обгоняя случайный шквал. Здесь с разбегу волна дробится В горьковатую пыль у скал.
Словно вздыбленный белый конь. Здесь ночами во мгле бурливой Зажигает маяк огонь. Но, привычные к тьме безлюдья, Не понявши зачем и как, Перелетные птицы грудью Ударяются о маяк. И крылатое, став свинцовым, Исчезает в морской пыли. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вдалеке благодарным ревом Откликаются корабли. * * * Подходит к берегу волна И, вздыбясь на бегу, С тяжелым грохотом она Сгибается в дугу.
Ее отныне нет. Ни на песке, ни на воде Ее не виден след. Ни на воде, ни на песке, Но в полусогнутой строке Сверкает солью пыль. Волна стоит в стихе — ну что ж, Запоминай скорее иль Забудь и уничтожь. ХИРОСИМА Тот самолет в пространстве голубом Был с каждым мигом громче и крылатей. Большая тень его легла крестом На город, обнаженный для распятий.
По тропинке по лесной Два солдата шли весной. Их убили, их зарыли Под зеленою сосной.
Неизвестно никому — Ни родному, ни чужому, Разве Богу одному. Через год иль через два Прорастет кругом трава, Все прикроет, припокоит, Приголубит трын-трава. У тропинки у лесной Запоет гармонь весной: «Слышу, слышу звуки польки, Звуки польки неземной». * * * Если все-таки ты уцелел, Значит, в Киеве встретимся снова. Разом скажем: «А ты еще цел» И ответим: «А что ж тут такого!»
Нашу встречу собой знаменуя. Если встретимся на Прорезной, То зайдем, как бывало, в пивную. И, присев в уголке за столом, Мы опять повторим из былого: Грамм по двести с тобой разопьем, Почитаем стихи Гумилева, И твои почитаем о том, И как с мамой под вечер вдвоем Вы вносили складные постели... ...Хорошо тем, кто верит в покой! Ну, а если дорогой такой Возвращаться под старую кровлю: Вдоль по улице, по мостовой, До тротуаров наполненной кровью?
Ты проснулся в полночь. За окном, Полыхая, небо грохотало, Как в тот день, когда стоял кругом Скрежет, содрогание и гром Разрывающегося металла. Помнишь раньше грозы? Тютчев, Фет, Мокрый сад и лужи на дорожке. А теперь? И в восемьдесят лет Первое, что вспомнишь ты, поэт, Будут канонады и бомбежки. * * *
Словно ласточкин хвост, за кормою Разделяется надвое след И бежит, колыхаем волною, В те места, где меня уже нет. Так везде на путях моих странствий Продолжением прожитых лет Оживает и бродит в пространстве Многократно дробящийся след. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пролетают ветра над полями И метут невесомую пыль. Под бурьяном, в загаженной яме Это кости лежат не мои ль? А бухгалтер, который в колхозе, Поллитровкой разбавив печаль, Пишет скверные вирши о розе, Соловьях и любови — не я ль? Педагог, обреченный лукавить, Обучает детей предавать — Это трижды, четырежды я ведь Возникаю в тумане опять! А вон там, в полутемном подвале, Две секунды, летящие вскачь, Измеряю шагами не я ли, Не за мной ли шагает палач? Но движением точным и скорым Чья метнется рука, как змея? Пулей тот меня скосит, которым Буду тоже ведь, тоже ведь я! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Небывало, нелепо, нежданно, Небоскреб в отдаленье возник, И глядит на него с океана Мой неправдоподобный двойник. ЖУРАВЛИ Сухая осень расцветает Весны заманчивей вокруг. Но журавли вернее знают, Зачем летят они на юг.
Верна крылатая семья, Летит она привычным клином В иные, теплые края. И мне все кажется, что стая, Пунктиром небо прочертя, Летит, о прошлом не мечтая, Не сожалея, не грустя. И в этом вся наука ныне: Лети — и больше ничего! Вот хитрость счастья на чужбине, Премудрость жизни кочевой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Погас закат за тополями От дуновенья темноты. Ну что ж, — прощайся с журавлями, Чей след уже теряешь ты, Но верь: затем и не погиб ты На пустырях чужой земли, Чтобы тебя еще смогли, Летя обратно из Египта, Весной окликнуть журавли!
Смеется тощий итальянец, Базар гогочет вместе с ним: Ботинки продал он и ранец И вопрошает путь на Рим.
«Тедеско», «порко Сталинград», А рядом дядько Гриць со сватом И воз с картошкою стоят. Из неуклюжей клетки чижик Свистит о плене и тоске, И букинист десяток книжек Раскладывает на мешке. И рыжий парень в полушубке Отмеривает чашкой соль, И женщина у перекупки Кольцо меняет на фасоль. Стоять с картошкою наскучив, Подходит к букинисту сват И томик с надписью «Ф. Тютчев» Он выбирает наугад. И, приподняв усы живые, С трудом читает то впервые, Что кто-то подчеркнул до дыр: «Счастлив, кто посетил сей мир В его минуты ро-ко-вые...». * * *
Шагаю путаной дорогой — Под стать догадкам. И рядом с тенью длинноногой Кажусь придатком. Она переставляет ноги — Мне тоже надо. Она присядет у дороги — И я присяду. Она быстрее зашагает — И я быстрее. Она, споткнувшись, захромает — И я за нею. А солнце к западу катилось И — закатилось. Где ж тень моя, скажи на милость, Что с ней случилось? Свисают звезды понемногу Все ниже, ниже... Гляжу на Млечную дорогу И снова вижу, Что заполняет мирозданья Все измеренья Мое сознанье-подсознанье Своею тенью. Тень улыбается иль плачет — И я за нею. Она страшится неудачи — И я робею. Она к высотам горним прянет — Я тоже пряну. Она стремиться перестанет — Я перестану. ... Нужны мне спутники — причины Для всех событий! За сценой скрытые пружины, Колеса, нити! Пусть нить, пусть тень, пусть отраженье, Но чтобы — двое! Я не хочу, чтобы движенье — Само собою! Я не желаю в одиночку Ни днем, ни ночью! Я смерть трактую не как точку — Как двоеточье: * * * Закат вчерашний не поблек, Не стаял прошлогодний снег, В волшебной памяти моей.
Что тридцать лет? Что сорок лет? Вдруг вспомнятся — то снег и град, То смех и грех, то свет и цвет. О, памяти земной река, Ты здесь светла и широка, Но как найду я путь во тьму, Туда, к истоку твоему, Где хлещет темная струя Из пропасти добытия? ДУШЕ И я считал тебя подчас Подобьем люка иль колодца, Источником поспешных фраз И безответственных эмоций.
То совестливый собеседник, То обвинитель, а порой И адвокат не из последних, Ты вскользь упоминалась там, Где хвастались душой большою, Иль разговором — по душам, Иль исполнением — с душою. Но, подходя к своей душе Впервые, может быть, вплотную И отрываясь от клише, Как я тебя наименую? Сквозь снег и стужу, пыль и зной, По тропам свежим и забытым Ты движешься передо мной Разведчиком и следопытом. Тому, кто к шепоту привык Твоих скупых напоминаний, Они — как рев береговых Сирен для кораблей в тумане. О чем шмели теперь гудят? О чем шумят над нами ели, Как миллионы лет назад Хвощи гигантские шумели? Кто начинал тогда с азов? Кого вела ты этим краем, Где мы, держась его следов, На нечто большее дерзаем? Отсчитывая день за днем, Мы будущее не торопим, Но в некий час мы подойдем К еще не проходимым топям. Костями здесь мостится гать К тому, что называют раем. Но нас с тобой не испугать: Ведь мы не оба умираем. Мне гибнуть здесь, как гибнут сплошь Идущие путем творимым, А ты одна теперь пойдешь Назад за новым пилигримом. Но к твоему прильнув плечу, В последнем шепоте, как в дыме, Я на прощанье различу Слова, всего неповторимей. * * * Среди туманностей цепных, Галактик здешних и иных, Спиральных и дискообразных, Комет, как скука, ледяных, Пространств, прилежных или праздных, Среди орбит, среди лучей, Среди отсутствия вещей, Среди космической глуши, Среди кладбищенской тиши, Среди молчанья мирового, Ни с кем страданья не деля, Летит, кружит, поет Земля, Окутанная дымкой Слова. И мнится мне, что ей одной На долю выпал звонкий жребий: Быть первой клеточкой живой, Стать Вифлеемскою звездой В еще бездушном, косном небе. * * *
... И развевался в отдаленье Флаг на линейном корабле, Когда по щучьему веленью Исчезли люди на земле. Еще крутился вал шарманки, Дудя в какую-то трубу, И попугай тащил из банки Несбудущуюся судьбу. И в подозрительном отеле, Где ночевали, кто хотел, Еще постели не успели Изгладить отпечатки тел. В дверях распахнутого храма Сновала взвешенная пыль, И выл из придорожной ямы Свихнувшийся автомобиль. Аквамариновые шпили Шли параллельно в эмпирей И в бесконечности сходились В равнобесцельности своей. * * *
Как никнут и вянут цветы, И сетуешь, мудрствуешь, ропщешь: Бессмертия требуешь ты. Ты требуешь дивного права Своей не кориться судьбе. И вот уже ангел лукавый Бессмертье дарует тебе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Эпоху сменяет эпоха. Среди оголенных равнин — Ни слова, о друг мой, ни вздоха! — И ты остаешься один. А Солнце гудит, свирепея, Растет до планетных орбит, Чудовищной силой своею Планеты оно пепелит. Лишившись Земли постоянства И сил тяготенья ее, Несется в пустое пространство Бессмертное тело твое. Давясь многократными тьмами, Сгибаясь в неравной борьбе, Слабеет о прожитом память, И — что ж остается тебе? Надежда? Надежда на что же? На то ль, чтоб во тьме светолет Хоть отблеск увидеть, похожий На звезд забываемый свет? * * * «Не убежишь! Хоть круть, хоть верть! — Твердят постигшие умы. — В час правды к нам приходит смерть...» Нет! Это к ней приходим мы!
Ведут — как к мяснику быка. Казнь и убой! А я хочу — Как два бойца, как два клинка! Пусть — бык! Но чтобы — матадор! Чтоб, как Давид и Голиаф! И чтобы шанс, и чтобы спор, И — даже — смертью смерть поправ! Но тщетно смертная рука Сжимает крест или ланцет: Отмены смерти нет, пока Замены нет. * * * Осенний жалуется норд, Своей не веря жалобе, А волны хлещут через борт И мечутся по палубе.
Покрыты шлюпки пеною. Но много брать с собой нельзя — Берут лишь драгоценное. Вот этот с кольцами идет, Тот — с манускриптов пачкою, Кто фотографии несет, Кто носится с собачкою. Что ж — с Богом! Через день-другой Мотанья океанного Швырнет их на берег прибой И жизнь начнется заново. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нахлынет смерть из темноты, Как те валы осенние, И окунешься в вечность ты Без шансов на спасение. Шепнуть, что где-то есть прибой, В порыве откровенности? Но что захватишь ты с собой — Какие драгоценности? Глубокомысленную ложь Да истины убогие? Иль страх, что Божьим ты зовешь, Продукт физиологии? К чему ж бессмертия прибой Потомку человечьему? Живи, и жизнь твоя с тобой, Но воскресать в ней — нечему. АББАТУ, завещавшему свои глаза слепому мальчику Нет, не весь я умру! Гораций Чудесный труд окончил скальпель острый. Зрачки живут и заново глядят На нищий мир, сверкающий и пестрый — Цыганский табор в листопад. Но мальчик видит снежные вершины В уборе непорочном и простом, Нагорный свет, струящийся в долины, И за решеткой холмик под крестом. Пусть этот холмик скоро станет кочкой (Могильный червь и спор и деловит) — Аббата радужная оболочка И прах переживет, и тленья убежит. Мы смертны все: аббат или поэт. Но как шумит бессмертие над нами, Когда, прозрев, слепой увидит свет, И мир, и небо нашими глазами! * * * Клубились ночи у реки, Вулканы извергали пламя, Светились папоротники Палеозойскими огнями,
Из тьмы болота выполз ящер — Ступил на землю в первый раз Мой пресмыкающийся пращур. Нет, он предугадать не мог Разлив грядущих поколений, Неиссякающий поток Взаимосвязанных явлений, Меня в цепочке появлений, Мой мир, где рядом Планк и Блок! Но я? Что я за существо? Куда иду я и откуда? Как мне предугадать того, Чьим скромным пращуром я буду, Весь мир его, подобный чуду, Дела и помыслы его? Он явится. Пройдут века... Да что века — мильонолетья! И вспомнит нас издалека Таинственный потомок третий. И вот случится волшебство: Сольются в точку расстоянья, И в рай сознания его Мы прорастем своим сознаньем. Проявятся из серой мглы, Вещественны и непреложны, Все, как бы ни были малы И как бы ни были ничтожны. И в этой радостной гурьбе, К начал началу нисходящей, Найдется место и тебе, Мой пресмыкающийся пращур! * * * За каждою гранью — свое мирозданье. Смотри, я сейчас поднимаю листок. Ты видишь — под ним копошится созданье: Стоножка? двухвостка? улитка? жучок?
За речкой — селенье, за стенкой — соседи, Свое кукованье за каждой сосной, И сердце — за каждою клеткой грудной. Весь мир поделен на мирки, на мирочки, Куда ни толкнись — номерки, номерочки, Такие барьеры, такая раздельность, Что вера невольно растет в запредельность. ... Зевали кефали, смотрели макрели, Как в небо летучие рыбы летели — Не то, чтобы в небо, а чуточку ниже, Но дальше от жижи и к солнцу поближе. С восторгом проклюнувшегося орленка Они прорывались сквозь влажную пленку И мчались по новооткрытым орбитам, Подобно болидам и метеоритам. И мне бы промчаться зазубренной тенью Сквозь все отрицанья и недоуменья, Сквозь все средостенья прорваться и мне бы И рыбой, и рыбой, и рыбой — по небу! * * * Шагает, как военнопленный, Журавль со сломанным крылом. Так бродим мы перед вселенной С неполноценным словарем.
Взлететь навстречу небесам. Ему нужны для взлета крылья, Нам — «Эврика!» или «Сезам!» Блажен, кто с рвением и верой В жизнь входит, как рыбак в ручей, Кто с детства дышит атмосферой Наименованных вещей. Он из породы ванек-встанек. Его не вышвырнет вверх дном. Как дома, в зарослях ботаник И в безвоздушье астроном. Вдвойне блажен первосвященник В броне обрядов и цитат: Того подводные теченья Как лжеученья не прельстят. На всем, чего не называем, Мы ставим крест и молвим «Нет!» Но что же делать нам с тем краем, Где ни обрядов, ни планет? Где формы, первобытно голы, Как раковины на песке, Гудя, беседуют на полу- Иль вовсе чуждом языке? Там край неначатой разметки, Там непочатый край работ... Астросвященники — в разведку! Первоботаники — в поход! Как знать? А вдруг на дне колодца Еще отыщем слово мы, И журавлиное срастется Крыло до траурной зимы. * * * Все то, что мы боготворим, Покуда за бортом. О нем всерьез поговорим Когда-нибудь потом.
Вдруг выявит сквозь дым Все то, что мы, Бого-творя, Из праха создадим. Не так, как Ротшильд или Крез Свой первый миллион, Не из ребра, не из чудес, Но как Пигмалион. Не так, как смотрят сверху вниз, А так, как снизу рвутся ввысь, Когда больших поэтов стих Перерастает их самих. Когда в веках гудит строка, Как вихрь, как пламя, как река, О том, что в ней, в одной из строк,
Ты только вдумайся: взамен Вот этого куста сирени, Зеленых крыш, и белых стен, И доносящегося пенья —
Но в кропотливом осязанье Растет в кромешной тишине Нащупанное мирозданье, И, как цветок из темноты, Ей раскрывается навстречу. Так, значит, можно! Ну, а ты С дареным зреньем, слухом, речью, Скажи, что ты преодолел, Чтоб свой перешагнуть предел? * * * Уходит осень по тропинке, Плечами зябко шевеля. Ложатся первые снежинки На перелески и поля.
В своей кристальной простоте. Вот эти кружевообразны, И веерообразны те. Все непохожи друг на друга (Как враг походит на врага). Зимою наметет их вьюга В сугробы выше сапога. Затем приблизится вплотную К ним смертоносная весна, Переведет их в жизнь иную, Иноподобную она. Сливаясь в тающем потоке, Намек на личность утеряв, Они покорно вступят в соки Стволов, стеблей, листов и трав. И затрепещут как росинки, Встречая летнюю зарю. А дальше — лето по тропинке Уйдет навстречу сентябрю. * * * Не горюй, не горюй — ветер с юга идет, Поднимаются реки, ломается лед, Оставляют метели свою канитель, И капели несут дребедень про апрель.
Под землею мертвец мертвецу говорит: «Возвращается ветер на круги своя, Ну, а я?» * * * По тревоге, на весну похожей, По совсем охотничьему зренью, По удачам, по гусиной коже Я тебя узнаю, вдохновенье!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Дым клубился. Строчка остывала, Покрываясь коркой. Из глубин — Прежде звездных — небо рассветало. Вечер был и утро: день один. СЛОВА Брал их штурмом, прорывом, битвой, Словно передний край. Брал послушаньем, постом, молитвой, Словно дорогу в рай. Было и счастье — реже и проще: Россыпи золота осенью в роще — Думай, ходи, подбирай. У СЛОВАРЕЙ За пыльным томом — пыльный том, А в них слова стоят гуртом, Стоят в покое незавидном, Стоят в бесплодии пустом, Псевдопорядке алфавитном. Стадами согнаны сюда Из всех краев, за все года, Стоят, не горячась, не прячась, Но не рождает никогда Количество в них новых качеств.
Табун хотя бы в сотню слов Иль просто тройку у крыльца... Да нет! Как в песне говорится: Чернее смоли жеребца, Белее снега кобылицу! Я их пущу на счастье в ночь Пером по ожившей бумаге. На белом черное — точь-в-точь Скрещение — не шпаг! — двух магий. ...В степи лишь ветер, как пожар, Земли от топота дрожанье, Да полыханию Стожар Навстречу рвущееся ржанье... Ударят трижды в берег воды, И трижды крикнут петухи, Что нужно ждать к зиме приплода, Что звери, люди и стихи — Все братья, все одной породы, Не прихоть — но закон природы, Ее успехи, не грехи.
жүктеу/скачать 0.74 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|