Сочинения в двух томах

Прекрасным называется то, что нравится во все времена и во всех странах. Но чтобы составить об этом более точное и ясное представление, может быть, было бы нужно в каждом искусстве и даже в каждой части искусства рассмотреть, что является в нем прекрасным. Такое исследование дало бы возможность легко вывести идею прекрасного, свойственную всем искусствам и всем наукам, а затем создать из этого отвлеченную и общую идею прекрасного.

Если в слове остроумие (bel esprit) общество присоединяет эпитет прекрасного (bel) к слову ум, то тем не менее мы не должны связывать этот эпитет с идеей того истинно прекрасного, которому не дано еще точного определения. Название остроумных дается главным образом тем людям, которые пишут в приятном и занимательном роде. Такой род ума весьма отличается от ума научного. В науке меньше произвола. Важные открытия в физике, химии и геометрии полезны для всех народов одинаково и одинаково ценятся ими. Иначе обстоит дело с остроумием (bel esprit): уважение к произведениям такого рода различно у различных народов и изменяется согласно их нравам, форме правления и различному положению в них искусств и наук. Таким образом, со словом остроумие каждый народ связывает различные представления. Но так как не существует народа, который бы не сочинял романов, поэм, трагедий, панегириков, исторических повествований ' — одним словом, таких произведений, которые занимают читателя, не утомляя его, то, значит, и не существует народа, где бы под тем или другим именем не было известно то, что мы называем остроумием.

Всякий автор, не приобретший у нас в этих различных отраслях названия гения, но соединяющий красоту и изящество стиля с удачным выбором идей, попадает в разряд beaux-esprits (остроумцев). Об изящном Расине Депрео'* сказал: «Это только остроумец, которого я

==522

Действительно, если, как замечает де Вожла²*, мы встречаем больше людей, судящих о словах, чем об идеях, и если люди вообще менее чувствительны к справедливости суждений, чем к красоте выражений², то естественно, что с умением красиво говорить соединяется название bel esprit (остроумие).

На основании этого можно было бы, по-видимому, заключить, что остроумие есть не что иное, как искусство изящно говорить о пустяках. Я отвечу на это, что произведение, лишенное смысла, было бы лишь соединением гармонических звуков, не заслуживающих никакого внимания³, и что общество награждает названием остроумца (bel esprit) лишь тех лиц, в чьих произведениях находятся великие, тонкие или интересные идеи. Нет ни одной идеи, которая не годилась бы для остроумца, за исключением тех, которые предполагают слишком долгую подготовку и потому недоступны для широких кругов общества.

Этим утверждением я вовсе не хочу умалить славу философов.  Философия, без сомнения, предполагает больше изысканий, больше размышлений, больше глубоких идей и даже особый образ жизни. В свете учатся хорошо выражать свои мысли, но лишь в уединении учатся приобретать их. В уединении мы производим множество наблюдений над вещами, тогда как в обществе мы наблюдаем лишь способ изложения их. Словом, в смысле глубины идей философы превосходят остроумцев; но от последних требуется так много грации и изящества, что условия, необходимые для того, чтобы заслужить звание философа или остроумца, быть может, равно трудно выполнимы. Во всяком случае одинаково редки и знаменитые философы, и знаменитые остроумцы. Действительно, какое необходимо знание и языка, и духа времени, чтобы одновременно и поучать, и нравиться! Как много требуется вкуса для постоянного изображения идей в приятной форме! Как много нужно работать для

==523

Трудность успеха в этой области является отчасти причиной того, что люди остроумные обыкновенно относятся пренебрежительно к трудам чисто умозрительного характера. Если ограниченный человек видит в философии лишь собрание пустых и таинственных загадок и ненавидит философов за те усилия, которые нужны для их понимания, то и остроумец относится к ним не благосклоннее. Он также ненавидит в их произведениях сухость и скуку, свойственные поучениям. Слишком занятый отделкой фраз и менее чувствительный к их смыслу⁴, чем к их красоте, он считает удачной мыслью лишь мысль, красиво выраженную. Малейшая неясность коробит его. Он не знает, что глубокая мысль, как бы ясно она ни была выражена, будет всегда непонятной для среднего читателя, если ее нельзя будет свести к чрезвычайно простым положениям, и что глубокие идеи похожи на те чистые и прозрачные воды, глубина которых затемняет все же их прозрачность.

Кроме того, среди остроумцев существуют тайные враги философии, восстанавливающие против нее мнение людей ограниченных. Являясь жертвой мелкого и смешного тщеславия, они поддаются общему заблуждению и, не ценя правильности, силы, глубины и новизны мыслей, как бы забывают, что искусство красиво выражаться непременно предполагает какое-либо содержание и что в конце концов изящного писателя можно сравнить с ювелиром, чье искусство становится бесполезным, если у него нет бриллиантов для оправы.

В противоположность им ученые и философы, всецело преданные исследованию фактов или идей, часто не понимают красот и трудностей писательского искусства. Поэтому они придают мало значения остроумию, и их несправедливое презрение к такого рода уму основано

==524

Ученый аббат де Лонгрю был довольно похож на этого математика: поэзия но имела для него очарования, он равно презирал и величие Корнеля, и изящество Расина; он говорил, что все поэты изгнаны из его библиотеки ⁵.

Чтобы ценить одинаково идеи и форму выражения, необходимо, подобно Платону, Монтеню, Бэкону, Монтескье и некоторым из наших философов, чья скромность мешает мне назвать их, соединять искусство хорошо писать с искусством хорошо мыслить — комбинация редкая и встречающаяся лишь у великих гениев.

Указав причины презрения, испытываемого друг к другу некоторыми учеными и некоторыми остроумцами, я должен объяснить, почему остроумие подвергается и должно постоянно подвергаться презрению в большей степени, чем всякий иной род ума.

Любовью нашего века к философии мы обязаны тем большим количеством многоречивых педантов, которые, будучи тяжелыми, банальными и утомительными, тем не менее полны восхищения перед глубиной собственных суждений. Многие из них выражаются очень плохо; они догадываются об этом, знают, что всякий может судить об изяществе и ясности изложения и что в этом отношении невозможно провести публику; поэтому из тщеславия они вынуждены отказаться от звания остроумцев, удовольствовавшись названием здравомыслящих  (Ьоп esprit). II как же им не предпочесть это последнее звание? Они слышали, что здравый ум выражается иногда туманно, и вот они думают, что, ограничив своп притязания так называемым здравомыслием, они всегда смогут оправдать нелепость своих рассуждений неясностью изложения; что это единственное и верное средство избежать обвинения в глупости; поэтому они жадно хватаются за него, скрывая, насколько это возможно, от самих себя тот факт, что недостаток остроумия является

==525

Суждения таких людей, хотя бы часто богатых и влиятельных⁶, не производили бы, однако, никакого впечатления на публику, если бы они не поддерживались авторитетом некоторых философов, которые, подобно остроумцам, притязая на исключительное 'внимание к себе, не понимают, что каждый жанр имеет своих особых поклонников; что всюду имеется больше лавров, чем голов для венца; что нет народа, в распоряжении которого не было бы запаса уважения, достаточного для удовлетворения всех притязаний знаменитых людей, и что, наконец, внушая отвращение к остроумию, они восстанавливают против всех великих писателей презрение людей ограниченных, которые, презирая всякий ум и ничего не понимая в остроумии, включают в число остроумцев и ученых, и философов, и вообще всех мыслящих людей.

' Я не говорю здесь об истории, написанной научным образом, как, например, «Анналы» Тацита, которые полны глубоких моральных и политических идей, не могут читаться без некоторого напряжения внимания и, следовательно, не могут нравиться и восприниматься широким кругом читателей.

==526

они становятся во главе глупцов; они хотели бы уничтожить ту отрасль знания, в которой сами не имели успеха. Можно сказать, что в литературе, так же как и в религии, отступники становятся злейшими преследователями.

ГЛАВА VII

О СВЕТСКОМ УМЕ

Этот род ума ни в чем не способствует прогрессу искусств и наук, и я бы не отвел ему места в этом сочинении, если бы он не занимал очень большого места в умах множества людей.

Во всех странах, где народ находится в пренебрежении, светским умом называют ум людей, задающих тон, т. е. людей светских и придворных.

Человек светский и остроумец выражаются оба изящно и чисто; оба обыкновенно более чувствительны к хорошему выражению, чем к хорошей мысли; однако же они не говорят и не могут говорить одних и тех же вещей ', потому что они ставят себе различные цели. Остроумец, жаждущий внимания публики, должен либо рисовать ей грандиозные картины, либо предлагать идеи, интересные для человечества или по крайней мере для данного народа. Наоборот, человек светский, удовлетворяясь одобрением людей хорошего тона, думает лишь о том, чтобы предлагать идеи, приятные так называемому избранному обществу.

В своем втором рассуждении я говорил о том, что в свете можно разговаривать только о вещах и людях и что так называемое избранное общество обыкновенно малообразованно; что в нем занимаются лишь пересудами; что похвала всегда кажется скучной тому, кто не является ее объектом, и заставляет зевать слушателей. Итак, в этих кругах стремятся лишь к тому, чтобы истолковывать в дурную сторону поступки людей, схватывать их смешные стороны, высмеивать их, превращать в шутку самые серьезные вещи, издеваться над всем и, наконец, выставлять в смешном виде все идеи, противоречащие идеям избранного общества. Умение разговаривать сводится, таким образом, к таланту приятно злословить, особенно в наш век, когда каждый притязает на ум и приписывает его себе и когда нельзя похвалить какого-нибудь выдающегося человека, не оскорбляя тщеславия всех; когда человека достойного отличают от человека

==527

==528

О, вы, еще не усвоившие этой злополучной привычки, оставайтесь глухими к похвалам, расточаемым насмешникам, которые столь же вредны обществу, сколь и обычны в нем. Рассмотрите ближе те нечистые источники, из которых вытекает злоречие. Помните, что великий человек равнодушен к смешным сторонам частных лиц и занимается лишь великими вещами; что старый клеветник так же смешон, как и старый прелестник, и что тем светским людям, которые созданы для великих дел, быстро надоедает насмешливый тон, ненавистный другим пародам³. Словом, оставьте злоречие людям ограниченным, для которых оно является потребностью. Будучи природными врагами выдающихся умов и завидуя уважению, в котором им отказывают, они знают, что подобно сорным травам, растущим лишь на развалинах дворцов, они могут подняться лишь на обломках великих репутаций, поэтому они и заняты их разрушением.

Таких ограниченных людей множество. Некогда вам завидовали только равные; теперь же, когда каждый притязает на ум, почти все люди стали завистниками •и читают не для того, чтобы поучаться, а для того, чтобы критиковать. И нет ни одного произведения, способного противостоять такому настроению читателей. Большинство их в поисках недостатков в каком-нибудь произведении похожи па тех отвратительных животных, которых иногда можно встретить в городах и которые разгуливают там в поисках отбросов. Неужели люди не знают, что нужно не менее ума для того, чтобы заметить красоты, чем для того, чтобы найти недостатки произведения, и что в книгах, как говорил один англичанин, «надо охотиться за идеями и высоко ценить ту книгу, в которой можно найти их».

==529

Умный человек постоянно сознает свое невежество и извлекает поучение почти из всех книг; наоборот, человек ограниченный, слишком невежественный и слишком тщеславный, чтобы чувствовать потребность в просвещении, обыкновенно не находит для себя поучения ни у одного из своих современников и, желая скромно заявить о своем всезнайстве, говорит, что книги его ничему не учат⁴; он утверждает даже, что уже все было сказано и продумано, что все авторы повторяют друг друга и что все различие между ними заключается лишь в способе выражения. О завистник! скажем мы ему, разве древним обязаны мы изобретением книгопечатания, часов, стекол и пожарных насосов? Кто же, как не Ньютон, установил в прошлом веке закон тяготения? А электричество не раскрывает ли перед нами ежедневно множество новых явлений? По-твоему, нам не остается более никаких открытий? Но разве даже в морали или в политике, где, по-видимому, все уже было сказано, сумели определить для каждого государства наиболее выгодный род роскоши и торговли? Установили ли границы им? Открыли ли средство одновременно поддерживать в народе дух торговый и дух военный? Нашли ли форму правления, наиболее способную сделать людей, счастливыми? Написан ли хоть роман о хорошем законодательстве ⁵, которое можно было бы испробовать в какой-нибудь колонии на пустынном побережье Америки?

Время в каждую эпоху дарило людям некоторые истины, но у него осталось для нас еще много даров. Поэтому еще возможно приобрести множество новых идей. Утверждение, будто все сказано и все продумано, — утверждение ложное, найденное сначала незнанием, а впоследствии повторенное завистью. Нет средств, которых под видом справедливости не употребил бы зави-

 

К оглавлению

==530

стпнк, чтобы унизить заслугу. Так, известно, что не существует изолированных истин и что всякая новая идея связана с какими-нибудь уже известными идеями, с которыми она необходимо должна иметь какое-нибудь сходство; зависть же исходит из этих пунктов сходства, чтобы ежедневно обвинять в плагиате наших знаменитых современников⁶. Она бичует плагиаторов, говорит она, чтобы наказывать литературных воришек и мстить за публику. Но, можно возразить ей, если бы ты действовала лишь в интересах общества, то твои разглагольствования были бы менее пылкими, ты поняла бы, что эти плагиаторы, без сомнения менее заслуживающие уважения, чем гениальные люди, тем не менее весьма полезны для публики и что хорошее произведение может получить общую известность, лишь будучи размельчено на множество посредственных трудов.

В самом деле, если отдельные лица, составляющие общество, группируются в различные классы с различным слухом и различным зрением, то ясно, что один и тот же писатель, каким бы он ни был гениальным, не может равно нравиться им всем и что нужны свои авторы для каждого класса⁷: Невилль — для проповеди в городе, а Бридэн '* — для проповеди в деревне. В нравственности, как и в политике, некоторые идеи недоступны всеобщему пониманию; очевидными они становятся лишь тогда, когда с высочайших вершин философии они спускаются к поэзии, а от поэзии — до вульгарных песенок, и только в этот момент они становятся достаточно обычными, чтобы стать полезными.

Впрочем, зависть, которая столь часто принимает имя справедливости и от которой никто вполне не свободен, не является пороком какого-либо сословия. Обыкновенно она бывает активной и опасной лишь в людях ограниченных и тщеславных. Люди выдающиеся имеют слишком мало объектов для зависти, а люди светские слишком легкомысленны, чтобы долго повиноваться одному чувству; кроме того, они не питают ненависти к заслугам, особенно заслугам литературным; часто они им даже покровительствуют. Их единственное притязание быть приятными и блестящими в беседе. В этом притязании и заключается собственно светский ум; поэтому чего только не придумывали в этой области, чтобы избежать упреков в банальности!

==531

К сказанному мной о светском уме я прибавлю еще только одно замечание, а именно, что его легко представить себе конкретно-чувственным образом. Для этого пусть поручат какому-нибудь искусному художнику написать, например, аллегорические портреты ума в античной Греции и в нашей стране. Не будет ли он вынужден в первой картине изобразить его в образе мужа, который с неподвижным взором и с душой, погруженной в глубокие размышления, стоит в одной из тех поз, какие приписываются музам? А во второй картине не явится ли необходимым изобразить его с чертами бога насмешки, т. е. в виде человека, глядящего на все с лукавой усмешкой и издевательским взором? Такие два портрета довольно точно изобразили бы нам отличие греческого ума от нашего. Я замечу в связи с этим, что в разные века талантливый художник придал бы уму различную физиономию и что аллегорическая серия таких портретов была бы очень приятной и занятной для потомства, которое одним взглядом могло бы судить о том уважении или презрении, которые каждый век оказывал уму каждого народа.

' Многие мелочи, приятные в разговоре, были бы неинтересны в чтении. «Читателе—говорит Буало, — желает извлекать пользу пз своего развлечения».

==532

4 Ученый, говорит персидская пословица, знает и все же учится; но невежда не знает даже, чему ему учиться.

06 одной девушке, прослывшей очень набожной, рассказывали, что она проводит целые дни в молитве. Епископ, узнав об этом, решил навестить ее: «Что ото за длинные молитвы, которым вы посвящаете ваши дни?» — «Я читаю «Отче наш»», — ответила девушка. — «Отче наш», — возразил епископ, — конечно, превосходная молитва, но все же она не требует много времени». — «О, ваше высокопреосвященство, какие мысли о величин, могуществе и благости божьей заключаются в двух словах: отче наш! Их достаточно на целую неделю размышлений».

Я мог бы сказать то ;кр самое о некоторых пословицах; их можно сравнить со спутанным мотком: если вы найдете один конец, то можете вымотать из них всю этику и политику; конечно, для такой работы нужны весьма ловкие руки.

⁶ Говоря о любви, Господ развивал приблизительно идею притяжения, но у этого поэта она выражена лишь смутным образом;

==533

наоборот, у Ньютона она явилась результатом новых комбинаций и вычислений, и, значит, Ньютон был ее творцом. То, что я сказал о Ньютоне, можно сказать и о Локке. Когда Аристотель сказал: «Nihil est in intellectu, quod поп prius fuerit in sensu» («Нет в уме ничего, чего не было бы раньше в чувстве»), то, конечно, он не связывал с этой аксиомой тех же идей, что и Локк. У греческого философа эта идея была в лучшем случае лишь предчувствием грядущего открытия, честь которого всецело принадлежит философу английскому. Одна лишь зависть заставляет нас находить у древних все современные открытия. Достаточно фразы, лишенной смысла или по меньшей мере непонятной до данного открытия, чтобы заставить кричать о плагиате. Эти люди не понимают, что заметить в произведении принцип, никем доныне не замеченный, и является, собственно говоря, открытием; что такое открытие предполагает у сделавшего его множество наблюдений, ведущих к этому принципу, и что, наконец, человек, объединяющий большое число идей в одном фокусе, — это человек гениальный и изобретательный.

⁷ По этому поводу я приведу один довольно забавный факт. Некто явился однажды к чиновнику, отличавшемуся большим умом. «Чем вы занимаетесь?» — спросил его чиновник. «Я пишу книги», — ответил тот. «Но ни одна из ваших книг не дошла до меня». — «Охотно этому верю, — ответил автор. — Я ничего не пишу для Парижа. Как только мое произведение выходит из печати, я посылаю издание в Америку — я сочиняю только для колоний».

⁸ По этому поводу персы говорят: «Я слышу стук жерновов, но не вижу муки».

00.htm - glava42