Святослав логинов

* * *

   На бывшем хуторе уже и фундаменты заплыли, и означался он только небывалым для новгородских мест тополёвым лесом. Когда то тополя перед домами росли, саженые, и, когда не стало человека, попёр молодой тополяник, заглушив родные древесные породы. Такой уж на Починке оказался микроклимат, не по нашему южный. Тополя, несмотря на июльскую пору, были облеплены паутиной и казались запаршивевшими, как всегда бывает с чужаками, пришедшимися не ко двору. Злая жгучая крапива вздымалась на полтора метра, заглядывая в кабину и стараясь уязвить даже стальные обода катка. Ни дороги, ни тропки, лишь какое то брошенное железо догнивает средь зарослей. Больное место, неуютное, как и все места, где жил в былые времена человек, но повывелся.

   Биологи утверждают, что виды, некогда домашние, но одичавшие, повторному одомашниванию не поддаются. Хранится в генах память о прошлом предательстве, и зверь – собака динго, ласка, мустанг – ненавидит человека всей своей одичалой душой. То же и земля: раз обратившись в пустошь, она уже не принимает человека, которого прежде кормила, и сто потов нужно пролить, чтобы заслужить её прощение.

   Каток ворочался в зарослях, словно мастодонт в асфальтовой яме. Вот только стальной зверь изначально был асфальту сродни и сгинуть не мог. Но Юра понимал, ещё немного – и машина начнёт ломать деревья, прокладывая среди джунглеватой чащобы просеку наподобие выездных дорог, по каким варварские рубщики утягивали награбленное. Гриша попытался было пройти пешком, чтобы сыскать знакомое место, а потом уже выкричать туда товарищей с машиной, но завяз в подвернувшейся ляге, где дягиль и чистотел вымахали метр над кепкой, так что будущего чемпиона самого пришлось выкрикивать на сухое.

   – Не было тут такого! – в сотый раз повторял Юрий. – Дорога была, столбы телеграфные. Я на них забирался, а Гришка не мог. А я наверху сижу у самой перекладины и дразнюсь: «Расти, расти, спортсменом станешь!»

   – Не помню, – хмуро отвечал спортсмен Гриша. – Дорогу помню, маслят вдоль неё собирали… столбы помню, а тебя на столбе – не помню.

   – Столбы и сейчас есть, – прекратил давний спор Богородица. – Вон, один стоит.

   В самой чащобе, где, казалось, вовек не ступала нога человека, стоял покосившийся телеграфный столб. Он бы давно упал, но бетонное основание не поддавалось гнили, а деревья, давно уже не тополя, а привычные берёзы, ольшины и черёмухи, обступили его так плотно и держали провисшие провода так цепко, что падать было некуда. Даже если бы столб перегнил пополам, он остался бы висеть на ржавом проводе и висел так, покуда милосердная ржавчина не переела бы стальную струну.

   – Откуда он здесь? – возмутился Юрий. – Столбы вдоль дороги стояли, а тут… – он пнул толстенный ствол засохшей ольхи. – Не могла же эта дура вырасти, засохнуть и сгнить за то время, что тут людей не было!

   – Значит, могла, – возразил Богородица. – Или это какая то другая линия.

   – Не было другой! Одна тут линия – от Зеленихи к Починку, а там и к Найдёнке!

   Он замолк, вспомнив эти же столбы вдоль Зеленихи, их скорбный ряд, уходящий в лесное непролазье. Могло, ох как могло всё зарасти, так что и зацепки не останется для любознательного следопыта. А в душе эхом отзвучал другой ряд: названия мёртвых деревень и в конце родная Найдёнка. Где, скажите на милость, её теперь искать?

   Деревня Найдёнка была признана бесперспективной и снесена ещё в пятидесятые годы. То, что автор волей своей воскресил её – самая большая фантастика этой правдивой повести.

   – Пойдём вдоль провода? – предложил Гриша.

   – Не пойдём, а поедем! – решительно объявил Юрий, поднял капот катка, с помощью проволочной петли закрепил направляющую автоматического хода на ржавом проводе и решительно врубил форсаж.

   Проехали ровно три метра. Дальше провод оказался завязан двойным узлом, и хотя каток попытался встать на крышу, но повторить фигуру высшего пилотажа не смог. К тому же выяснилось, что дальше провод оборван, и другого конца найти не удалось. Не нашли и второго столба, словно и впрямь явился злобный шутник, вкопал посреди леса бетонную балку, пасынком прикрутил к ней просмолённый столб, подвесил на крюках двадцать метров проржавевшей проволоки и ушёл, посмеиваясь над простаками, которые станут ломать головы, откуда это хозяйство в лесу объявилось.

   – Едем по солнцу! – принял решение Юрий. – Найдёнка отсюда на запад. И вообще, должны же мы выехать хоть куда то! Здесь не Сибирь, в конце концов!

   – Едем по солнцу, – согласился младший брат, пытаясь рассмотреть хоть что то сквозь переплетение веток. Небо удавалось увидеть малыми фрагментами, и солнца на них не наблюдалось. Напротив, собирались тучи, готовые оплакать печальную судьбу экспедиции.

   Юрий вернулся за руль, стёр со злого лица налипшую паутину и спросил Богородицу, который единственный сохранял спокойствие:

   – И куда нам теперь ехать?

   – Домой, – безмятежно ответил тот. – К маме, в Найдёнку.

   Юрий повернул руль, мотор взревел, и каток, оставляя после себя широкую просеку, рванул в заросли неподатливого ивняка.

   – Просвет, – подсказал Гриша, показывая направо. – Может, дорога?

   Юра кивнул и свернул направо, уже без истерики и ломки дикорастущей природы.

   Направо оказалась вырубка, одна из тех, о которых рассказывала Татьяна Ивановна. Кучи гнилых стволов, некондиционные хлысты, горы веток, валяющихся там, где отсёк их топор сучкоруба. С того момента, как рукотворную поляну покинул везделомный трелёвочный трактор, одни только прыгучие ящерицы осмеливались выходить на бывшую делянку. Остальные понимали: здесь сломит ногу не только чёрт, но и всякий, имеющий ноги. Говорят, в тайге после верхового пожара образуются такие же непроходимые завалы. Так то – пожар, природное бедствие, а то – человек, тот самый, что проходит как хозяин необъятной родины своей. Одно беда – прохаживаться как хозяева мы научились, а быть хозяевами покуда нет. Хозяйчиков много, а хозяев что то не видать.

   Каток сразу грузно осел и попёр, вдавливая полуистлевшую труху в тёмную, сочащуюся водой землю. И не дело так поступать, а всё почище на делянке будет. Прокатав чуть не всю вырубку, Юра нашёл выездную дорогу. Две налитые водой колеи уводили туда, где, по словам всезнающей Татьяны Ивановны, должны быть какие никакие, но люди. В особо топких местах колею загачивали стволы, спиленные здесь же, далеко за пределами делянки. По всему было видно, что неведомые лесорубы на совесть отрабатывали сорокапятирублёвый штраф.

   Проехали совсем немного, когда поперёк пути явилось чудо минувшего, двадцатого века. Путешественники повысовывались из кабины, задрав головы и придерживая руками шапки. В первую секунду даже захотелось запеть индустриально ностальгически: «А в тайге горизонты синие, ЛЭП 500 не простая линия», но в следующий момент песня колом стала в горле. Конечно, это была не ЛЭП 500, но всё же стройные бетонные опоры возносились на двадцатиметровую высоту, красиво и свободно шагая через невысокий болотистый лес. Вот только звенящие нити проводов… «Срезаны и в металлолом сданы», – вспомнили все разом. Без проводов раздетые опоры казались сиротами, заблудившимися в лесу. Этакие огромные Мальчики с пальчик, отданные людоеду по имени Разруха. Горделивое чудо двадцатого века обернулось ещё и воровским чудом века двадцать первого.

   – Вот куда мы попали!.. – сказал Гриша. – Это линия Гусево – Гуськи. Её в середине восьмидесятых ставили вместо той, заросшей. Едем вдоль опор; если приличная тропа поперёк встретится, то свернём, а если нет, то выдеремся либо назад к Мошникову, либо к Быкову. У Быкова дорога езженая, на Эваново автобус ходит дважды в неделю. Там доберёмся, конец недальний.

   – Так в какую сторону сворачивать? – Юру этот вопрос волновал всего сильнее, поскольку ни в одну из сторон тропы не наблюдалось, да и просека вдоль линии заросла преизрядно.

   – А хрен его знает, – ответил культурный брат.

   – Хрена здесь, нет, спросить не у кого, – постно заметил Богородица. – Хрен в деревнях растёт, за огородами. Я прежде его копал для заготконторы.

   – Эх, где наша не пропадала! – выдохнул Юра, круто сворачивая направо. Вроде бы туда уводила почти уже не видимая выездная колея.

   Расчёт оказался верен, колея обозначилась вновь, по сторонам объявились новые вырубки, посвежее, но тоже загаженные на все сорок пять рублей. Молодняк, покорёженный гусеницами трелёвщика, дровяные хлысты, брошенные внахлёст: не с руки вывозить весь этот хлам, прогон лесовоза дороже станет. А там и штабель деловой древесины объявился. Не успели вывезти за рабочий день, а потом ради двух десятков еловых стволов новый договор решили не заключать. Так и лежат кондиционные стволы под редким дождиком, и уже рябинка, извернувшись, проросла сквозь штабель.

   Жили были ёлки, сто лет росли – земле и людям на радость. Потом люди превратили ёлки в деловую древесину, но дела ей не нашлось, и стал вместо мрачно красивого елового бора пожароопасный материал. Есть и такой термин в богатом русском языке. И если смотреть отсюда, с самого низу, от гниющих штабелей и раздетых опор, то рождается в повреждённой душе лозунг: «Лесоповал минус электрификация всей страны – беспросветное будущее русского народа?..» И хорошо, что уныние согнуло в дугу восклицательный знак в конце фразы, обратив его в знак вопросительный. Хотя бы в унынии будем черпать надежду.

   Потом недорубленный лес по сторонам просеки стал повыше, так что светлые опоры уже не воспаряли над кронами, а терялись среди них. Просека зарастала всё гуще, колея куда то пропала, и вот уже вновь каток беспомощно бултыхается среди березняков, перемежающихся ивой и черёмухой.

   А красиво в здешних местах в мае месяце, пока сорная трава не успела вымахать в рост человека, корявые чёрные черёмухи огрузнели душистым цветом и окрестности гремят соловьями, вхолостую расточающими любовный жар! Вот только некому, замирая, слушать соловьиную трель – одни лоси, кабаны да медведица с медвежатами бродят на месте бывших деревень. Медвежата дуреют от воли и солнца, принимаются лазать по деревьям, ломают молодые осинки и берёзы, уподобляясь в этом человеку.

   – Ничего не понимаю! – в сотый раз чуть не плача повторил Юра. – Куда тут ехать, скажите на милость?

   Заросли справа, заросли слева, заросли впереди и такие же нетронутые заросли позади катка.

   – Вон вроде просвет виднеется, – указал брат Гриша.

   – Этих просветов уже было без просвету! – проворчал старший брат, но послушно направил машину, куда указано.

   Старая канава, копанная неведомо кем и незнамо ради чего. Цеплючий ракитник завоевал скаты, не давая места деревьям покрупнее. И посреди самой густотени стоит вросший в зелень комбайн. Даже название «Нива» ещё можно прочесть на ржавом боку. Никакому Тарковскому не приснится этакий кадр. Видать, когда растаскивали колхоз, ушлый механизатор загнал комбайн в лес, припрятав до лучших времён, но поскольку лучших времён не дождались, то так и остался комбайн в чужой стихии, врос в чащобу и поражает воображение заблудшего путника. А может, и не ждал хапуга никаких лучших времён, а просто поснимал, что есть на агрегате цветных металлов, сдал в приёмку и выпил за упокой страны лишнюю пол литру палёной ацетоновки.

   Каток печально загудел, приветствуя погибшего собрата.

   – Эк его… – пробормотал Юра, разглядывая затащенную в лес «Ниву». Очень уж нелепо смотрелась полевая машина в непролазном лесу.

   – Я вот думаю, – проговорил Гриша, – не могли его далеко от дороги угнать, проходимость не та. Пошукать бы, может, дорога рядом…

   – В наше время что угодно могут угнать куда угодно, – возразил Юра.

   Каток двинулся было вперёд, но, не пройдя десяти метров, остановился.

   – Ты глянь, – сказал Неумалихин старший. – И впрямь дорога.

   – Где? – Неумалихин младший ничего не видел.

   – Да вон, погляди, осеки виднеются, а там и дорога. Грунтовая, катаная, хоть на такси езжай.

   Раздвинув сплетение особо густого лозняка, каток выбрался на открытое место. Перед ними был луг, огороженный жердяными осеками, направо плотная грунтовка, а прямо на горушке стояла деревня. Большинство домов прятались за пригорком, так что видны были лишь коньки крыш, но один стоял на самом виду, глядя на лес во все свои три окна. Жилой дом, незаколоченный, обшитый вагонкой, с крытым двором и дровяным сараем. Когда то поверх вагонки он был выкрашен масляной краской в яркие весёлые тона, но со временем краска облупилась, потемнела и приобрела дикий оттенок.

   – Куда же это нас занесло? – недоумённо спросил Гриша. – Слушай, ведь это никак Эваново. Наверное, это дяди Мити Храброва крашеный дом…

   – Дуро ты, Гриха, дурищо! – хрипло произнёс Юра, тоже почему то заговоривший с простонародными интонациями, какие ещё в ушкуйной речи слыхать было. – Какое же это Эваново? Ты, Гриха, родины своей не узнал. Это же наша Найдёнка, это мамин крашеный дом!

   Богородица, спрыгнув на землю, принялся было вытаскивать из осеков жердины, открывать проезд тяжеловесному катку, но братья уже поднырнули под жердь, путаясь в перестоялой, некошеной траве, побежали к дому. Каток стоял, урчал дизелем на малых оборотах, устало вздрагивал вальцами. Довёз таки обормотов, теперь можно отдыхать.

   Богородица вернулся в кабину, откинул сиденье, улёгся, глядя в железный потолок. Полежал чуток, потом поднялся, не находя себе места. Стрёмно было на душе.

   Тучи, недавно обложившие небо, разошлись, солнце опускалось к пригорку. Давно, казалось бы, выезжали из Мошниково, а уже вечереет. Целый день по лесу плутали и всё таки выехали до места.

   – Ну, у них там дела, – произнёс Богородица вслух. – Видать, песню народную сегодня мне одному петь.

   Месяц над нашею крышею светит, Вечер стоит у двора, Маленьким птичкам и маленьким детям Спать наступила пора…

   – Эй, Манёк! – послышался от деревни Юрин голос. – Что ты там мнёшься? Давай в дом! Каток я потом подгоню.

   – Иду! – отвечал Богородица. – Вот только песню допою.

Утром проснёшься, и ясное солнце Снова взойдёт над тобой.

Бывает, проснётся человек в своей постели, в собственной квартире и некоторое время не может понять, где он, что с ним, как его сюда занесло. Кругом густая тьма, ни звука, потеряно представление о месте, времени, самом себе. Даже чувство ориентации своего тела потеряно, не понимаешь, где находится голова относительно собственных ног. Жуткое чувство, сродни смертной судороге. Должно быть, так ненадолго просыпается от летаргии заживо погребённый. Чтобы избавиться от подобной напасти, люди придумывают всевозможные ночники, лампадки, светящиеся циферблаты часов. Не важно, что они не рассеивают ночной тьмы, они разгоняют мрак душевный.

   – Помочь? – спросил Юра.

   – Сама управлюсь, – мама закрыла шкафчик на щеколду, пошла в хлев.

   Удивительная вещь – щепной шкаф! Служит он в деревне заместо холодильника. Вроде бы ничего в нём особого нет: этакая плетённая из тонкой лучины корзина в рост человека. Каркас, конечно, из планок, а стенки лучинные. Сбоку дверца, тоже плетёная. Вот и вся хитрость, но почему то молоко в таком шкафчике не киснет даже во время грозы.

   Сейчас таких шкафов уже не делают: некому делать, да никто и не покупает, а старые шкафчики, прогрызенные мышами, но ещё прочные, покуда служат.

   На верхней планке маминого шкафа темнела полустёртая от времени карандашная надпись: «1901 годъ 23 февраля купленъ съ деревни Иваново Лизаветой Алексъевой. Ценой заданъ 1 рубль серебромъ».

   Вроде бы счёт на серебро и ассигнации к началу двадцатого века давно был отменён, а в деревне, значит, память о нём сохранилась.

   Перечитывая надпись, Юра, бывало, гадал, ошибку сделала Лизавета Алексеева в названии соседней деревни или оно в прежние годы так и произносилось? Нынче деревня зовётся Эваново, пришлые кличут её просто Ивановым, а свои первую букву произносят мягко и округло, так что «э» оборотное сразу слышно. Редкостное название, недаром картографы не поверили в такую деревню и на атласе Новгородской области на этом месте значится населённый пункт Званово. Такие загадки встречаются в названиях русских деревенек.

   Гриша и Богородица спали в сарае на сене, но в скором времени поднялись и они: летом в деревне по утрам могут спать только совсем уж извратившиеся горожане, для которых придумана полупрезрительная кличка: «дачники». Нормальный человек всегда встаёт с солнцем.

   Юра вернулся в избу, присел на край лавки, слушая доносящиеся с улицы глухие удары, словно кто пыль из ковра выбивал или лупил палкой ненавистного и тупого врага: это добросовестный Гриша делал зарядку, непременную для всякого спортсмена. Звуки ударов напомнили ему вчерашний разговор с мамой, уже ночной, без свидетелей, так что и двухметровый малыш Гришка не знал. А вот Юре мама рассказала всё как есть. Юра, вообще то, давно привык быть в доме за старшего; отец бросил семью, когда Гришке трёх месяцев не исполнилось. Тогда колхозу выделили путёвку в желудочный санаторий, и досталась она папаше Неумалихину, который и впрямь страдал изжогами, особенно после плотной выпивки. А в санатории сыскалась смазливая желудочница, которая стремительно увела удачно подвернувшегося мужика. Отец в деревню даже за вещами не заехал, наверное, стыдно было глаза показать.

   Другого мужа мама искать не стала, так и поднимала сыновей одна, хотя в помощники многие напрашивались. Но мама понимала, что шебутные братья не всем придутся по душе, а уж сами они чужого мужика в семью не примут, так что ничего доброго от такой жизни не произойдёт.

   Потом сыновья выросли, но у мамы, хотя ещё вовсе и не старая была, – ей и сейчас шестидесяти нет – вдруг разом покачнулось здоровье. Видно, надорвалась, пока вытягивала в люди двоих парней. Глаза стали болеть, да так, что знакомые уже десять лет со дня на день ждали, что она ослепнет.

   – Выплакала по сыночкам, – говорили старухи, обсуждая неумалихинскую жизнь, – оно ведь трудненько, когда парни без отца растут. Тут наплачешься.

   Гриша за спиной старшего брата безотцовщины, считай, и не чувствовал, а вот Юре порой бывало тошнёхонько, и исчезнувшего папаню рано повзрослевший малец ненавидел горячо и искренне. А теперь, после ночного разговора, у ненависти этой появилась вполне конкретная точка приложения.

   Скрипнула дверь, появился Гришка, разгорячённый движением и холодной водой. Снял с гвоздя полотенце, принялся растирать лицо.

   – Подь ка сюда, Гриха! – негромко позвал Юра. – Поговорить надо.

   – А? – Гриша резко распрямился и впечатался темечком в нависающую матицу: «Бац!»

   А не принимай в избе гордых поз, ходи тихонечко. Деревенская жизнь учит смирению.

   – Поговорить надо, – настойчиво повторил Юра.

   Гриша, потирая голову, подошёл, присел рядом.

   – В общем, так, – сказал Юра, глядя себе в колени, – объявился тут неподалёку один условно освобождённый… К матери навязывается в сожители.

   – А сама она что говорит?

   – Отшила она его, только ведь он не отвяжется. Вообще, он себе Жирково на кормление взял, да, видно, мало показалось.

   – Не понял… – Гриша потряс ушибленной головой. – Что значит – на кормление?

   – А то и значит. Приехал в деревню, бомжина поганый, поселился у бабки Дуни, у неё дом самый хороший. Жрать и спать ходит ко всем старухам по очереди, пенсию, как только выдают, у всех отнимает себе на пропой. А жаловаться на него боятся, говорят, он за убийство сидел. Опять же, в Жиркове ни одного мужика, окоротить его некому, вот он и распоясался.

   – Погоди… – Гриша ничего не понимал, – это что же, он с бабкой Дуней как с женщиной спит? Ей же девяносто лет!

   – А ему это по периметру, он же отморозок.

   – А самому сколько лет?

   – А вот сколько тебе. Бабке Дуне в правнуки годится.

   – Та ак!.. – протянул Гриша, медленно сжимая кулак, какому всякий боксёр позавидовал бы. – А теперь, говоришь, на мать глаз положил? Юра молча кивнул. Его руки уже давно были сжаты в кулаки. Кулаками братья сходствовали, как только среди братьев бывает, только у Юры кожа погрубее, пообветренней.

   – Говоришь, в Жиркове гад засел? Юра снова кивнул.

   – Когда пойдём?

   – А вот позавтракаем и сходим. Только разбираться с ним я буду. А ты последи, чтобы всё по совести было. А то ещё увлекусь…

   – Почему это тебе разбираться? – возмутился младший брат.

   – Ну хорошо, бросаем монету: орёл – я, решка – ты.

   Рублёвик из Юриного кармана взлетел и упал на пол орлом вверх.

   – Вот так, – сказал Юра. – Бог не фраер, правду видит.

   – Опять спорите? – спросила мать, входя. – О чём на этот раз?

   – Да вот, – ответил старший сын, поднимая рублёвик, – решали, что сначала делать: за дровами скатать или картошку окучивать. Получается, что сначала за дровами. У Жиркова на вырубках никак много дров должно валяться.

   – Так и на Пахомовом болоте не меньше. Сейчас куда ни сунься, всюду дровы набросаны. Было бы на чём возить.

   – На болото не поеду, а то, чего доброго, увязну… – покривив душой, отказался сын. – К Жиркову вернее.

   – Ну, как знаете, – согласилась мама и принялась разливать по кружкам парное молоко. – Позавтракайте и езжайте.

   Богородицу братья оставили батрачить на хозяйстве, а сами, захвативши на всякий случай топор и двуручную пилу, поехали к Жиркову. На первой же вырубке бросили каток и дальше отправились пешком.

   – Топор не бери, – предупредил Гриша. – Я что, дурной, с топором на разборки идти? – Юра даже обиделся. – Я этого шибздика голыми руками порву, пусть только попадётся.

   Шибздик попался им на полпути через лес. Молодой парень, постарше, конечно, Гришки, но Юры явно помоложе, с руками, густо покрытыми знаковой татуировкой, и пропитым лицом. Шибздиком он не выглядел, хотя против братьев казался жидковат. Юра, человек вовсе не уголовный, работая в дорожном строительстве, где собирается особенно много человеческого хлама, тюремные татуировки читал с полувзгляда. Да и возраст тоже подсказывал, что за убийство парень не сидел, но во всём остальном тип он пренеприятный. Себя идущий издали обозначил песней, которую коверкал самым блатным образом:

   Из за вас, моя черешня, Ссорюсь я с приятелем, До чего же климакс здешний На любовь влиятелен!

   Я гуляю по соседкам И на расстоянии…

   Гриша бесшумно канул в кусты. Разборка честная, один на один, третьему маячить на виду незачем.

   – Эй! – крикнул Юра. – Ты, что ли, Санька Баклан?

   – Ну? – певец приостановился.

   – Баранки гну, папаня! – ответил Юра и, посчитав, что дальше говорить не о чем, ударил.

   Предупреждённый недоброжелательным приветствием, Санька успел отшатнуться, и кулак лишь скользнул по скуле, оставив на бледной коже красную метину.

   Ни переспрашивать, ни пытаться уладить дело словами Санька не стал. Он сразу выдернул из кармана нож и, пригнувшись, пошёл на Юру.

   Двухметровый Гришуня вырос сзади, перехватил отнесённую руку и со словами: «Брось нож, дурашка!» – обезоружил бандита. Затем он отпустил вывернутую руку и легонько подтолкнул Саню навстречу оскаленному Юрию: мол, иди и дерись как положено.

   – Мужики, вы чо?.. – запоздало вступил в переговоры Саня.

   – А вот чо! – на этот раз удар достиг цели, Саня отлетел прямиком в Гришины объятия, и честный спортсмен, ничего не добавив от себя, вновь направил уголовника на импровизированный ринг.

   Третий удар навеки избавил Санину челюсть от самой возможности пульпита и других неприятных хворей. Нокаут был полный, и Гриша позволил досрочно освобождённому упасть. Юра подошёл, ворохнул лежащего носком ботинка.

   – Глянь, документы у него при себе? Гриша вытащил из нагрудного кармана потёртую справку.

   – Голубев Александр, семьдесят седьмого года… Так вот, говорили – баклан, а он – голубок. Но в общем – понятно, если что – найдём.

   – А может, не надо и искать? – спросил Юра, заметив, что битый очнулся и прислушивается к разговору. – Делов то: добьём и в ельничке прикопаем.

   – Ну его, – в тон брату ответил Гриша. – Лисы разроют – вони будет!.. А так своими ногами уйдёт, и всё шито крыто.

   – Как знаешь… – Юра тоже просмотрел справку, сложил и сунул в карман лежащему. – Ну ка ты, недоделанный, поднимайся.

   Саня лежал, профессионально согнувшись, чтобы прикрыть печень от возможного удара ногой.

   – Я сказал: «поднимайся!» – повторил Юра. – Так что, голубок, не вводи в искушение, а то у меня кулак только только раззуделся.

   Саня, поняв, что ему лучше слушаться, медленно поднялся, утёр кровавые сопли.

   – Слушай сюда, – медленно проговорил Юрий. – У тебя есть полчаса, чтобы унести ноги. Узнаю, что ты остался в районе – поотрываю всё, что у тебя лишнее болтается, и съесть заставлю. Я это без шуток говорю. Вопросы есть?

   Саня молча затряс головой, показывая, что вопросов нет.

   – Тогда пшёл отседова!

   Саня покорно двинулся в сторону Жиркова.

   – Куда?! – взревел Юра.

   – Вешши вжять, – прошамкал Саня.

   – Какие у тебя вещи? Справка при себе, и мотай, пока я добрый. Зубы, вон, можешь подобрать.

   Подбирать зубы Саня не стал. Пошёл, куда указал Юрий, а отойдя шагов на десять, сорвался и побежал.

   – Жми! – гаркнул вслед Гриша, а Юра оглушительно засвистел.

   Назад ехали, волоча на прицепке пяток зачаленных берёзовых стволов. Дома вовсю кипела работа: Богородица поправлял повалившийся забор, мать, освобождая неожиданному помощнику фронт работ, выкашивала наросший за два месяца бурьян. Тын – или трын трава – именно так называют наросший вокруг огородного тына бурьян. На удобренной землице вымахивает он вдвое против сорной травы, растущей на пустыре. И когда не доходят руки выкосить недоброго соседа, когда не только огород, но и дом зарастает репейниками и крапивой, о таком хозяине говорят, что ему уже всё трын трава, даже на себя самого рукой махнул.

   Однолемешный плуг тоже был вытащен из сарая, и упряжь, чуть погрызенная мышами, но ещё справная, разложена рядом. Прежде в деревне была лошадь, теперь – нет, надо в Горку идти, одалживать коня у соседей.

   – Так обойдёмся, – сказал Юра. – Я на катке тихохонько проеду вдоль борозд, а Гришка за плугом пойдёт. Управишься?

   – Вот ещё, катком план трамбовать!.. – не согласился брат. – У нас специальное упражнение есть: сбрую надеваешь, только не кожаную, а резиновую, и бежишь. А тренер за гужи держит и тебя притормаживает. Так что управимся без лошади и без катка. Заодно и разомнусь, а то засиделся в пассажирах.

   – Давай! – с готовностью согласился Юра. – Давненько я на тебе землю не пахал! На борозду!

   Взвалили на плечи упряжь и плуг и двинулись для начала к ближнему огороду, где у матери была высажена скороспелка. Подошли и остановились в недоумении. Картошка, вроде бы прополотая в срок и объезженная один раз, представляла зрелище катастрофическое. Вместо пышных кустов с гроздьями белых, розовых и сиреневых цветов, которые так нравились в шестнадцатом веке знатным дамам и ради которых и привезли в Европу картофель, торчали жалкие обглодыши, не обещающие ни красоты, ни урожая. Каждый стебель, любой ещё не догрызенный лист был на красно покрыт оранжевыми личинками колорадского жука. Шёл чудовищный, спешный жор.

   – Который уже год так, – вздохнула мама, – и обираю их, проклятущих, и табачной пылью сыпала, а всё не в прок, только больше становится. Картошку хоть вовсе не сажай.

   – А дустом не пробовала? – спросил Гриша.

   – Где его взять, да потом сама же и нанюхаюсь, ещё раньше жука помру. Говорили, надо жуков в литровую банку набрать, на водке настоять, разбавить в ведре воды и этой водой план опрыскать. Уйдут, мол, жуки. Как же, уйдут, вон их сколько набежало, видно, моя картошка для них самая вкусная.

   – Так собирать – сила не возьмёт, – сказал Гриша, брезгливо разглядывая скопище насекомых. – Тут их Мамаево нашествие.

   – Да уж… У нас даже байку рассказывают: Ползёт по дороге колорадский жук, а навстречу ему Бонапарт.

   – Куда, жук, ползёшь?

   – На войну. Решил Москву повоевать.

   – Не ходи. Я ходил на Москву – так побили, что и опомниться не могу.

   – Меня небось не побьют, я жук храбрый, броня на мне крепкая, пойду на Москву. Пополз дальше, а навстречу Гитлер.

   – Куда, жук, ползёшь?

   – Да вот, решил Москву повоевать.

   – Не советую. Я ходил на Москву, так и костей не собрал, не то чтобы Москву взять.

   – А я возьму. С тем и дальше пополз.

   Лето прошло, вот Гитлер с Бонапартом сидят при дороге и видят, что жук обратно ползёт.

   – Эй, жук, как дела? Москву взял?

   – Не, не взял. Зато пол России раком поставил.

   Гриша вежливо посмеялся деревенскому анекдоту, Богородица, не жалея рук, уже перемазанных ядовито оранжевой слизью, давил вредителей, а Юра мрачно сказал:

   – Мы ещё поглядим, кто кого раком поставит. Манёк, не мучайся зря, я сейчас с этой американской помощью разберусь.

   Отсутствовал Юра недолго и вернулся, как и следовало ожидать, на катке. Мощная машина, бронированная не хуже колорадского жука, раскатисто ревела и сотрясалась мелкой дрожью. Это, создавая волны вибрации, работал кулачковый механизм. Особый режим уплотнения, при котором валец то вовсе не касается поверхности, то наваливается на все шестнадцать тонн с притопом. Теперь оставалось проехать по огороду так, чтобы многотонная тяжесть досталась жуку и совершенно не затронула картошку.

   Никакой другой моторист с подобной задачей не справился бы, лишь такой мастер, как Юрий Неумалихин, на своём катке, который и не каток даже, а Каток – машина одухотворённая и почти живая. И то не везде удаются подобные вещи, а только в родных местах, на маминой делянке.

   Окурив собравшихся цветочным дымом, каток пополз вдоль борозды. Кулачковый механизм молотил жуков, не щадя ни старых, ни малых; картофельные кусты позади катка распрямлялись и расцветали на глазах. Среди жучиной популяции началась паника.

   – Геноцид! Геноцид! – неслись возмущённые крики. – Сельхозорудие массового поражения! Это хуже ядрёной бомбы! Страшнее химической атаки!..

   Несколько взрослых жуков успели развернуть крылья и унеслись куда то, должно быть, жаловаться. По счастью, Гаагский трибунал иски от колорадских жуков покуда не принимает, а на мнение американских правозащитников, которые непременно вступятся за своих соотечественников, Юрию Неумалихину было традиционно наплевать. Желаете шуметь, господа американьеры, шумите на здоровье, а если хотите, чтобы вас услышали, извольте вместо маловразумительных терминов «политкорректность» и «толерантность» подобрать понятные русские слова.

   В пять минут ближний и дальний планы были очищены от эмигрантов из штата Колорадо. Юра отогнал каток в сторонку, выключил мотор. Гриша разбирал упряжь, примеривая её на свою фигуру.

   –Земля всё таки чуток притрамбовалась, – сказал Юра, подходя. – Придётся тебе попотеть. Или давай каток запрягу.

   – Сам управлюсь, – ответил брат.

   Увидали бы иностранные болельщики, чем занимается недавний лидер знаменитой велогонки, умом бы тронулись от этакого зрелища. А в деревне и не такое видывали. За пару часов братья объехали не только ближний огород, но и на дальнем плану картошку окучили. Тренировочка вышла хоть куда, домой Гриша вернулся взмокший не хуже лошади.

   Забор к тому времени был починен, мама на кухне скоблила картошку, молодую – подкопанную специально ради приезда сыновей, Богородица сидел напротив и на обломке оселка точил ножи. Судя по всему, согласие в доме царило самое полное.

   – Каков хозяин, таков и нож, – говорил Богородица, пробуя лезвие пальцем. – Нож тупой, и хозяин такой. А у тебя ничего ножи, не запущенные. Это сразу видно, в каких руках нож побывал.

   – А как же без острого ножа в хозяйстве? – в тон отвечала мать. – Вот слушай, я тебе сказку расскажу про острый нож, А называется она «Как чёрт бабе вредил».

   Богородица кивнул, продолжая водить лезвием по бруску, и под этот тихий звук мама начала рассказ:

   Увидал чёрт, как баба обед готовит, и спрашивает:

   – Скажи, баба, в чём твой главный секрет ?

   – А чтобы нож был острым. Тупым ножом и капусту в щи не покрошишь.

   Обрадовался чёрт, схватил точило и уволок.

   – Я тебе стряпать помешаю! Притупился у бабы нож, а точила нет. Взяла баба старый сапог: ширк ширк по подмётке – нож острей острого.

   Схватил чёрт сапоги, что в доме были, и тож уволок.

   – Ходите, дед с бабой, в лаптях, а ножа точить не смейте!

   А баба, как нож: притупился, взяла глиняную миску: ширк ширк по донышку – нож острей острого.

   Чёрт осерчал, похватал миски, крынки да горшки и все как есть уволок.

   – Вари, баба, в чугуне, ешь с деревянной миски, а ножа не точи!

   А баба к печке подошла: ширк ширк по шестку – номе острей острого.

   Подступился было чёрт к печке, да только пуп надорвал. С тем и прочь ушёл, понял, что не совладать ему с бабой.

   Богородица молчал, осторожно ширкал разделочным ножом по камню. Потом сказал:

   – А так оно и есть. Если дело знаешь хорошо, никакой чёрт тебе не навредит. Человек только сам себе навредить может, а чёрт даже в этом не помощник.

   Мама кивнула, поставила картошку на плиту, залила горячей водой.

   – Сейчас сварится, ужинать будем. Юра неприметно отозвал мать в сторонку, запоздало предупредил:

   – Манёк, напарник мой, он малость головой повреждён, так ты не удивляйся. А так он хороший мужик, добрый.

   – Ой, скажешь тоже! – мама замахала руками. Головой повреждён … Да если бы все люди, как твой напарник, были, то лучше и не нужно. Я с ним разговаривала, пока он забор чинил, – толковый дядька. Ты его слушай, он плохого не посоветует.

   – И ещё… – упорно гнул своё Юрий, – этот, как его, Саня из Жиркова, он больше тут не появится. Я с ним поговорил, и он всё понял.

   – Зачем ты?.. Он же убийца, он зарезать тебя мог!

   – Небось не зарезал бы. Гришка рядом стоял, на двоих он бы не полез.

   – Всё равно. Вот подожжёт теперь дом, что тогда?

   – Я же говорю: он всё понял. Ушёл он отсюда и больше не вернётся. Он же понимает, что если с тобой что случится, я ему голову отвинчу.

   – Не связывался бы ты лучше с ним!

   – А я и не связывался. Поговорили и разошлись.

   – Ох, не к добру это! И я, тоже хороша, язык распустила. Хорошо хоть ты драться не стал. Ты ведь не стал драться?

   – Вот ещё, драться с таким – кулаки марать, хуже чем о колорадского жука. Я с ним поговорил, объяснил попонятней, и он ушёл. А если бы подрались, так его бы унесли, сама понимаешь.

   – И говорить такого не моги!

   – Не буду говорить, – пообещал сын, отходя от матери, которую не успокоил, а только взбудоражил сильнее.

   На ужин ели картошку с чесночной толкушкой на постном масле. Больше никаких разносолов Юра не позволил; раз уж не привезли матери денег, так хоть объедать не будут. Очень уж не хотелось уподобляться пропойной деревенской молодёжи, живущей исключительно за счёт материных и бабкиных пенсий.

   После еды, когда на стол был выставлен раскочегаренный по случаю приезда сыновей самовар, мама словно невзначай, а на самом деле с дальним подходом завела речь о Гришином будущем. Спортивную карьеру она серьёзной не считала, полагая её чем то вроде школьной физкультуры; пятёрки Гришеньке ставят – и славно, а по жизни надо заниматься настоящим делом, которое будет кормить до самой старости. И конечно же, её беспокоило, что Гришенька – этакий красавец! – до сих пор ходит в бобылях.

   – К тётке Тамаре внучка приехала погостить, Люся, помнишь её? Вот славная девонька! В институте учится в Новгороде.

   – Люську помню! Такая вредина была! Я её рахитом ходячим дразнил. Худющая, и веснушек полный нос.

   – Веснушки добрую девку только красят. А у Люси веснушек не так и много. Зато на щеках умилки: улыбнётся – сердце тает. А что худая, так это когда было! Пацанкой и вправду доска доской была, а нынче ты её, поди, и не узнал бы, как расцвела: сиськи кофту рвут, талия обозначилась, фигурка ожопиласъ. Загляденье да и только! Я бы такую с радостью в невестки приняла.

   – Ну мама, – рассмеялся Юра, – тебе бы в свахи идти! Такую красавицу расписала, что сам прямо пошёл бы да женился.

   – А ты молчи! – прикрикнула мать. – Не для тебя пою, охальник! Ты уже своё отженихался. Верочка то как поживает?

   – Чего с ней станется? Она дома сиднем сидит, у неё скоро не только фигурка, но и всё остальное ожопится, – небрежно сказал Юра и вдруг понял, что по Вере он соскучился, а по Надьке и того пуще. А они, наверное, беспокоятся: не слишком ли загостился глава семьи в стольном городе Москве. Они же не знают, что Юра до Москвы ещё и не доехал.

   И Юра произнёс, хотя и понимал, что слова его огорчат мать:

   – Нам, вообще то, уезжать надо. До завтра ещё побудем, а там и поедем.

   – Уже? – растерянно спросила мама.

   – А что делать? У Гришки гонка на месте не стоит. Ему велик надо чинить и догонять этого, как его, Кубарье. И мне пора, машина то казённая, не могу я её навсегда забирать.

   – Я думала, хоть до воскресенья побудете… А велик можно и тут починить, прежде вы сами велосипеды свои винтили.

   – Не, у Гришки велик не простой, гоночная марка; с ключом «семейка» к нему лучше и не подходить. Да и разбил он его так, что только мастер разобраться может, что там к чему. Я, например, не понял. Колесо чуть не в узел завязалось.

   – Мастер в Пестово есть, у рынка в ларьке «Металлоремонт». Спросите Колю Ключника, он вам любой узел распутает. Я ключ от замка потеряла, так он без образца новый ключик сделал, по замку.

   – Золотой ключик? – спросил Гриша.

   – Да нет, не очень. По божески. Другие за такую работу столько берут, что и впрямь ключ золотой получается.

   – Только ведь нам не ключ надо, а велосипед.

   – Он и велосипед может, и зонтик, я же говорю – мастер. Теперь таких уже не встретишь, каждый свою гайку точит, а чтобы всё дело понимать – это только прежние мастера умели.

   – Ладно, уговорила, – согласился Юра, – заедем к твоему мастеру, Я его вроде даже помню, он прежде в ансамбле на саксофоне играл.

   Гриша слушал с сомнением, но не вмешивался. В яркой спортивной жизни ему встречалось много ключников саксофонистов, и он привык не слишком доверять рассказам об их удивительном мастерстве. Но, в крайнем случае, велосипед он всегда успеет отнять у слишком самонадеянного ремонтника.

   – Значит, уже уезжаете, – вернулась мама к тому, что огорчало её больше всего.

   – Не переживай, – постарался успокоить Юра. – Я теперь часто приезжать буду. – Может, и Надьку уболтаю погостить. А Гришка… куда он денется! – откатает своё и тоже приедет, покуда баб Дунина Люська со скуки все кофты сиськами не изодрала.

   Посмеялись и пошли спать: Юра на диван, Гриша и Богородица – на сеновал.