Призыв Бернайса к более широкому пониманию рациональности*

Карл Р. Поппер

В своей статье Пауль Бернайс обсуждает важные вопросы из очень далеких друг от друга областей. Он ставит целый ряд глубоких проблем. Его главное итоговое возражение против моих взглядов очень ясно сформулировано в заключительной фразе его статьи: он считает, что мой взгляд на рациональность слишком узок (is too restrictive). Он возражает против отождествления рациональности с критической установкой, с чисто селективной функцией. В противовес этому он предлагает «приписать рациональности некое творческое начало».

До сих пор у меня нет никаких возражений, однако мне становится несколько неуютно, когда он, завершая только что процитированное утвер-едение, продолжает: «не в отношении принципов, а в отношении понятий».

В моем ответе я буду следовать порядку семи разделов статьи Бернайса, содержание которых я вкратце резюмирую.

В разделе I статьи Бернайса — убийственном для того, что я называю «попперовской легендой», — дается восхитительно сжатое изложение моих взглядов на проблему демаркации и индукции, подводящее к тому, что было названо мною «критическим подходом».

В разделе II прослеживается отношение между этим подходом и дарвинизмом.

В разделе III рассматривается интересное затруднение, связанное с дарвинизмом.

Эти три раздела можно считать подготовкой к заключительным четырем оазделам, в которых, на мой взгляд, формулируется главный тезис его статьи.

В разделе IV дается очерк моей теории познания и ставится основная проблема статьи: существует ли понятие рациональности, более широкое,

* Popper Karl R. Bernays's Plea for a Wider Notion of Rationality. Replies to My Critics // The Philosophy of Karl Popper / Ed. bv Schilpp P.A. The Library of Living Philosophers, vol. 14, book II. Open Court Publishing Co., La Salle, 111., Open Court Publishing Co., 1974, pp. 1081-1091.

В книге «The Philosophy of Karl Popper» ответ К. Поп пера П. Бернайсу помещен в начале раздела V Rationality and Criticism and Some Problems in Logic» («Рациональность, критицизм и некоторые проблемы логики») «Ответов Поппера его критикам» («Replies to My Critics»). Во «Вступительном замечании» к этому разделу Поппер пишет, что и в статьях, на которые он отвечает, и в его ответах на них «мало общего, если только не принимать всерьез — как это делаю я — мою точку зрения (см Popper Karl R. Conjectures and Refutations. London: Routledge and Kegan Paul; New York: Basic Books, !Qf«^ и последующие ичляния. В дальнейшем эта книга обозначается как C&R; в данном случае см. C&R, р. 64), согласно которой формальная логика, включая металогику, является не только органоном дедукции, или доказательства, но также и — особенно в сфере практики — органоном рациональной критики». Мы специально привели эту мысль К. Поппера, поскольку она является очень важной не только для его философского творчества в целом, но и чрезвычайно существенной для истории философии всего XX века. -— Прим. перев. и ред.

164 Карл Р. Поппер

чем то, которое подразумевается моим критическим подходом? Бернайс предлагает положительный ответ на этот вопрос.

В разделе V предпринимается попытка дать общую характеристику рациональности, после чего рассматривается творческая роль рациональности в отличие от ее критической роли, на которую делал упор я. Очерчиваются шесть интересных моментов, которые должна покрывать теория творческих аспектов рациональности.

Раздел VI представляет собой глубокое обсуждение некоторых важных пунктов, относящихся (по моему мнению) к теориям истины и правдоподобности (verisimilitude). Бернайс обсуждает здесь тип соответствия между теорией и действительностью, характерный для наук, применяющих математические методы. Это обширная и редко обсуждаемая проблема, и я горжусь, что Бернайс обратился к ней именно в связи с обсуждением моей концепции.

В разделе VII показывается, что на этом кое-чему могут научиться биологические, общественные и политические науки.

Я начинаю свой ответ с этого краткого изложения содержания статьи Бернайса потому, что его замечательная (charming) статья написана столь сжато, что читатель, который отнесся бы к ней недостаточно внимательно, — особенно при быстром чтении, — легко может упустить некоторые из самых важных ее пунктов.

Первая часть статьи Бернайса не имеет критической направленности. В ней он разъясняет мои проблемы и взгляды и добавляет к ним новые важные проблемы и взгляды. Его первый раздел особенно полно согласуется с моими идеями о проблеме демаркации. Для меня было радостно увидеть, что некоторые из моих основных идей можно понять и объяснить настолько прямо и просто.

II

В разделе II своей статьи Бернайс ссылается на мою схему

приведенную в статье «Облака и часы» [1966(1)]' (замысел ее был впервые сформулирован в моей работе «Что такое диалектика?» [1940(а)]). Бернайс

Расшифровка сокращенных обозначений работ К. Поппера, упоминаемых в этой и некоторых других публикуемых статьях, указана в конце статей перед «Примечаниями». — Прим. перев. и ред.

говорит здесь прежде всего о сходстве между моими взглядами и взглядами Фердинанда Гонсета, основателя журнала «Dialectica», чье глубокое влияние на себя Бернайс полностью признает. Как я понимаю, Гонсет, так же как и я, подчеркивает изменение проблемной ситуации, к которому приводит сама по себе попытка предложить решение проблемы — независимо от того, будет ли оно успешным или нет. Бернайс также подчеркивает непсихологический смысл, который я вложил в [1966(f)j в свое понятие проблемы.

В своем третьем разделе Бернайс поднимает увлекательную (fascinating) проблему: «возникают ли все эти новшества» — различные новые решения выдвигаемых проблем — «чисто случайным образом, так что собственно формирующий элемент должен быть полностью отнесен на счет устранения ошибок» и ничего больше.

Именно с этого, по-моему, начинаются критические соображения Бернайса: именно здесь предчувствуется его основное и итоговое возражение, упомянутое ранее. Поставленный им вопрос хорошо известен: можно ли все на свете — даже нашу рациональность — полностью объяснить двумя категориями — случайностью и отбором?

В этом, я думаю, основная проблема, поставленная в статье Бернайса. Ее основная ценность заключается в сдвиге проблемы (problem shift) — в том, что он увязывает поставленную им проблему с проблемой рациональности, как она ставится в логике, математике и во многих других областях, включая даже политику.

Позвольте, однако, мне вернуться к бернайсовскому разделу III. Проблема, так четко сформулированная Бернайсом в этом кратком, но блестящем разделе, должно быть, возникала перед многими дарвинистами. Есть дарвинистский ответ на последнее предложение этого раздела — «конкретно, трудность состоит здесь в том, что различные проблемы, решаемые аппаратом наследственности, возникают не из непосредственных нужд организмов, а проявляются только, когда и если дальнейшая эволюция, так сказать, предвосхищается как цель».

Дарвинистский ответ звучит приблизительно так. Ранние формы жизни не имели такого специализированного аппарата наследственности, как более поздние формы. Или, точнее, в аппарат наследственности, который мы знаем, заложены возможности, предусматривающие то, что Бернайс называет «дальнейшей эволюцией», то есть дальнейшие изменения. Эти возможности могут не улучшать приспособляемости индивида с точки зрения его выживания, но они могут помочь выживанию вида, производя на свет достаточно разнообразных индивидов, чтобы некоторые из них смогли приспособиться к меняющимся условиям жизни. Или, другими словами, похоже, что на ранних стадиях эволюции жизни имели место крупные изменения окружающей среды и эти изменения устранили все ранние формы за исключением тех, которые (быть может, случайно) развили решение проблемы изменчивости-с-пеизменностью (variation-cum-invariance) (неизменность = наследственность). Судя по всему, что мы знаем, для этой проблемы было найдено только одно решение, поскольку существует, как кажется, только один генетический код.

166 Карл R Лоппер

Естественный отбор отбирает не только по признаку приспособленности, но, в конечном счете, и по признаку того, что можно назвать «отбираемостью» (selectability) или «селективной чувствительностью» (selective sensibility), то есть сочетания изменчивости с механизмом наследственности.

Мы можем видеть, например, что высокая степень специализации может привести вид к большому успеху в устойчивой среде, но к почти неизбежному уничтожению в случае ее изменения.

Такого рода дарвинистское «объяснение», очевидно, не слишком удовлетворительно, по причинам, на которые я часто указывал (см., например [1966(1)]). Однако это объяснение, «подобающее» дарвинизму, дает решение только «в принципе» (в смысле Хайека) [1 (149)].

Что до вопроса о «случайном» характере изменений — «возникают ли все... новшества чисто случайным образом», — ответ состоит в том, что, даже если мутации происходят случайно, скажем, повинуясь какой-то химической рулетке, это не значит, что не может развиться никакой механизм, объясняющий ортогенез. Я попытался (в моей лекции в память Герберта Спенсера в 1961 г. — теперь это глава 7 моей книги [1972(а)]) показать, что ламаркистскую эволюцию можно «симулировать» подлинно дарвинистским механизмом и что по этой причине теорию Ламарка можно рассматривать как приближение к частому случаю, покрываемому теорией Дарвина, точно так же как закон Кеплера можно рассматривать как приближение к частому случаю, покрываемому теорией Ньютона (которая, в свою очередь, можно сказать, «симулирует» законы Кеплера). К тому же я не верю, что выражение «чисто случайным образом» здесь применимо: см. концепцию «слепоты» проф. Кэмпбелла и мое обсуждение ее на стр. 145-146 настоящего сборника.

Итог всего этого тот, что если мы признаем возможность эволюции живых структур через случайность (причем эти структуры далее будут реагировать уже не чисто случайно, а целенаправленно — например, предвосхищая будущие потребности), го не видно никакой причины для отрицания эволюции систем более высокого уровня, симулирующих целенаправленное поведение путем предвосхищения будущих потребностей или будущих проблем.

Прежде чем оставить эту тему я, однако, хочу сказать, что, хотя я и считаю законным давать такой ответ на проблему Бернайса, я не согласился бы с теми, кто полностью удовлетворился бы таким ответом. Дарвинизм — единственная работоспособная теория (или исследовательская программа), которую мы имеем на данный момент. Она может быть даже истинной. Но у нее очень мало содержания и очень мало объяснительной силы, и потому она далеко не удовлетворительна². Таким образом, нам следует всячески стараться усовершенствовать дарвинизм или найти ему какую-то альтернативу [2 (150)].

IV

В своем разделе IV Бернайс приписывает мне «скрытое предположение, что рациональность должна быть знанием» («знанием» наверняка, или

«доказыванием», а не «догадкой»), поскольку он думает, что нашел в моих работах «противопоставление рациональности и догадок».

Я положительно теряюсь, пытаясь увидеть, каким образом нечто подобное этому взгляду можно найти в какой-либо из моих работ. Верно, что я всегда подчеркивал (а учитывая некоторые из соображений Бернайса, возможно, иногда чересчур подчеркивал) критический характер рациональности. Однако это не имеет ничего общего с приписываемым мне приравниванием рациональности к несомненному (certain) знанию и еще меньше общего с противопоставлением рациональности и угадывания (guessing).

Я в принципе не мог придерживаться подобных взглядов, поскольку я считаю, что у нас нет никакого несомненного знания и что всякое так называемое научное знание есть угадывание.

Я совершенно неспособен признать ни это приравнивание, ни это противопоставление за взгляды, которых я хоть когда-нибудь мог придерживаться. Что до приравнивания рациональности и несомненного знания, я считаю себя учеником Сократа и глубоко осознаю мой, а говоря шире — наш недостаток знания. Это кажется мне прямым следствием моей критической установки, которую я отождествляю с моей рациональной установкой. Что же касается противопоставления рациональности и угадывания, то я всегда утверждал, что все наше так называемое (alleged) знание на самом деле состоит из догадок и что лучшее в нем состоит из догадок, контролируемых рациональной критикой. Так что здесь я в недоумении.

Все, что я могу сделать — это повиниться в том, что зашел, возможно, слишком далеко, когда вписал слова «лишь один» (введя тем самым в заблуждение Бернайса) в процитированную им фразу: «Есть лишь один элемент в наших попытках познать мир: критическое рассмотрение наших теорий»³.

Мне надо было написать: «Есть по крайней мере этот элемент рациональности...»

Я приношу извинения и беру слова «лишь один» назад. Однако я предполагаю, что к ним не следовало относиться так серьезно, поскольку ранее в той же самой лекции («Назад к досократикам» [1958(с)]) я написал на самом видном месте: «я хочу вернуться к... простой и ясной рациональности досократиков. В чем [она] заключается? Отчасти в простоте и смелости их вопросов, но мой тезис состоит в том, что главное в ней — это критическая установка...» [3 (151)].

Вместе с тем даже абзац из [1958 (е)], непосредственно предшествующий процитированному Бернайсом абзацу со словами «лишь один», показывает, по-моему, что эти два вводящие в заблуждение слова не были рассчитаны на слишком серьезное восприятие. Ведь в нем я писал: «Согласно очерченной здесь теории познания есть в основном только два отношения, в которых одна теория может превосходить другую: она может больше объяснять или она может быть лучше проверена — то есть она могла быть обсуждена полнее и более критически в свете всего, что мы знаем, всех возражений, которые

³См. Popper Karl R. Back to Presocratics // C&R, ch.5, section XII, p. 152 (русский перевод процитированного утверждения К. Поппера приведен в статье П. Бернайса, опубликованной в настоящем

сборнике — см. с. 155). — Прим. перев. и ред.

166 Карл Р. Поппер

Естественный отбор отбирает не только по признаку приспособленности, но, в конечном счете, и по признаку того, что можно назвать «отбираемостью» (selectability) или «селективной чувствительностью» (selective sensibility), то есть сочетания изменчивости с механизмом наследственности.

Мы можем видеть, например, что высокая степень специализации может привести вид к большому успеху в устойчивой среде, но к почти неизбежному уничтожению в случае ее изменения.

Такого рода дарвинистское «объяснение», очевидно, не слишком удовлетворительно, по причинам, на которые я часто указывал (см., например [1966(1)]). Однако это объяснение, «подобающее» дарвинизму, дает решение только «в принципе» (в смысле Хайека) [1 (149)].

Что до вопроса о «случайном» характере изменений — «возникают ли все... новшества чисто случайным образом», — ответ состоит в том, что, даже если мутации происходят случайно, скажем, повинуясь какой-то химической рулетке, это не значит, что не может развиться никакой механизм, объясняющий ортогенез. Я попытался (в моей лекции в память Герберта Спенсера в 1961 г. — теперь это глава 7 моей книги [1972(а)]) показать, что ламаркистскую эволюцию можно «симулировать» подлинно дарвинистским механизмом и что по этой причине теорию Ламарка можно рассматривать как приближение к частому случаю, покрываемому теорией Дарвина, точно так же как закон Кеплера можно рассматривать как приближение к частому случаю, покрываемому теорией Ньютона (которая, в свою очередь, можно сказать, «симулирует» законы Кеплера). К тому же я не верю, что выражение «чисто случайным образом» здесь применимо: см. концепцию «слепоты» проф. Кэмпбелла и мое обсуждение ее на стр. 145-146 настоящего сборника.

Итог всего этого тот, что если мы признаем возможность эволюции живых структур через случайность (причем эти структуры далее будут реагировать уже не чисто случайно, а целенаправленно — например, предвосхищая будущие потребности), го не видно никакой причины для отрицания эволюции систем более высокого уровня, симулирующих целенаправленное поведение путем предвосхищения будущих потребностей или будущих проблем.

Прежде чем оставить эту тему я, однако, хочу сказать, что, хотя я и считаю законным давать такой ответ на проблему Бернайса, я не согласился бы с теми, кто полностью удовлетворился бы таким ответом. Дарвинизм — единственная работоспособная теория (или исследовательская программа), которую мы имеем на данный момент. Она может быть даже истинной. Но у нее очень мало содержания и очень мало объяснительной силы, и потому она далеко не удовлетворительна². Таким образом, нам следует всячески стараться усовершенствовать дарвинизм или найти ему какую-то альтернативу [2 (150)].

IV

В своем разделе IV Бернайс приписывает мне «скрытое предположение, что рациональность должна быть знанием» («знанием» наверняка, или

«доказыванием», а не «догадкой»), поскольку он думает, что нашел в моих работах «противопоставление рациональности и догадок».

Я положительно теряюсь, пытаясь увидеть, каким образом нечто подобное этому взгляду можно найти в какой-либо из моих работ. Верно, что я всегда подчеркивал (а учитывая некоторые из соображений Бернайса, возможно, иногда чересчур подчеркивал) критический характер рациональности. Однако это не имеет ничего общего с приписываемым мне приравниванием рациональности к несомненному (certain) знанию и еще меньше общего с противопоставлением рациональности и угадывания (guessing).

Я в принципе не мог придерживаться подобных взглядов, поскольку я считаю, что у нас нет никакого несомненного знания и что всякое так называемое научное знание есть угадывание.

Я совершенно неспособен признать ни это приравнивание, ни это противопоставление за взгляды, которых я хоть когда-нибудь мог придерживаться. Что до приравнивания рациональности и несомненного знания, я считаю себя учеником Сократа и глубоко осознаю мой, а говоря шире — наш недостаток знания. Это кажется мне прямым следствием моей критической установки, которую я отождествляю с моей рациональной установкой. Что же касается противопоставления рациональности и угадывания, то я всегда утверждал, что все наше так называемое (alleged) знание на самом деле состоит из догадок и что лучшее в нем состоит из догадок, контролируемых рациональной критикой. Так что здесь я в недоумении.

Все, что я могу сделать — это повиниться в том, что зашел, возможно, слишком далеко, когда вписал слова «лишь один» (введя тем самым в заблуждение Бернайса) в процитированную им фразу: «Есть лишь один элемент в наших попытках познать мир: критическое рассмотрение наших теорий»³.

Мне надо было написать: «Есть по крайней мере этот элемент рациональности...»

Я приношу извинения и беру слова «лишь один» назад. Однако я предполагаю, что к ним не следовало относиться так серьезно, поскольку ранее в той же самой лекции («Назад к досократикам» [1958(с)]) я написал на самом видном месте: «я хочу вернуться к... простой и ясной рациональности досократиков. В чем [она] заключается? Отчасти в простоте и смелости их вопросов, но мой тезис состоит в том, что главное в ней — это критическая установка...» [3 (151)].

Вместе с тем даже абзац из [1958(е)], непосредственно предшествующий процитированному Ьернайсом абзацу со словами «лишь один», показывает, по-моему, что эти два вводящие в заблуждение слова не были рассчитаны на слишком серьезное восприятие. Ведь в нем я писал: «Согласно очерченной здесь теории познания есть в основном только два отношения, в которых одна теория может превосходить другую: она может больше объяснять или она может быть лучше проверена — то есть она могла быть обсуждена полнее и более критически в свете всего, что мы знаем, всех возражений, которые

³См. Popper Karl R. Back to Presocratics // C&R, ch.5, section XII, p. 152 (русский перевод процитированного утверждения К. Поппера приведен в статье П. Бернайса, опубликованной в настоящем сборнике — см, с. 155). — Прим. перев. и ред.

168 Карл Р. Поп пер

мы могли придумать, и особенно также в свете проверок путем наблюдения или эксперимента, задуманных для критики этой теории».

Из этих двух отрывков можно увидеть, что я не имел в виду столь серьезного отношения к слову «лишь». В рациональности есть больше, чем просто узко понятая критическая установка. Одной из ее составных частей является, например, простота как проблемы, так и решений; другой — смелость как проблем, так и решений. В нее входят даже наблюдение и эксперимент, поскольку роль их сводится в основном к тому, чтобы использоваться в критических аргументах. Однако я всегда думал и продолжаю думать, что решающим моментом рациональности является принятие критической установки. Этот взгляд я хочу теперь защитить.

Во мне глубоко укоренилась боязнь громких слов, таких как «рациональность». Я боюсь дать им произвести на себя впечатление или с их помощью произвести впечатление на других. В то же время я думаю, что люди способны принять рациональную установку, или установку на рациональность, и что эта их способность имеет величайшее значение. И я думал так, когда писал «Открытое общество»; я полностью процитирую здесь ключевой пассаж оттуда: «Поскольку термины "разум" и рационализм [я мог бы добавить и "рациональность"] — расплывчаты, необходимо пояснить, в каком смысле я употребляю эти термины. Во-первых, необходимо отметить, что я использую их в весьма широком смысле — для обозначения не только интеллектуальной деятельности, но также наблюдений и экспериментов. Это замечание существенно, так как термины "разум" и "рационализм" часто употребляются в другом, более узком смысле — как противоположность не "иррационализму", а "эмпиризму". Рационализм, истолкованный в таком духе, ставит интеллект выше наблюдения и эксперимента, и его поэтому лучше охарактеризовать как "интеллектуализм". Однако когда я говорю о "рационализме", я всегда использую это слово в смысле, который включает в себя и "эмпиризм", и "интеллектуализм", поскольку наука использует эксперименты в такой же степени, как и методы мышления. Во-вторых, я использую термин "рационализм" для того, чтобы обозначить в общих чертах подход, который стремится разрешить как можно больше проблем, обращаясь скорее к разуму, то есть к отчетливому мышлению и опыту, чем к эмоциям и страстям. Это объяснение, конечно, не очень удовлетворительное, поскольку все такие понятия, как "разум" или "страсть", являются неоднозначными. Мы не обладаем "разумом" или "страстями" в том смысле, в каком мы обладаем определенными физическими органами, например мозгом или сердцем, или в том смысле, в каком мы обладаем определенными "способностями", к примеру способностью разговаривать или скрежетать зубами. Для того, чтобы быть несколько более точным, лучше определить рационализм в терминах практического подхода или поведения. Тогда мы сможем сказать, что рационализм — это расположенность выслушивать критические замечания и учиться на опыте. Это, по сути дела, позиция, которая предполагает, что "я могу ошибаться, и ты можешь ошибаться, но совместными усилиями мы можем постепенно приближаться к истине". Это позиция, которая не расстается легко с надеждой, что такими средствами, как аргументирование (argument)

Призыв Бернайса к более широкому пониманию рациональности 169

и систематическое наблюдение, люди могут достичь соглашения по многим важным вопросам. Эта позиция также предполагает, что даже в том случае, когда требования и интересы людей расходятся, они нередко могут обсуждать многие свои претензии и предложения и достигать — может быть, с помощью арбитража — компромисса, который в силу своей беспристрастности будет приемлемым для большинства, если не для всех. Короче говоря, рационалистическая позиция, или, как ее можно назвать, "позиция разумности (reasonableness)", очень близка к позиции науки с ее уверенностью, что в поисках истины мы нуждаемся в сотрудничестве и что с помощью аргументирования можно добиваться некоторого приближения к объективности» [4 (152)].

Я не думаю, что когда-либо отклонялся от этой позиции, но считаю, что мне удалось ее в значительной степени развить. Я мог бы даже сказать, что намекнул в этом отрывке на то, что «способность разговаривать» связана с разумом или рациональностью так же, как «скрежет зубов» со страстью. То, что я впоследствии развил более полно, связано в основном с отождествлением нашей рациональности с нашей способностью использовать язык для аргументирования.

Бернайс начинает последний абзац своего раздела IV заявлением: «Угадывание от доказательства отличает на самом деле не отсутствие рациональности...». Поскольку это утверждение входит в его критику моих взглядов, из него, по-видимому, следует, что я считаю, будто угадывание отличается от доказательства отсутствием в угадывании рациональности, присутствующей в доказательстве. Это согласуется с тем, что Бернайс приписывает мне приравнивание «рациональности [к]... знанию [или даже к доказуемому знанию]», а также «противопоставление рационализма и угадывания». Для рационалиста, такого как я, отстаивающего догадки и утверждающего, что вне математики и логики нет никаких доказательств, все это выглядит весьма загадочным.

Ценой некоторых усилий мне все-таки, кажется, удалось понять, откуда возникло это недоразумение. Я считаю и иногда говорю, что в психологических процессах, ведущих к новым теориям и догадкам, есть две различных компоненты. Одна из них — творческое воображение или, если угодно, «интуиция»; другая — рациональная критика. Однако я утверждаю, что это же относится и к новым математическим доказательствам: сначала возникает интуитивное, основанное на воображении представление о том, как могло бы выглядеть доказательство; затем следует критическая проверка отдельных шагов этого доказательства — критическая ревизия, которая (чаще, чем наоборот) показывает нам, что доказательство неверно (верное доказательство — это такое доказательство, которое переживет самую пытливую и систематическую критику).

Так что я полагаю, что процедура в случае догадок и в случае доказательств по существу одна и та же — в той мере, в какой речь идет об их генезисе. Действительно, доказательства, которые не были тщательно исследованы, — это всего лишь догадки. Их можно назвать «догадками-доказательствами» в отличие от «догадок-теорий».

170 Карл Р. Поппер

Таким образом, Бернайс, без сомнения, неправильно понял меня, когда приписал мне взгляд, согласно которому доказательства рациональны, а догадки — нет. Я склонен сказать (с некоторым упрощением), что и те, и другие находятся на дорациональной стадии, пока они только выдвинуты нашей интуицией, и на рациональной стадии с того момента, когда мы начинаем их критически исследовать.

В предложении из раздела IV, непосредственно предшествующем только что обсуждавшемуся, Бернайс спрашивает: «...разве внутренние достоинства теории не составляют нечто вроде ее рационального характера?»

Однако это вопрос совсем другого рода: мы должны различать нашу рациональность — вопрос об интуитивных или иррациональных элементах в противовес рациональным элементам в процессах формирования теории или доказательства, — и ценность сформированной структуры (доказательства или догадки, то есть пробной теории) самой по себе. Некоторая структура может быть лучше или хуже с рациональной (критической) точки зрения. Именно здесь может сыграть роль ясность формулировок. Важна также и логическая сила сформулированной идеи — глубина доказательств или объяснительная сила теории.

Таким образом, вопрос о том, производим ли мы теорию рациональным образом, должен быть полностью отделен от вопроса о ценности произведенного продукта.

Я признаю, что оставляю — при формировании теории — некоторое место для иррационального воображения или интуиции. Однако я не приписываю им никакой надежности. «Интеллектуальная интуиция и воображение очень важны [в науке]», — писал я, «но они не надежны: они могут показывать нам вещи очень ясно и все-таки вводить нас в заблуждение. Они необходимы как основные источники наших теорий, но большая часть наших теорий все равно ложны» [5 (153)]. Все это применимо к открытию новых теорий (или доказательств). Когда они сформированы, мы рассматриваем их критически. И это критическое рассмотрение есть рациональная часть формирования теорий.

Конечно, все сказанное по необходимости в высшей степени схематично. В действительности мы все время переключаемся от интуиции к критике и обратно к интуиции. Кроме того, интуиция часто входит в фазу критики: мы часто научаемся без какого-либо подробного разбора «видеть», что что-то не так (и иногда мы видим это ошибочно!).

Все это, я думаю, интересно, но далеко не гак интересно, как объективистские (или принадлежащие миру 3) вопросы о «внутренних достоинствах теории», согласно превосходному выражению Бернайса.

v

Если бы мне задали эссенциалистский вопрос «Что такое рациональность?», я склонен был бы ответить, что я не знаю и вообще не собираюсь отвечать на вопросы типа «Что такое... ?». Тем не менее то, что говорит Бернайс по поводу этого вопроса, кажется мне чрезвычайно интересным, и я склонен думать, что из этого может произрасти нечто важное. Вопрос

поставлен Бернайсом в его разделе V в форме «Что является собственно признаком рациональности?». Бернайс отвечает, что ответ на него можно найти «в концептуальном элементе, который выходит за пределы восприятия... и обеспечивает некоторого рода понимание». Этот ответ показывает, что теперь Бернайс имеет в виду вопрос третьего мира о «внутренних достоинствах теории».

Что касается предложенного Бернайсом ответа, сначала я склонялся к тому, чтобы сказать «нет» его «концептуальному элементу» и «да» его ссылке на «понимание». По зрелому размышлению, однако, я вполне готов сказать «да» и «концептуальному элементу», если только мы сначала договоримся, что это означает по существу формулирование на аргументативном языке (argumentative language).

(Я не склонен на вопрос «Что такое рациональность?» ответить «Рациональность есть оперирование с понятиями», ибо это приведет нас прямиком в трясину «глоссогонической философии» [6 (154)], потому что тогда нам придется продолжать спрашивать: «Что такое понятие?» Возможный ответ: слово с определенным смыслом (meaning). И мы уже в философской трясине — в философии смысла.)

Вместе с тем фактом является то, что аргументативный язык использует слова или понятия и что поэтому ему можно приписать концептуальный характер [7 (155)]. Однако рациональное значение любой теории зависит не от ее концептуальной разработки, а от других вещей.

Конечно, мы используем абстрактные понятия. Вместе с тем я заявляю, что наше отношение к понятиям претерпело серьезнейшие изменения, особенно в математике (на которую ссылается Бернайс). Было время, когда математик содрогнулся бы, осознав, что словам «точка», «плоскость» и «твердое тело» можно приписывать различный смысл; и первой его реакцией (после содрогания) было бы добавить что-нибудь (вероятно, определение, а может быть аксиому), чтобы сохранить «смысл» своих «понятий» однозначным. Шаг от подобной позиции к теории моделей и нестандартным моделям — это огромный прогресс; и в ходе этого развития первоначальная идея, что понятия — это слова с определенным смыслом, теряет большую часть своего значения.

Таким образом, я не вполне доволен упором Бернайса на понятия, и мне кажется, что его анализ в пп. (1)-(4) в разделе V можно было бы к выгоде для него переформулировать, говоря не о понятиях, а о языках и степени их артикулированное™. Вместе с тем проблемы, поднимаемые Бернайсом в этих пунктах, остаются важными.

Еще важнее, хотя и имеет другой характер, ссылка Бернайса на рациональный характер идеи закона природы (раздел V, п. (6)). Хотя эта идея претерпела различные уточнения, ее рациональный характер prima facie⁴ такого рода, который Кант называл априорным.

Я думаю, что Бернайс явно прав, когда спорит с Юмом (пользуясь примерно теми же аргументами, что и я), доказывая, что рациональность

Prima facie (лат.} — с первого взгляда. — Прим. перев.

172 Карл Р. Поппер

не обязательно влечет за собой достоверность (certainty) и что предположительный характер законов природы (и теорий) не ущемляет их важного свойства быть средствами рационального понимания.

Здесь проявляется объективистский, или ценностный аспект рациональности: существует рациональная оценка теорий с точки зрения их содержания, их объединяющей силы, их простоты.

VI

В своем разделе VI Бернайс сначала говорит о том, что Фердинанд Гонсет называет схематическим характером всякого описания [8 (156)].

Я полностью согласен с Бернайсом, что этот схематический характер всякого описания связан с его рациональностью. Мне бы хотелось связать его также с проблемо-решательным характером рациональности (problem solving character of rationality). Даже по-видимому бесконечное изложение неинтересных подробностей всегда будет схематичным, но оно не является ни столь схематичным, ни столь «рациональным», как изложение, предназначенное для решения некоторой проблемы — например, проблемы ответственности за крушение единственного британского дирижабля, произведенного государством, — R101 [9 (157)]. Эти высшие уровни рациональности, которыми интересуемся мы оба — Бернайс и я, — отличает их систематическая, зависящая от проблем и проблемо-решательная избирательность и трансцендентность [10 (158)].

Последний абзац бернайсовского раздела VI столь же интересен. В нем Бернайс говорит об идеализированных теоретических структурах и замечает, что «их взаимоотношения образуют открытую область объективности — объективности sui generis [особого рода]». Я могу, быть может, предположить, что эта идея, столь кратко очерченная Бернайсом, возможно имеет много общего с моим «третьим миром» (или, как предпочитает говорить Экклс, «миром 3») или, точнее, с его математической областью.

VII

я предпочел бы сказать, благодаря использованию гипотез, включающих эти понятия, — «достигается понимание [такого] рода, которое... не может быть заменено никаким структурным объяснением, как бы тщательно оно ни было разработано».

Это очень простое и в высшей степени интересное замечание, которое бьет прямо по дискуссии о возможности «свести ментальный разговор к физическому разговору» (то есть психологические теории к физическим). Мне нравится эта идея, но она нуждается в подробном критическом обсуждении. Я вполне могу представить себе, что оценка количества адреналина в крови может, для подготовленного биохимика, обеспечить понимание того же рода, что и, но более глубокое, чем психологический диагноз страха; и если такие научные термины станут популярными и войдут в общее употребление, они смогут заменить некоторые из терминов донаучной популярной психологии. Физиологи могут предпочесть ссылки на уровень сахара в крови употреблению психологических терминов, и их язык может войти в моду. Ясно, что такие вещи могут происходить: такой идеологический объяснительный термин, как «эксплуатация», может стать более модным, чем, скажем, «бедность среди богатства»; и он может дать интуитивное «понимание» — хотя это понимание, возможно, будет иметь сомнительную значимость с рациональной и критической точек зрения.

Таким образом, я нахожу идею Бернайса привлекательной и важной, но — в той краткой форме, в какой она представлена — слишком эскизной для оценки.

Вместе с тем никакие подобные сомнения не охватили меня, когда я прочел предложение Бернайса рассматривать «регулятивную идею справедливости» как «существенный элемент рациональности» и как образующую «некоторую область объективности». Действительно, проблемы, пробные решения, критические оценки и вызываемые ими положения дел кажутся мне принадлежащими миру 3 столь же определенно, как и любая физическая теория.

Я предполагаю, что те области мира 3, которые мы можем назвать рациональными, отличает возможность формулировать в них сравнимые и допускающие аргументирование стандарты и оценивать положение дел, сравнивая его с этими стандартами. Таким образом, можно сказать, что возможность критического обсуждения стандартов и критического сравнения стандартов характеризует область (сущность?) рациональности в мире 3. Дело в том, что, по-моему, есть такие части мира 3 — например, произведения искусства и художественные стандарты, — которые не входят или, скорее, не вполне входят в область рациональности.

В заключение я снова хочу подчеркнуть различие между более личным, психологическим или субъективным смыслом слова «рациональный» — тем смыслом, в котором его можно противопоставить словам «эмоциональный», «страстный», или, возможно, «образный» (imaginative) или «интуитивный», — и более объективным смыслом, в котором слово «рациональный» может характеризовать некоторые виды продуктов нашей умственной деятельности

174 Карл Р. Поппер

(объекты мира 3). Первый, или субъективный, смысл кажется мне менее важным и, во всяком случае, довольно-таки туманным. Я с радостью признаю, что не следует чересчур упрощать здесь чисто критическую установку и что может быть такая вещь, как рациональное творчество или творческая рациональность. Вместе с тем мне все-таки кажется, что для того, чтобы быть творческой, рациональность должна состоять из элементов, так сказать, воображения и критики. Должен быть какой-то продукт нашего ума [духа], какой-то объект мира 3, к которому мы сможем подойти с некоторым стандартом мира 3.

И есть область мира 3, имеющая характер рациональности в объективном смысле. В самом центре этой области находится математика: не потому, что ее высказывания можно доказать (здесь, как и во многих других местах, мы с Бернайсом согласны), но скорее потому, что их можно рационально, то есть критически, обсуждать» Другую часть этой области образуют предложения естественных наук, а также обсуждения проблем справедливости и этических стандартов. Во всех этих случаях мне все-таки кажется, что мы можем пролить свет на проблему рациональности и прояснить ее, если скажем, что мы говорим о рациональности всегда, когда есть нечто, являющееся, отчасти, продуктом критического обсуждения или, скорее, совместным продуктом воображения и критического обсуждения.

Чтобы показать, что я не защищаю узкого понятия рациональности, я могу заключить свой ответ Бернайсу упоминанием об одном виде рациональных сущностей, о которых Бернайс не упоминает специально как о рациональных или творческих, Я имею в виду проблемы. Открытие новой проблемы — творческий акт, и все-таки, как правило, оно является результатом критики. Таким образом, оно рационально в высокой степени.

Список сокращенных обозначений работ К. Поппера, упоминаемых в настоящей статье

1940(a) What is Dialectic? // Mind (London), New Senes >ol 49 №196, 1940, pp.403-426. CM.

также Conjectures and Refutations. London: RoLtltJi. ) >, ch 15, и последующие издания.

(Русский перевод: Поппер К. Что такое диале^ича' / Вопросы философии, 1995, № 1,

с. 118-138.) 1945(с) The Open Society and its Enemies. 2 vols. London R^i ti JM л it* Ktgan Paul, 1945. (Русский

перевод: Открытое общество и его враги. Т. 1-И / Пот "„д Са^вского В. И. М., 1992.) 1957(g) The Poverty of Historicism. London: Routledge and Ktgan Paul Boston, Mass.: The Beacon

Press, 1957. (Русский перевод: Поппер К. Нише га исторыим, М: Издательская группа

«Прогресс» VIA, 1993.) 1958(е) Back to Presocraîics // Proceedings of the Aristote.iM bouet\ * л , s \ol I IX (195S 19S9)

London: Harrison and Sons, LwL. 1959, pp i M los Н'мк i * > l "M'al и фи *ч

сборниках работ К. Поп пера). 1959(а) The Logic of Scientific Discovery. London: HutJu.ison a J Co \, \ «k Вачс Hook ! a ,

1959. (Русский перевод большей части книги см в: Поппер К ягнико и поп научного

знания. М.: Прогресс, 1983: далее обозначается как Ли РАЗ.) 1963(а) Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowlewdge. London: Routledge and Kegan

Paul, 1963, 5th Edition, 1989. 1966(f) Of Clouds and Clocks. St. Louis, Missouri: Washington Universin Press, 1966. См. также |!972a].

(Русский перевод в: Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс. 1983.)

Призыв Бернаиса к более широкому пониманию рациональности 175

1969(k) The Aim of Science // Contemporary Philosophy: A Survey / Ed. by Klibansky Raymond. Vol III: Metaphysics, Phenomenology, Language and Structure. Firenze: La Nuova Italia Editrice, 1969, pp. 129-142. См. также 1972(а).

1972(a) Objective Knowledge: An Evolutionary Approach. Oxford: Clarendon Press, 1972 и последующие издания.

Примечания

1. (149). Hayek F. A. von. Degrees of Explanation // The British Journal for the Philosophy of Science, vol.6, 1955, pp.209-25; перепечатано в Hayek F.A. von. Studies in Philosophy, Politics and Economics. London: Routledge & Kegan Paul, 1967, pp. 3-21. См. также вторую главу этой книги, озаглавленную «Теория сложных явлений» («Theory of Complex Phenomena»); впервые опубликована в: Critical Approach to Science and Philosophy / Ed. by Bunge A/., pp. 332-49. Поскольку в моих ответах авторам книги «The Philosophy of Karl Popper» мне предназначено отвечать на критику, я, возможно, могу упомянуть о том, что Хайек в своем примечании 21 на с. 31 своих «Studies» (хотя, несомненно, вполне оправданно ввиду некоторых недостаточно ясных формулировок в моей книге «The Poverty of Historicism» («Нищета историцизма») [1957(g), p. 106ff] [рус. пер. Поппер К. Нищета историцизма. М.: Прогресс-VIA, 1993, с. 122 и далее]) критикует взгляд, которого я никогда не придерживался. Я хотел охарактеризовать как «частное историческое утверждение» только эволюционную гипотезу как таковую, но, конечно, не дарвинистский механизм естественного отбора. Однако я не думаю, что на самом деле существуют какие бы то ни было расхождения по этому пункту между Хайеком и мной.

2. (150). Я пытался предложить некоторое небольшое усовершенствование дарвинизма (теории эффекта Болдуина) в виде «генетического плюрализма», разъяснение которого дается в части 3 и в «Приложении 1971 г.» к моей лекции в память Герберта Спенсера 1961 г., теперь опубликованной как гл.7 моей книги «Objective Knowledge» (1972(a)], и в некоторых замечаниях (на которые ссылается Бернайс) в моей лекции в память Артура Холли Комптона «Of Clouds and Clocks» («Об облаках и часах») [1966(f)] (теперь гл.6 моей книги «Objective Knowledge» [1972(a)D [рус. пер. - ЛиРНЗ, с.496-557].

3. (151). Popper Karl R. Back to Presocratics, section I, C&R, p. 136 (второй курсив в оригинале не выделен).

4. (152). Popper Karl R. The Open Society and its Enemies, vol. II [1945(c)] и более поздние издания, eh. 24, sect. I, p. 224 и далее). (Рус. пер.: Поппер Карл Открытое общество и его враги. Т.П. М., 1992, с. 259-260.) К этому отрывку есть сноска, опущенная здесь.

5. (153). Popper Karl R. On the Sources of Knowledge and Ignorance, section XVI, point 8, C&R, p. 28.

6. (154). Термин «глоссогоническая философия» и «глоссоморфный» принадлежат Адольфу Штёру — см. Cleve Felix M. The Giants of Pre-Sophistic Greek Philosophy. The Hague: Martinus Nijhoff, 1965, vol.1, p. XXXI («glossogon philosophy»), vol.11, p. 539 («glossomorphic»).

7. (155). Можно было бы подумать, что лучше было бы говорить не о «понятиях», а о «символах (с некоторым закрепленным смыслом)». Я не думаю, что это помогло бы делу, особенно применительно к данному обсуждению. Ведь есть много символов, не связанных с рациональностью, как показывает роль символов в языках животных. (С этой точки зрения можно рассмотреть роль бранных слов в человеческих языках.) Я думаю, что человеческая рациональность и аргументативное или критическое использование человеческого языка развивались совместно и на деле вряд ли их можно различать.

8. (156), См. в особенности Gonseth Ferdinand and Gagnebin Henri-Samuel. Déterminisme et libre arbitre. Neuchatel: Griffon, 1944.

9. (157). См. автобиографию Невила Шюта (Shule Nevil. Slide Rule. London: Heinemann, 1954, chapters 2-7. London: Pan Books, 1968, pp. 54-135),

10. (158). Cp. C&R |1969(k), p. 135]; |1972(a), p. 197].

Мир предрасположенностей и эволюционная эпистемология