Вопросы терминологии. Определение паронимии

Такой ряд квазитерминов, не имеющих достаточно строгого значения, но все же привычных для филологической литературы первой половины века, как аллитерация, звуковой повтор, парономасия (-азия), паронимическая аттракция, народная, ложная и поэтическая этимология, звукообраз и звуковая метафора, парехеза [“Парономазия со словами, различающимися одной буквой или “переставленными” слогами. Per vitem ad vitam. Муж по дрова, а жена со двора (Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М.: Сов. энциклопедия,1969, 312). Ср. термины гетерофемия и малопропизмы], и некоторые другие, за последние полтора-два десятилетия расширился до трудно обозримых пределов. Прежде всего опасно популярным стал старый термин анаграмма, который может восприниматься подчас даже как родовой в отношении всех видов звуковых повторов. В работе Wunderli P. Ferdinand de Saussure und die Anagramme: Linguistik und Literatur. Tubingen: Niemeyer, 1972 от изобилия терминов типа гипограмма, параграмма, антиграмма, логограмма, антифон, дифон, параморф и т.п. местами прямо рябит в глазах. Выплыв из тетрадей Соссюра, некоторые из них сразу же зажили второй жизнью, особенно в кругах, близких к кружку “Tel Quel” (см., например, Wunderli P. Ferdinand de Saussure und die Anagramme: Linguistik und Literatur. Tubingen: Niemeyer, 1972, 49, 130 и Dacrot О., Todorov Tz. Dictionnaire encyclopedique des sciences du langage. Paris: Seuil, 1972, 446 о попытках генерализации модели соссюровской анаграммы в виде параграммы).

Терминотворчество этим не ограничивается. Появляется фонестема (см. Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М.: Сов. энциклопедия,1969, 496), для поэтики рифмы предложено понятие “поэтофонемы” [Как увидим ниже, существенное и для паронимической аттракции] и соответствующий термин (см. Kramer W. Die poetische Destruktion des Phonemischen. // Kommunikationsforschung und Phonetik. Hamburg: Buske, 1974, 329), обсуждается понятие “омонемы” (см. Литвин Ф.А. Многозначность на предлексемном уровне и функционирование слова в речи. // Проблемы лексической и грамматической семантики. Владимир, 1975 (Владим. пед. ин-т), 46—47). Незаметное распространение в отечественной традиции термина паронимия потребовало согласования его значения со значениями терминов парономасия и паронимическая аттракция. Нормативистскому подходу к явлениям близкозвучности мы обязаны тем, что единственно правильным в ряде работ признается понимание паронимов как однокорневых слов (см., например, Вишнякова О.В. Паронимы в русском языке. М.; Высш. школа, 1974, 8—9 и др.). Таким образом, частный случай близкозвучности, этимологическая близость подчиняет себе в расхожем терминоупотреблении фонетическую близость слов, вообще говоря, достаточно независимую от наших этимологических знаний и от реальных деривационных отношений в системе языка. Поэтому “проблема паронимии” намного шире культурно-речевого аспекта в семантическом и ортологическом разграничении однокорневых слов. Если следовать точке зрения О.В.Вишняковой, то термин паронимическая аттракция пришлось бы оторвать от явлений парономасии, а для разнокорневых, но близкозвучных слов придумывать новые термины типа парономасы и т.п. Едва ли в этом есть необходимость. Паронимы — явление более разностороннее, чем то, которое имеют в виду определения, получившие распространение в нашей литературе последних лет. В связи с этим мы считаем возможным и вполне правомерным использовать термин паронимия и в значении “парономасия”, синонимизируя это словоупотребление — пока не достигнута терминологическая упорядоченность — и с термином паронимическая аттракция.

Нас занимают разнокорневые паронимы, О.В.Вишнякову — однокорневые. Возможно, следовало бы сделать соответствующую оговорку в подзаголовке ее книги (и тогда был бы уместен подзаголовок и в этой главе). Ограничиваясь этими замечаниями, в дальнейшем мы будем применять термин паронимия (а иногда — парономасия и паронимическая аттракция) и его производные, имея в виду именно разнокорневые слова, обладающие известной степенью сходства в плане выражения [Ср. определение парономасии: “Семантическая конфронтация слов, сходных с фонетической точки зрения, независимо от каких-либо этимологических связей” (Jakobson R. Quest for the essence of language. // Diogenes, [Montreal], 1965, N 51, 32; перевод из работы Литвин Ф.А. Многозначность на предлексемном уровне и функционирование слова в речи. // Проблемы лексической и грамматической семантики. Владимир, 1975 (Владим. пед. ин-т), 55). Парономасия таким образом относится к некоторому тексту; но ср. точку зрения Валесио (см. выше), стремящегося выявить парономастические парадигмы (мы предпочитаем говорить о паронимических парадигмах)].

Для исследований в области паронимии существенны понятия, которые воплощены в терминах квазиморфема и псевдоморфема, предложенных в самое последнее время в связи с растущим интересом к паронимам в широком, но опять-таки особом смысле (см. Степанов Ю.С. Методы и принципы современной лингвистики. М.: Наука, 1975, 52—54 и Литвин Ф.А. Многозначность на предлексемном уровне и функционирование слова в речи. // Проблемы лексической и грамматической семантики. Владимир, 1975 (Владим. пед. ин-т), 41) [Ср. понятие “псевдоморфемного уровня” (Григорьев В.П. Словарь языка русской советской поэзии: Проспект. Образцы словарных статей. Инструктивные материалы. М.: Наука, 1965, 19). Оставляем в стороне важное явление межъязыковой паронимии (см. Литвин Ф.А. Многозначность на предлексемном уровне и функционирование слова в речи. // Проблемы лексической и грамматической семантики. Владимир, 1975 (Владим. пед. ин-т), 52—53 и Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977 — примеры из О.Сулейменова)], не связанном с понятием парономасии, с творческим словопреобразованием и с понятием слова как экспрессемы. Нам придется в дальнейшем часто прибегать к терминам с первой частью квази- (и к кавычкам для обозначения паронимических “корней”, “основ” и т. п.), но мы не будем считать себя связанными понятием “частичного семантического совпадения” между сегментами лексических единиц в системе языка (см. Степанов Ю.С. Методы и принципы современной лингвистики. М.: Наука, 1975, 52—53), предпочитая говорить о реализуемых и потенциальных ассоциативных связях между паронимами и квазиморфемами [Необходимо в той или иной мере учитывать и такие термины, как субморф, квазифлексия, квази-морфы, (см. работы Земская Е.А. О понятии “позиция” в словообразовании. // Развитие современного русского языка 1972: Словообразование. Членимость слова. М.: Наука, 1975; Борт 1975; Лопатин В.В. О двух этапах морфемного членения слов. // Развитие современного русского языка 1972: Словообразование. Членимость слова. М.: Наука, 1975; Голанова Е.И. Об одном типе препозитивных единиц в современном русском языке: На материале имен существительных с префиксами квази-, лже-, псевдо-. // Развитие современного русского языка 1972: Словообразование. Членимость слова. М.: Наука, 1975). Особенно поучительно (хотя используется пока скорее для “дискриминации” орфографии) понятие “квазиморфонемно-графической” формы производящей основы (см. Борт 1975, 58)].

Итак, паронимию мы определяем как систему парадигматических отношений между сходными в плане выражения разнокорневыми словами (не связанными в синхронии ПЯ признаками явной деривационной близости), реализуемую в конкретных текстах путем сближения паронимов в речевой цепи, благодаря чему возникают различные эффекты семантической близости или, наоборот, противопоставленности паронимов [Если уж разграничивать употребление терминов паронимия и парономасия, то мы бы предпочли говорить о паронимии как о фактах ПЯ, а о парономасии — как о фактах на уровне наблюдения].

Степень звуковой близости, позволяющую говорить о паронимии, мы в основном ограничим минимумом в виде двух тождественных согласных. Тождество определяется — в соответствии с поэтической практикой — на орфографическом уровне. Совпадение гласных не является необходимым: в подавляющем большинстве случаев гласные могут варьировать в максимально широких пределах — от полного совпадения до полной редукции в одном из атграктантов. Обычно, но совсем не обязательно совпадение порядка следования согласных [Все эти указания — ориентировочного, а не догматического характера. Так, мы склонны рассматривать в ряду паронимов и отдельные сопоставления типа соль — сор (одноконсонантное совпадение) у Вознесенского, а, например, выделяемый ниже “консонантный тип” паронимии формально может и не отвечать принятым ориентирам, рассчитанным на основные тенденции в использовании паронимии русскими поэтами XX в. (см. 19.4)].

Для определения паронимии именно на орфографическом уровне (а это следует иметь в виду для правильного понимания всего дальнейшего) есть серьезные основания. Уже Брик установил, что в “простейшем виде” звуковых повторов твердые и мягкие согласные звуки не различаются (Брик О.М. Звуковые повторы. // Поэтика. Сборники по теории поэтического языка. Пг.: Опояз, 1919, вып. 1-2, 60). Это характерно и для паронимии. “Звуковые повторы” — это в первую очередь “буквенные повторы”, повторы “звукобукв” [Соссюр подразумевал под анаграммами, напротив, именно анафонию (см. Wunderli P. Ferdinand de Saussure und die Anagramme: Linguistik und Literatur. Tubingen: Niemeyer, 1972, 13 и др.)]. Поэтическая изощренность в области паронимии существенно отличается от изощренности фонологических теорий и методик экспериментальной фонетики. Преобладающий в паронимии порог эстетического восприятия поэтом (и читателем) звукового состава слова находится выше не только различения твердых и мягких консонантов, но и оглушения звонких в конце слова, явлений ассимиляции и рефлексии по поводу йота [С этим важным обстоятельством можно связать почти единодушное сопротивление поэтов орфографическим реформам. Жолтый и желтый у Блока или черный и чорный у Хлебникова и Есенина — это случаи, говорящие (пусть по-разному) лишь о желании поэтов оставить за собой право на индивидуальное отступления от орфографических норм (см. Григорьев В.П. Язык, орфография и писатель. // Орфография и русский язык / Под ред. И. С. Ильинской. М.: Наука, 1966; ср. статью “Орфография поэтическая” в КЛЭ). Потеря “ятя” в глазах поэта действительно обедняет ПЯ, хотя его потенциально-паронимическое богатство “йотом” поэты, как правило, игнорируют. Введение в русскую графику буквы “йот” сильно повлияло бы на направление паронимических ассоциаций (буква “и краткое” в глазах поэтов, конечно же, — “гласная буква”). Тема “йот в русской поэзии XX в.” ждет своего исследователя.]. Буква Я для поэта часто такая же элементарная единица, как О или А (понятно, что это не касается позиции рифмы). Говоря в общей форме о “звуках” и “звучаниях”, поэты имеют в виду прежде всего их орфографические одежды. Асимметрия между звуком и буквой занимает поэзию в целом куда меньше, чем лингвистов.

Другой вопрос, требующий разъяснений,— это отношения между паронимией и звуковыми повторами. Провести между этими явлениями четкую (а тем более жесткую) границу нелегко, да и едва ли вообще необходимо и возможно. Различия здесь часто почти неуловимы, а в ряде случаев неотделимы от субъективных моментов восприятия [Однако целостное сопоставление контрастных по признаку паронимии идиостилей, например, Хлебникова и Ахматовой, Мартынова и Твардовского или Вознесенского и Кушнера позволяет в значительной мере нейтрализовать эту субъективность. Помогает здесь и сопоставление разных сборников одного поэта. Так, сб. “Поиски героя” Н.Тихонова несколько выделяется в его творчестве и “поисками паронимии”: ср. трущобам, требующим слова (“В Карелии”), (спят) воры и вороны (“Ночь президента”), (средь) лома молний (“И мох и треск...”) и под. Показательно и наличие в этом сборнике такой залихватской СрМтф, как мечты рассол в кастрюлях сна (“Повсюду раннее утро”), непредставимой у позднего Тихонова]. Тем не менее еще в 20-е годы было справедливо подчеркнуто принципиальное отличие “поэтической этимологии” как “эвфонии, грамматически осмысленной”, от аллитерации как эвфонии “чисто звуковой” (Винокур Г. Культура. языка. М.: Федерация, 1929, 312; ср. 19.0 об “эвфонемах” у Готъе). Винокур даже говорил о поэтической этимологии как о “творчестве морфологическом по преимуществу” (там же), но не увидел здесь собственно лингвистической проблемы.

Традиционные звуковые повторы, конечно, не исчезают из поэзии с распространением в ней паронимии. Однако те из них, глубина которых достигает вида СГС, ГСС, СГСГС и т.п. [С—согласный, Г—гласный (речь идет об орфографических формах слов). См. в этой связи Чурганова В.Г. Очерк русской морфонологии. М.: Наука, 1973, 42 и след. — о “минимальной корневой структуре”] (а таких случаев становится в отдельных текстах не меньше, чем обычных аллитераций), воспринимаются теперь как имитирующие структуру нормальных для русского языка корневых морфем и его активных производящих и производных основ. Эти квазиморфемы, естественно, приобретают (хотя бы потенциально) особый план содержания, чем и пользуются поэты. Таким образом паронимические квазиморфемы отличны от традиционных звуковых повторов в обоих планах.

Возникает в связи с этим и еще один вопрос, оказавшийся в свое время решающим для Соссюра в его сомнениях по поводу реального статуса обнаруженных им анаграмм. В какой мере сознательно используется поэтами паронимия? Было бы очень интересно собрать здесь мнения самих поэтов (см. соображения в статье Шаламов В.Т. Звуковой повтор — поиск смысла: Заметки о стиховой гармонии. // Семиотика и информатика. М.: ВИНИТИ, 1976, вып. 7). Но и без анкетирования ясно, что творчество Хлебникова, Маяковского, Пастернака и Асеева и многих современных поэтов существенно отлично в этом отношении от творчества поэтов-символистов и поэтов первой половины XIX в. Отличия здесь не только в количестве фактов паронимии и в разнообразии ее смысловых эффектов, но, может быть, прежде всего именно в степени осознания художественных возможностей приема. Когда же прием с периферии ПЯ перемещается — в результате усилий ряда поэтов XX в. — в область особо настойчивой художнической рефлексии, захватывает поэзию в целом, нам невольно видится развитая паронимия и там, где по существу мы имеем дело с глубокими звуковыми повторами, с зародышами паронимии — в поэзии Пушкина или других поэтов XIX в.

Что касается стихового пространства, на котором ощущаются семантические эффекты паронимии, то можно принять здесь максимум в виде четырехстрочной строфы (см. некоторые детали: Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977). Существенно, что “истинная” паронимия обычно не выходит за пределы двух соседних строк,, однако исследование своеобразной “рассеянной” паронимии обнаружило в поэзии XVIII—XX вв. неизвестные ранее факты, “аттракции на расстоянии”, которые могут связывать даже начало и конец стихотворения — нечто подобное связям между стремя и стремительно у Заболоцкого в “Городе в степи” (см. Поэт и слово: Опыт словаря. М.: Наука, 1973) или проведение консонантизма заглавия через весь текст [Это исследование осуществляет Н.А.Кожевникова].

В работах Григорьев Григорьев В.П. Паронимическая аттракция в русской поэзии XX в. // Сб. докладов и сообщений Лингв. общ-ва. Калинин, 1975, т. 5 (Калин, ун-т) и Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977 приведены многочисленные факгы, свидетельствующие о роли “будетлян” в том “паронимическом взрыве”, который обнаруживает поэзия XX в. Но “взрыв” был подготовлен длительным развитием ПЯ, так что истоки паронимии в русской традиции можно (и нужно) искать даже в фольклоре.

Пословицы или поговорки типа сила солому ломит, Никола с колоском (а Петр со снопком), загадки типа “Что тако: у нас в избушке палагеино имя? Полати” или “Что же носит вороново имя? Воронец в избе” [См., Ефименко П.С. Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии. М., 1878, ч. 2, с. 242 (№№ 157 и 159). Пример указан А.Б.Пеньковским. Он же отметил у А.И.Левитова: “— А кур видеть во сне, братцы мои, это беспременно к куреву какому-нибудь!..” (“Праздничный сон”, v)], персонажи волшебных сказок (Налим Налимович > Налим Малиныч; Потапович < Топтыгин; Роговна < горе и др. под.) [См. статью В.Ф.Куприянова и А.Б.Пеньковского “Усилительные образования нарицательных имен, построенных по антропонимической модели” (в печати)], с одной стороны, простота без пестроты в “Житии Сергия Чудотворца” — с другой [См.: Улуханов И.С. О языке Древней Руси. М., 1972, с. 46], своеобразное “будетлянство” не только Гоголя (даже в “Шинели” был отмечен повтор ЛПК — ПЛК: серебряные лапки под аплике; см. Эйхенбаум. Б.М. Литература: Теория, критика, полемика. Л.: Прибой, 1927, 157) или Шишкова (с его “поэтическими этимологиями” типа грех, город, гордость, гром и т.п. < гора и другими общеизвестными фактами), но и Крылова (с его урча — курчонком и сер — сед, предвосхищающим современное соль — сор в афоризме Вознесенского), если угодно, даже Карамзина (у которого Эйхенбаум еще в 1916 г. отметил сближения Гвадалквивир и Эльвира, розмарин, Морена и мрамор [См.: Эйхенбаум Б. Сквозь литературу. Сб. статей. Л.,1924, с. 48. — Ср. также в воспоминаниях Фета объяснение имени верховой лошади Баронесса тем, что она выпряжена из бороны (см. Винокур Г. Маяковский — новатор языка. М.: Сов. писатель, 1943, 129, сн. 3)]), не говоря уж о Державине, Тредьяковском и Ломоносове (“предвосхищающее будетлянство” которых заслуживает особо тщательного исследования) [О “звуковых метафорах” у Ломоносова см. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977, 238— 239 (и примечания).], — с третьей, оказываются в той или иной мере связанными с “паронимическим взрывом” XX в.

Такие переклички обнаруживаются достаточно часто, чтобы глубокое, но полемически-резкое противопоставление Маяковским паронимических парадигм у Хлебникова вульгаризованным аллитерациям у Бальмонта (М XII, 24) не заслоняло реальных связей “взрыва” с его дальними и близкими истоками, “снабженцами” и “смежниками”, будь это Бодлер, Малларме, Лотреамон и Валери или Вл.Соловьев [Заглавие статьи Соловьева “Идолы и идеалы” (“Вестник Европы”, 1891, №№ 3 и 6) недавно откликнулось в заглавии книги Э.В.Ильенкова “Об идолах и идеалах” (М., 1969)], Ф.Сологуб и Вяч.Иванов [Ср. антипаронимический памфлет А.Измайлова “Звенящий кимвал” (VIII) в его кн.: “Пестрые знамена (литературные портреты безвременья)” (М., 1913, с. 47—49), где Иванову ставятся в вину Платона платаны, сребровиссонные сонмы, держава ржавая, сближения типа медь — мед, таверна верных и т.п. — Указано А.Б.Пеньковским]. В начале века, например, у Сологуба мы находим немало несомненно сознательных паронимических сближений, ограниченных, что важно, узким символистским словарем [См. о русских символистах как о “столпниках стиля” в отношении словаря Мандельштам О. О поэзии. Сб. статей. Л.: Academia, 1928, 48. С расширением словаря, с “обмирщением” ПЯ, особенно мощно осуществленным “будетлянами”, и обнаружились богатейшие потенции развития паронимии с использованием всей лексики литературного языка, просторечия, диалектов, жаргонов, словотворчества и т. д]: утешения тишины (1902), умилительные молитвы (1904; в свободном стихе), “В темноте мой путь я путал” (1905). А в стихотворении “Что звенит?..” (1906) есть такие паронимические рассуждения об имени Иванова: “Реет имя ВЯЧЕСЛАВ, | Вящий? Вещий? | Прославляющий ли вещи? | Вече? иль венец? | Слава? слово? или слать? | Как мне знаки разгадать?” [Этимологический привкус и поэтическая неуверенность образуют тот барьер, который отделяет даже и эти предбудетлянские факты от идей “внутреннего склонения” Хлебникова, который, видимо, все же именно по паронимическому признаку выделял творчество Иванова и Сологуба в своих начальных симпатиях и ориентирах.].

Мы приводили также в указанных работах некоторые примеры из Блока. Ср. стихотворение “Коршун” (1916), в котором строчка “Расти, покорствуй, крест неси” любопытна и своей паронимической организацией, и тем, что это “речь персонажа”, это “в избушке мать над сыном тужит”, а не поэт излагает так, как захочет, свои мысли и чувства “своими словами”.

Но, может быть, самая важная из конкретных тем, ожидающих здесь исследования, — это тема сходств и различий между звуковой организацией стиха у Пушкина, Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М.: Наука,1974 с одной стороны, и у “будетлян” — с другой.

Вот несколько примеров: на лоне лени (1821), любви лобзанья и урну с водой уронив (1830), ладана сладостный дым (1832), очей очарованье (1833), (И пальцы) просятся к перу (1833), торжествуя — строже (1835). Все они как бы уже готовы стать чем-то большим, чем глубокие звуковые повторы, но Пушкин не спешит извлекать из них специальные семантические эффекты, которые могут разгармоничить стих [Не то в каламбурах: ср. слово аноним в письме к Вяземскому от 13 июля 1825 г. или славны Лубны за горами в письме к Родзянке от 8 декабря 1824 г. Функцию игры слов паронимия развивает в реалистической литературе задолго до XX в. См. также наблюдения над “звуковыми скрепами” у Пушкина (Гербстман А.И. Звукопись Пушкина. — Вопр. лит., 1964, № 5) и над его сближением слов копейка и каплей (см. Поэт и слово: Опыт словаря. М.: Наука, 1973, 120—121).]. Можно осторожно предположить, что словарь поэзии, в те годы еще серьезно отставая от словаря прозы в многообразии ее жанров, не располагал к широким паронимическим экспериментам, которые до поры до времени имели в основном шутливый характер и развивались главным образом в эпистолярном искусстве.

Укажем также на то, что сочетание в соседних строчках слов неведомые воды и невод встречается у Пушкина не только в “Медном всаднике”, но и (с чуть большим интервалом) во “Вновь я посетил...” Возможно, что эти сочетания ощущались Пушкиным как содержащие в себе не раскрытый до конца особый поэтический заряд, но и они, как кажется, все-таки остаются на уровне “дремлющей паронимии”, это “паронимическое ружье” пока не стреляет, “вторая семантика” еще только готовится к выступлению на авансцену.

Любопытно, что из XX в. И.Сельвинский (см. его “Записки поэта”, гл. I, 1925) увидел в названии Евгений Онегин “полуперевертень” (ген — нег), но так же, как “Возможно. | Что дюна моя напомнила имя Диана” (там же, гл. II) [Ср. “Как это странно, правда, | Что слово литера родственно слову литье, | Литейщику — литератор? Да! У обоих , | Одна стихия: руда и высокий накал” (там же, гл. I)], более, чем вероятно, что метатеза в Евгений Онегин остается на уровне глубокого звукового повтора. Во всяком случае было бы опрометчиво рассматривать ее как находящуюся в одном функциональном ряду с паронимическими метатезами типа голос — Логос у Л. Мартынова.

Однако недостаточно было бы интерпретировать на уровне традиционных звуковых повторов и такие сближения, например, у А.К.Толстого, как караимы и, спустя две строки, (ветвь) караемого (древа) [См. Толстой А.К. Собр. соч. в четырех томах. М., 1969, т. I, с. 102]. Новое качество ПЯ накапливалось исподволь. В случае с А.Толстым опять-таки заслуживают внимания интерес к нему Хлебникова, а также те его опыты с диссонансной рифмой, которые найдут отклик в XX в. С другой стороны, даже у Луговского в “Курсантской венгерке” строчки “Столетние царские люстры | Холодным звенят хрусталем” не дают нам безусловного права рассматривать их как пример паронимии лишь на том основании, что ПЯ в целом, уже прочно освоил к этому времени этот прием в самых разнообразных функциях [А такие случаи, как “мо” Л.Андреева об одном критике Иуда из Териок (<Искариот; см.: Чуковский К. Современники. М., 1967, с. 201) или игра слов Гринландия (см. сб. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972, с. 6 и др.), стали повседневным явлением. Ср. также игру слов в письме парижского издателя (1874) “Manet et Manebit” в смысле “Он Мане и Мане останется” (Мане Эдуард. Жизнь. Письма. Воспоминания. Критика современников. М., 1965, с. 154)]. Подход к каждому факту, подозрительному как возможный случай паронимии, должен быть в одно и то же время конкретно-историческим, с точки зрения ПЯ, и системно-индивидуальным, с точки зрения, вот этого, целостного и специфического идиостиля (см. об этом Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977).

“Фонетика рождает мысль”, — приведет недавно Д.Д.Ивлев, как бы не замечая никакой паронимии, один из тезисов на “Симпозиуме по структурному изучению знаковых систем” (М., 1962, с. 128; слова Б.А.Успенского) и риторически-сокрушенно прокомментирует: “Что это, как не возрождение опоязовских взглядов самой первой стадии?” (Ивлев Д. Д. К вопросу о методах оценки и анализа литературного произведения. // Актуальные проблемы теории и истории литературы XX в. Рига, 1966. Уч. зап. аспирантов Латв. ун-та, т. 5. Филол. науки.,150).

Какой-нибудь бытовой каламбур может, конечно, не нравиться ни по мысли, рожденной при участии фонетики, ни по форме. Но в самом генезисе паронимии из звуковых повторов мы по существу имеем дело с рождением смысла из звука. Невозможно отрицать, что, скажем, заготовки поэтами рифм впрок существуют независимо от футуризма, ОПОЯЗа, структурализма, филологических споров и полемических реплик, а паронимические гнезда — независимо и от поэтов. “Фонетика рождает мысль” — если “мысль” хороша, если в конечном результате общество получает некоторую эстетическую ценность, в таком генезисе “мысли” нет ничего обидного для нее или для читателя, наслаждающегося и вот этим сочетанием слов — презренной прозой, леса обезлосели, баклажаны бока отлежали или рифмой врезываясь — трезвость и т.п.

Нет оснований понимать все это так, что только фонетика участвует в рождении художественного факта. Как нет оснований сводить фонетику ПЯ к орнаментальному искусству, бессодержательному украшательству, пассивному оформлению идеи.

Фонетика ПЯ активна, но пока еще мы находимся у самых начал ее системного анализа [Ср. и в этой связи Гиндин С.И. Послесловие к статье В.Т.Шаламова. // Семиотика и информатика. М.: ВИНИТИ, 1976, вып. 7, 148—149 и Шаламов В.Т. Звуковой повтор — поиск смысла: Заметки о стиховой гармонии. // Семиотика и информатика. М.: ВИНИТИ, 1976, вып. 7 (с приложением). Некоторые слабости идеи об “опорных трезвучиях”, как представляется, очевидны, с точки зрения, развиваемой в настоящей главе]. Она активнее, чем метрика и ритмика, хотя бы потому, что может быть более тесно связана художником слова со смыслом конкретных образных структур произведения.

19.3. Семантика и функции паронимии как тропа

Итак, паронимия основана на сближении в контексте словоформ, корневые морфемы (основы) которых — независимо от какой бы то ни было истории их возникновения — лишены в синхронии языка объективной семантической и словообразовательной общности. В той мере, в какой нам уже известна история этого средства ПЯ, можно утверждать, что существо преобразований, которое обнаруживают в поэзии первых десятилетий XX в. традиционные звуковые повторы, сводится к следующему.

Постепенно наращивая материальную глубину и распространяясь по все более широкому и разнообразному кругу слов, звуковые повторы начинают все чаще характеризовать не только стихотворную строку или группу стихов независимо от их членения на слова (см. материалы XIX в. — Брик О.М. Звуковые повторы. // Поэтика. Сборники по теории поэтического языка. Пг.: Опояз, 1919, вып. 1-2), но и некоторые из составляющих эти строки слов — слов как смысловых единиц текста.

О таких словах, все чаще и нетрадиционно акцентирующих в поэтических текстах XX в. свою звуковую близость именно как слов, можно сказать, что они не столько совпадают по одному-двум и даже по трем, четырем и более звукам, сколько отличаются друг от друга всего лишь по трем-двум, а то и по одному-единственному звуку (букве). Точкой отсчета материальной близости, “печкой”, от которой теперь танцуют принципиально новые “аллитерации”, становится семантическая единица — омоним (омограф). Внимание “будетлян” сосредоточивается не на отдельно взятых звуках стиха, не просто на его “звуковой инструментовке”, а на словах-паронимах, их семантических характеристиках и поэтических потенциях..

Омоним в ПЯ теперь выступает и как паронимический предел, как частный случай паронима. Произошло и продолжается функциональное переосмысление “звукописи”. Семантический план, открываемый у паронимических “основ”, т.е. квазиоснов, предоставляет поэтам возможность дополнительно “подтверждать” эстетическую достоверность конкретного образа или вообще — хода авторской мысли. В этом паронимия подобна “соседству однокоренных слов” (см. Язикова Ю.С. Лексические связи в контексте художественного произведения. // Исследования по эстетике слова и стилистике художественной литературы. Л.: Изд-во ЛГУ, 1964., 66) [Границы здесь во многих случаях относительны. Ср. Циркулярами и циркулями, а также “Ветром взмыленные эскадроны, Эскадрильи бешеных планет” (Б23 “Фронт”)]. Ср. в стихотворении Хлебникова “О, черви земляные...” (1914? — НП,153):

Темной славы головня,

Не пустой и не постылый,

Но усталый и остылый,

Я сижу. Согрей меня.

Вместо того, чтобы демонстрировать здесь другие — и часто исключительно сложные — случаи использования Хлебниковым паронимии [Мы предполагаем посвятить анализу соответствующего материала специальную работу. Отдельные не всегда систематизированные в типологическом и/или идиостилевом плане примеры паронимии у Хлебникова см. в работах Н.Степанова (Степанов Н. Велимир Хлебников. Жизнь и творчество. М.: Сов. писатель,1975, 138—147) и Григорьева (Григорьев В.П. Ономастика Велимира Хлебникова: Индивидуальная поэтическая норма. // Ономастика и норма. М.: Наука, 1976; Григорьев В.П. Паронимическая аттракция в русской поэзии XX в. // Сб. докладов и сообщений Лингв. общ-ва. Калинин, 1975, т. 5 (Калин, ун-т) и Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977)], напомним только, что “вся суть его теории в том, что он перенес в поэзии центр тяжести с вопросов о звучании на вопрос о смысле. Для него нет не окрашенного смыслом звучания <...> “Инструментовка”, которая применялась как звукоподражание, стала в его руках орудием изменения смысла, оживления давно забытого в слове родства с близкими и возникновения нового родства с чужими словами”. Так писал еще в 1928 г. Ю.Н.Тынянов и вслед за этим делал вывод о том, что художественная речь Хлебникова — это “новая семантическая система” (Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка. Статьи. М.: Сов. писатель, 1965, 292—293) [Ср. убеждение Маяковского (1928): стихи Хлебникова — это “семена и каркасы массового искусства” (М XII, 165) — и мнение известного русиста и переводчика советской поэзии: Хлебников “произвел в поэзии и в функционировании русского поэтического языка подлинную революцию” (Entretien avec Leon Robel. // Action poetique, [Paris], 1975, v. 63, 150; о Мандельштаме, по мнению Робеля, этого сказать нельзя). Все эти соображения, естественно, нуждаются в корректировке].

Недавно было проведено сопоставление некоторых “звуковых метафор” Маяковского со “звукообразными построениями” Хлебникова (Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. М.: Искусство, 1970, 101—104; ср. 225—227). Но и паронимия у Маяковского как специфическая система исследована в целом и в отдельных ее функциях ничуть не лучше, хотя отдельных наблюдений сделано немало (см. еще Винокур Г. Маяковский — новатор языка. М.: Сов. писатель, 1943, 130). Чаще всего “выходы” в паронимию связаны с анализом окказионального словообразования у поэта (см., например, Ханпира Эр. Окказиональные элементы в современной речи. // Стилистические исследования: На материале совр. рус. языка. М.: Наука, 1972). В работе Радзиховская В.К. К вопросу об экспрессивном словообразовании в области русского глагола: На материале поэтической речи В. В. Маяковского. // Вопросы синтаксиса и лексики современного русского языка. М., 1973 (МГПИ им. Ленина), 201 приведен, в частности, в ряду глагольных экспрессивных образований и такой факт: “И вдруг на образ вползла бацилина | заразная. | Посидела малость и заразмножалась”. Однако отношения между заразная, заразмножалась и образ если и выявляются, то вне их связей с общей проблемой паронимии в творчестве Маяковского.

Между тем последовательный сопоставительный анализ паронимии у Маяковского и Хлебникова представлял бы особый интерес и потому, что с очень серьезным, “мировоззренческим” подходом к паронимии, который мы пока лишь наблюдаем, но плохо представляем и осознаем у Хлебникова, “учителя”, подход Маяковского, “ученика”, соотносится как до некоторой степени более традиционный, но дополнительный в том смысле, что почти до предела развивает шутливые, каламбурные, иронические и сатирические, а также контрастные функции и аспекты паронимии. Ср., например, заглавие “Схема смеха” — см. Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста. Структура стиха. Л.: Просвещение, 1972; уникальный композит из двух тождественных квазикорней ЛКТР электролектор — см. Поэт и слово: Опыт словаря. М.: Наука, 1973, 427; противопоставление митрополитов — метрополитен (характерно заглавие этого стихотворения: “Две Москвы”, 1926); соположение (чтоб...) не сквернили скверы (1919) и т.п.

Перечислим кратко основные собственно семантические характеристики явления паронимической аттракции (подробнее см. Григорьев В.П. Паронимическая аттракция в русской поэзии XX в. // Сб. докладов и сообщений Лингв. общ-ва. Калинин, 1975, т. 5 (Калин, ун-т) и Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977).

(1) Квазиоснова, выявляемая у аттрактантов, чаще всего неопределима как относящаяся к конкретной части речи (ср. Кузнецова 1970). Не только лексико-грамматическая, но и семантическая неопределенность (диффузность) характеризует паронимический квазикорень.

(2) Непосредственно мотивирующий, “поэтико-этимологический” (или “народно-этимологический”) аспект паронимии подчинен в наши дни ее парадигматическому аспекту [Ср. наблюдаемые в разговорной речи и речи детей мотивировки отношений между паронимами, проанализированные в работе Шмелев Д.Н. Проблемы семантического анализа лексики. М.: Наука,1973, 191, 198, 203 и др. Можно было бы утверждать, что “в синхронии мы всегда имеем дело с результатом” (Трубачев О.Н. Этимологические исследования и лексическая семантика. // Принципы и методы семантических исследований. М.: Наука, 1976, 155), если бы синхронию можно было свести к одномоментному воплощению в тексте идеи художника относительно конкретных паронимов. Подчеркнем, что парадигматика паронимии динамична; понятие соотносительности между паронимами не противоречит понятиям мотивировки и производности именно в синхронном плане терминов]. Чаще всего невозможно сказать, каково направление мотивировки. Если Смеляков, например, сополагает слова трактиры и трактаты (сб. “Работа и любовь”, 1963; пример 50-х годов) или работали ребята (пример 30-х годов), то было бы натяжкой искать среди них “производящее” и “производное” как в “словообразовательном”, так и в чисто семантическом отношении. Направление мотивировки, как правило, амбивалентно, так что “этимологизирование” представляет собой частный случай некоторого “звукобуквенного” и смыслового “внутреннего склонения” квазикорня.

В отдельных случаях “поэтико-этимологический” аспект паронимии, правда, выступает на первый план, а содержание фрагмента или целого стихотворения может быть пронизано соответствующим “метаязыковым размышлением” (см. Иванов Вяч. Вс. Два примера анаграмматических построений в стихах позднего Мандельштама. // Russian literature,[The Hague], 1972, N 3, 85). Ср. пример из стихотворения Н.Рыленкова [В другой связи оно цитируется в работе Баевский В. С. Стих русской советской поэзии. Смоленск, 1972. (Смол. пед. ин-т), 31. — Заметим, что (1) “глубина” паронимии здесь не превышает двухконсонантных “корней”, что (2) вокализм сближаемых “основ” в каждой паре паронимов совпадает (на орфографическом уровне) и что (3) паронимия здесь функционирует у Рыленкова как средство семантического сближения, а не противопоставления слов]:

Не для того, чтоб нанизать на нить,

Начальный смысл мы ищем в каждом слове.

Велит нам жито жаждой сева жить,

Рождает рожь святое чувство нови.

Летят лета, не погодят года.

А ты свое, как пахарь, дело делай.

Чтоб радовала радуга всегда,

Чтоб осеняла осень мыслью зрелой.

Такого рода факты “поэтической этимологии” существенны и для идиостилей Асеева, Прокофьева, С.Маркова, Л.Мартынова, В.Берестова, В.Сосноры и ряда других поэтов [Ср. типичный пример: “Выходила тоненькая-тоненькая, | Тоней называлась потому” (Прокофьев). Другие факты см. Григорьев В.П. Словарь языка русской советской поэзии: Проспект. Образцы словарных статей. Инструктивные материалы. М.: Наука, 1965, 22 и Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977; Поэт и слово: Опыт словаря. М.: Наука, 1973, 139]. Но в общей массе примеров “поэтические этимологии” составляют теперь все менее существенную часть материала, а на первый план выдвигается синхронно-семантический аспект паронимии [В книге для детей (Суслов В. Трудные буквы. Л., 1975), естественно, обнаруживается — в случаях паронимии — более жесткая, чем во взрослой поэзии, установка на соответствие буквы и звука; ср. “Перепелки с перепугу | Перепутали друг друга” и под. Но и там не всегда выдерживается орфографическое тождество “основ” (висюльки — весны и т.п.)]. Роль реальной, хотя и своеобразной “этимологической памяти” и — соответственно — реэтимологизации (Трубачев О.Н. Этимологические исследования и лексическая семантика. // Принципы и методы семантических исследований. М.: Наука, 1976, 171) применительно к паронимии было бы опасно переоценивать: как говорил Хлебников, “пусть сравнительное языкознание придет в ярость” (Хл V, 189).

(3) Паронимический контекст должен содержать тем не менее известную образную мотивировку сближения паронимов и обеспечивать им функционально-смысловую нагрузку в рамках по крайней мере стихотворного фрагмента. В противном случае паронимия остается на уровне глубоких звуковых повторов, а паронимический эффект может быть сведен к “игре словом”, которая сама по себе, конечно, вполне правомерна, но для ПЯ середины XX в. выглядит существенной редукцией функциональных возможностей приема. Такая редукция, вообще говоря, более характерна для тех идиостилей, которые ориентированы не на “сложный”, а на “срединный” стиль ПЯ (ср. строчку Шла Настенька по настику у О.Фокиной) [Но ср. у нее же: Ока окаменела | И Кама — каменна (сб. “Камешник”, 1973) — и у М.Алигер: Кама, камень, комары (“Москва”, 1969, № 6, с. 157; этими примерами я обязан В.В.Пчелкиной и Ю.К.Стехину). Эти факты указывают, кроме всего прочего, на два дальнейших направления в исследовании паронимии; имеется в виду: (1) специфическое функционирование имен собственных в их паронимических связях с апеллятивами; (2) — особенно важная для теории, но трудная в экспликации — зависимость паронимического эффекта от синтаксической позиции аттрактантов и грамматических связей между ними. Такие подчинительные отношения, как в Настенька — по настику, по-видимому, потенциально беднее в семантическом плане паронимии, чем отношения между главными членами или словами в позиции соположения; (3) в еще более широком плане — взаимодействие паронимии и эпитета, паронимии и сравнения, паронимии и метафоры и т.д.]. Не менее важной, а в определенном смысле — ведущей тенденцией является стремление ряда поэтов использовать весьма широкое “тропеическое значение” паронимии на его высших уровнях, возвысить паронимический эффект до символа, выявить у аттрактантов такие эстетические значения, которые могли бы и оторваться от широкого контекста, воплощенные в форму “поэтического фразеологизма”, афоризма, “поговорки”, “пословицы”, способной конкурировать с грибоедовскими, и т. п.

Ср., например, обличение Маяковским советских мещан как поразительных паразитов, запомнившееся К.Чуковскому [См.: Чуковский К. Современники. М., 1967, с. 465]. В литературе 20-х и самых последних лет немало случаев паронимического подкрепления метафорического или неметафорического заглавия или подзаголовка. Примеры здесь самые разнообразные: от полуформульной “Голубой глубины” в заглавии сб. А.Платонова (1922) [Ср.: “<...> И голуби на голубятне, | И облачная глубина” (Б23). В этом же стихотворении: И мулы — в мыле. Другие примеры паронимии у Багрицкого см. Григорьев В.П. Словарь языка русской советской поэзии: Проспект. Образцы словарных статей. Инструктивные материалы. М.: Наука, 1965, 19, здесь в 19.3 и в 19.4.] до сочетания “Зарницы и зерно”, вынесенного в заглавие подборки стихов молодого поэта А.Куницына [См.: Наш современник, 1974, № 11, с. 34—35 (в самой подборке случаев паронимии нет!)]; от “Ностальгии по настоящему” А.Вознесенского (сб. “День поэзии”. М., 1976, с. 40) до статьи В.Липатова “Настающее настоящее” [См.: Лит. газ., 2 февр. 1977 г. Показательно, что липатовская паронимия вторична; ср. у Вознесенского: “<...> по настоящему, | что настанет, да не застану”]; от “Вещих вещей” Ф.Кривина (М., 1961) до статьи “И “кольт” стал культом” [Сов. культура, 4 марта 1977 г. (статья Г.Кузнецова)] и информационной заметки “Грани гранита” (“Известия”, 11 нояб. 1974 г.); от сб. Э.Межелайтиса “Алелюмай” [“Это символ, поэтизирующий юность. <...> это магическое слово ассонансно перекликается и, пожалуй, даже поэтически рифмуется с другим литовским словом — лайме, что означает счастье. <...> А может быть, есть тут и генетическая связь? Не анаграмма ли это?” (Межелайтис Э. От автора.— В его кн.: Алелюмай. Литовская сюита. М., 1970, с. 5—6). Ср. с этим понятие паронимического “ауканья” у Вознесенского (см. об этом Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977) и “братание не схожих по виду корней” в будущем, где “пальмы рифмуются с вязами”, а “людям созвучно добро” (Ю.Левитанский, сб. “Земное небо”, 1963, с. 111)] до подзаголовка “Нелады с “наладкой” в статье Н.Подзоровой (Лит. газ., 13 нояб. 1974 г.) и до “Worte und Werte” — названия сборника филологических статей [Worte und Werte. Bruno Markwardt zu den 60. Geburtstag. Berlin, 1961].

(4) Случайности исторического развития лексики национального языка таким образом поднимаются в паронимии до уровня поэтической семантики, а, как было показано ранее, у многих поэтов становятся весьма существенными элементами идиостилей. Как и авторские метафоры, случаи паронимии не допускают слишком прямолинейного семантического определения, их характерной семантической чертой является диффузность. Но с помощью паронимии оказывается возможным установить неожиданные связи между близкими и далекими тематическими и семантическими полями, минуя то чисто семантическое “правило шести шагов”, которое позволяет исследователю связать два любых слова в составе лексикона (см. Караулов Ю. Н. Общая и русская идеография. М.: Наука, 1976, 77). Паронимы, уже заранее объединенные в индивидуальном словаре поэта своей материальной близостью, провоцируют, подсказывают, в известной мере предопределяют направление развиваемых поэтом ассоциаций, хотя и не ограничивают его свободы. В ПЯ как целом можно постулировать наличие значительного количества паронимических гнезд и — соответственно - потенциальных “ассоциативных полей”, связанных друг с другом некоторым количеством шагов: от словоформы ветер изменением одной согласной через словоформы вёдер, бёдер, беден, буден можно перейти к бубен и бубны, а от каждой из указанных словоформ — к огромному количеству других и т.п. Если учесть возможность и материальных окказионализмов, огромное множество имен собственных, а также все разнообразие “поэтических позиций”, в которых могут оказываться паронимы в текстах, то нельзя не признать колоссальные запасы диффузной экспрессии, открываемые паронимическим аспектом ПЯ [Мы не будем касаться здесь идеи “Словаря паронимов”, который был бы полезен в самых разных отношениях и мог бы строиться как исчисление].

(5) Несомненно, что в “ассоциативном поле” паронимического гнезда связаны друг с другом не просто слова, а слова как экспрессемы ПЯ. “Ассоциативное поле” охватывает всевозможные лексико-семантические и лексико-грамматические варианты отдельных экспрессем, живые деривационные отношения между экспрессемами, а также известные обществу (и конкретному его представителю — поэту, журналисту, оратору и т. д.) “внутренние формы” этих экспрессом (см. § 9—13). Игнорировать заглавие “Ладожский лед” (стихотворение А.Межирова) или строчки Е.Винокурова “Ведь он же хлюст, он холостяк, | Брат Хлестакова” (сб. “Метафоры”, 1972, с. 100), А.Вознесенского “Ах, как тошнит от тебя, тишина!” (сб. “Тень звука”, 1970, с. 247) и т.п. при обращении к соответствующим гнездам не рекомендуется. Это иллюстрирует и очень существенный для ПЯ в целом диахронический аспект.

(6) Конкретные случаи функционально значимого использования паронимии тяготеют к полюсам семантических отношений между словами в системе языка. Словоформы-паронимы в контекстах обычно или “синонимизируются” в своих “эстетических значениях” [Предельный случай паронимической “синонимии” — это “поэтическая этимология” при орфографическом совпадении квазиоснов: Подымается дымок (Ахматова) или дым — подымающийся (Б24); курс на Курск (М23; см. Поэт и слово: Опыт словаря. М.: Наука, 1973) или замурованный льдами Амур (Заб47 “В тайге”); У ангела ангина (В.Шефнер, сб. “Запас высоты”, 1970, с. 57) или “Какая тут ангина, | Когда тут Ангара!” (Вл. Соколов; см. Лит. газ., 10 сент. 1975 г., с. 4). Ср. также случаи типа Моросит на Маросейке (Кирсанов), “основы” в которых совпадают лишь на слух] или противопоставляются как контекстуальные “антонимы”. Ср., с одной стороны, дочка, дачка (Маяковский); скрепера, точно скрипки (Вл. Соколов, сб. “Смена дней”, 1965); липкие лапы | молвы (Р.Рождественский, сб. “Необитаемые острова”, 1962, с. 102); невесомость и несовместимость (Н.Доризо; см. “Правда”, 9 декабря 1973 г.), а с другой — “Я романтик — | не рома, | не мантий, | не так” (Кульчицкий, сб. “Рубеж”, 1973, с. 16; 1939?) [Особо сложный “паронимический композит”. Понятно, что паронимические потенции частиц речи в семантическом отношении минимальны. Однако инерция приема в ряде случаев придает им как бы статус квазипаронимии. Ср., например; “Отчего от отчего порога | Ты меня в кануны роковые | Под чужое небо уводила, | Поводырка страшная любовь?..” (София Парнок; цит. по: Дзуцева Н.В. “Женская” лирика 20-х годов и споры вокруг нее. // Метод и стиль писателя. Владимир, 1976, с. 17). См. также 20.1.]; “<...> Отдирать окопную коросту, | Женскою пленяться красотой” и “Был новатором, стал нуворишем <...>” (А.Межиров, сб. “Поздние стихи”, 1971, с. 70 и 213); флаг, а не флюгер (Е.Евтушенко, сб. “Поющая дамба”, 1972, с. 40) [Ср. в прозе: “Хвала ему [Б. Полевому] и всем его, как говорится, присным за исключением пресных” (Вал. Катаев; см. “Юность”, 1975, № 6, с. 79)]; “Одиссей был умней, одессита” (Б.Слуцкий; см. “День поэзии”. М., 1974, с. 186); “И проку нет в упреках и обмолвках” (Б. Ахмадулина; там же, с. 114).

(7) В ПЯ накапливаются формульные сближения паронимов типа дорога — дорогóй — город, лето — летá — лететь, слезы — слизывать, уста — устал(ый), брезжит — брызжет, воители — ваятели, суровый — Север и др. под., хотя оппозиция “синонимичность/антонимичность” и множество различных синтаксических и поэтических позиций в стихе позволяют поэтам вновь и вновь прибегать к одним и тем же паронимическим парам, функционально разнообразить их использование.

19.4. Типология паронимии

В предшествующих публикациях мы устанавливали три типа паронимии в русской поэзии XX в. Ниже эта классификация несколько уточняется и расширяется.

(1) Основная масса случаев паронимии относится к вокалическому типу. Консонантное (орфографическое) тождество квазиоснов с закрепленным порядком следования консонантов может при этом сопровождаться (чаще всего так и бывает) вокалическими расподоблениями “основ” — своеобразными “чередованиями”, охватывающими и “вокалический нуль”. В сочетании бабий платок и пилотка солдата (Тв49 “Свет — всему свету”) словоформы платок и пилотка соотнесены друг с другом по этому типу: повторяется квазикорень ПЛТК, а конкретные паронимические квазиосновы как бы образуются от него с помощью орфографических “чередований” Ø||и, а||о, о||Ø. Именно с этим типом как безусловно доминирующим в поэзии XX в. приходится соотносить и случаи полного орфографического совпадения “основ” — чистые и предельные случаи “поэтической этимологии” в ее синхронном аспекте: например, для “корня” ЩР — сочетание ощерившиеся пещеры (М. Петровых, сб. “Дальнее дерево”, 1968, с. 48; поэма “Карадаг”, 1930), для “корня” РЗБ — разбегом и разбоем (Н.Тихонов, 1924 “Красные на Араксе”, 1) и т.п. [О коллизиях между паронимией и рифмой, о соотношении между диссонансной рифмой и развитием вокалического типа паронимии и о причинах, которые затрудняют развитие выделяемого ниже консонантного типа см. Григорьев В.П. Паронимическая аттракция в русской поэзии XX в. // Сб. докладов и сообщений Лингв. общ-ва. Калинин, 1975, т. 5 (Калин, ун-т) и Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977. Общее движение рифмы “от звука к слову”, “от низших единиц к высшим” и “от звуковых ассоциаций к смысловым” (см. Самойлов Д. Книга о русской рифме. М.: Худож. лит., 1973, 19) следует сопоставить с семантически более значимой эволюцией паронимии, а в какой-то мере, может быть, и объяснить ею]

(2) Второй тип можно назвать метатетическим. От первого типа его отличает только незакрепленный порядок следования консонантов “корня”. Соотносящиеся “основы” словоформ обнаруживают столь же широкую гамму вокалических “чередований”, а палиндромы типа ропот — топор выступают здесь как частный случай. Основную массу примеров иллюстрируют такие факты, как ворчали овчарки (Пастернак) [Ср. “Овчарка встала заворчав” (Хл12, см. НП, 435)], голос — Логос или розги гроз (Л.Мартынов), заштопанное шапито (А.Межиров), ломота и томленье (Н.Матвеева), безработица — роботизация (А. Вознесенский) и др. под., о которых см. наши прежние работы о паронимии [Заглавие стихотворения Вознесенского “Кроны и корни” в них по недосмотру было отнесено к метатетическому, а не к вокалическому типу].

(3) Третий тип, который мы впервые вводим в классификацию случаев паронимии (в результате обсуждения соответствующих проблем с Н.А.Кожевниковой), назовем эпентетическим. Он также соотнесен с вокалическим типом, но отличается от него не перестановкой “корневых” консонантов (букв), а включением внутрь “корня” еще одного консонанта. Иллюстрациями могут служить случаи вроде мастер матерый (приходит к простому письму) у А.Вознесенского в “Лонжюмо”, проспекты просек у Р.Казаковой (сб. “Стихи”, 1962, с. 43), гордые, как гренадеры в песне у Б.Окуджавы, а также нежданная нежность у Н.Тихонова в “Выре” (1927), “Пощадят ли площади меня?” у Пастернака (см. Жолковский А.К. К описанию одного типа семиотических систем. Поэтический мир как система инвариантов. // Семиотика и информатика. М.: ВИНИТИ, 1976, вып. 7, 38), смирным смертником у Е.Евтушенко (сб. “Поющая дамба”, 1972, с. 112), возможно, и замер зуммер (М.Дудин, сб. “Дорога жизни”, 1968) [Однако двойные согласные (буквы) в таких позициях (а не в экспериментальных соотношениях типа *зуммер-зумзумим; последнее словечко встречается у Хлебникова), по-видимому, скорее следует рассматривать как варианты одиночных согласных. Мы предпочли бы интерпретировать пример из Дудина как вокалический тип]. Одним примером представим и публицистическую прозу: недоучка и неудачник [См.: Кондрашов С. В зеркале Уотергейта. // Иностр. литература, 1977, № 1, с. 242].

(4) Тип, который мы называем консонантным, противостоит вокалическому в том отношении, что здесь используется не вокалическое, а консонантное расподобление “основ” при тождестве остальных консонантов буквенного “корня”, а нередко и при совпадении вокализма “основ”. Так, в сопоставлениях беременная — переменилась или “Несли не хоронить — несли короновать” (А.Вознесенский), отрада (моя и) отрава (Л. Мартынов, 1946) и т. п. мы могли бы соответственно вычленить “корни” РМН, РН и ТР и “чередования” б||п, х||к и д||в [Случай хоронить — короновать можно было бы рассматривать и как контаминацию двух типов — консонантного и эпентетического, распространяя “корень” до РН(В)Т]. Однако в таком “чистом” виде этот тип встречается совсем уж редко [Если отвлечься от экспериментов Хлебникова со “звездным языком”]. Впрочем, и в осложненном вокалическими расподоблениями виде (витрина — ветрило у Н.Матвеевой в сб. “Душа вещей”, 1966, с. 126 и т.п.) он не получил широкого самостоятельного распространения. В прежних работах автора говорилось о причинах этого в связи с явлением обычной рифмы и о связи диссонансной рифмы с вокалическим типом паронимии.

(5) Наконец, для полноты, можно было бы выделить и еще один тип паронимии — аугментативный. Ср. случаи вроде скандалы точно кандалы (А.Вознесенский), которые в работе Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977 были отнесены к консонантному типу. “Чередования” вроде с||Ø в самом деле позволяют трактовать эти случаи и как разновидность типа (4) в принятой здесь последовательности; ср. опыт из лепета лепит у Мандельштама (1933) или стужи — тужить во “Фронтовой хронике” у Твардовского (1941). Другой разновидностью того же типа оказались бы при этом и случаи с наращением “корня” справа, например, в прозе Мандельштама: “В темной аллее шуршали велосипеды — металлические шершни парка” (“Египетская марка”) — или во “Вмешательстве поэта” Багрицкого: “И с этой бандой символов и знаков | Я, как биндюжник, выхожу на драку”. Ср. также многие другие примеры, разъясненные как относящиеся к вокалическому типу. Полезно обратить внимание на возможность различной структурной и типологической интерпретации отдельных примеров. Но вокалический тип паронимии явно господствует в современной поэзии даже в сравнении с метатетическим, не говоря уж об остальных. Поэтому мы не будем заниматься дальнейшей детализацией нашей типологии и обратимся к анализу тех парадоксальных изменений в структуре ПЯ, которые явились следствием “паронимического взрыва” [Укажем, в заключение, попутно и на функционально весьма ограниченные случаи консонантного обмена между словами, не являющимися паронимами. Ср. в пародии на “мистического анархиста” Георгия Чулкова сочетание кнутренний вризис (Измайлов А. А. Кривое зеркало. СПб.: Шиповник, 1912, 99)].