В. П. Григорьев Паронимическая аттракция Из книги "Поэтика слова" [Две значительные по объему публикации

Фонетика (не квазифонетика) паронимии, обязанная рассматривать любой вариант любой фонемы (или даже квазифонемы) и как конкретный звук [См. Панов М.В. Русская фонетика. М.: Просвещение, 1967, 290 (сноска).], только подтвердит, конечно, закон Бодуэна. Но квазифонетика — это фонетика реальных словоформ и паронимических квазиморфем в одно и то же время, а минимальные единицы для паронимии — это и “волны”, и “кванты”. Лишь вместе фонетика и квазифонетика могут полно описать систему этих единиц [Ср. Панов М.В. Русская фонетика. М.: Просвещение, 1967, 291—292].

“Позицией” для квазифонемы оказывается словоформа в целом [Квазифонема остается, конечно, “дифференциатором” смысла, но одновременно она выступает и как “интегратор” смысла, т.е. паронимического эффекта]. Парадоксальные “фонология и морфология” паронимии, а также “паронимообразование” не столько надстраиваются над фонологией, морфологией и словообразованием литературного языка, сколько особым образом воплощаются в них и в орфографии словоформ художественной речи, а как способы описания — по-своему обобщают паронимическое бытие словоформ.

Поэтому, в частности, нет ничего неожиданного в том, что с точки зрения паронимии несущественно фундаментальное для общей фонологии различие между “архифонемами” Н.С.Трубецкого и “гиперфонемами” В.Н.Сидорова. Неважно, исходим мы из того, что [и] и [ы] — одна и та же или разные фонемы: в паронимии И и Ы выступают как равноправные квазифонемы, полноценные компоненты “огласовок”, дивергенты единого “диффикса” э.

Аналогично дело обстоит и со спором о парах заднеязычных. Ведь оппозицию по мягкости-твердости паронимия просто “снимает” в своих консонантных “корнях”. “Поэтическая филология” выглядит здесь более гибкой и конструктивной, чем профессиональная, которой еще предстоит разобраться в этих фактах. Паронимия — это особый случай такого рода, когда, как показал Р.И.Аванесов, “физически ничего не меняется, все как бы стоит на месте, но функционально происходит перестройка системы и фонологической модели” [См. Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. М.: Наука, 1970, 119].

Фонолог, который сталкивается с нефонетическим чередованием, выводит его в морфонологию или в морфологию. Грамматист изучает нефонетические чередования, супплетивизм основ, варианты морфем в литературном языке или/и в диалекте; фонетические изменения в морфемах сами по себе его не интересуют. Паронимы и в том и в другом случае оказываются “вне игры”.

Поэт лишен неизбежной односторонности ученого — ничего “омертвелого” или “чужого” в ПЯ для него нет, его “епархия” — весь язык, язык в целом. “Центральный вопрос связи фонетики и морфологии”, — по справедливому замечанию А.А.Реформатского, вопрос о тождестве или нетождестве морфем — он решает по-своему, творя новые “морфемы” и “чередования” и окказионально семасиологизируя случайную звуковую близость между словами. Но соотношение кот — печь для поэта не может стоять в одном ряду с соотношением дом — дым [А для фонолога эти пары равнозначны. См. Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. М.: Наука, 1970, 415]. Наоборот, нормативные чередования типа к||ч, о||Ø или орфографически прикрытые чередования типа [о||||ъ], [д||т], [с||с’], не мешающие отождествлению морфем, он свободно “дополняет” собственным “чередованием”, скажем, о||е||ы||у||а (бездомен — демон — бездымен — бездумен — бездамен) [Неоднократно цитировавшийся нами классический пример паронимии у П.Антокольского], и получает возможность отождествлять абсолютно нетождественное.

Используя случайности исторического развития лексики национального языка, ПЯ с помощью поэтов вырабатывает свою, парадоксальную, с точки зрения литературного языка, “фонологию” паронимии. Непротиворечиво описать и объяснить все возникающие здесь парадоксы тем более трудно, что они почти не привлекали внимания фонологов и филологов вообще, а корпус подлежащих фиксации фактов постоянно пополняется новыми их разновидностями и переходными формами смежных явлений.

Известно, что существуют фонологические варианты морфем. В свое время Трубецкой определял морфонологию как законы и правила морфологического использования фонологических средств (см. Stankiewicz E. Prague school morphophonemics. // Sound, sign and meaning: Quinquagenario of the Prague Linguistic Cercle. Ann Arbor, 1976 (Michigan Slavic contributions, N 6), 104). Несмотря на самые различные понимания предмета и задач морфонологии (см. Реформатский А.А. Еще раз о статусе морфонологии, ее границах и задачах. // Всесоюз. науч. конференция по теорет. вопр. языкознания. Тезисы докладов секц. заседаний. М., 1974; Бромлей С.В. Морфонология и грамматика. // Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. 1972. М.: Наука, 1974), можно поставить вопрос о том, правомерно ли применительно к паронимии говорить о квазиморфонологии. Может быть, именно в обсуждениях морфонологической проблематики удастся прийти к идее, которая позволит, вместо нашей предварительной типологии паронимии, дать единое и вполне адекватное описание паронимических квазиоснов? “Фонемы, чередующиеся в зависимости от грамматических условий, объединяются в морфонему” (Панов М.В. Русская фонетика. М.: Просвещение, 1967, 207). А если обнаруживаются “чередования”, зависящие от “поэтикосемантических” условий? Вправе ли мы ставить вопрос о “квазиморфонемах”? Это — вопрос к фонологам.

Так или иначе, но и в паронимии филология имеет дело с “превращением функционально несамостоятельных сторон речи в функциональные” [Панов М.В. Русская фонетика. М.: Просвещение, 1967, 160 (сноска). Речь у М.В.Панова идет об “общей особенности художественных текстов”]. Поэзия своими средствами как бы дает “синтез синтагматики и парадигматики”, и им тоже, как и в обычной фонологии, “придется заниматься еще не одному поколению языковедов” [Панов М.В. Русская фонетика. М.: Просвещение, 1967, 293. Здесь сформулирован один из важнейших выводов московской фонологической школы и перспектива дальнейшего развития фонологии как науки (ср. в словообразовательном плане обсуждение понятия “позиция” в работе Земская Е. А. О понятии “позиция” в словообразовании. // Развитие современного русского языка 1972: Словообразование. Членимость слова. М.: Наука, 1975)].

В лингвистической теории нередко выводят за пределы “языка” в область “литературы” само явление звуковых повторов и — соответственно — паронимии (см. Смирницкий А.И. Объективность существования языка. М.: Изд-во МГУ, 1954, 14—15; ср. Поэт и слово: Опыт словаря. М.: Наука, 1973, 57). Но трудно отрицать, что разнообразные “канонизованные” и “неканонизованные” (окказиональные) “приемы поэтической техники” (Поливанов Е.Д. Общий фонетический принцип всякой поэтической техники. // Вопр. яз., 1963, № 1, 100, 102 и др.) так или иначе обобщаются в системе данного ПЯ, обнаруживая некоторые собственно лингвистические принципы организации художественных текстов, манифестируя лежащий за ними “код”.

Попытки Л.П.Якубинского и О.М.Брика показать, что поэтической речи присущи некоторые собственные закономерности на фонетическом уровне [См. об этом Леонтьев А.А. Исследования поэтической речи. // Теоретические проблемы советского языкознания. М.: Наука,1968, 145—146. Там же и литература вопроса], не привели к всеобщему признанию ПЯ как относительно самостоятельной данности, как специфической формы национального языка. Изучение рифмы, чаще всего не обнаруживающей особого плана содержания, также не сказалось сколько-нибудь заметно на статусе ПЯ как объекта лингвистического исследования. С другой стороны, “метафора” кажется присущей в равной степени и “языку” и “литературе”; поэтому так легко поделить ее на “лингвистическую” и “литературоведческую”, не заботясь о ведомственном, а не научном характере такого деления. Обращение к паронимии позволяет утверждать, что это — специфическое явление “языка литературы”,. обладающее некоторыми парадоксальными, с точки зрения науки о “практическом”, литературном языке, характеристиками не только в плане выражения (квазифонемы), но и в плане содержания (“основы”, “корни”, “диффиксы”, отношения “производности” и собственно семантические отношения между паронимами,. “ассоциативные поля” в паронимическом фонде и в контекстах, “парадигмы” и т.д.). Тем самым существование ПЯ как относительно самостоятельной данности получает новые аргументы, а закон Бодуэна требует — как со временем всякий закон такого рода — переформулировки с учетом особенностей развития ПЯ.

И наша повседневная речь устроена достаточно сложно, но, как писал Л.Мартынов (сб. “Гиперболы”, с. 181), “Поэзия | Отчаянно сложна <...>”. Паронимия, может быть, особенно наглядно демонстрирует эту сложность поэзии и современного ПЯ. Хотелось бы надеяться, что предложенное описание не противоречит “мудрому афоризму” математика А.А.Маркова: “Модель должна удовлетворять двум требованиям: быть похожей на свой объект и быть проще своего объекта” [Цит. по: Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. М.: Наука, 1970, 91].

Перефразируя строчки Н.Матвеевой (сб. “Душа вещей”, с. 21), можно сказать: поэты прибегают к паронимии потому, что “между розными звеньями” они “рвутся восстанавливать связь”. Не отрицая ни метафор, ни сравнений, а плодотворно взаимодействуя с ними в контекстах, паронимия в то же время представляет собой как бы более экономный и менее прямолинейный, чем они, способ выявления и утверждения “семантических парадигм” ПЯ и асимметрии между словом и образом.

В самом деле, каждое гнездо паронимов — это материальный внутриязыковой ориентир для ассоциаций: и метафора, и сравнение сами по себе как тропы таких ориентиров в языке лишены.

В паронимии неисчислимое множество возможных ассоциаций оказывается более определенным, его обуславливает конечное множество паронимов одного “корня” [Читатель может теперь сам представить себе потенциальное “ассопиативное поле” на базе более сложного, скажем, трехконсонантного паронимического “корня”, например, ПЛТ. Если ориентироваться на вокалический и метатетический типы, то соответствующее “поле” объединит слова палить, Пилат, плоть, пальто, политика, пилить, пялиться, петел, лилипут, гольтепа, культяпка, теплый, тополь, тюльпан и т.д. Насколько удачными и удачливыми в эстетическом отношении окажутся реально избираемые из таких “полей” паронимы и развиваемые поэтом на их основе ассоциации, зависит не от ПЯ как объективной данности, а от меры поэтического дарования, от поэтической смелости и чувства “соразмерности и сообразности”, от “стиля эпохи”, стереотипов и даже от личных вкусов в некоторой среде читателей]. Выявляя “семантические парадигмы”, паронимия отражает связи между денотатами в индивидуально-художественных картинах той действительности, на познание и изменение которой направлено всякое подлинное творчество и которую куда более поверхностно охватывает тот, кто довольствуется лишь стандартным, нормативным языком [Лишь совсем недавно различные “языковые игры” стали предметом серьезного анализа лингвистов (хотя игра как модель творчества была глубоко осознана уже в 20-е годы, а самими художниками слова — много раньше; ср. Кэрролла и известные анализы его словотворчества в работах Панова). Интересную статью Красильникова E.В. “Почему не говорят?” // Развитие современного русского языка 1972: Словообразование. Членимость слова. М.: Наука, 1975 было бы полезно соотнести с явлениями паронимии (далеко ушедшими от собственно игровой стадии), а игру “Почему не говорят?” можно и паронимизировать].

Перечитывая Твардовского, с удовлетворением обнаруживаешь у него в знакомых, казалось бы, строчках явное предпаронимическое напряжение: двора — надвратной — вдруг (Тв67 “Береза”), душой — дышите (Тв67 “Я сам дознаюсь, доищусь...”), “И зимний пень березовый | Зальется пеной розовой” (Тв66) и др. под. Очевидно, такого рода сближения просто не попадали раньше в светлое поле сознания. Но должны ли они попадать туда? Прав ли А.Поп: “Звук должен казаться эхом смысла”? Безусловно ли верен не менее популярный афоризм: “Высшая степень искусства состоит в способности скрыть самую технику искусства” (А.Павлова)? Или надо добавить: в первом тезисе — “не только казаться, но и быть”, во втором — “до поры до времени”? Так или иначе, но в стихотворении, откуда мы уже цитировали паронимический шедевр: “Прочь этот страх, расчет порочный <...>” (Тв67) — мечта поэта, естественно, совпадает с мечтой филолога и каждого нормального носителя ПЯ:

А только б некий луч словесный

Узреть, не зримый никому,

Извлечь его из тьмы безвестной

И удивиться самому.

Текст дается по изданию: