Виктор Пелевин. Чапаев и пустота. Отрывки
жүктеу/скачать 47.5 Kb.
|
| Виктор Пелевин.
Чапаев и пустота. Отрывки. Подняв голову со стола, я оглядел комнату. У меня было ощущение, что я нахожусь в каком-то питерском трактире для кучеров. На столе появилась керосиновая лампа. Чапаев все так же сидел напротив со стаканом в руке, что-то напевал себе под нос и глядел в стену. Его глаза были почти так же мутны, как самогон в бутылке, которая уже опустела наполовину. Поговорить с ним в его тоне, что ли, подумал я и с преувеличенной развязностью стукнул кулаком по столу. - А вот вы скажите, Василий Иванович, только как на духу. Вы красный или белый? - Я? - спросил Чапаев, переводя на меня взгляд. - Сказать? Он взял со стола две луковицы и принялся молча чистить их. Одну он ободрал до белизны, а со второй снял только верхний слой шелухи, обнажив красно-фиолетовую кожицу. - Гляди, Петька, - сказал он, кладя их на стол перед собой. - Вот перед тобой две луковицы. Одна белая, а другая красная. - Ну, - сказал я. - Посмотри на белую. - Посмотрел. - А теперь на красную. - И чего? - А теперь на обе. - Смотрю, - сказал я. - Так какой ты сам - красный или белый? - Я? То есть как? - Когда ты на красную луковицу смотришь, ты красным становишься? - Нет. - А когда на белую, становишься белым? - Нет, - сказал я, - не становлюсь. - Идем дальше, - сказал Чапаев. - Бывают карты местности. А этот стол - упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые. Но разве оттого, что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что может приобрести их? - Во вы загнули, Василий Иванович. Значит, ни красные, ни белые. А кто тогда мы? - Ты, Петька, прежде чем о сложных вещах говорить, разберись с простыми. Ведь "мы" - это сложнее, чем "я", правда? - Правда, - сказал я. - Что ты называешь "я"? - Видимо, себя. - Ты можешь мне сказать, кто ты? - Петр Пустота. - Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит? - Ну, - сказал я, - можно сказать, что я - это психическая личность. Совокупность привычек, опыта... Ну знаний там, вкусов. - Чьи же это привычки, Петька? - проникновенно спросил Чапаев. - Мои, - пожал я плечами. - Так ты ж только что сказал, Петька, что ты и есть совокупность привычек. Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности привычек? - Звучит забавно, - сказал я, - но, в сущности, так и есть. - А какие привычки бывают у привычек? Я почувствовал раздражение. - Весь этот разговор довольно примитивен. Мы ведь начали с того, кто я по своей природе. Если угодно, я полагаю себя... Ну скажем, монадой. В терминах Лейбница. - А кто тогда тот, кто полагает себя этой мандой? - Монада и полагает, - ответил я, твердо решив держать себя в руках. - Хорошо, - сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, - насчет "кто" мы потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с "где" разберемся. Скажи-ка мне, где эта манда живет? - В моем сознании. - А сознание твое где? - Вот здесь, - сказал я, постучав себя по голове. - А голова твоя где? - На плечах. - А плечи где? - В комнате. - А где комната? - В доме. - А дом? - В России. - А Россия где? - В беде, Василий Иванович. - Ты это брось, - прикрикнул он строго. - Шутить будешь, когда командир прикажет. Говори. - Ну как где. На Земле. Мы чокнулись и выпили. - А Земля где? - Во Вселенной. - А Вселенная где? Я секунду подумал. - Сама в себе. - А где эта сама в себе? - В моем сознании. - Так что же, Петька, выходит, твое сознание - в твоем сознании? - Выходит так. - Так, - сказал Чапаев и расправил усы. - А теперь слушай меня внимательно. В каком оно находится месте? - Не понимаю, Василий Иванович. Понятие места и есть одна из категорий сознания, так что... - Где это место? В каком месте находится понятие места? - Ну, скажем, это вовсе не место. Можно сказать, что это ре... Я осекся. Да, подумал я, вот куда он клонит. Если я воспользуюсь словом "реальность", он снова сведет все к моим мыслям. А потом спросит, где они находятся. Я скажу, что у меня в голове, и... Гамбит. Можно, конечно, пуститься в цитаты, но ведь любая из систем, на которые я могу сослаться, подумал вдруг я с удивлением, или обходит эту смысловую брешь стороной, или затыкает ее парой сомнительных латинизмов. Да, Чапаев совсем не прост. Конечно, есть беспроигрышный путь завершить любой спор, классифицировав собеседника, - ничего не стоит заявить, что все, к чему он клонит, прекрасно известно, называется так-то и так-то, а человеческая мысль уже давно ушла вперед. Но мне стыдно было уподобляться самодовольной курсистке, в промежутке между пистонами немного полиставшей философский учебник. Да и к тому же не я ли сам говорил недавно Бердяеву, заведшему пьяный разговор о греческих корнях русского коммунизма, что философию правильнее было бы называть софоложеством? Чапаев хмыкнул. - А куда это вперед может уйти человеческая мысль? - спросил он. - А? - растерянно сказал я. - Вперед чего? Где это "впереди"? Я решил, что по рассеянности заговорил вслух. - Давайте, Василий Иванович, по трезвянке поговорим. Я же не философ. Лучше выпьем. - Был бы ты философ, - сказал Чапаев, - я б тебя выше, чем навоз в конюшне чистить, не поставил бы. А ты у меня эскадроном командуешь. Ты ж все-все под Лозовой понял. Чего это с тобой творится? От страха, что ли? Или от радости? - Не помню ничего, - сказал я, ощутив вдруг странное напряжение всех нервов. - Не помню. - Эх, Петька, - вздохнул Чапаев, разливая самогон по стаканам. - Не знаю даже, как с тобой быть. Сам себя пойми сначала. Мы выпили. Механическим движением я взял со стола луковицу и откусил большой кусок. - Не пойти ли нам подышать перед сном? - спросил Чапаев, закуривая папиросу. - Можно, - ответил я, кладя луковицу на стол. Пока я спал, прошел короткий дождь - склон оврага, который поднимался к зданию усадьбы, был сырым и скользким. Как выяснилось, я был совершенно пьян - уже почти добравшись до его конца, я поскользнулся и повалился в мокрую траву. Моя голова запрокинулась, и я увидел над собой небо, полное звезд. Это было до того красиво, что несколько секунд я молча лежал на спине, глядя вверх. Чапаев дал мне руку и помог встать. Когда мы выбрались на ровное место, я снова посмотрел вверх и вдруг подумал, что последний раз видел звездное небо черт знает когда, хотя все время оно было над головой - достаточно было просто поднять ее. Я засмеялся. - Ты чего? - спросил Чапаев. - Так, - сказал я и показал пальцем вверх. - Красота. Чапаев поглядел вверх и покачнулся. - Красота? - переспросил он задумчиво. - А что такое красота? - Ну как, - сказал я. - Как что. Красота - это совершеннейшая объективация воли на высшей ступени ее познаваемости. Чапаев еще несколько секунд глядел в небо, а потом перевел взгляд на большую лужу прямо у наших ног и выплюнул в нее окурок. Во вселенной, отраженной в ровной поверхности воды, произошла настоящая катастрофа: все созвездия содрогнулись и на миг превратились в размытое мерцание. - Что меня всегда поражало, - сказал он, - так это звездное небо под ногами и Иммануил Кант внутри нас. - Я, Василий Иванович, совершенно не понимаю, как это человеку, который путает Канта с Шопенгауэром, доверили командовать дивизией. Чапаев тяжело посмотрел на меня и уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут до нас донесся стук колес по мостовой и лошадиное ржание. Кто-то подъезжал к дому. - Наверно, это Котовский с Анной, - сказал я. - Вашей пулеметчице, Василий Иванович, похоже, нравятся сильные личности в косоворотках. - А что, Котовский в городе? Так что ж ты молчишь! Он повернулся и быстро пошел вперед, совершенно про меня забыв. Я медленно поплелся следом, дошел до угла дома и остановился. У подъезда стояла коляска Котовского, а сам Котовский как раз помогал Анне сойти на землю. Увидев подходящего Чапаева, Котовский отдал честь, шагнул ему навстречу, и они обнялись. Последовало несколько громких восклицаний и шлепков, как бывает, когда встречаются двое человек, каждый из которых хочет показать, что бредет сквозь пески этой жизни, не теряя бодрого мужества. Не теряя этого самого бодрого мужества, они побрели к дому, а Анна задержалась у коляски. Подчиняясь внезапно возникшему импульсу, я пошел к ней - по дороге я чуть не упал еще раз, споткнувшись о пустой снарядный ящик, и у меня мелькнула мысль, что я пожалею о своем порыве. - Анна, прошу вас! Постойте! Она остановилась и повернула ко мне голову. Боже, как она была хороша в эту минуту! - Анна, - сбивчиво заговорил я, прижав зачем-то руки к груди, - поверьте, что мне... Мне тяжело даже вспоминать о том, как я вел себя в ресторане. Но сознайтесь, что вы сами дали мне повод. Я понимаю, что этот постоянно самоутверждающийся суфражизм - вовсе не ваше настоящее качество, это просто следование определенной эстетической формуле, и то возникающее... Она вдруг оттолкнула меня руками. - Уйдите, Петр, ради Бога, - сказала она, наморщившись. - От вас луком пахнет. Я готова простить все, но не это. Повернувшись, я кинулся в дом. От моих щек, вероятно, можно было прикуривать, и всю дорогу до своей комнаты - непонятно, как я ее нашел в темноте, - я последними словами проклинал Чапаева с его самогоном и луком. Кинувшись на кровать, я погрузился в состояние, близкое к коме - вероятно, наподобие той, из которой я вышел утром. Через некоторое время в комнату постучали. - Петька! - позвал из-за двери голос Чапаева, - ты где? - Нигде! - пробормотал я в ответ. - Во! - неожиданно заорал Чапаев, - молодец! Завтра благодарность объявлю перед строем. Все ведь понимаешь! Так чего весь вечер дурнем прикидывался? - Как вас понимать? - А ты сам подумай. Ты что сейчас перед собой видишь? - Подушку, - сказал я, - но плохо. И не надо мне опять объяснять, что она находится в моем сознании. - Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэтому сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать, что мы в нем находится. Вот поэтому мы нигде. Вспомнил? - Чапаев, - сказал я, - мне лучше одному побыть. - Ну как знаешь. Чтоб завтра был у меня как огурец. В полдень выступаем. Скрипя половицами, он ушел вдаль по коридору. Некоторое время я думал над его словами - сначала про это "нигде", а после про непонятное выступление, которое он наметил на следующий полдень. Конечно, можно было бы выйти из комнаты и объяснить ему, что выступить я никуда не смогу, поскольку нахожусь "нигде". Но делать этого не хотелось - на меня навалилась страшная сонливость, и все стало казаться неважным и скучным. Я заснул, и мне долго снились тонкие пальцы Анны, ласкающие ребристый ствол пулемета. жүктеу/скачать 47.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|