Виктор Пелевин.
Чапаев и пустота. Отрывки.
Подняв голову со стола, я оглядел комнату. У меня было ощущение, что
я нахожусь в каком-то питерском трактире для кучеров. На столе появилась
керосиновая лампа. Чапаев все так же сидел напротив со стаканом в руке,
что-то напевал себе под нос и глядел в стену. Его глаза были почти так же
мутны, как самогон в бутылке, которая уже опустела наполовину. Поговорить
с ним в его тоне, что ли, подумал я и с преувеличенной развязностью
стукнул кулаком по столу.
- А вот вы скажите, Василий Иванович, только как на духу. Вы красный
или белый?
- Я? - спросил Чапаев, переводя на меня взгляд. - Сказать?
Он взял со стола две луковицы и принялся молча чистить их. Одну он
ободрал до белизны, а со второй снял только верхний слой шелухи, обнажив
красно-фиолетовую кожицу.
- Гляди, Петька, - сказал он, кладя их на стол перед собой. - Вот
перед тобой две луковицы. Одна белая, а другая красная.
- Ну, - сказал я.
- Посмотри на белую.
- Посмотрел.
- А теперь на красную.
- И чего?
- А теперь на обе.
- Смотрю, - сказал я.
- Так какой ты сам - красный или белый?
- Я? То есть как?
- Когда ты на красную луковицу смотришь, ты красным становишься?
- Нет.
- А когда на белую, становишься белым?
- Нет, - сказал я, - не становлюсь.
- Идем дальше, - сказал Чапаев. - Бывают карты местности. А этот стол
- упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые. Но разве оттого,
что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что
может приобрести их?
- Во вы загнули, Василий Иванович. Значит, ни красные, ни белые. А
кто тогда мы?
- Ты, Петька, прежде чем о сложных вещах говорить, разберись с
простыми. Ведь "мы" - это сложнее, чем "я", правда?
- Правда, - сказал я.
- Что ты называешь "я"?
- Видимо, себя.
- Ты можешь мне сказать, кто ты?
- Петр Пустота.
- Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит?
- Ну, - сказал я, - можно сказать, что я - это психическая личность.
Совокупность привычек, опыта... Ну знаний там, вкусов.
- Чьи же это привычки, Петька? - проникновенно спросил Чапаев.
- Мои, - пожал я плечами.
- Так ты ж только что сказал, Петька, что ты и есть совокупность
привычек. Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности
привычек?
- Звучит забавно, - сказал я, - но, в сущности, так и есть.
- А какие привычки бывают у привычек?
Я почувствовал раздражение.
- Весь этот разговор довольно примитивен. Мы ведь начали с того, кто
я по своей природе. Если угодно, я полагаю себя... Ну скажем, монадой. В
терминах Лейбница.
- А кто тогда тот, кто полагает себя этой мандой?
- Монада и полагает, - ответил я, твердо решив держать себя в руках.
- Хорошо, - сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, - насчет "кто" мы
потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с "где" разберемся. Скажи-ка
мне, где эта манда живет?
- В моем сознании.
- А сознание твое где?
- Вот здесь, - сказал я, постучав себя по голове.
- А голова твоя где?
- На плечах.
- А плечи где?
- В комнате.
- А где комната?
- В доме.
- А дом?
- В России.
- А Россия где?
- В беде, Василий Иванович.
- Ты это брось, - прикрикнул он строго. - Шутить будешь, когда
командир прикажет. Говори.
- Ну как где. На Земле.
Мы чокнулись и выпили.
- А Земля где?
- Во Вселенной.
- А Вселенная где?
Я секунду подумал.
- Сама в себе.
- А где эта сама в себе?
- В моем сознании.
- Так что же, Петька, выходит, твое сознание - в твоем сознании?
- Выходит так.
- Так, - сказал Чапаев и расправил усы. - А теперь слушай меня
внимательно. В каком оно находится месте?
- Не понимаю, Василий Иванович. Понятие места и есть одна из
категорий сознания, так что...
- Где это место? В каком месте находится понятие места?
- Ну, скажем, это вовсе не место. Можно сказать, что это ре...
Я осекся. Да, подумал я, вот куда он клонит. Если я воспользуюсь
словом "реальность", он снова сведет все к моим мыслям. А потом спросит,
где они находятся. Я скажу, что у меня в голове, и... Гамбит. Можно,
конечно, пуститься в цитаты, но ведь любая из систем, на которые я могу
сослаться, подумал вдруг я с удивлением, или обходит эту смысловую брешь
стороной, или затыкает ее парой сомнительных латинизмов. Да, Чапаев совсем
не прост. Конечно, есть беспроигрышный путь завершить любой спор,
классифицировав собеседника, - ничего не стоит заявить, что все, к чему он
клонит, прекрасно известно, называется так-то и так-то, а человеческая
мысль уже давно ушла вперед. Но мне стыдно было уподобляться самодовольной
курсистке, в промежутке между пистонами немного полиставшей философский
учебник. Да и к тому же не я ли сам говорил недавно Бердяеву, заведшему
пьяный разговор о греческих корнях русского коммунизма, что философию
правильнее было бы называть софоложеством?
Чапаев хмыкнул.
- А куда это вперед может уйти человеческая мысль? - спросил он.
- А? - растерянно сказал я.
- Вперед чего? Где это "впереди"?
Я решил, что по рассеянности заговорил вслух.
- Давайте, Василий Иванович, по трезвянке поговорим. Я же не философ.
Лучше выпьем.
- Был бы ты философ, - сказал Чапаев, - я б тебя выше, чем навоз в
конюшне чистить, не поставил бы. А ты у меня эскадроном командуешь. Ты ж
все-все под Лозовой понял. Чего это с тобой творится? От страха, что ли?
Или от радости?
- Не помню ничего, - сказал я, ощутив вдруг странное напряжение всех
нервов. - Не помню.
- Эх, Петька, - вздохнул Чапаев, разливая самогон по стаканам. - Не
знаю даже, как с тобой быть. Сам себя пойми сначала.
Мы выпили. Механическим движением я взял со стола луковицу и откусил
большой кусок.
- Не пойти ли нам подышать перед сном? - спросил Чапаев, закуривая
папиросу.
- Можно, - ответил я, кладя луковицу на стол.
Пока я спал, прошел короткий дождь - склон оврага, который поднимался
к зданию усадьбы, был сырым и скользким. Как выяснилось, я был совершенно
пьян - уже почти добравшись до его конца, я поскользнулся и повалился в
мокрую траву. Моя голова запрокинулась, и я увидел над собой небо, полное
звезд. Это было до того красиво, что несколько секунд я молча лежал на
спине, глядя вверх. Чапаев дал мне руку и помог встать. Когда мы выбрались
на ровное место, я снова посмотрел вверх и вдруг подумал, что последний
раз видел звездное небо черт знает когда, хотя все время оно было над
головой - достаточно было просто поднять ее. Я засмеялся.
- Ты чего? - спросил Чапаев.
- Так, - сказал я и показал пальцем вверх. - Красота.
Чапаев поглядел вверх и покачнулся.
- Красота? - переспросил он задумчиво. - А что такое красота?
- Ну как, - сказал я. - Как что. Красота - это совершеннейшая
объективация воли на высшей ступени ее познаваемости.
Чапаев еще несколько секунд глядел в небо, а потом перевел взгляд на
большую лужу прямо у наших ног и выплюнул в нее окурок. Во вселенной,
отраженной в ровной поверхности воды, произошла настоящая катастрофа: все
созвездия содрогнулись и на миг превратились в размытое мерцание.
- Что меня всегда поражало, - сказал он, - так это звездное небо под
ногами и Иммануил Кант внутри нас.
- Я, Василий Иванович, совершенно не понимаю, как это человеку,
который путает Канта с Шопенгауэром, доверили командовать дивизией.
Чапаев тяжело посмотрел на меня и уже открыл рот, чтобы что-то
сказать, но тут до нас донесся стук колес по мостовой и лошадиное ржание.
Кто-то подъезжал к дому.
- Наверно, это Котовский с Анной, - сказал я. - Вашей пулеметчице,
Василий Иванович, похоже, нравятся сильные личности в косоворотках.
- А что, Котовский в городе? Так что ж ты молчишь!
Он повернулся и быстро пошел вперед, совершенно про меня забыв. Я
медленно поплелся следом, дошел до угла дома и остановился. У подъезда
стояла коляска Котовского, а сам Котовский как раз помогал Анне сойти на
землю. Увидев подходящего Чапаева, Котовский отдал честь, шагнул ему
навстречу, и они обнялись. Последовало несколько громких восклицаний и
шлепков, как бывает, когда встречаются двое человек, каждый из которых
хочет показать, что бредет сквозь пески этой жизни, не теряя бодрого
мужества. Не теряя этого самого бодрого мужества, они побрели к дому, а
Анна задержалась у коляски. Подчиняясь внезапно возникшему импульсу, я
пошел к ней - по дороге я чуть не упал еще раз, споткнувшись о пустой
снарядный ящик, и у меня мелькнула мысль, что я пожалею о своем порыве.
- Анна, прошу вас! Постойте!
Она остановилась и повернула ко мне голову. Боже, как она была хороша
в эту минуту!
- Анна, - сбивчиво заговорил я, прижав зачем-то руки к груди, -
поверьте, что мне... Мне тяжело даже вспоминать о том, как я вел себя в
ресторане. Но сознайтесь, что вы сами дали мне повод. Я понимаю, что этот
постоянно самоутверждающийся суфражизм - вовсе не ваше настоящее качество,
это просто следование определенной эстетической формуле, и то
возникающее...
Она вдруг оттолкнула меня руками.
- Уйдите, Петр, ради Бога, - сказала она, наморщившись. - От вас
луком пахнет. Я готова простить все, но не это.
Повернувшись, я кинулся в дом. От моих щек, вероятно, можно было
прикуривать, и всю дорогу до своей комнаты - непонятно, как я ее нашел в
темноте, - я последними словами проклинал Чапаева с его самогоном и луком.
Кинувшись на кровать, я погрузился в состояние, близкое к коме - вероятно,
наподобие той, из которой я вышел утром.
Через некоторое время в комнату постучали.
- Петька! - позвал из-за двери голос Чапаева, - ты где?
- Нигде! - пробормотал я в ответ.
- Во! - неожиданно заорал Чапаев, - молодец! Завтра благодарность
объявлю перед строем. Все ведь понимаешь! Так чего весь вечер дурнем
прикидывался?
- Как вас понимать?
- А ты сам подумай. Ты что сейчас перед собой видишь?
- Подушку, - сказал я, - но плохо. И не надо мне опять объяснять, что
она находится в моем сознании.
- Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэтому
сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде
просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать,
что мы в нем находится. Вот поэтому мы нигде. Вспомнил?
- Чапаев, - сказал я, - мне лучше одному побыть.
- Ну как знаешь. Чтоб завтра был у меня как огурец. В полдень
выступаем.
Скрипя половицами, он ушел вдаль по коридору. Некоторое время я думал
над его словами - сначала про это "нигде", а после про непонятное
выступление, которое он наметил на следующий полдень. Конечно, можно было
бы выйти из комнаты и объяснить ему, что выступить я никуда не смогу,
поскольку нахожусь "нигде". Но делать этого не хотелось - на меня
навалилась страшная сонливость, и все стало казаться неважным и скучным. Я
заснул, и мне долго снились тонкие пальцы Анны, ласкающие ребристый ствол
пулемета.
Достарыңызбен бөлісу: |