Воспоминания воспитанника первого выпуска из артиллерийского училища

ВОСПОМИНАНИЯ ВОСПИТАННИКА ПЕРВОГО ВЫПУСКА

ИЗ АРТИЛЛЕРИЙСКОГО УЧИЛИЩА.

(извлечения)

Мое скромное практическое служение началось далеко от стен училища. Кавказ, Иран, Анатолия, берега Евфрата были свидетелями моей служебной деятельности; подвиги кавказских войск в персидскую и турецкую войны 1826, 1827, 1828 и 1829 годов еще ожидают своего беспристрастного историка. Что касается лично меня, то могу сказать одно: я имел честь служить под знаменами кавказских войск, и, в продолжение вышесказанного времени, удостоился лестного внимания бывшего командира отдельного кавказского корпуса, генерал-фельдмаршала графа Паскевича-Эриванского. Еще до окончания последней турецкой войны и перед начатием военных действий против непокорных кавказских горцев, он признал необходимым назначить предварительно четырех офицеров кавказского корпуса для изучения местностей, обитаемых непокорными племенами. Эти офицеры были: Искритский, Зубов, Бартенев и я. На мою долю достались: все Закубанье, Большая и Малая Кабарды и местность на восточном берегу Черного Моря, между Гагрой и Анапой, населенная племенами адиге и абадзе.

Первая моя поездка на кавказскую линию состоялась согласно предписанию графа Паскевича-Эриванского, от 1-го января 1829 года. Мне поставлялось в обязанность изыскать местность в окрестностях Анапы для поселения Дунайского казачьего полка, передавшегося нам, как известно, во время турецкой войны в Европейской Турции, в 1828 году. Не входя в подробности данного мне поручения, основанного на высочайшем повелении, помещаю здесь один из параграфов данной мне инструкции, слишком лестной для меня, артиллерии поручика, чтобы когда-нибудь я мог забыть о ней. Вот этот параграф: «Делая предположения о защите поселенцев, объясните, какие будут соседственные с ними народы, и соберите о них возможно полные сведения, обращая внимание на следующие предметы: местоположение земель их, реки, произведения, главные горные хребты, пути сообщения, особенно удобные для военных действий, число народонаселения и племена, оные составляющие, религию, правление, число военных людей, промышленность и народные богатства, взаимные связи общества и правителей, словом на [292] все, что может доставить ясное понятие об этих мало известных нам странах. В заключение представьте ваше мнение о мерах к прочному успокоению их».

Вышеприведенные слова великого князя Михаила Павловича, сказанные им мне при отъезде моем на службу, в эти дни послужили мне особенно могущественным поощрением к твердому и неуклонному исполнению своего долга, заставлявшего впоследствии не раз забывать о самосохранении.

Исполняя данное мне предписание, я был поставлен в необходимость иметь сношения с нашим агентством, состоявшем под ведением действительного статского советника Дискаси, который жил в Одессе и занимался торговлею с горцами, имея свои складочные пункты в Суджук-Кале и Геленджике. Г. Дискаси, располагая данными ему от правительства средствами, в виду умиротворения горцев посредством торговли, злоупотреблял его доверием. Он безденежно получал сотни тысяч пудов соли из соляных промыслов Черноморского Войска и, променивая их на произведения горцев, заботился более о себе, а не о благих целях правительства. Бывали случаи, что горцы, нуждаясь в соли и, собираясь разграбить запасы ее в Суджук-Кале и Геленджике, не исполняли своего намерения только потому, что Дискаси объявлял себя агентом английского правительства и угрожал им за разграбление наказанием английского флота. По возвращении моем в Тифлис, в мае, того же года, с отчетом об исполнении данного мне поручения, я, между прочим, передал графу Паскевичу-Эриванскому сведения о действиях Дискаси, и тогда его агентство, как не приносившее никакой пользы, было закрыто.

По окончании второй блистательной турецкой кампании в Анатолии, в 1829 году, и по возвращении войск в пределы Росси, граф Паскевич-Эриванский, предлагая приступить к покорению горцев, предписал поименованным выше офицерам: Искритскому, Зубову, Бартеневу и мне, отправиться для окончательного изучения назначенного каждому из нас участка Кавказа. С ранней весной 1830 года, я вновь выехал в крепость Анапу и там приступил к собиранию сведений о горцах. Составленные мной, в первую мою поездку в Анапу, описания дорог по Закубанью, проходивших параллельно главному хребту, от Анапы до верховья Кубани, и перевалов через главный хребет, от реки Кубани к Черному Морю, были сделаны по расспросам, и я не мог поручиться за их безошибочность. Я считал долгом, во что бы то ни стало, доставить [293] правительству верные данные, на которых можно было бы основывать военные операции. Что же мне оставалось делать? Одно: проехать секретно по землям непокорных горцев и лично убедиться в возможности передвижения наших отрядов в предстоявших военных действиях.

Еще в бытность мою в Екатеринодаре, я узнал от горцев, живших в Черномории, в Гривином ауле, что проехать через земли непокорных горцев можно только под покровительством немирных черкесов, и притом таких, которые были бы открытыми врагами России и пользовались народным уважением мирных и немирных горцев. Те же самые черкесы Гривина аула, переселившиеся в Черноморию еще в царствование Екатерины II, после Бзиокской битвы в 1793 году, указали мне, что единственные личности, могшие провести меня по землям неприязненных горцев, были Аббаты и Шеретлуки, принадлежавшие к враждебному нам обществу шапсугов и самому могущественному между адиге и абадзе. В продолжение апреля и мая месяцев 1829 года, я готовился к предстоящей поездке. Мне было необходимо испросить разрешение у фельдмаршала и получить от него средства для моего путешествия. Фельдмаршал, на мое секретное письмо, ответил словом «спасибо»; но, предвидя предстоявшую мне опасность, отказался от официального разрешения, предоставив исполнение предприятия на мою волю. Тысячу рублей ассигнациями и несколько часов, с азиатским циферблатом, были мне высланы для подарков тем лицам которые возьмутся провести меня по указанным мною местностям. Расспрашивая у мирных горцев, приезжавших для торговли в Анапу, о том, кто между ними самые знаменитые наездники и враги кавказской линии, я узнал, что это были те же самые личности, о которых мне говорили и черкесы Гривина аула, именно: Аббаты Бесленей и Убых и Шеретлук Пшемаф. «Могу ли я видеть этих удальцов? — спросил я моих собеседников, — дорого бы я заплатил, чтобы видеть этих головорезов!» Черкес, к которому я обратился с этим вопросом, улыбнулся и сказал: «Не знаю; можно попробовать пригласить их на свидание с тобою; но так как головы Аббатов оценены вашим начальством кавказской линии, то я не ручаюсь, чтобы они решились приехать в крепость. Впрочем, попробую и дам тебе знать через неделю».

С нетерпением ожидал я доброй весточки. Спустя неделю, в самом деле, явился ко мне посланец с известием, что Аббаты приехали и ожидают меня в двух верстах от Анапы; если я [294] желаю видеть их, то должен прибыть к ним без конвоя. Через несколько минут я был готов и, взяв переводчика, с проводником, которого прислали Аббаты, отправился к месту свидания. При моем приближении, Аббаты, лежавшие на бурках в поле, поднялись, а с ними поднялось и до 500 вооруженных черкесов. Соскочив с лошади, я смело подошел к Аббату Бесленею, как старейшему, и подал ему руку. Бесленой, взяв ее, обратился к своим спутникам со словами: «Бог послал нам клад, и мы, ничем не рискуя, получим за него хороший выкуп». Не смущаясь загадочным приветом. Аббата Бесленея, я отвечал, что я — свободный путешественник, без роду и племени — ничего не имею для своего выкупа, но, путешествуя для любопытства, хочу познакомиться с бытом удалых черкесов и с их лучшими наездниками. Аббат Бесленей улыбнулся, приказал разостлать бурку и пригласил меня, по горскому обычаю, прилечь вместе с ним. Он удивлялся моим расспросам, имевшим характер неограниченного любопытства, и принял меня за простого путешественника. Бесленей очень обрадовался, когда я, окончив мои расспросы, попросил его принять от меня часы в знак дружбы или куначества, и удивился, когда я предложил прислать ему в подарок вещи, нужные для его семейства. «Если ты не веришь, Бесленей», сказал я, «что в крепости ты будешь небезопасен, то пришли ко мне своего посланца со списком вещей, нужных для женской половины». Затем я распростился с моими новыми знакомыми и сел на коня, чтобы возвратиться в крепость. Бесленей, взяв меня за руку, сказал: «Благодарю тебя за доверие ко мне: ты поверил моему слову и приехал без прикрытия: такой поступок я ценю очень высоко».

С этими словами мы расстались. (Разумеется, моя беседа с Бесленеем происходила при помощи переводчика).

В крепости я недолго ожидал посланца; на третий день он явился ко мне. Угостив чаем, я повел его в бывшие в то время в Анапе армянские лавки. Посланец набрал множество безделушек, за которые я заплатил 50 рублей ассигнациями, сказав, чтобы Бесленей, без церемонии, обращался ко мне, если ему понадобится еще что-нибудь из предметов, находившихся в лавке.

Изучая предварительно обычаи черкесов, я знал, что, передавая постепенно подарки Бесленею, дождусь, наконец того момента, когда и он, в свою очередь, пожелает услужить мне. На это обстоятельство я возлагал все свои надежды. И, действительно, в мае месяце явился снова Бесленей, расположился со своими [295] оруженосцами в двух верстах от Анапы и дал мне знать о своем желании видеться со мной. Без отлагательства я опять выехал к нему с одним переводчиком, и, по прежнему, мы улеглись на бурке, но на этот раз в отдалении от оруженосцев, так что наша беседа никем не была слышана. Бесленей начал изъявлять мне свою благодарность в самых цветистых выражениях и, наконец, сказал: «Ты непонятный для меня человек, но в высшей степени гостеприимный! Обычай гостеприимства высоко ценится у нас, и я, свято сохраняя его, спрашиваю тебя: чем я могу услужить тебе за все твои одолжения? Требуй у меня, чего хочешь, я ни в чем не откажу тебе». С тревожною душой я отвечал: «Я в восторге от рассказов твоих об удальстве адиге и абадзе, и потому желал бы видеть их патриархальный быт. Прошу тебя, Бесленей, доставить мне удовольствие видеть лично ваши жилища и ваши обычаи и, для того, провести меня по вашим землям». «Ах! вижу!» воскликнул Бесленей: «я старый дурак, обманутый тобой! Ты русский офицер и, следовательно, лазутчик; но я дал тебе слово исполнить твою просьбу и сдержу его. Только знаешь ли, во что мне может обойтись исполнение твоей просьбы? Самое меньшее — жизни! Да, притом, Боже сохрани, если нас поймают! Тебя живого разрежут на куски и выбросят на съедение собакам. Но, повторяю, я дал тебе слово, и оно будет для меня свято». Перед своим удалением, Аббат сказал: «Твоими проводниками будут: мой брат, Аббат Убых, и Шеретлук Пшемаф». Я, со своей стороны, сказал, что возьму с собою одного проводника. Затем мы условились о дне выхода в горы и расстались.

Чтобы обмануть горцев относительно этого дня, я, через доверенного посланца, условился с Аббатами предпринять путешествие не из крепости Анапы, а из Бугаского карантина, существовавшего в то время на правом берегу Кубани, при ее устье. Имея у себя бланки фельдмаршала за его подписью, я предложил коменданту, по моем удалении из Анапы в Бугаский карантин, прекратить сообщение крепости с мирными черкесами на пятнадцать дней, а сам, под прикрытием отряда, пройдя сорокаверстное расстояние от крепости до устья Кубани, расположился в Бугаском карантине, с целью уверить жителей Анапы, что я, по выдержании определенного карантинного срока, отправлюсь оттуда в Екатеринодар. Комендант и все жившие в крепости поверили, что я уехал в Екатеринодар по своему назначению.

В условленный день, Аббат Убых, со своими оруженосцами, [296] ночью прибыл к устью Кубани и, условленным свистком, дал знать, что ожидает меня. Во время пребывания моего в карантине, днем и ночью я позволял себе гулять на лодке по кубанскому лиману, который, как известно, прилегает к Джемстейской косе, поэтому карантинной страже и в голову не могло прийти, чтобы я, прогуливаясь по обыкновению с переводчиком на лодке, не мог возвратиться в карантин, а между тем это случилось. Повторенный свисток Аббата привлек меня, с моим переводчиком к условленному месту. Лодка была отодвинута от берега на произвол стихий, а я с переводчиком, сев на приведенных Аббатом верховых лошадей, пустились в путь. Надобно прибавить, что, приготовляясь к поездке в горы, я заблаговременно, как бы в угоду черкесам, выбрил голову, отпустил бороду и оделся по черкесски. Один из замечательных горских обычаев — при почетном госте не беседовать с его прислугой — обеспечивал некоторым, образом мою безопасность. Во время поездки, и выдавал себя за прислугу Аббата Убыха и безотлучно находился при нем. Если случалось быть в обществе незнакомых горцев и в местах опасных для самого Аббата Убыха, я называл себя его пленником. Не зная хорошо языка горских племен, я изучил выговор только необходимых при встрече с горцами слом. Мне предстояло большое затруднение выбраться из окрестностей Анапы, из которой я, под прикрытием отряда, делал экскурсии по направлению Суджук-кале и вообще по местности, известной под названием «Шехурейк» (круглая земля); но, благодаря Аббату Убыху, мы проскользнули чрез обе цепи, не без спора, впрочем со сторожевыми черкесами, лежавшими при пылавших кострах. Наш путь лежал по направлению к перевалу Пчеволез, не доезжая которого мы повернули по Бакинскому или Атакумскому ущелью.

Первый отдых мой был у колодца «Богаго», что в переводе означает «колодез слез». Первый переезд был громаден: более восьмидесяти верст мы сделали в продолжение ночи, до восьми часов утра, по знакомым мне местностям, которые были нанесены на карту еще во время моих движений из Анапы, под прикрытием отряда. К полудню мы прибыли на речку Абин, в аул Аббата Убыха, где я отдохнул, находясь, под кровлею кунака, вне всякой опасности. После отдыха, в день моего приезда и на другой день, я успел осмотреть: 1) Тогопсукуе или «Семигорье», прилегающее к Суджук-кальской бухте; 2) перевал из Абина в Дох, или сторону, противоположную Суджук-кальской бухте; 3) [297] перевал из Абина же к Геленджикской бухте. На третий день мы пустилась в дальнейший путь, по дороге, известной под названием «Гадеготлях», что в переводе означает «мертвое тело». Эта дорога, в связи с «колодцем слез», пробуждает в воображении черкесов целую легенду о давнишней борьбе общества Кабардей с крымскими ханами; но здесь не место рассказывать легенду.

Не вдаваясь в подробности моих каждодневных переездов, описание которых заняло бы много места, скажу только, что мой путь продолжался по предгорьям, более или менее параллельным главному хребту, и я совершил его в июне и июле месяцах в продолжение тридцати дней, осмотрев перевалы по рекам Убину и Псекупсу через главный хребет к Черному Морю. Эти две линии, вместе с Абинской, входили в мои соображения при изложении мер к покорению горцев.

При проезде Аббата Убыха до реки Лабы и до аула бесленеевского узденя и аталыка (воспитателя) — Хозретокора Адемия — я подвергался большой опасности в двух местах, а именно на реках Шепше и Пшише. На первой, в то время, устраивалось наказным атаманом Черноморского Войска — генерал-майором Безкровным — Шепское укрепление. Мне предстояло проехать между огромною толпою горцев, окружавших это место и сражавшихся с черноморцами. Аббат Убых и Шеретлук-Пшемаф, вынув из чехлов ружья, начали стрелять по направлению к Шепскому укреплению; я, переводчик и остальные, по примеру их, также сделали по нескольку выстрелов в том же направлении, с целью устранить всякое подозрение к нашим проводникам. На реке Пшише случилось другое происшествие, за которое я поплатился бы дорого, если бы не был сметлив и решителен мой знаменитый проводник Аббат Убых. Надобно заметить, что, при проезде по местам, неопасным для проводников, мы пользовались гостеприимством горцев. Желая получить ночлег, мы обыкновенно подъезжали к сакле по выбору проводников, вызывали хозяина или, за отсутствием его, хозяйку, и просили приюта. Встречавшие нас лица, выслушав наше желание, тотчас возвращались и выводили прислужников по числу приехавших гостей. Каждый из них подходил к стремени одного из гостей и принимал от него лошадь, а мы, отдав коней, следовали за хозяином в кунакские приюты. Гостеприимные хозяева, вымыв у старших ноги и вообще дав им совершить «намаз» (умовение), занимаются беседой со своими [298] гостями, разумеется со старшими, потому что, по их обычаю, обращаться к прислуге при старших и разговаривать с нею значило бы оскорбить этим почетного гостя, что считается преступлением. Во время такого гостеприимства на реке Пшише, я, представляя из себя прислугу Аббата, в продолжение намаза, делаемого Аббатом Убыхом и Шеретлуком Пшемафом, и в продолжение их беседы и угощения хозяином, приютился, по черкесскому обычаю, в уголке кунакской на корточках и, изнуренный предшествовавшим путешествием, вздремнул и выдвинул из-под себя ногу. Хотя она была обута в чевяк, но выпуклость изгиба большого пальца свидетельствовала, что она испорчена сапогом. Заметив это, хозяин обратился к почетному гостю с словами: «Убых! твой служитель не черкес: у него нога испорчена сапогом». Я проснулся, услышав возвышенный голос Убыха: «Ну да, он не черкес: он мой пленник, а может быть и гость». Потом, вынув из кармана коран, он продолжал: «Но присягни на коране, что ты никому не скажешь о своем замечании». Хозяин присягнул. «Если же», продолжал Убых, «ты меня обманешь, то ты знаешь Аббата: прежде ты со своею семьею погибнешь, нежели коснешься моего пленника». В ответ на эти грозные слова, минут через пять, хозяин привел стройного молодого человека и сказал: «У меня один сын — вот он на лицо перед тобой; он присоединится к вам в путешествии до назначенного тобою места, и если бы я вздумал изменить тебе, то разрешаю тебе убить его».

С нашим выездом от поразившего меня своим гостеприимством черкеса, последовал за нами и его сын. Он постоянно ехал впереди Убыха, как бы представляя собою цель для оружия того человека, которому он был отдан, как заложник в сохранении тайны.

В первых числах июля, я был уже на реке Лабе, у гостеприимного Бесленеева аталыка Хозретокора Адемия. Здесь я был представлен этому почтенному старцу, как почетный гость — как русский офицер. Мой хозяин был, в полном смысле, мирным горцем; он часто ездил в Ставрополь к командующему войсками и был там принимаем с уважением и почетом. Между Аббатом и Хозретокором Адемием не существовало тайн, и потому я был принят и обласкан, как нельзя более. Обед, предложенный мне, состоял из множества блюд; но более всего обрадовал меня чай, которого я не видал в продолжение всего моего странствования. Здесь только я узнал, что Бесленей, простившийся [299] со мною на реке Абине, следовал за мною по Закубанью почти параллельно с моим путем. Ему сопутствовали несколько наездников, отличавшихся своим удальством. Они всегда знали, когда и на какой реке я находился и где имел ночлег, и это делалось на тот конец, чтобы, в случае какой-нибудь опасности, мне угрожавшей, Бесленей со своими удальцами мог явиться на помощь.

День у Хозретокора Адемия был проведен мною с пользой. Я успел привести в порядок мои путевые записки и соображал, какое направление принять в остальном путешествии до истоков Кубани. По истокам рек Лабы, Урупа, Большого и Малого Зеленчуков нельзя было и думать подниматься, потому что протяжения по ним до главного хребта были громадны и населены обществами, незнакомыми моим проводникам; а между тем меня беспокоило тревожное предчувствие, как бы шапсуги не хватились за отсутствие Аббатов и не открыли тайного предприятия.

Настал вечер, и мы все, расположившись по роскошным азиатским диванам, придумывали: как лучше привести наше дело к концу. Часов в десять вечера, хозяин, заметив у нас наклонность ко сну, удалился, пожелав нам доброго сна, и дверь за ним изнутри была заперта. Прошло не более двух часов, как послышался легкий стук в дверь. Тотчас задвижка была отодвинута и вошел хозяин. Нельзя было не заметить тревоги в его глазах; он сказал полушепотом: «Вставайте и одевайтесь! но не в вашу одежду, а в принесенную сюда моим сыном». В самом деле, в кунакскую вошел старший сын Хозретокора Адемия и принес с собою, по числу гостей, черкески, бурки, наговицы и шапки совсем другого цвета, нежели какой имела наша одежда. Хозяин продолжал: «Триста конных шапсугов, час тому назад, прибыли в мои аулы на изнуренных лошадях. Из их расспросов я узнал, что они ищут вас, и, следуя по вашей дороге, знают, какой масти ваши лошади и какого цвета ваша одежда. Я не мог сказать, что вы у меня не были, и потому отвечал: «Лица, которых вы ищете, были у меня; я их накормил, напоил и вчерашний день, под вечер, проводил по направлению к Темышбекской станице». Видя усталость шапсугов и изнурение их лошадей, я, по обычаю гостеприимства, также предложил им отдохнуть у себя, подкрепиться пищей, накормить лошадей и, собравшись со свежими силами, разделиться по направлению к станицам, видневшимся на правом берегу Кубани, уверив их, что они, без сомнения, догонят вас».

Мне невольно сгрустнулось. Неужели, думал я, не удастся мне [300] укрыться от преследующей меня погони и исполнить данное мне поручение. Мы очень скоро оделись в новые приготовленные дли нас, платья. Старший сын хозяина не захотел отстать от нас. — «Я», сказал он, «знаю все пути отсюда к кубанской кордонной линии: назначьте мне станицу по вашему произволу, и я сумею провести вас туда без всякой опасности». Поблагодарив искренно хозяина за его радушие и готовность помочь нам в беде, мы, сев на приготовленных нам Адением новых лошадей, совершенно другой масти, нежели какой были наши кони, в потемках двинулись в путь, гуськом по тропинке, избранной нашим новым проводником. Эта тропинка в короткое время привела нас к ручью, русло которого было плоско и наполнено мелкими камешками. «Мы не должны оставлять за собою сакмы (след от лошадиных копыт)», сказал наш проводник: «след, оставленный нами на короткой тропинке, будет изглажен по приказам» отца; теперь же я проведу вас версты две по дну этого ручья, и сакма не будет открыта шапсугами». Я, однако, требовал держаться верховий реки Урупа и Зеленчуков, и тех именно мест, которые были покрыты лесом, чтобы нам, в случае опасности, легче можно было бы скрыться от шапсугов. Наш последний ночлег состоялся на речке Малом Зеленчуке. Оттуда мы проехали к каменному мосту в верховьях Кубани и направились прямо на Баталпашинскую станицу, куда и прибыли в четыре часа пополудни.

При нашем приближении к Кубани, заметно было движение казаков между вышками. После переправы чрез реку, мне представилось занимательное зрелище. Мои проводники спрашивали у меня позволения совершить намаз. Маленькою бусолью, бывшею при мне, я показал им направление юга, к которому они обыкновенно обращаются в молитвах. Бросившись на свои бурки, они преусердно начали молиться, и молились с полчаса. Окончив молитву, они, по очереди, подходили ко мне и, прижимая меня к своей груди, говорили: «До сих пор ты был нам гость, а теперь мы твои гости». Я не мог не заметить слез на глазах моих спутников: их тяготило предчувствие какого-то горя, которое скоро и сбылось. Но об этом будет рассказано в своем месте.

Обратившись к казакам, собравшимся около меня на берегу Кубани, я спросил хоперцов: «Дома ли полковой командир?» — «А тебе что за дело?» отвечали казаки. «Я русский офицер: мне надобно видеть вашего полкового командира». — «Какой он офицер!» сказала одна из казачек, тут находившаяся: «верно он беглый [301] солдат, привел черкесов, чтобы высмотреть, как лучше напасть на нашу станицу. Что вы стоите, разиня рот? Бейте его, да и этих басурманов! Разве вы не видите, что на лице этого самозванца-офицера шкура линяет?» И с этими словами она бросила в меня камень. Один из благоразумнейших казаков, удержав баб от воинственных подвигов, сказал: «Да что же вы, с ума разве спятили? Ведь он хочет видеться с нашим полковым командиром! Он-то лучше нас знает, что делать с этими господами». Мне немножко было стыдно, что казаки так нерадушно встретили моих гостей. Замечание казачки относительно моего лица было вполне справедливо; от ветра, в продолжение тридцатидневного странствования, с лица моего, в самом деле, сходила кожа; отсюда естественно ей было заключить, что я беглый солдат.

Приехав к полковому командиру, полковнику Конивальскому, я быстро вбежал в его дом, где застал гостей. Многие из них были мне коротко знакомы, но ни один не узнал меня. Только полковник Конивальский узнал меня по голосу, и все пошло своим чередом. Лошади наши были приняты казаками, а нам самим предложили несколько комнат в доме полкового командира. Расспросам не было конца, кроме фельдмаршала, графа Паскевича-Эриванского, никто не знал о моем пребывании в горах. Я имел возможность успокоить несколько своих проводников, боявшихся оскорблений от казаков, и сам хозяин успокоил их, обещаясь назавтра сопровождать нас в Пятигорск, где находился, со своим штабом, фельдмаршал.

6-го июля мы приблизились к Кисловодску и прямо направились к Нарзану. Толпа посетителей, окружавшая знаменитый колодезь, при нашем приближении к источнику, с намерением напиться богатырской воды, разбежалась в стороны, приняв нас за немирных горцев. Но находившийся здесь один из адъютантов фельдмаршала, коротко мне знакомый, узнал меня и, бросившись, начал обнимать. Тогда отхлынувшая толпа начала опять собираться к колодцу и, услыхав кто я, осыпала меня ласками и расспросами.

Я не мог здесь долго оставаться, и потому, сев на лошадей, в сопровождении полковника Конивальского, мы пустились в Пятигорск. Там снова ожидала меня сцена, поразившая моих спутников-горцев. Приблизившись к гостинице, в которой квартировал фельдмаршал, я остановился у парадного входа. Оставив [302] на улице своих спутников и передав мою лошадь одному из казаков, состоявших при Конивальском, сам быстро взошел по лестнице в залу между двух часовых, стоявших у наружных дверей. Меня встретил дежурный адъютант, гвардии капитан Дик, хорошо и коротко мне знакомый. Взглянув на меня, на мой жалкий, оборванный костюм и видя меня в полном вооружении, он вскрикнул в ужасе: «Часовые! ко мне! Как вы смели пустить этого оборванца? Вытолкайте его отсюда вон!» Часовые, без церемонии, вышвырнули меня на улицу.

Хотя мне было стыдно перед моими спутниками, но делать было нечего. Я попросил Конивальского провести меня к начальнику штаба, и он исполнил мою просьбу, сопутствуя нам до квартиры полковника Гасфорта. Здесь кончились мои испытания; нам дана была квартира и казаки для присмотра за лошадьми.

Едва мы успели расположиться в отведенной нам комнате, как явился ко мне дежурный адъютант генерал-фельдмаршала, так неласково выпроводивший меня из залы. «Извини, любезный Новицкий», сказал он мне, «за мое негостеприимство; фельдмаршал наказал меня за тебя и в заключение сказал: «Пойди, сейчас найди этого черкеса Новицкого и приведи сюда!» Придя с Диком к фельдмаршалу, я застал у него генералов Эммануэля и Панкратьева. Взглянув на меня, граф Паскевич расхохотался и произнес:

«Как тебя Бог пронес?» Затем, обратясь к генералам, сказал: «Знакомы ли вы с этою личностью?» Они, пожимая плечами, отвечали отрицательно, хотя, на самом деле, коротко знали меня в моем офицерском костюме. «Вот это служба славная, молодецкая! спасибо тебе за нее, любезный Новицкий», продолжал фельдмаршал: «о твоем подвиге будет знать Государь Император». Генералы ахнули от удивления и осыпали меня ласками.

Слух о моем проезде по землям непокорных горцев быстро разнесся по Пятигорску. Мне нельзя было показаться на улицу без того, чтобы тотчас же не окружили меня посетители минеральных вод обоих полов. Особенно москвичи и москвитянки осыпали меня ласками. Я был вполне утешен; но скажу откровенно, более всего радовало меня тогда мое предположение, что Великий Князь останется доволен моей службой.

На другой день я представил генерал-фельдмаршалу моих проводников. Граф осыпал их ласками и подарками. Аббату Бесленею, хотя и не находившемуся при мне, но, как главнейшему [308] деятелю в проводе меня через жилища неприязненных горцев, даны были: подпоручичий чин, золотая медаль на шею, 2,000 р. сер., соболья шуба, много парчи и бархату для его семейства. Аббату Убыху и Шеретлуку Пшемафу даны были прапорщичьи чины, золотые медали, деньги и подарки наравне с Бесленеем. Два лица из прислуги тоже были награждены приличными их званию подарками.

На третий день, генерал-фельдмаршал пригласил меня, с моими проводниками, к обеденному столу. Музыка, гремевшая во время обеда, привела в восторг моих горцев, а ласки дам, присутствовавших при столе, окончательно очаровали их. Спустя несколько дней, дан был фельдмаршалом бал собственно для моих горцев. В восторге от такого гостеприимства и привета фельдмаршала, они, со всею откровенностью, сказали мне: «За все то, что мы испытываем здесь, миримся со всеми несчастьями, которые угрожают нам по нашем возврате в собственные аулы».

Дней десять оставались мои горцы в Пятигорске, под кровом гостеприимных посетителей минеральных вод. Наконец они просили у фельдмаршала позволения возвратиться домой. Я сопутствовал им до самой Кубани, и там, со слезами, простился с ними. Горцы сказали: «Приготовься, Новицкий, принять нас навсегда под покровительство сардаря (так они называли фельдмаршала): мы уверены, что нам нельзя будет долее оставаться в наших родных аулах; одного просим у Бога и пророка его, чтобы он помог спасти наши семейства... Наше бегство будет направлено на Екатеринодар».

Едва я успел привести в порядок мои путевые записки и составить маршруты для предстоявших экспедиций против тех горцев, через земли которых я проехал, как был получен рапорт наказного атамана Черноморского Войска, генерал-майора Безкровного, что Аббаты Бесленей и Убых вплавь переправились через Кубань и явились через Екатеринодар, спасаясь от преследований шапсугов. Когда мои проводники возвратились в свои аулы, то на другой день окружены были двумя тысячами всадников. Аулы их были сожжены, обесчещенные семейства взяты в плен; только Бесленей и Убых, как лучшие наездники между шапсугами, спаслись бегством в Черноморию. Фельдмаршал приказал мне отправиться для принятия и упрочения быта бывших моих проводников. Никогда не забуду я слез старика Бесленея, передававшего мне об оскорблениях нанесенных его семейству. [304]

Напрасны были мои утешения в том смысле, что слабых женщин каждый разбойник может обидеть... После излияния скорби во всевозможных выражениях, он наконец успокоился.

Прежде нежели прибыл фельдмаршал в Усть-Лабинскую станицу, где назначен был сбор войск для экспедиции, явился ко мне в Екатеринодар кесикюйский князь Болетокор-Джамбулет. Он был дружен с Аббатами, и, узнав об их несчастье, решился предаться, со всем своим народом, русскому правительству. Придя ко мне в квартиру с Аббатами Убыхом и Бесленеем, Джамбулет сказал: — «Твои проводники лучшие мои друзья и наездники, и потому, если они решились есть свинину, то и я намерен разделить с ними это блюдо; об условиях же перехода в зависимость русских я прошу тебя доставить мне возможность говорить с сардарем».

Передовой отряд наш был сосредоточен, на Белой речке, при урочище Мескага или «Длинный Лес». Отправился туда и я с Аббатами и Джамбулетом. При отряде находились генералы Эммануэль и Панкратьев. Я передал им обоим о намерении Джамбулета. Генерал Эммануэль, как командующий войсками, отвечал: «Джамбулет, этот разбойник, сделал много зла в наших границах: он взял в плен целиком Ессеннтукскую станицу, и потому, как только он явится к нам, я прикажу его повесить». Напрасно генерал Панкратьев уговаривал Эммануэля отменить такое намерение; он оставался непреклонен до того, что Панкратьев принужден был написать об этом фельдмаршалу в Усть-Лабинскую станицу, и только полученное предписание остановило намерение Эммануэля. По условию, Джамбулет должен был явиться на Белую речку, чтобы участвовать в нашей экспедиции против шапсугов. Отданы были приказания по отряду, чтобы когда, в назначенный день, прибудет в «Длинный Лес» отряд горцев, то цепь войск, стоявшая вокруг русского отряда, не стреляла бы по нем. С нетерпением ожидал я назначенного часа; верховая лошадь моя была готова. Вдруг, слышу, раздались выстрелы, усилившиеся до батального огня. Я понял в чем дело, вскочил на коня и помчался к месту происшествия. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что между нашими застрельщиками и рассыпавшимися горцами открыта самая частая перестрелка. Я бросился с белым платком на шашке между сражавшимися, но в разгаре перестрелки несколько пуль попали в голову моей лошади и одна в мою руку. Лошадь рухнулась со всех ног, и я очутился под нею, [305] стараясь высвободиться. Джамбулет первый подскакал ко мне со своими узденями и высвободил меня из под лошади. Тревога эта подняла на ноги весь отряд. Генералы Эммануэль и Панкратьев явились на место перестрелки и, узнав о происшедшем тотчас донесли фельдмаршалу в Усть-Лабу, куда и я отправился в экипаже, после перевязки раненой руки, сопутствуемый Джамбулетом и несколькими его узденями. Явившись в Усть-Лабе к фельдмаршалу, я просил графа принять Джамбулета, не обезоруживая его предварительно, чтобы этим способом, по черкесскому обычаю, оказать свое доверие. Фельдмаршал согласился; Джамбулет, обласканный им, дал слово служить верно русскому правительству. Беседа фельдмаршала с Джамбулетом продолжалась более получаса. Этот дикий горец, небольшого роста, широкогрудый, с оселедцем за ухом (отличительный признак почетнейших гостей адиге), при прощании с фельдмаршалом, сказал: «Извини меня, сардарь, если я вел себя неприлично перед высоким твоим званием; но знай, сардарь, что я в первый раз в жизни стою перед старшим себя!»

Экспедиция началась от Белой речки и продолжалась, без фельдмаршала, до речки Афипса, где устроено было Афипское укрепление. Я состоял при отряде в звании офицера генерального штаба. Хотя и предполагалось, что мы, проходя между абадзехами и мирными адиге, нигде не встретим сопротивления, однако на реке Курчипсе произошла перестрелка, где я вновь был ранен, имея правую руку на перевязке. При движении от Афипса до реки Абина фельдмаршал присутствовал лично, потому что имелось в виду строго наказать шапсугов, самых непокорных и злостных горцев. Даже черкесы называли их пхаце, что в переводе означает «колючки». Ничто не могло преклонить их при мирных переговорах. Во время экспедиции, наш отряд был разделен на три колонны: одна из них двигалась по прямой дороге, две другие попеременно проникали в ущелья гор и истребляли жилища шапсугов. Сначала решено было двинуться от речки Абина по Атакумскому ущелью до перевала Пчеволез и оттуда до Анапы; но генерал-майор князь Бекович-Черкасский, состоявший при фельдмаршале, отсоветовал следовать по этому ущелью, предсказывая, что там будут сосредоточены большие силы горцев и отряд наш мог бы понести значительные потери. Поэтому, простояв несколько дней на Абине, мы возвратились тем же путем к Афипсу, а оттуда в Екатеринодар. [306]

Экспедиция эта удостоверила фельдмаршала и начальника войск кавказской линии, что собранные мною сведения были верны, и проект, составленный мной для покорения горцев, признан основательным. При составлении проекта, я имел в виду:

1) чтобы, по мере приведения в исполнение, можно сказать, уроков, задаваемых местным войскам, последние освобождались от местных военных действий и делались свободными для мирных или военных занятий, по усмотрению начальства;

2) чтобы покоренный край мог, без всякой опасности, заселяться мирными жителями и заниматься земледелием и всеми промыслами, свойственными краю;

3) чтобы новопоселенцы на южной покатости кавказского хребта, у Черного Моря, могли свободно и беспрепятственно сообщаться с Кубанью;

4) наконец, по мере устройства операционных дорог от Кубани через главный хребет к морю, черкесы были вытесняемы из горных ущелий на равнины, на которых волею-неволею должны были бы покориться нам.

На основании этих четырех данных, написан был мною проект покорения черкесов согласно параграфу, изложенному выше и заимствованному из предписания мне генерал-фельдмаршала графа Паскевича-Эриванского.

Вот сущность проекта. Первая операционная дорога назначалась от Ольгинского укрепления, на правом берегу Кубани в Черномории, и должна была проходить вверх по направлению речки Абина до главного хребта, а оттуда к морю, к бухте Геленджик. Все пространство между этой дорогой и берегом Черного Моря от Геленджика до устья Кубани с одной стороны и низовьем этой реки с другой, предполагалось сделать безусловною собственностью России. Это пространство было заселено обществами Натохадж и Хегайк (последнее из них было поглощено первым после переворота в горах, бывшего в 1792 году). Натохадж, занимавшие местность, прилежащую Анапе и Черному Морю, некоторым образом приучены были через торговлю к роскоши, и потому покорение их было нетрудно, а заселение очаровательных и здоровых мест русскими поселенцами и того было легче.

Водворив на первой абинской операционной дороге войска, находившиеся по берегу Черного Моря, от Геленджика до устья Кубани и, по этой последней, до Ольгинского укрепления, и имея тыл, обеспеченный населением русского народа, предстояло начать [307] операции против шапсугов по северной и южной покатостям, по направлению главного хребта ко второй, еще предполагавшейся, операционной дороге от Екатеринодара вверх по Афипсу и притоку его Убину до главного хребта, а оттуда до моря. Покорив, или, лучше сказать, вытеснив шапсугов из ущелий в равнины или к абадзехам, обитавшим за Афипсом на реках Псекупс, Пшише и Белой, местность между двумя операционными дорогами, абинской и афипской, предстояло заселить русским народом. Исполнением этой операции все черноморские станицы освобождались бы от военных действий, для назначения по усмотрению правительства.

Приняв афипскую операционную дорогу за основание дальнейших военных действий, водворив на ней войска, находившиеся на абинской дороге, и заселив пространство между ними русскими людьми, надлежало открыть операции по северной и южной покатостям хребта против абадзехов, по направлению к псекупсовой операционной дороге, которая проходит от Изрядного Источника или Редутского карантина (на границе линейного Черноморского Войска) по реке Псекупсу (мимо чудных горячих вод) вверх по ее течению до главного хребта, а оттуда до Черного Моря.

По тогдашним соображениям, третья операционная дорога была бы устроена без всякой помехи, и горцы не могли бы сопротивляться долее.

Проект признавался удобным, потому что осуществление его не требовало усиления войск; напротив, черноморские и линейные станицы с каждым годом становились бы свободными от военных действий. Знаменитый начальник штаба А.П. Ермолова, Алексей Александрович Вельяминов, принимал на себя покорить по этому проекту черкесов до самых истоков Кубани, в продолжение шестнадцати лет. Он начал с первой операционной дороги, и им уже были возведены Абинское и Николаевское укрепления на реке Абине, но, с отбытием фельдмаршала в 1830 году в царство Польское и с поступлением на его место генерала от инфантерии Розена, все предначертания были оставлены. С новым начальником начались новые распоряжения и новые действия.

За проезд мой через горы и за доставление сведений о черкесах и данных для их покорения, я был произведен в капитаны, с переводом в генеральный штаб.

Здесь кончается моя деятельность, как артиллериста.

В 1830 году я простился с артиллерийским мундиром, но в душе моей всегда оставался верен артиллерии — этому славному [308] отделу наших армий. Лучшие мои воспоминания, в продолжение моей полувековой службы, принадлежат тому периоду времени, когда я носил артиллерийский мундир.

______

Как дедушке артиллерийского училища, обрадованному и утешенному постепенным совершенствованием места моего воспитания и образования, мне остается только пожелать юному поколению питомцев — выносить из училища такие же убеждения, какие были усваиваемы воспитанниками первых выпусков. Нам внушали те убеждения, из которых слагается характер человека и тот возвышенный патриотизм, без которого немыслимы ни военный, ни гражданские доблести. Выступив из училища на боевое поприще, мы была убеждены, что до тех пор, пока носим военный мундир, жизнь наша принадлежит не нам, а Государю Императору и нашему дорогому отечеству — России. Обет дружины Святослава: «Непосрамим земли русской! умрем, ляжем ту костьми, мертвые бо срама не имут» — этот обет глубоко западал в душу каждого воспитанника.