Талиг. Западная Придда, деревня Валло

Когда сон похож на явь, можно и не просыпаться. В своем кошмаре я блуждал по каким-то лабиринтам, отыскивая то ли вчерашний день, то ли прошлогодний снег. Впереди все время горел багровый огонь, но он не манил, скорее отпугивал, а открыв глаза, я обнаружил Закатное пламя прямо за окном. Солнце садилось, и по стенам моей комнатенки бегали золотисто-алые блики. Похоже на тот карнавал, на котором мы побывали с Фредом. Что я вчера наговорил Росио? Зачем мне это было нужно? Глупо пытаться ударить посильней, чтобы собственная боль немного притупилась. Ладно, едва ли он когда-нибудь вспомнит о моей дурацкой откровенности, делать ему больше нечего!

Я заставлю себя встать, вымыться холодной водой и доесть утренний сыр. Вино в глотку не лезет, замечательно… Прежде чем начать одеваться, я старательно натягиваю на лицо нужное выражение. Зеркала здесь нет, но человек, прослуживший при дворе хотя бы год, и без отражения сумеет скорчить подобающую гримасу. Я берусь за штаны, и тут приоткрывается дверь. Рокэ бесшумно переступает порог и видит меня. На точеном лице появляется выражение легкого неудовольствия. Везет же человеку! Когда притворство в крови, нужно лишь чуть-чуть сноровки.

– Крессэ прислал весточку, – Алва сбрасывает со стула полотенце и садится, закинув ногу за ногу, – завтра он будет в Аконе.

– Здорово. Надеюсь, кардинал не решит, что мы над ним издеваемся? – я старательно улыбаюсь, пытаясь не смотреть на него. Вот ведь… голым мне теперь ходить, что ли? Бриджи разорваны в нескольких местах, просто как юбка девицы, которой на пути попался отряд пехотинцев. Алва тоже смотрит мимо меня. В окно, прямо в полыхающий Закат. Я с досадой отшвыриваю тряпку.

– Рокэ, позови ординарца. Пусть сходит в какую-нибудь лавку…

– Твои подштанники подождут, – он чуть поворачивается ко мне – не больше чем на волосок, но отчего-то мне хочется вылететь из комнаты пулей. Ничего не изменилось ни в его лице, ни в позе, но у меня по спине бегут мурашки. – Тебе настолько захотелось прыгнуть в постель к принцу Фридриху, что ты позабыл выяснить, чем кончили его предыдущие любовники? Ах, как недальновидно, граф Савиньяк.

Алва укоризненно качает головой, а я вижу, как сильные пальцы сжимаются на спинке стула. Почему-то я вдруг представляю их хватку на своем горле. С чего он завелся? Или остыть не успел?

– И чем же они кончили? – мне не слишком хочется слушать про любовников Фреда, но задать вопрос требует дурацкая игра, доводящая меня до исступления. Лучше бы мы просто не разговаривали друг с другом! – Если так, как я, то им можно только позавидовать. Не будь он дриксом…

Зачем я это говорю?! Но заткнуться нет сил. Мне хочется заорать, глядя прямо в эти глаза с сузившимися зрачками, заорать, что я его ненавижу! Я с усилием выдыхаю, стараясь успокоиться. Рокэ молчит, но выражение его лица кажется мне страшнее закатной бездны. Нужно прекратить это, немедленно! Но я не могу. Что-то жуткое расправляет крылья внутри меня, что-то рвущее мне душу в клочки.

– Служить отечеству можно по-разному, – медовым голосом продолжаю я, – я добился, чего хотел. А тебе, видимо, просто не терпится поупражняться на мне в…

Договорить я не успеваю. Рокэ встает так быстро, что и кошке не уследить. Мое плечо будто попадает в капкан, а запястье – в тиски. Я вижу его лицо близко-близко, и на меня накатывает ужас. Его губы дрожат от ярости, а глаза… я никогда не видел шторма в ясный полдень, когда небо и море становятся одним целым и бешеная волна сметает все на своем пути… Вот теперь вижу.

– Ну, так я поведаю тебе, как послужил отечеству тринадцатилетний Нильс Хольг, – а вот говорит он по-прежнему четко, как в бою, только от этого еще страшнее. – Фридрих вначале отодрал его сам, а после подарил своим прихлебателям. Они измывались над мальчишкой несколько дней, а когда тот потерял рассудок, вышвырнули на улицу.

Что-то делается с моим желудком – будто сейчас стошнит. Я сглатываю и молчу. Неужели это правда?

– А через год кесарь был вынужден начать следствие по делу об убийстве графа Тэнка. Тот имел неосторожность прогневить твоего любовника, и его весенним утром нашли в канаве. С выколотыми глазами, отрезанными яйцами и разорванной задницей. Он умер от потери крови. Это только то, что Сильвестр не считает преувеличением. А я узнал много таких историй… с тех пор как получил твое письмо, – Алва внезапно отпускает меня, отступает на шаг: – Если хотя бы четвертая часть из них правда¹… а когда ты пропал с тракта… Дурак проклятый, – он с силой прикусывает губу и все равно не выдерживает: – Катился б этот договор к… матери! И Фердинанд туда же. Трусит, как шавка, а Дриксен можно взять и без интриг. И без того, чтобы с тобой… чтобы ты…

Рокэ замолкает, пытается вздохнуть, у него выходит не сразу. А я шепчу, сам себя не слыша:

– Росио… Росио, закатные твари…

– Иди, Лионель, покупай подштанники, – кажется, он намерен уйти первым. Я стряхиваю оцепенение и бросаюсь к нему. Обнимаю прежде, чем он успевает оттолкнуть. Прижимаюсь всем телом и чувствую, как его колотит. Вот и все. Никуда не убежишь. Никуда. Ни я от тебя. Ни ты – от меня.

Я обхватываю ладонями его лицо, заглядываю в глаза. Вместо безумного смерча в них вопрос. Горький, какой-то беспомощный вопрос. И я отвечаю на него. Своими губами. От первого же прикосновения пол уходит у меня из-под ног, и я хватаюсь за его плечи. Пью с его губ, как воду в зной, как будто сейчас сердце лопнет, и я умру. Вот на этом месте сдохну. Алва все же пытается отодвинуть меня, а я шепчу прямо в его рот:

– Я тебе не отпускал… и не отпущу.

Рывком задергиваю штору и стою перед ним – голый. Ну, давай же! Если не станешь, я сам. Не уйдешь, Рокэ, не уйдешь. Он смотрит на меня так, будто не верит. Осторожно касается моего плеча, груди, потом проводит ладонью по лицу. И целует – в губы, хватает меня за волосы, оттягивает голову назад и принимается целовать горло и ключицы. Меня трясет так, что приходится стиснуть зубы, и во рту появляется привкус крови. Я вцепляюсь в застежки его колета, дергаю на ощупь. Он убирает мои руки, раздевается сам. И я со стоном голодного зверя прижимаюсь к нему – обнаженному. Вдыхаю его запах. Я ни Леворукого не соображаю сейчас, но мои руки и губы умнее меня. С силой провожу ладонями по спине, по бедрам, сжимая кожу до синяков. И опускаюсь на колени. Рокэ дергается так, будто ему не то больно, не то страшно. Скорее – второе. Потому что, как только я провожу языком по крупной головке, он стискивает руки на моих плечах так, что я уже и захочу – не сбегу. Я ласкаю его ртом, ласкаю ладонями ягодицы, которые сжимаются под моими пальцами. Что толкает меня на это – известно одному Чужому, но я смачиваю слюной палец и проталкиваю его внутрь. Заставляю Рокэ шире раздвинуть ноги. И, не отнимая от губ его члена, сгибаю палец, нахожу то, что мне надо… и от прикосновения к этой точке Алва выгибается в моих руках. Рука взлетает вверх, он прижимает ладонь к губам, а я не отрываю взгляда от его лица и вижу, как расширяются зрачки, как он старается сдержать крик, и надавливаю сильнее, устанавливая ритм движений. И тогда Рокэ стонет – почти беззвучно, с каким-то отчаяньем, будто это не наслаждение, а мука. Я вскакиваю на ноги и принимаюсь целовать его – закрытые глаза, волосы, крепко сжатые губы.

– Нель, – у него такой голос, будто он орал сутки, – покажи мне, как это… я хочу.

Я не сразу понимаю его, а когда доходит, то замираю в испуге. Рокэ Алва не может хотеть такого! Только не он. Что за дурацкая мысль! Разве он не человек?! Когда я перестал считать его человеком, таким же, как я сам?! Я сволочь, тупая, себялюбивая сволочь. Больше я себе такого не позволю, клянусь! Только на этот раз дело в другом.

– Нет! Я обещаю, но не сейчас… сейчас – ты… Росио, пойми, – и почти криком: – Я хочу, чтобы было как раньше! Хорошо?

Он кивает. На секунду прячет глаза за завесой ресниц и улыбается. Я и забыл, каким он может быть. И сейчас жадно рассматриваю тонкую, чуть подрагивающую жилку на виске, прилипшие ко лбу черные пряди, едва заметный шрам на скуле. У меня в глотке стоит комок, я со всхлипом сглатываю. Потом быстро целую Рокэ в плечо и падаю на неубранную постель. Лицом вниз. Алва садится верхом мне на бедра, и от прикосновения его кожи я дурею. Приподнимаю ягодицы и начинаю тереться об него. Как кошка весной. И тогда он просто ложится на меня сверху, прижимается губами к шее под волосами, тянет зубами за пряди – а я дрожу от нетерпения. Кажется, я получу сполна, без подготовки, хотя должен же он понимать, что после него никто больше… никому, кроме Росио, я этого не позволю, никогда. Когда он просовывает руку мне под живот, я уже готов кончить сам, поэтому приподнимаюсь еще выше и шепчу нечто невразумительное. О, он все прекрасно понимает! Но входит медленно, и по тяжелому дыханию я чувствую, каких усилий ему стоит сдерживаться. Влажная, обжигающая плоть заполняет меня… и мир исчезает. Наверняка я ору на каждом толчке, потому что больно и сладко, невыносимо хорошо, и наслаждение скручивает внутри меня тугую пружину. Потом пружина распрямляется, я помню только свои побелевшие пальцы, комкающие простыню, ладонь Рокэ поверх моего запястья. Помню, как он шепчет:

– Нель, раздери тебя… тесно-то как…

И после этих слов засаживает так глубоко, что я теряю голос, сжимаюсь вокруг него, желая одного – удержать. Удержать его в себе. Мои стоны глушит покрывало, а тихое ругательство, с которым он кончает, выбрасывает меня за грань, и не остается ничего, кроме его рук на моих бедрах.

Я лежу на спине, стараясь отдышаться. И боюсь верить. Я просто до отчаянья боюсь, хотя чего мне еще надо?! Каких доказательств? Вот они! На моей шее и губах, которые болят, и внутри саднит, но как же хорошо! Я осторожно поворачиваю голову и вижу только черную макушку. Алва будто прячет лицо у меня на плече, но губы прижимаются к впадинке под ключицей, а потом горячий язык легко касается соска. Мне тоже мало, Рокэ. После двух лет всего будет мало. Я провожу пальцами по его спине, касаясь шрамов. Внезапная ярость почти смывает возбуждение. Вот кого бы я пытал! Тех, кто это сделал, но они давно сдохли. Вшивые трусы, так и сдохли в масках, которые надели, чтобы даже друг другу не показать своих рож.

– Не дергайся, – тихо произносит Алва, – разговор еще не окончен.

– Я надеюсь, – ну вот, мы снова начали шутить.

– Поправь меня, если ошибусь. Ты наткнулся на Берхайма, когда провожал к Великому герцогу его послов, и решил проследить за агарисским ублюдком. Он вывел тебя на Фридриха, и ты представился ему чужим именем. Кстати, – Рокэ, словно поняв, что память о Винной улице не способствует моему хорошему настроению, переворачивается на бок, – настоящий Максим Левейра давно под крылышком батюшки и сестрицы и очень удивился бы своей прыти.

– Да.

– Массимо – чудесный попутчик. Мне просто повезло, что до столицы Ардоры мы ехали вместе, и я запомнил все его семейные истории. Врать лучше всего правду.

– Итак, ты наврал принцу, – его пальцы легонько сжимают головку, оттягивая кожу. – Как ты узнал про договор?

– Узнал, потому что тут мое везение и закончилось. Рокэ, закатные твари! Или я рассказываю, или…

– Потерпишь, – Алва быстро нагибается и слизывает выступившую влагу, – давай дальше.

Несколько секунд я и слова сказать не могу. Его губы скользят по моей коже, а я беспомощно подаюсь им навстречу. Росио внезапно обрывает ласку, поднимает голову. Глаза у него совсем не игривые.

– Так как же?

– Мало того, что меня признал антиквар, я писал о нем, помнишь? Так еще и Берхайм с какими-то крысами заявился однажды в самый разгар нашей с Фредом попойки, – я ежусь под его взглядом. Лучше не поминать снова про Фреда, но Алва все равно все вытрясет. – Мне пришлось притвориться пьяным. Ну, я просто сунул голову под диванные подушки, чтобы Берхайм не догадался, с кем дело имеет. Он ведь знал моего отца, да и меня видел однажды, когда дядюшка Рафиано возил в Агарис ту старую петицию о ереси, – я вздыхаю. – Фридрих… попытался меня поднять, я уперся, и он просто вывел гостей в соседнюю комнату. Я почти все слышал. После этого и решил написать тебе. Просто испугался, что на чем-нибудь сорвусь и никто ничего не будет знать.

Алва задумчиво трогает мои волосы, наматывает прядь на палец. И молчит. Долго. Потом спрашивает:

– Тебе жаль его, да?

Я отвечаю правду. Ворону вообще опасно врать. Опасней, чем Создателю и Чужому вместе взятым.

– Не знаю. После того, что ты рассказал… Но ведь о тебе тоже всякое болтают! Я слыхал жуткие вещи, а они были ложью.

Рокэ кивает. И отвечает словно не мне, а себе самому:

– Но тебе его жаль. И ты бы слышал свой голос вчера, когда говорил о нем... Видно, он все же не совсем пустое место, да? Тебе есть что помнить.

Зачем он так? Произносит слова равнодушно, будто рассуждает о том, есть ли в Седых землях крокодилы. Но что-то в такое в его голосе, отчего у меня начинает стучать в висках.

– Так всегда. Жалеем – и предаем. Любим – и предаем, – он смотрит поверх меня куда-то в стену, слегка кривит губы. И тут я взрываюсь.

– Я. Тебя. Не предавал. Ясно?! Никогда! – я отталкиваю его, сажусь на постели. И почти рычу: – Может быть, ты все же расскажешь мне хоть что-нибудь?! Может, поведаешь, что я тебе сделал? Я ведь… дурак ты, Росио, как же ты не поймешь?!

– Ну, хватит, – он нажимает мне на плечи и опрокидывает обратно на постель, – здесь не о чем рассказывать. Просто, когда в следующий раз решишь поиграть в шпиона, сделай милость, не попадайся мне потом на глаза.

Мне хочется сказать нечто невыносимо гадкое и оскорбительное, но внезапно передо мной встает заснеженный лес, кинжал, торчащий из волчьей глотки, и я будто снова – через годы – чувствую влажную от крови ладонь в своей руке. И слышу: «Я испугался… за Неля».

Я опускаю голову, а Рокэ усмехается. Невесело, будто сам над собой. И целует меня. В губы. Несколько мгновений я еще сопротивляюсь, но потом сдаюсь. Раздвигаю ноги, обхватывая его бедра. На этот раз Рокэ медлит и ласкает меня до тех пор, пока я не начинаю умолять. Когда он берет меня, я уже не чувствую своего тела, только жар и боль желания. А Росио словно нарочно растягивает наслаждение. И войдя до конца, останавливается, просто смотрит мне в глаза. Я вжимаюсь в него, стискивая плечи, требую… и не могу насытиться. Я только знаю, в эти секунды знаю совершенно точно: я нужен ему точно так же, как он – мне. Сейчас нужен. А что будет после?.. Когда он, кончая, зовет меня по имени, а потом гладит мои мокрые от пота волосы, нет никакого «после». Я просто стараюсь ни о чем не думать. Лишь обнимаю его крепче и закрываю глаза. А когда мне кажется, что Рокэ заснул, я… врагу не пожелаю такой ночи. И все же лучшей в моей жизни не было. Мы вывернули друг друга наизнанку, но так ни к чему и не пришли. Ничего не поняли, будь все проклято! И, когда под утро Алва выскальзывает из постели, бесшумно одевается, я просто стараюсь не шевелиться. Ничем себя не выдать. Он несколько секунд стоит у кровати. Я вижу сжавшиеся в кулак пальцы, вижу, как он невольно тянется ко мне – и тут же отдергивает руку, точно обжегшись.

Он уходит, а я лежу еще примерно час. И каждая секунда этого часа длится, как год. Потом зову ординарца, он приносит мне чей-то запасной мундир и бриджи для верховой езды. Я выползаю из комнаты, завтракаю, шучу, благодарю людей, спасших меня от смерти. Даже пытаюсь прикинуть, что мне говорить Сильвестру, если тот вызовет меня сразу, как я приеду в Олларию. Мы сталкиваемся с Алвой на конюшне. Есть капральский тон, а есть генеральский и, как бы это сказать… тон почти маршала Талига. И вот этим «почтимаршальским» тоном он сообщает мне, что в столицу меня проводит капитан такой-то и его люди, а сам Алва возвращается в лагерь, где ему и надлежит быть. А мне надлежит отбыть к месту службы. Это не обсуждается. Точка. Он небрежно шутит на прощание, я отвечаю в таком же духе. Он уже сидит в седле, а я стою перед ним, мешая проехать. Злость его не портит, но как же страшно, когда у него такие глаза и губы прыгают, будто он хочет что-то сказать и не может. Он дергает головой, при желании это можно принять за вежливое «до встречи», и мне ничего не остается, кроме как убраться с дороги. Так и будет. Отныне так и будет. Смирение – великая добродетель, но то, что он мне даст, я возьму. Я буду ждать этих вырванных у непонятной беды часов и минут. Буду ждать всегда, даже если уже надеяться станет не на что. Не буду стараться попадаться ему на глаза, не стану просить и требовать, просто буду ждать. Этого он мне не запретит.
Эпилог

Северная Марагона. 396 г. К.С.

За взгляд, которым меня наградил этот бездарный генералишка, полагается плаха. И топор! Из-за таких, как он, я и оказался здесь. «Ваше Высочество, нужно подождать. Ваше Высочество, нужно собрать совет. Ваше Высочество, с Вороном не шутят...» Трусливые скоты, вот уж точно – «гуси». Где им понять настоящего стратега?! Хватали меня за руки, вот и дохватались! И Бруно! Подумать только! Эта рассыпающаяся мумия на троне считает, что прислал мне спасителя Отечества! Лучше бы денег прислал побольше, а не пичкал байками о пустой казне. Дядюшка, чтоб его проказа сожрала, сунул мне под бок ызарга, загубившего кампанию. Бруно и его генералы! «Они спасли Дриксен от Ворона», – вот что будут говорить во всех Золотых землях! Вранье, шитое белыми нитками! Если клянчить мир, согласившись на все условия противника, называется спасти Отечество, то я – Леворукий! Фельдмаршалу это даром не пройдет, и дядюшке не пройдет, и наглому генералишке, что сидит рядом. Ненавижу военных.

И вот мы сидим и ждем – точно наказанные школяры, дожидающиеся строгого ментора. А Ворон не изволит торопиться. Я до последнего надеялся – да и все остальные тоже! – что мир подпишет Оллар. Тогда можно было бы вырвать хоть что-нибудь. А еще я надеялся… ведь короли не путешествуют без своей личной охраны – тем более такой трус, как Фердинанд. Мне так хотелось взглянуть на Массимо… будь он проклят, лживая дрянь, белобрысая змея, Лионель Савиньяк, Массимо, Макс… Восемь лет прошло. Почему я не могу забыть?! Не могу забыть и прощать не собираюсь. Только Массимо ни в чем не виноват. Виноват тот человек, который сейчас заявится сюда. Ворон. Он виноват во всем. И он сдохнет, сдохнет, проклиная ту минуту, когда затеял игру против меня. Один способ не сработал, подвели бездарные исполнители – что ж, найду другой. Только бы хватило терпения пережить сегодняшний позор, а потом взять реванш. Эта мерзкая гадина, которая отняла у меня и победу, и любовь, не торопится прийти и взять то, что выиграл благодаря тупости и страху наших военных. И жадности кесаря. Ненавижу, Святой Готфрид, как же я их всех ненавижу.

Я обо всем догадался, когда узнал правду. Прознатчики, приставленные к Ворону, долго мялись и тряслись, пытаясь сообщить поделикатней. Им, видишь ли, было неудобно расписывать нравы высшего света Талига в подробностях. Ведь могли подумать, что они привирают из корысти или желания меня задеть. Но все же нашелся один – то ли отчаянно храбрый, то ли настолько жадный, что ему было наплевать. Рокэ Алва и Лионель Савиньяк – любовники. Их связь началась еще в юности, ведь они родня. Похоже, у Ворона вошло в привычку спать с родичами. Оллар, а потом Массимо. Мерзкая тварь, почему ему было мало короля, всех баб и развратных мальчишек этой проклятущей страны?! Как он посмел… взять то, что должно было быть моим?! Это Ворон заставил Массимо предать меня! Если я сомневался раньше, то теперь уверен совершенно. Какие нужны доказательства? Зачем их вообще искать? Разве мог граф Савиньяк отказать старшему родичу, самому влиятельному человеку в Талиге, на которого даже монарху не пожалуешься? Если бы только встретиться с Максом... я бы все ему объяснил: нет там любви, любимых так не используют! Не заставляют ложиться в чужие постели. Но Ворон щедро платит и за ласки, и за службу. Он может себе это позволить! Близнецы Савиньяк получили генеральские патенты, младший чуть раньше старшего. За что же дали чин генерала придворному? Не надо думать долго! Если Эмиль заслужил свое звание в Ренквахе и нынешней кампании, то где мог его заслужить Лионель? И как? Позволяя кэналлийцу брать себя… или они меняют роли, хотя по Ворону не скажешь, что он может на такое пойти. Нельзя сейчас думать об этом, а не то я не выдержу. И прикажу болвану-охраннику встать в галерее и застрелить в упор Первого маршала Талига. Это очень даже легко устроить, вся загвоздка в том, как потом замести следы. Один раз не вышло, хотя наемники старались. Не одному мне нужно, как воздух нужно, чтобы Ворон отправился в Закат к своему хозяину, но все пули и арбалетные болты летят мимо, ловушки не срабатывают, а тварь наслаждается жизнью и калечит ее другим. Какими средствами он подчинил себе Макса? Я не верю в высшие силы, но как заставить Массимо, моего гордого, свободного, как птица, Массимо делать такие вещи? Лгать, интриговать, убивать, стоять у трона трусливого дурака? Отказаться от войны, от наград, день и ночь сторожить покой нужной Ворону и Дораку марионетки? Алва сломал тебя, да? Если б не твой любовник, перед которым трепещут короли и князья Церкви, ты остался бы со мной? Я точно знаю, что остался бы. Ведь ты не всегда лгал, Макс, я был тебе нужен. А мне никто не был нужен больше. Как я тогда не сошел с ума? Как-то выдержал, но Ворон ударил меня вновь.

Генералишка начинает ерзать в своем кресле, я поднимаю глаза на высокие двери. Гвардейцы выпрямляют и без того прямые спины, сдвигают мушкеты. Все, позорный ритуал начался. Сейчас я увижу человека, о котором думал так много, что в самые черные ночи он виделся мне, будто наяву. Даже сам Создатель не осудил бы меня за мою ненависть. До каких пор Всеблагий будет позволять жить такому ублюдку?! Но, если Бог не торопится вмешаться, люди должны исполнить веление Его. Это постулат «истинников», и я с ним согласен.
Двери распахиваются, церемониймейстер подает знак, герольды поднимают фрошерский штандарт, а у меня шевелятся волосы на голове и темнеет в глазах. От бессильной злобы, ведь нельзя убить прямо сейчас!

– На караул!

Он входит в двери первым, за ним невысокий плотный человек в дорогой черной мантии. Родной дядя Массимо, Гектор Рафиано, притчами и пером закрепивший победы любовника своего племянника. Неужели Рафиано плевать на то, что всесильная сволочь губит сына его сестры, губит всех, к кому прикасается? Слыхали мы про Джастина Придда! Ловко сделано, только зачем? Заставить полюбить, потом извалять в грязи и отдать на расправу. Ворону так часто достается счастье быть любимым, его боготворят, ради него идут на все, а ему плевать! Если бы меня любили так, хоть раз в жизни так любили… Возьми себя в руки, немедленно! Он сейчас подойдет сюда и сядет напротив, он не должен заметить, и никто не должен…

– Рокэ, герцог Алва, владыка Кэналлоа и Марикьяры, Первый маршал Талига…

– Фридрих, принц Дриксен…

Герольды представляют нас друг другу, какое счастье, что ничего не нужно говорить самому, иначе я бы не выдержал. А сейчас одна статуя в черном с серебром сидит напротив другой статуи в черном с белым. А между нами стоит светловолосый призрак. Я так ясно вижу Массимо, что горло перехватывает. Вот он поправляет непослушную прядь, улыбается, ямочки очень хорошо видно… Чужой и все твари, я не могу убить свою иллюзию, не могу убить в себе то единственное, что осталось мне. Кроме ненависти.

Все в один голос твердят, что Ворон красив. О да! Это истина. Но как же он отвратителен! Каждая прядь в густой шевелюре, каждый взмах черных ресниц, каждый оттенок невозможно синих глаз, каждый жест затянутой в белую перчатку тонкой, сильной руки. Ненавижу. До боли, до смертного ужаса, до пьянящего восторга. В этом смысл. В победе над ним и власти над тем, что имеет он и что дурацкая судьба не дала мне.

– Мы, Годфрид Пятый, повелитель Дриксен, Северной Марагоны и Эннебауэр сим подтверждаем…

Мне хочется вырвать у герольда позорный мирный договор, итог трехлетней войны, где черным по белому написаны названия земель, которые Дриксен отдает Талигу. Это во многом формальность, ибо армия Ворона уже заняла большинство из них. Но он хочет большего, и мы вынуждены отдать, иначе, как твердит Бруно, Алва двинет войска дальше. А прознатчики донесли: Алва поклялся, что, если мы откажемся от его условий, он пойдет на Эйнрехт. И никто его не остановит.

– Мы, Фердинанд Второй Оллар, повелитель Талига и Северной Марагоны, сим подтверждаем…

Вот оно. Минуту назад Северная Марагона принадлежала Дриксен, а теперь принадлежит Победителям лягушек. Старая свинья кесарь в своем письме утверждает, что в этом виноват я. Он потребовал моего присутствия на мирных переговорах – на капитуляции, что играть словами! – под угрозой плахи. Мне пришлось это проглотить, и я отделался всего лишь грядущей высылкой в Гаунау. Восемь лет назад дядя проделал то же самое. Тогда он заставил меня слушать, как послы Дорака и Ноймаринена зачитывали список претензий, которые были удовлетворены – ведь на руках у послов имелась копия моей подписи под тайным договором, украденным Массимо. Украденным по приказу этой твари, что сейчас слегка улыбается! Откидывает голову назад, щурится и делает знак распорядителю. Ворон распоряжается всем, будто владыка Золотых земель. По какому праву?! По праву победителя, но не вечно ему побеждать! И не может Лионелю Савиньяку быть так же хорошо с ним, как было со мной! Не может.

– Ваше Высочество, соблаговолите подписать.

Прежде чем взять перо, я несколько секунд сижу неподвижно, иначе руки будут трястись, и я себя выдам. И подписываю одним росчерком – позор надо глотать быстро. Я бы выиграл, не будь здесь этой своры военных, не будь дядя так труслив и жаден. Все из-за них.

– Монсеньор, пожалуйста.

Лист, который я только что держал в руках, ложится перед синеглазым человеком в черно-белой перевязи. На его лице появляется выражение такой вселенской скуки, что за одно это можно убить. Он берет перо, чуть склоняется над столом и… вдруг ловит мой взгляд. Смотрит на меня, смотрит в упор. Спокойно, внимательно. Без торжества, без насмешки. Как у человека могут быть такие глаза? Все знающие и все понимающие, в них безмерная сила и уверенная дерзость. А еще – острота жизни, самой ее сердцевины, каждого мига – ликующего и страшного.

Я застываю на своем месте, будто меня пригвоздили к стулу, а пальцы Ворона, пальцы, ласкающие и держащие в узде человека, которого он отнял у меня, небрежно сжимают перо, и оно скользит по бумаге.

_________________