Сопоставление реакций двух возрастных групп

Анализ структуры АП ПИ и сопоставление материалов экспериментов, проводимых в разных возрастных группах, позволяют констатировать включенность исследуемого феномена в КБ ЛКС и наличие пересечений ИКП разновозрастных групп (10 совпавших реакций из 25, организующих ядро АП ПИ), обеспечивающих возможность коммуникации и свидетельствующих о принадлежности к определенной национальной культуре. Этот факт позволяет нам предположить, что на данный момент развития языка различия в структуре АП ПИ не являются серьезной помехой для взаимопонимания поколений. Тем не менее, продолжает беспокоить то, что понимание ПФ испытуемыми 17 – 20 лет не отличается глубиной – для них чаще, чем для «родителей», остается непонятными системный смысл высказывания, содержащего ПФ. Вероятная причина этого – несформированность в сознании языковой личности структур, позволяющих выводить новый смысл. В дальнейшем нами предполагается изучение ПТ (классических текстов) как системы различных ПФ, в основе которых лежит художественный образ и изучение способов формирования структур сознания, помогающих соотносить идеальный объект (художественный образ) с объектами реального мира, синтезируя его конкретные признаки, относя к определенной категории.

1. 
   Першина Л. Р. Задачи и содержание дисциплины: «Русский язык, как родной язык в высшей школе» // Русский язык в полиэтнической среде: Социокультурные проблемы лингвистического образования. – Уфа: РИО БашГУ, 2006. – С. 351–356.
   
2. 
   Гудков Б. Д. Теория и практика межкультурной коммуникации. – М.: ИТДГК «Гнозис», 2003. – 288 с.
   
3. 
   Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность.- М.: Наука, 1987. – 264 с.
   
4. 
   Каган М. С. Философия культуры. – СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1996. – 416 с.
   
5. 
   Мокиенко В. М. Перевоплощенное имя (вступ. статья) // Отин Е. С. Словарь коннотативных имен. – М.: ООО «А Темп», 2006. – с. 5.
   
6. 
   Красных В. В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность?. – М.: ИТДГК «Гнозис», 2003. – 375 с.
   
7. 
   Алефиренко Н. Ф. Современные проблемы науки о языке: Учебное пособие. – М.: Флинта: Наука, 2005. – 416 с.
   

В целом, сегодня это мнение не вызывает серьезной критики, а получает развитие в расширении круга обсуждаемых вопросов. К ним, в частности, относятся проблемы: интерпретации значений фонестем, семантического статуса начальных и конечных звукосочетаний, их происхождения и эволюции. Преимущественно, эти проблемы получают разработку с позиций «объективного звукосимволизма», т. е. выводы извлекаются на основе лексико-семантических исследований. Однако в последнее время все большую популярность приобретает психолингвистический ракурс исследования фонестем, или субъективный аспект звукосимволизма. 

Психолингвистические исследования звукосимволизма проводились в основном для выяснения символических возможностей отдельных звуков: [16; 17; 18; 19; 20; 21; 22 и др. ]. Методики постановки экспериментов обычно сводятся к двум: методу «семантического дифференциала» Ч. Осгуда и методу «подбора». В первом случае испытуемым предъявляются искусственные слова: если большинство испытуемых одинаково оценивает эти слова-стимулы, то принято считать, что звуковой символизм существует. Во втором случае испытуемым предъявляются слова, взятые из естественных языков. Принято считать, что если большинство испытуемых правильно подберет к словам родного языка антонимичные пары слов иностранного языка, т. е. если испытуемые угадают значения не известных им звучаний, опираясь на значения и звучания слов родного языка, то это свидетельствует о существовании звукосимволизма. Однако сегодня уже не достаточно простого утверждения о том, что звуковой символизм существует. Разнообразие фонестем – как начальных, так и конечных – предполагает определенную дифференциацию «символизмов», с одной стороны, и их интеграцию, с другой. 

Так, например, в недавнем исследовании начальных звукокомплексов английского языка Н. Л. Львова [23], применив метод «семантического дифференциала», пришла к выводу, что сочетания, в составе которых есть одинаковые фонетические единицы (напр., bl-, kl-, fl-, gl-, pl-, sl- и br-, kr-, fr-, gr-, spr-, str-, tr-), характеризуются одинаковыми семантическими качествами. Так, все перечисленные сочетания с элементом l оцениваются как «слабые», «приятные» и «маленькие» (кроме gl-), в то время как сочетания с элементом r воспринимаются как «сильные» и в большинстве случаев «неприятные», «быстрые», «жестокие» и «большие». Автор установила, что наибольший символический потенциал (способность того или иного звука символизировать определенное понятие или группу понятий) принадлежит звукосочетаниям fl-, pl-, sm- и gr-, а наибольшая символическая активность (способность того или иного понятия символизироваться определенным звуком) характерна для шкал силы, ровности и жесткости. Выводы приведенного исследования, как видно, относятся не столько к семантической специфике каждой фонестемы, сколько к интегральным признакам, задаваемым отдельными элементами звукосочетаний. 

Вместе с тем остается вопрос, насколько соотносимы «субъективный» и «объективный» звукосимволизмы. В психолингвистических экспериментах обычно выявляют один спектр значений (преимущественно сенсомоторных), а в лексико-семантических – другой. С целью прояснения этого вопроса более десяти лет назад я попытался сопоставить результаты теоретического моделирования семантики французских фонестем br- и bl- с экспериментальными выводами [24. C. 81-84]. Методика состояла в том, чтобы приписать одно из двух искусственных слов, начинающихся с br- или bl-, одному из 10 денотатов. Оказалось, что предпочтение, отдаваемое той или иной форме, в целом, соответствовало полученным «объективно» данным. Так, описанное семантическое пространство фонестемы br-, включавшее такие микрополя, как «звукоподражание», «острый», «борьба», «разрушение», «рука», «связывать», верифицировалось выбором таких реалий, как Гусли («звукоподражание»), Кинжал, Копье, Башня, Рог, Топор («острый»), Сбруя, Пряжка-брошь («связывать») и т. д. В ряду предметов, получивших преимущественно bl-наименования, так же оказалось большое количество ответов, подтвердивших теоретические ожидания, а именно составляющих семантического пространства bl-: «округлый», «оболочка», «светлый», «удар». Так, bl-слова были предпочтительнее приписаны реалиям: Облако («светлый» + «округлый»), Сапог, Одежда, Кольчуга, Латы, Головной убор («оболочка»), Стремя, Глаза, Электрическая лампочка, Ладья («округлый»), Молоток, Дубина, Наковальня («удар»). Случаи несовпадения с теоретическими ожиданиями, тем не менее, не заглушают общую тенденцию связывать с этими звукосочетаниями именно предсказанные значения-признаки. 

Традиционно фонестемы анализировались на основе дистрибутивных данных. И хотя существует долгая традиция психолингвистических экспериментов, фокусирующихся на том, как реагируют пользователи языка на новые слова, содержащие особенные звукосимволические элементы, такие как /i/ и /a/ (см. обзор в: [25]), только недавно психологическая реальность фонестем стала объектом психолингвистических исследований. 

Стандартный лингвистический тест для оценки психологической реальности предлагаемой языковой единицы основан на комбинаторности и продуктивности. В своем исследовании регулярного маркера множественности в английском языке Джин Берко [26] приводит доводы в пользу психологической реальности знания морфологии на основе приложения существующих в языке моделей к новым формам, например, wug. То, что испытуемые неукоснительно образовывали множественное число от wug как wugs, послужило свидетельством владения внутренним правилом образования множественного числа существительных. Такие тесты с неологизмами (теперь известные как WUG-тесты) стали очень распространены в психологических исследованиях морфологического знания. 

Однако что касается фонестем, то их психологическую реальность установить трудно, т. к. они в целом не являются ни комбинаторными элементами, ни очень продуктивными. Частично эта дилемма разрешалась мнением о том, что фонестемы, не будучи комбинаторными единицами, все же в некоторой степени продуктивны. 

За последние несколько лет к проблеме психологической реальности фонестем с той же позиции неологизмов обратились авторы трех диссертаций: [27; 28] – в английском и [29] – в шведском). Работа Маргарет Магнус [28] может служить лучшим примером для представления их общей методологии. 

Магнус применяет два типа эксперимента, основанных на распознавании и образовании испытуемыми неологизмов. Первый метод тестирует знание фонестем путем предъявления испытуемым дефиниций для несуществующих слов и задания изобрести новые слова для этих дефиниций. В исследовании М. Магнус для изобретения новых слов испытуемые были склонны использовать фонестемы своего языка. Например, для дефиниции «соскребать черную корку с пережаренного тоста» (‘to scrape the black stuff off overdone toast’) 27% ии. придумали слова, которые начинались с sk-. Второй тип эксперимента проверял использование фонестем при восприятии новых слов. Испытуемым было предложено искусственное слово, которому они должны были дать дефиницию. В этот раз снова ответы были такими, как будто они употребляли фонестемы. Например, слово glon (с начальным gl-) вызывало дефиниции, связанные со «светом» в 25% случаев. Магнус интерпретирует свои результаты как свидетельство того, что пользователи языка воспринимают отдельные фонемы или сочетания фонем как наделенные значением. 

К такому же выводу, но на основе дистрибутивного подхода, приходит и Б. Джозеф [30] в отношении греческой фонемы /ts/. А. Абелин [29] добавляет к этому предположение, что чем более распространена фонестема среди слов с общей фонологической формой, тем более вероятность того, что испытуемые оценивают неологизмы, придерживаясь значения этой фонестемы. Результаты Ш. С. Хатчинс [27] подтверждают роль фонестем (даже в межъязыковом сравнении) в создании неологизмов. 

Бенджамин Берген [31] пытается выяснить, каков психологический статус фонестем в восприятии пользователей языка, и находит, что лучшим методом для разъяснения этих вопросов является «прайминг»-метод (priming), впервые примененный С. Кемпли и Дж. Мортоном [32] и обобщенный Э. Дрюс [33]. Морфологический прайминг – это ускорение или замедление ментального доступа к слову-мишени на основе некоторого предварительного (prime) слова, предъявленного ранее. Большое количество исследований морфологического прайминга обнаружили структуры, характерные только для морфологически родственных предварительных слов и слов-мишеней, но отсутствующие в неродственных словах (см.: [34]). Это различие между эффектом морфологического прайминга, с одной стороны, и известными эффектами фонологического и семантического прайминга, с другой, послужило основанием считать морфемы психологической реальностью. Аналогичным образом можно предположить, что если фонестемы имеют когнитивный статус, то они обнаружат прайминг-эффекты, отличающиеся от показаний, которые демонстрируют слова без фонестем. 

В качестве стимулов испытуемым были представлены 50 пар слов, распределяющихся по пяти категориям. В первой категории предварительное слово и слово-мишень имели одинаковый фонологический признак (всегда начальный комплекс) и общий семантический признак, такой как «нос» или «свет» (напр., glitter: glow). Во второй категории прайм и мишень были схожими только по фонологическому признаку (всегда по начальному), напр., druid и drip. В третьей категории прайм и мишень имеют только определенную семантическую общность, напр., cord и rope. В четвертую категорию отнесены псевдофонестемы, т. е. пары слов, имеющих и сходную фонетическую форму, и семантику, однако крайне малочисленные (обычно не больше двух слов), напр., crony и crook. Наконец, для сравнения, в пятой категории пары слов не имеют ничего общего ни по форме, ни по значению, напр., frill и barn. 

Результаты эксперимента распределились следующим образом. Наиболее короткое среднее время реакции было показано в случае прайминга первой категории (фонестемы), а именно на 59 мсек быстрее случая 5-й категории (отсутствие формального и семантического сходства), которая определяется как основание. Для сравнения, скорость реакции в случае семантического, но не формального сходства превышает последнюю на 23 мсек. Наоборот, скорость реакции в случае только формального сходства (вторая категория) оказалась несколько медленнее категории-основания (на 3 мсек). Другими словами, распознавание слов-мишеней происходит быстрее у фонестемически связанных слов, чем у слов, сходных только по форме или только по значению. Тем не менее, для объяснения фонестемического прайминга не достаточно только сходства форм, и значений. Для сравнения, в случае псевдофонестем, т. е. слов со сходной формой и значением, но очень немногочисленных в лексиконе, реакция оказалась всего лишь на 7 мсек быстрее основания. Это различие указывает на то, что статистически превалирующие формально-семантические единства вызывают более быстрые реакции, чем статистически одинокие аналогичные образования. 

Получив данные выводы, Б. Берген предполагает, что лидерство фонестем в скорости реакции обязано тому, что фонестемические пары стимулов воспринимаются как более тесно связанные по значению, чем пары в остальных категориях. 

Чтобы проверить свое предположение, он применяет к предъявленным парам из всех категорий «латентный семантический анализ» (ЛСА) [35]. ЛСА представляет собой статистический метод, выявляющий сходства между словами или текстами на основании контекстов, в которых они появляются. Чем более сходны дистрибуции двух слов или текстов, тем более семантически похожими они оцениваются. Испытуемым было предложено оценить степень сходства между предъявляемыми парами по шкале от -1 до 1. Таким образом, в частности, пара glitter и glow получила ЛСА-оценку 0. 27 (в чем-то сходны), тогда как пара barn и frill получила оценку 0 (нет ни особого сходства, ни особого расхождения). В результате значения категорий «форма» и «основание» оказались близки нулю, а категорий «псевдофонестема», «фонестема» и «значение» минимум в 2 раза выше. Иными словами, с семантической точки зрения, фонестемы примыкают к псевдофонестемам и словам со сходными значениями, но с различными формами, причем от последних они отличаются незначительно (0. 23 – 0. 26). 

Сравнивая результаты своего эксперимента с полученными ранее результатами морфологического прайминга [36] и отмечая между ними явные сходные тенденции, Б. Берген заключает, что в ментальном механизме речепроизводства фонестемы обладают тем же статусом, что и канонические морфемы [31. C. 302]. 

Приведенные тенденции психолингвистического подхода к фонестемам не исчерпывают круга возможных вопросов в этой области. Так, исследованию подвергаются преимущественно начальные звуки и звукосочетания, тогда как конечные – рифмы – ждут своего экспериментального изучения. Требуется и дальнейший поиск новых методик, в том числе нейропсихолингвистических. Актуальной остается и проблема межъязыковых фоносемантических универсалий в свете языковой концептуализации действительности. 

1. 
   Firth J. R. 1930. Speech. London. – 437 p. 
   
2. 
   Genette G. Mimologiques. Voyage en Cratyle. – Paris: Ed. du Seuil, 1976. – 289 p. 
   
3. 
   Brosses Ch. de. Traité de la formation mécanique des langues et des principes physique de l’étymologie. – Paris: Saillant, Vincent et Desaint, 1765. – 480 p. 
   
4. 
   Charrassin F. Dictionnaire des racines et derivés de la langue française. – Paris: Heois, 1842. – 738 p. 
   
5. 
   Householder Fred W. 1946. On the Problem of Sound and Meaning, an English Phonestheme // Word 2: 83-84. 
   
6. 
   Nida E. A. A System for the Description of Semantic Elements // Word, v. 7, N 1, 1951: 1-12. 
   
7. 
   Bolinger D. L. Rime, Assonance, and Morpheme Analysis // Word V. 1-2. 1950, pp. 117-136. 
   
8. 
   Smithers G. V. 1954. Some English Ideophones // Archivum Linguisticum 6: 73-111. 
   
9. 
   Whorf B. L. Language: Plan and conception of arrangement // Language, thought and reality. – London, 1956: 125-133. 
   
10. 
    Marchand H. Phonetic symbolism in English word-formation. // Indogermanische Forschungen, LXIV. Band. 1959. – Pp. 146-168. 
    
11. 
    Блумфилд Л. Язык. – М.: Прогресс, 1968. – 606 С.
    
12. 
    Wescott R. W. Labio-velarity and derogation in English: A Study in Phonosemic Correlation // American Speech. Spring 1971: 123-137. 
    
13. 
    Левицкий В. В. Начальные сочетания фонем в английском языке // Сочетаемость языковых единиц в германских и романских языках. – Киев, 1983. – С.8-17. 
    
14. 
    Левицкий, В. В., Кушнерик, В. И., Комарницкая Л. А., Есенова Г. С., Овшиева Н. Л. Фоносемантическая общность языков // Семантическая общность национальных языковых систем / Ред. З. Д. Попова. – Воронеж, 1986. – С.167–180. 
    
15. 
    Жерновей А. Н., Левицкий В. В. Начальные сочетания фонем в немецком языке // Психолингвистические исследования значения слова и понимания текста. – Калинин, 1988. – С.124–132. 
    
16. 
    Allport, R. Phonetic Symbolism in Hungarian Words. – Harvard University Thesis. 1935. – 377 p. 
    
17. 
    Muller, H. Experimentelle Beitrage zur Analyse des Verhaltnisses von Laut und Sinn. – Berlin, 1935. 295 S. 
    
18. 
    Tsuru, Sh., Fries, H. S. A Problem in Meaning // Journal of General Psychology, 1933. № 8: 281–284. 
    
19. 
    Brown, R. W., Black, A. H., Horowitz, A. E. Phonetic symbolism in Natural Languages // Journal of Abnormal and Social Psychology, 1955, № 50: 388–393. 
    
20. 
    Maltzmann, I., Morrisset, L., Brooks, L. O. An Investigation of phonetic symbolism // Journal of Abnormal and Social Psychology, 1956, № 53: 249–251. 
    
21. 
    Brackbill, Y., Little, K. B. Factors determining the guessing of meanings of foreign words // Journal of Abnormal and Social Psychology, 1957, № 54: 312–318. 
    
22. 
    Brown, R. W. Words and Things. – New York: The Free Press. 1958. – 398 p. 
    
23. 
    Львова, Н. Л. Звукосимволические свойства начальных звукосочетаний согласных в современном английском языке: Автореф. дис. … канд. филол. наук. – Донецк, 2005. – 23 с.
    
24. 
    Михалев, А. Б. Теория фоносемантического поля. Пятигорск: Изд-во ПГЛУ, 1995. – 213 с.
    
25. 
    Jakobson R., Waugh L. R. The Sound Shape of Language. – Brighton (Sussex): Harvester Press. 1979. – 308 p. 
    
26. 
    Berko J. 1958. The child’s acquisition of English morphology. Word № 14, pp. 150-177. 
    
27. 
    Hutchins Sh. S. 1998. The psychological reality, variability, and compositionality of English phonesthemes. – Atlanta: Emory University dissertation. – 436 p. 
    
28. 
    Magnus M. 2000. What’s in a word? Evidence for phonosemantics. – Trondheim, Norway: University of Trondheim dissertation. – 390 p. 
    
29. 
    Abelin Å. Studies in Sound Symbolism. Doctoral Dissertation. – Göteborg University, 1999. – 327 p. 
    
30. 
    Joseph B. D. 1994. Modern Greek ts beyond sound symbolism. Sound symbolism, ed. by L. Hinton, J. Nichols, J. J. Ohala, 222-236. – Cambridge: Cambridge University Press.
    
31. 
    Bergen B. K. The psychological reality of phonaesthemes // Language, v. 80, №. 2, 2004. – pp. 290–311. 
    
32. 
    Kempley S. T., Morton J. 1982. The effects of priming with regularly and irregularly related words in auditory word recognition. British Journal of Psychology 73. 441–445. 
    
33. 
    Drews E. 1996. Morphological priming. Language and Cognitive Processes 11. 629–634. 
    
34. 
    Feldman L. 1995. Morphological aspects of language processing. – Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum. – 482 p. 
    
35. 
    Landauer T.; Foltz P.; Laham D. 1998. Introduction to latent semantic analysis. Discourse Processes 25. 259–284. 
    
36. 
    Feldman L., Soltano E. 1999. Morphological priming: The role of prime duration, semantic transparency, and affix position. Brain and Language 68. 33–39. 
    

Интенсивное развитие таких смежных наук как лингвокультурология, психолингвистика, когнитивная лингвистика, этнолингвистика, социолингвистика, гендерная лингвистика открывают все новые возможности для глубинного изучения отдельных аспектов языка в его тесной взаимосвязи с самобытностью носителя языка.

В этой связи следует отметить несомненную актуальность и потребность психолингвистических, этнопсихолингвистических, лингвокультурологических исследований специфичного по своей сути пласта языка – фразеологии, которая представляет собой одну из культурно маркированных систем любого языка.

Отмечая самобытность фразеологического состава языка в культурно-языковом плане, В. Н. Телия одним из важных вопросов в изучении данных единиц языка выделяет контрастивное направление, которое оперирует более широким контекстом – избирательностью образного мировидения того или иного народа, которая проявляется и в различиях отбора образных оснований фразеологизмов [1. С.15].

Обращение исследователей к психолингвистическим, этнопсихолингвистическим методам изучения языковых явлений обусловливается несколькими важными факторами. В качестве одного из которых, можно отметить, характерные черты развития человечества в современности: стремление народов сохранить свою самобытность, подчеркнуть уникальность бытовой культуры и психологического склада [2. С.7]. В результате все нарастающего интереса к носителю языка как к представителю определенного этноса и культуры во всех сферах науки появляются современные направления, ориентированные на изучение самобытности Человека.

В настоящем исследовании предпринята попытка этнопсихолингвистического описания двух семантических фрагментов, отражающих когнитивную сферу человека, в частности интеллектуальные свойства человека, обозначаемые как «Ум» и «Глупость». Данное исследование актуально с нескольких точек зрения: осуществляется контрастивно-семантический анализ фразеологизмов, выявляются фразеологические модели миропонимания двух этносов, определяются ассоциативные реакции носителей языков, описывается типология фразеологизмов, генетически далеких, однако тесно контактирующих языков.

В данном исследованим выделяется национально-культурная специфика фразеологии семантических полей «Ум» и «Глупость» и фразеологических моделей мировидения двух этносов (на основе ассоциативного эксперимента).

Материалом исследования послужили более 450 фразеологизмов, отражающих семантические фрагменты «Ум» и «Глупость».

В теоретических положениях мы опираемся на концепции таких известных ученых, как В. В. Виноградов., В. Н.Телия, Д. О. Добровольский, И. И. Чернышева, А. Д. Райхштейн, В. Г. Гак, А. Вежбицкая, А. В. Кунин, С. М. Исаев., Г. Н. Смагулова и др.

Анализ фактического материала показал, что контрастивно-семантическое описание двух фразеологических микросистем (принадлежащих к разноструктурным типам языков) подтверждает факт наличия идиоэтнической специфики выражения когнитивных процессов в сфере языка. Не все процессы когнитивной сферы человека находят идентичное отражение в сопоставляемых языках, хотя на первый взгляд, собственно мышление и мыслительные процессы представляют собой наиболее универсальный, по своей сути, фрагмент действительности.

Как показал материал исследования, специфика проявляется с момента семантической организации данных фразеологических микрополей (семантические фрагменты или микрополя «Ум» и «Глупость» входят в состав обширного фразео-семантического поля «Когнитивная сфера человека»). Так, например, ядерную часть микрополя «Ум» в казахском языке составляют фразеологизмы типа: ақылы толысты (набрался ума) ‘стал благоразумнее, умнее’, мар қасқа (широколобый) ‘выдающийся, корифей; умная голова’, маңдайы кере қарыс (лоб его на целую пядь) ‘очень умный’, ақылы там (много ума) ‘умный, достаточно умный’, кѳзі ашық (глаза открыты) ‘грамотный, мыслящий’, тѳбесі тесік (на его темени есть отверстие) ‘очень умен, смышлен, сообразителен’и другие.

Контрастивно-семантический анализ выявил, что в пределах микрополя «Ум» ядерные и периферийные пласты в казахском языке имеют четкие границы, которых можно условно разбить на три семантические группы и обозначить: «очень умный», «высокая эрудиция, достаточно грамотный, всесторонний», «стал благоразумнее, умнее, более грамотным». Например: тѳбесі тесік, мар қасқа «очень умен»; ѳресі жоғары, сауат ашылды «высокая эрудиция, набрался грамоты»; ой кіргелі, пайым қылды «набрался ума, стал понимать».

Отличительной чертой исследуемой фразеологии казахского языка является частое употребление наименований-соматизмов, которые позволяют увидеть своеобразное толкование умственных способностей человека, т.е. отражение в языке абстрактных процессов духовной (когнитивной) сферы человека посредством конкретных анатомических наименований. Так, в отражении умственных способностей человека участвуют фразеологизмы с компонентами-соматизмами кѳкірек (грудь, грудная полость), кѳз (глаза), құлақ (уши), маңдай (лоб), йық (плечи), омыртқа (позвонок, позвоночник), тѳбе (макушка), тіл (язык). Интересно заметить, что в данном семантическом микрополе казахского языка не встречаются фразеологизмы с соматизмом бас (голова). В русской фразеологии наоборот, преобладают устойчивые словосочетания с компонентом голова, но почти не встречаются другие соматические наименования.

Данная специфика казахского мировидения может быть объяснена прежде всего, «широким распространением анатомических знаний о строении тела животных, обусловленного скотоводческим образом хозяйствования казахов, и меньшая распространенность подобных знаний у русских, ведущих земледельческое хозяйство» [3. С.184].

Если казахская фразеология рассматриваемого нами микрополя отличается употреблением соматизмов, то в русской фразеологии данный семантический фрагмент отражается в основном такими словами-реалиями как царь, калач, аршин, палата; соматизмом голова; зоонимами собака, воробей, волк.

В русской фразеологии микрополе «Ум» представлено такими семантическими группами как «очень умный, мудрый», «сообразительный, остроумный», «опытный, знающий». В отличие от казахского языка встречается фразеологизм, который употребляется только по отношению к женщине синий чулок ‘женщина, лишенная женственности, обаяния и всецело поглощенная книжными, учеными интересами’.

Так, например, группу «очень умный, мудрый» образуют фразеологизмы типа ума палата ‘очень умен’, семи пядей во лбу ‘очень умный, мудрый, выдающийся’, с царем в голове ‘очень умный, смышленый’, головой выше ‘намного умнееменше ыйове , выдающийсяа палата я фразеологизм, который употребляется только по отношению к женщинезяйство’; «сообразительный, остроумный»: остер на язык ‘остроумен, язвителен’, голова варит ‘сообразителен, догадлив, понятлив’, видеть на три аршина в землю ‘отличаться большой проницательностью’; «опытный, знающий»: тертый калач, стреляный воробей, старая птица, травленый волк ‘очень опытный, знающий человек’, ходячий университет ‘человек, обладающий самыми разносторонними знаниями, у кого все можно узнать, спросить’.

Наиболее обширной в русском языке является семантическая группа фразеологизмов, отражающая умственные способности человека как «сообразительный, знающий, опытный»; в казахском языке человек, обладающий умом, наиболее часто передается фразеологизмами, составляющими группу «благоразумный, грамотный, мыслящий».

Таким образом, фразеологическая модель видения когнитивной сферы человека, в частности фрагмента «Ум» в обоих языках национально специфична об этом свидетельствуют приведенные выше фразеологические факты.

В ходе проведения ассоциативного эксперимента например, выяснилось, что у носителей казахского сознания голова как основной «мыслящий» орган ассоциируется в основном с другими частями тела: волосы (11), лицо (10), глаза (3), череп (3), губы (2), уши (1), основная часть тела (1), туловище (1), нога (1), часть тела (1). Из 104 респондентов-казахов у 34 (32,7%) человек оказались идентичные реакции – «голова – часть тела».

У респондентов – носителей русского языка на слово голова обнаружены в основном следующие ассоциации: волосы (17), ум (9), мозг (5), лицо (4), умная (5).

Следует заметить, что в русском языке обнаружен фразеологизм, обозначающий само абстрактное понятие «ум», которое передается через слово-реалию «царь»: царь в голове ‘ум, разум, мысли’. В казахской фразеологии такие примеры не встречались.

Интересно заметить, что русская фразеологическая модель отражения «Глупости» строится на материале яркой, культурно насыщенной, специфичной фразеологии. Об этом свидетельствует компонентный состав фразеологизмов данного семантического микрополя, например: заблудиться в трех соснах ‘не суметь разобраться в чем-нибудь простом, несложном, не суметь найти выход из самого простого затруднения’, дубина стоеросовая ‘очень глупый человек; тупица, дурак, болван’, мякинная голова ‘глупый человек, дурак’, голова соломой набита ‘кто-либо глуп, бестолков, несообразителен’, пороха не выдумает ‘не отличается сообразительностью, не очень умен’, курам на смех ‘нелепо, бессмысленно, глупо’, цыплячьи (куриные) мозги ‘о человеке небольшого ума’ бревно нетесаное ‘тупой, серый человек’ и т.д.

В казахской фразеологии, как и в русской, данный семантический фрагмент характеризуется употреблением просторечных, разговорных фразеологизмов: ақылдан шайнам жоқ (букв.: мозгов не хватит даже один раз проглотить)‘абсолютно тупой, без мозгов’, су ми (букв.: вместо мозгов вода) ‘безмозглый’, есек миын жеген (букв.: съевший мозги осла) ‘глупый’, кѳк ми (букв.: зеленые мозги) ‘глупый, бестолковый’, піскен бас (букв.: вареная голова) ‘недалекий человек’ и т.д.

Интересно заметить, что специфика данной фразеологии казахского языка проявляется также в использовании цветообозначений (в русской фразеологии идентичных примеров обнаружено не было): ақ көз ‘безрассудный, безоглядный’, ала құйын ‘легкомысленный человек’, кѳк ми ‘глупый, бестолковый’; частым употреблением имен-соматизмов: ақпа құлақ (букв.: уши, из которого все вытекает) ‘в одно ухо влетает, в другое вылетает’, бос кеуде (букв.: пустая грудная полость) ‘глупый, недалекий’, піскен бас (букв.: вареная голова) ‘недалекий человек’, ойсыз құлақ (букв.: уши без мыслей) ‘тугодум, недалекий человек’, жел ѳкпе (букв.: ветренные легкие) ‘легкомысленный’.

В обоих языках при характеристике глупого человека, глупости используются имена-зоонимы, но имеются различия в составе употребляемых соматизмов. Так, в казахской фразеологии это такие соматизмы, как есек (осел), ешкі (коза). У казахов коза не воспринимается «серьезно», понимается как очень легкомысленное домашнее животное. Осел и у казахов, и у русских ассоциируется с глупым, бестолковым, второсортным животным.

Семантическое микрополе «Глупость» русского языка образуют такие фразеологизмы с соматизмами, как цыплячьи мозги, куриные мозги ‘о человеке небольшого ума; ограниченных умственных способностей’, разбираться как свинья в апельсинах ‘ничего не понимать, совершенно не разбираться’, как баран на новые ворота ‘смотреть тупо, непонимающе’, курам на смех ‘нелепо, бессмысленно, глупо’, как угорелая кошка ‘в исступлении, бессмысленно’ и т.д.

В отличие от казахского языка в русской фразеологии часты случаи употребления религиозных имен: олух царя небесного ‘очень глупый человек; тупица, дурак, болван’, бог обидел ‘глуповатый, недалекий человек’, наобум Лазаря ‘не продумав, не рассчитав’ и другие; встречается пример употребления наименования металла: чугунные мозги ‘очень тупой человек, тугодум’; отличительной чертой является также употребление звукоподражательных слов: ни бум-бум, ни бе ни ме (ни кукареку) ‘совершенно ничего не знать, не понимать, не соображать’, с бухты-барахты ‘необдуманно’.

Как показали материалы ассоциативного эксперимента, большинство носителей казахского языка ассоциируют глупость с грубостью, ссорой, скандалом, безмозглостью, невежеством, неграмотностью.

Носители русского языка ассоциируют глупого человека, глупость с дураком, идиотом, ослом, незнанием, молодостью и т.д.

Таким образом, этнопсихолингвистический анализ показал специфичность фразеологического моделирования когнитивной сферы человека на фоне семантических фрагментов «Ум» и «Глупость», своеобразность мировидения двух тесно контактирующих этносов, идиоэтническую характеристику двух фразеологических микросистем (хотя речь шла об отражении в языке универсальных по своей сути процессах когнитивной сферы человека).

1. 
   Телия В. Н. Первоочередные задачи и методологические проблемы исследования фразеологического состава языка в контексте культуры // Фразеология в контексте культуры. – М.: Языки русской культуры, 1999. – С. 13–24.
   
2. 
   Стефаненко Т. Г. Этнопсихология. – М.: Аспект Пресс, 2007. – 368 с.
   
3. 
   Сопоставительно-функциональное исследование лексико-фразеологических систем казахского и русского языков. – Алматы: РГП ПКО «Казснабобразования», 1999. – 183 с.
   

Одна из задач работы – выявление языковых / речевых маркеров, указывающих на стереотипный характер представлений о красоте носителей современной русской культуры. Насколько шаблонны представления о красоте в обществе? По мнению Н.Д. Арутюновой, «эстетическая оценка исключает строгую нормативность, эстетическое чувство не может быть удовлетворено стандартом» [5. C.76]. Как будто бы то же утверждает русская пословица: «На стан, на облик нет образца». Сказанное, как показывает материал, не исключает того факта, что стандарты красоты существуют.

Известно, что на наличие стереотипных представлений в языке / речи указывают специальные маркеры [2], «показатели стереотипизации описываемой ситуации» [6. С.93]. По-видимому, набор таких маркеров отчасти определяется референтной областью (см., например, маркер стереотипности «типичный», приложимый к этностереотипу (типичный прибалт) и неприложимый к эстетическому стереотипу (*типичная красавица). Анализ корпуса текстов о красоте, красивых / некрасивых людях позволяет назвать следующие маркеры стереотипности, «поддерживающие», дополняющие друг друга в конкретных высказываниях.

1) На уровне текста это генеритивный регистр речи, предполагающий общие суждения, нереферентно употребленные имена, вневременной характер описываемой ситуации, отвлеченность предметных значений существительных: Стройная фигура – это всегда красиво. Правильная и красивая осанка – основа красоты любой женщины. Большие, выразительные глаза – признак юности и красоты.

2) На семантико-синтаксическом уровне выделяется несколько маркеров:

а) пропозиции, репрезентированные синтаксическими структурами N1 Copf N1/5, N1 Copf Adjf/1/5, указывающими на постоянный характер связи между предметом и его признаком: Самые красивые мужчины – спортсмены. Ухоженные красивые ногти – своеобразная «визитная карточка» человека. Красивые, пышные, длинные ресницы – мечта каждой женщины. Высокий рост – это красиво.

б) модусные показатели «считают / считается, говорят», указывающие на коллективное мнение: Красивая осанка издавна считалась признаком воспитанности и знатности рода. Почему маленьких женщин не считают красивыми? Красивой может считаться только высокая женщина. В эпоху Возрождения красивыми считались бледный цвет лица, стройная «лебединая шея» и высокий чистый лоб; Чтобы считаться красивым сегодня, не обязательно иметь правильные черты лица и идеальную фигуру.

в) предикаты «должен», «необходимо», «обязательно», в категорической форме приписывающие красивому человеку обязательные, неотъемлемые свойства, качества: Красивая девушка должна быть стройной. Красивая девушка не должна быть толстой. Парень должен быть с подтянутой, спортивной фигурой! Мужчина должен быть поджарым, с хорошо развитой мускулатурой. Для того, чтобы выглядеть хорошо и быть красивой, женщине обязательно нужно следить за своей фигурой. На каблуках вы или нет, нужно сохранять красивую осанку. На «сигнальный» характер подобных слов указывает О. В. Коротун: «Такие предикаты более категорично концептуализируют фрагмент действительности, что свидетельствует об устойчивости стереотипов; стереотипы, представленные «жесткой» формой, труднее опровергнуть» [6. С.96]. Данные маркеры координируют с отмеченной специалистами способностью стереотипа определять нормативные установки.

г) уступительные союзы «несмотря на; хотя... но». Несмотря на свои семьдесят, она выглядит прекрасно. Она была очень красива, несмотря на бритую голову и простую одежду. Несмотря на ее возраст, она выглядит великолепно. Он был весьма красив, несмотря на седые волосы на висках. Подобные высказывания отражают общую положительную эстетическую оценку вопреки факторам, устойчиво ассоциируемым с образом некрасивого человека (объект оценивается положительно вопреки стереотипу). Отметим, что дистанцирование автора высказывания от стереотипного представления актуализирует уникальность объекта эстетической оценки.

3) На лексическом уровне значимы показатели множественности субъектов мнения (каждый, любой, всякий, многие, большинство и др.): Каждый человек хочет иметь красивую улыбку, которая невозможна без белых ровных зубов. Иметь длинные красивые ноги – о таком подарке судьбы мечтает любая девушка. Любую женщину украшает любовь и внутреннее ощущение счастья. Непременной чертой всякой привлекательной женщины всегда были красивые руки и ногти. Большинство мужчин любят высоких, красивых и стройных девушек. Некоторые лексические маркеры указывают на стереотипы, ограниченные временными рамками (всегда, сейчас, сегодня, в моде и др.). Тонкая талия является единственной чертой женского тела, которая всегда являлась стандартом красоты. Ухоженные руки и красивые ногти всегда смотрятся привлекательно. Достаточно посмотреть на первых голливудских красавиц и топ-моделей, чтобы понять, какой тип женской красоты сегодня в моде. Подобные маркеры отмечены в литературе по этнолингвистике и лингвокультурологии (см. [2]).

Наличие одного или нескольких из указанных маркеров в высказывании рассматривалось как сигнал стереотипного характера заключенного в нем суждения. Таким образом, был выявлен корпус высказываний, репрезентирующих эстетические стереотипы. Следующим этапом работы было описание отдельных стереотипов и анализ соотношений между ними. Ниже будут представлены некоторые устойчивые представления о красивых и некрасивых людях.

Как известно, многие (но не все) стереотипы оценочны. Поляризованность оценки является значимой характеристикой эстетических стереотипов. Анализ речевой практики участников интернет-коммуникаций носителей русского языка позволяет утверждать, что многие стереотипы эстетической оценки человека образуют оппозиционные (антагонистические) пары: Быть худым – это красиво. – Быть худым – это некрасиво; Высокий рост – это красиво. – Высокий рост – это некрасиво; Красота – свойство молодости. –

Положительная эстетическая оценка образа худого человека может репрезентироваться через синтагматическое сближение предикатов худой, стройный, красивый (соединительная конъюнкция объединяет компоненты с одинаковым аксиологическим знаком): С завтрашнего дня сажусь на диету. Буду худой-худой и красивой!; Хотите ли вы узнать все секреты формирования красивой и стройной фигуры? (рекл.).

Известно, что некоторые стереотипы фиксирует идеальные представления ценностно-нормативной системы, что позволяет им выступать регуляторами поведения. Люди воспринимают их как образцы, которым надо соответствовать. Таков стереотип «Быть худым – это красиво». Именно поэтому репрезентирующие его высказывания зачастую содержат предикат со значением активного действия, направленного на достижение конкретной цели – похудеть: Миллионы женщин потеряли сон и покой, пытаясь втиснуть себя в размеры девочки-подростка. Многие толстушки с нескрываемой завистью смотрят на стройных женщин; несчастные толстушки готовы буквально на все, чтобы стать худенькими и миниатюрными. Всегда ли нужно бороться с весом, чтобы в угоду общепринятым стереотипам довести его до параметров известной формулы: рост минус 110?

Стереотипность положительной эстетической оценки худого человека регулярно выражается при помощи компонентов высказывания, реализующих значение объективной модальности при отсутствии / наличии компонентов, указывающих на несогласие автора высказывания с общим мнением: Сейчас в моде именно стройные женщины. Многие толстушки с нескрываемой завистью смотрят на худых женщин. Сегодня на дворе эпоха куклы Барби. Средства массовой информации постоянно показывают нам идеал современной женщины – 90-60-90.

Отражен в интернет-дискурсе и стереотип-антагонист: Быть худым – это некрасиво. См. высказывание с использованием приема обманутого ожидания: Представьте себя такой худенькой-худенькой. Насколько ваша внешность стала невзрачнее и скромнее! Вы стали одной из тех невзрачных худышек, которые тысячами ходят по улицам. Данный стереотип принадлежит традиционной культуре и многократно зафиксирован во фразеологических единицах: кожа да кости, мешок с костями, тощая как вобла, плоская как доска, одни кости, костями гремит, кости наружу, одни ребра остались, можно ребра пересчитать и т.п. [7].

В высказываниях, репрезентирующих стереотип Быть худым – это некрасиво, актуализируется значение «сверх меры», что напрямую передается обесценивающими наречиями слишком, чересчур: Слишком худое лицо, как у Марины, освежит широкая и пышная прическа, или косвенно, посредством ассоциативных связей концепта «худоба» с понятиями болезни, смерти, недоразвитости: Судя по вкусам современных мужчин – самыми красивыми были еврейские девушки из концлагеря Бухенвальд. Порой противно смотреть на болезненно худых манекенщиц. Мужчины, особенно в зрелом возрасте, хотят видеть в женщине женщину, а не плоскую девицу с острыми плечиками и коленками подростка. Женское тело не должно быть слишком «костлявым», в противном случае оно теряет привлекательность.

Стереотип Высокий рост – это красиво находит свое вербальное выражение в высказываниях: В любом случае высокий рост считается одним из признаков красоты (как у мужчин, так и у женщин); Нетрудно понять поклонниц, которые бегают за двадцатишестилетним артистом из Астрахани. В нем есть все признаки мужской красоты – высокого роста, широкоплеч, голубоглаз и т.п. Стереотипные представления об эстетическом восприятии роста неодинаковы для мужчин и женщин, поэтому высказывания, включающие эстетическую интерпретацию роста, зачастую содержат компонент, указывающий на гендерную группу, для которой релевантно данное высказывание: Для мужчин высокий рост – это почти самое главное в их сексуальной привлекательности. Если у мужчины рост маленький – это проблема, а для женщины нет, если она хороша собой, это все равно заметят. Для маленькой женщины автоматом закрыты конкурсы красоты.

Существует и противоположный стереотип: Высокий рост – это некрасиво. Он находит свое выражение в типичном высказывании: Он (Она) стесняется своего высокого роста. В отличие от рослых мужчин, высокие женщины стесняются своего роста. В мужском представлении о прекрасной даме рост если и фигурирует, то скорее как недостаток. В подобных высказываниях так же, как в высказываниях о худых людях, употребляется наречие слишком, которое актуализирует значение «сверх меры». Мне казалось, что у меня некрасивая фигура, что я слишком высокая… Слишком высокие люди непропорциональны и некрасивы.

В языке закреплены стереотипные представления о связи эстетической оценки образа человека с его возрастной характеристикой. Здесь речь идет о двух противоположных друг другу стереотипах, которые могут быть сформулированы следующим образом. С одной стороны, Красота – свойство молодости, с другой стороны – В любом возрасте человек может быть красивым. Первый репрезентируется в высказываниях: Красота имеет свойство увядать со временем. Каждая женщина знает: красота и молодость – одни из самых быстротечных даров природы. Молодость сама по себе красива. В 30 и т.д. нельзя быть такой же красивой как в 20. Свойство объекта красота имеет точную локализацию на оси времени: оно относится строго к временному отрезку жизни человека, обозначенному как молодость. Ср. высказывание с выраженными противительными отношениями, имплицитно отсылающее к данному стереотипу: С годами ее красота и очарование не только не увядают, но и становятся все более привлекательными.

Рассматриваемый стереотип часто актуализирует в репрезентирующих его высказываниях смысл ‘чем старше человек становится, тем труднее ему оставаться красивым’: В 16 лет ты естественно прекрасен, а к 30 годам – это уже твой труд. С возрастом красота увядает и ускользает, но лишь в том случае, когда вы не прилагаете усилий, чтобы ее удержать. Красота в зрелом возрасте – это результат ежедневных усилий и грамотного подхода к своей внешности... . С возрастом практически каждая женщина задумывается над тем, как же сохранить красоту и молодость своей кожи…. Следить за собой нужно, тогда будешь выглядеть и в 50 красивой.

Согласно противоположному представлению, каждый возраст имеет соотносимый с ним тип красоты. В каждом возрасте женщина по-своему красива. У каждого возраста своя красота… (рекл.). Каждый человек способен достичь достаточно высокого уровня физической красоты и крепости тела, соразмерных его возрасту и состоянию здоровья. Женщина бывает красива в любом возрасте. Каждая – по-своему. Ухоженная женщина, умеющая себя преподнести, красива в любом возрасте. Женщина красива и привлекательна в любом возрасте, только по-своему. В каждом возрасте женщина может быть красива, просто красота ее меняется от свежей и зеленой до зрелой и глубокой. В подобных высказываниях эстетические свойства / качества соотносятся с осью времени, признается, что они допускают изменение во времени без утраты эстетической оценки объекта как красивого. То есть красота человека является не вневременным качеством, а реализуется как красота¹, красота ², … красота ⁿ.

Итак, язык замечает и фиксирует стереотипные и эталонные представления о красивом / некрасивом человеке. Высказывания, репрезентирующие стереотипные ассоциации красивого / некрасивого человека (в человеке) с характеристиками худой – толстый, высокий – низкий, молодой – старый, содержат представление о красоте как свойстве внешнего облика.

Для стереотипных представлений об эстетической сфере человека характерна упрощенность, обобщенность (свойство всех стереотипов), поляризованность оценки (специфическая характеристика эстетических стереотипов). Главная особенность стереотипных представлений о красоте – возможность одновременного функционирования противоположных друг другу (антагонистических) стереотипов в одном и того же национально-культурном сообществе, что подтверждается регулярностью их вербализации.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ

http://www.lovehate.ru/opinions/9892;

http://www.iwoman.ru/phpBB_14-index-action-viewtopic-topic-4154.html;

http://www.pepsilight.ru/blog/ne-zvezda/64523;

http://dietmagic.ru/;

1. 
   Белова О. В. Этнические стереотипы (по данным языка и народной культуры славян: Автореф. дис. … д-ра филол. наук. – М., 2006. – 21 с.
   

3. Маслова В. А. Когнитивная лингвистика. – Мн.: ТетраСистемс. – 2004. – 256 с.

4. Прохоров Ю. Е. Национальные социокультурные стереотипы речевого общения. – М.: Едиториал УРСС, 2003. – 224 с.

5. Арутюнова Н. Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. – М.: Наука, 1988. – 341 с.

6. Коротун О. В. Категоризация языкового образа «внешнего человека» в ЯКМ и дискурсивной практике носителей русского языка // Язык. Человек. Картина мира. Лингвоантропологические и философские очерки. Часть II. / Под ред. М. П. Одинцовой, Н. В. Орловой. – Омск: Вариант-Омск, 2006. – С. 87–105.

7. Фразеологический словарь русского языка /Под ред. А. И. Молоткова. Изд. 4-е. – М.: Рус. яз., 1987. – 544 с.

Термин «текстовая деятельность» уже давно используется в научной литературе. Согласно Т. М. Дридзе, социальная коммуникация – это «обмен действиями порождения и интерпретации текстов, т. е. текстовая деятельность, в ходе которой выясняется, способны или не способны люди понимать друг друга» (Выд. наше – Н. Н.) [1. C. 145]. При этом Т. М. Дридзе подчеркивала, что текстовая деятельность является универсальным процессом, который не зависит от того, носителем какого языка является человек, поскольку тексты «порождаются и интерпретируются по общечеловеческим законам» [1. С.148]. 

В настоящее время стал широко использоваться и термин «вторичная текстовая деятельность». В своих последних работах А. И. Новиков достаточно часто употреблял данное выражение, определяя этот термин как «деятельность по созданию вторичных текстов», на основании которой он судил о механизмах образования содержания и смысла текста в сознании реципиента [2. С.157].

А. И. Новиковым был проведен ряд экспериментальных исследований, позволивших сделать ряд важнейших выводов относительно сущностной природы текста и его семантики, а также процессов его порождения и восприятия. Во-первых, было дано операциональное определение содержания и смысла текста (сегодня уже достаточно хорошо известное, благодаря частому цитированию, в частности, в работах его учеников), т. е. была четко сформулирована дихотомическая суть семантики текста. А. И. Новиковым была предложена и методика для анализа процесса осмысления с использованием так называемой «эндо-» и «экзо-лексики». Кроме того, была выявлена зависимость совпадения/ расхождения смысла и содержания в тексте от типа последнего. Вывод, к которому приходит А. И. Новиков, звучит так: «В одних случаях расхождение между смыслом и содержанием может быть настолько незначительным, что они практически совпадают. В других же случаях это расхождение может быть достаточно большим. При этом в одних случаях может доминировать смысл, вследствие чего содержание играет подчиненную роль. В других же – наоборот, содержание, которое формируется на основе смысла и как бы «растворяет» его в себе» [2. С.176].

Текстами, где расхождение содержания и смысла минимально, являются тексты научной, технической тематики и так называемой деловой прозы, где смысл, по словам А. И. Новикова, как бы «растворяется» в содержании. В художественных текстах такое расхождение становится максимальным. Названное различие объясня-ется прагматикой текста, теми задачами, которые решаются в нем.

Среди вторичных текстов, к которым обращался Новиков, перевода не было, хотя вторичность перевода представляется очевидной. На это указывается во многих работах, посвященных переводу. «Начинать надо, очевидно, с указания на вторичность переводческого процесса», – пишет П. Топер [3. C. 169]. Специфика вторичности перевода отмечается и В. С.Виноградовым: «Это искусство “вторичное”, искусство “перевыражения” оригинала в материале другого языка. <... > оно репродуцирует существующее художественное произведение, а не создает нечто абсолютно оригинальное». Однако далее Виноградов подчеркивает, что перевод «составляет особую разновидность художественно-творческой деятельности, своеобразную форму “вторичного” художественного творчества» [4. C. 8]. 

Итак, есть все основания считать перевод вторичной текстовой деятельностью. Однако это очень сложная вторичная текстовая деятельность, а ее результат – текст перевода – является самым непростым вторичным текстом с точки зрения его онтологии, и он занимает особое место в многочисленном и многообразном корпусе вторичных текстов. Образно говоря, он «чужой среди своих», о чем свидетельствует тот факт, что в работах, посвященных вторичным текстам, он, как правило, не рассматривается. С другой стороны, в переводоведческих исследованиях, особенно в рамках лингвистической субститутивно-трансформационной концепции перевода, вторичность перевода понимается как его конституирующий признак, но предметом специального исследования она до настоящего времени не являлась. Другими словами, перевод считался вторичным по определению (ex definitione). 

Исключение делалось для поэтического перевода: «B такой сложной и многомерной области, как поэтический перевод, соотношение первичности и вторичности в тексте представляет собой переменную величину, и поэтому сказать, где кончается перевод и начинается самостоятельное творчество, далеко не всегда возможно» [5. С.48]. Нам же представляется, что не только поэтический, но практически любой перевод – это всегда диалектика первичности и вторичности, соотношение которых действительно есть переменная величина. 

А. И. Новиков предложил в свое время модель порождения вторичного текста. Принципиальным в данной модели является так называемый «пусковой механизм», инициирующий процесс порождения текста. Для инициации процесса порождения первичного текста таким пусковым механизмом, как известно, является замысел, формированию которого предшествует (и способствует ему) существующая в интеллекте так называемая