0 библейском правосудии Первый суд Ветхого Завета Среди сада росло древо познания добра и зла; бог запретил человеку употреблять в пищу пло­ды его, сказав: « в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь»

Россия! Плети и запреты.

Железный обруч на умы.

Страна, где лучшие поэты

Не зарекались от тюрьмы.

И мир проклятьем заклейменных,

Должно быть, с этих давних дней

Не презирает заключенных

И ненавидит их судей.
А.И. Солженицын

Архипелаг ГУЛАГ

Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чем не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности, представление (при паспортной нашей системе довольно, впрочем, верное), что от ГПУ-НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьей, ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером, — даже тогда они почти не бежали (а в редких случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам.

Это происходило еще от непонимания механики арестных эпидемий. Органы чаще всего не имели глубоких оснований для выбора - какого человека арестовать, какого не трогать, а лишь достигали контроль­ной цифры. Заполнение цифры могло быть закономерно, могло же носить и совершенно случайный характер. В 1937 г. в приемную новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как быть с некормленым сосунком-ребенком ее арестованной соседки. «Посидите, — сказали ей, — выясним». Она посидела часа два — ее взяли из приемной и отвели в камеру: надо было спешно заполнять число, и не хватало сотруд­ников рассылать по городу, а эта уже была здесь! Наоборот, к латышу Андрею Павлу под Оршей пришло НКВД его арестовать; он же, не открывая двери, выскочил в окно, успел убежать и прямиком уехал в Сибирь. И хотя жил он там под своей же фамилией, и ясно было по документам, что он — из Орши, он никогда не был посажен, ни вызван в Органы, ни подвергнут какому-либо подозрению. Ведь существует три вида розыска: всесоюзный, республиканский и областной, и почти по половине арестованных в те эпидемии не стали бы объявлять розыска выше областного. Намеченный к аресту по случайным обстоя­тельствам, вроде доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом. Подобно А. Павлу, и люди, случайно попавшие под облаву или на квартиру с за­садой и имевшие смелость в те же часы бежать, еще до первого допроса, — никогда не ловились и не при­влекались; а те, кто оставались дожидаться справедливости, - получали срок. И почти все, подавляюще, держались именно так: малодушно, беспомощно, обреченно.

Правда и то, что НКВД при отсутствии нужного ему лица брало подписку о невыезде с родственников, и ничего, конечно, не составляло оформить оставшихся вместо бежавшего.

Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие. Может, тебя еще и не возьмут? Может, обойдется? А.И. Ладыженский был ведущим препо­давателем в школе захолустного Кологрива. В 37-м году на базаре к нему подошел мужик и от кого-то передал: «Александр Иваныч, уезжай, ты в списках!» Но он остался: ведь на мне же вся школа держится, и их собственные дети у меня учатся — как же они могут меня взять?.. (Через несколько дней арестован.) Не каждому дано, как Ване Левитскому, уже в 14 лет понимать: «Каждый честный человек должен попасть в тюрьму. Сейчас сидит папа, а вырасту я — и меня посадят». (Его посадили двадцати трех лет.) Большинство коснеет в мерцающей надежде. Раз ты невиновен — то за что же могут тебя брать? Это ошибка! Тебя уже волокут за шиворот, а ты все заклинаешь про себя: «Это ошибка! Разберутся - выпустят!» Других сажают пова­льно, это тоже нелепо, но там еще в каждом случае остаются потемки: «а может быть, этот как раз...?» А уж ты! - ты-то наверняка невиновен! Ты еще рассматриваешь Органы как учреждение человечески-логичное: разберутся — выпустят.

И зачем тебе тогда бежать?.. И как же можно тебе тогда сопротивляться?.. Ведь ты только ухудшишь свое положение, ты помешаешь разобраться в ошибке. Не то что сопротивляться, — ты и по лестни­це спускаешься на цыпочках, как велено, чтоб соседи не слышали.

• 
  Какие бытуют представления о «борьбе с врагами народа» у граждан России? От чего, по-вашему, зависят эти представления, как они складываются?
  

По возвращении Владимир Андреевич рассказывал своему заместителю Н.И. Добродицкому и мне о том, как Ежов проводил совещание. Свою речь на совещании он начал примерно следующими словами: «Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие, сталинские. — При этом он протянул вперед обе руки, как бы демонстрируя их сидящим. — У меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами и прочими террористами, — угрожающе сжал он кулаки. Затем, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих, продолжал: — И в первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые, по имеющимся у меня сведениям, смазывают борьбу с врагами народа на местах.

Сделав выразительную паузу, он с угрозой закончил:

— Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, невзирая на чины и ранги, кто посмеет тормо­зить дело борьбы с врагами народа.

После этого Ежов стал называть приблизительные цифры предполагаемого наличия «врагов народа» по краям и областям, которые подлежат аресту и уничтожению. (Это была первая наметка спускаемых впоследствии — с середины 1937 года — официальных лимитов в определенных цифрах на каждую область.)

Услышав эти цифры, рассказывал Стырне, все присутствующие так и обмерли. На совещании присутствовали в большинстве старые опытные чекисты, располагавшие прекрасной агентурой и отлично знавшие действительное положение вещей. Они не могли верить в реальность и какую-либо обоснованность названных цифр.

— Вы никогда не должны забывать, — напомнил в конце своего выступления Ежов, — что я не только наркомвнудел, но и секретарь ЦК. Товарищ Сталин оказал мне доверие и предоставил все необходимые
полномочия. Так что отсюда и сделайте для себя соответствующие выводы.

Когда Ежов закончил свое выступление, в зале воцарилась мертвая тишина. Все застыли на своих местах, не зная, как реагировать на подобные предложе­ния и угрозы Ежова.

Вдруг со своего места встал полномочный представитель УНКВД Омской области, старейший контрразведчик, ученик Дзержинского и мужественный большевик Салынь.

- Заявляю со всей ответственностью, — спокойно и решительно сказал Салынь, — что в Омской области не имеется подобного количества врагов народа и троцкистов. И вообще считаю совершенно недопустимым заранее намечать количество людей, подлежащих аресту и расстрелу.

— Вот первый враг, который сам себя выявил! — резко оборвав Салыня, крикнул Ежов. И тут же вызвал коменданта, приказав арестовать Салыня.

Остальные участники совещания были совершенно подавлены всем происшедшим, и более никто не посмел возразить Ежову. Арестованного в эпоху Сталина—Берии студента юридического факультета МГУ Анатолия Сендыка следователь допрашивал «с пристрастием».

— Вы нарушаете Конституцию! — воскликнул несостоявшийся юрист в отчаянии.

— Анатолий Геннадиевич, — сказал неожиданно вежливо и даже ласково следователь, — неужели вы не понимаете, что «Конституция» у нас на экспорт, а изнутри все выглядит совсем иначе.

— Но, гражданин следователь, я же еще не осужденный, а только подследственный...

— И это ерунда, Толик... Подследственные вот там ходят (он указал пальцем за окно), а ты уже — осужденный...

Последняя шуточка, кажется, носила ведомственный характер. Говорят, заплечных дел мастера ее повторяли. Но этот следователь был истинным юмористом, создателем оригинальных острот. Так, граждан, еще мирно шагавших по улице вне пределов его кабинета, он называл «посадочным материалом»...

А. Жовтис. Непридуманные анекдоты
А. Ваксберг

Царица доказательств

Про «московские процессы» уже написаны и будут написаны не тома — библиотеки. Несколько строк в этих заметках к ним ничего не прибавят. Но вот какая подробность бросается сразу в глаза, когда, мучительно стараясь не поддаваться бунтующим чувствам, читаешь стенограммы этих процессов и особенно прокурорские речи: доказательств у обвинения нет никаких, их заменяет брань.

«Мразь», «вонючая падаль», «навоз» — так называет Вышинский загнанных на скамью подсудимых членов ленинского Политбюро, большевиков с конца прошлого и начала этого века, прошед­ших царские каторги, тюрьмы и ссылки, организаторов и руководителей Октябрьской революции. Выберем наугад еще несколько образцов прокурорского красноречия, чтобы представить себе атмосферу того, что тогда называлось «судом»: «зловонная куча человеческих отбросов», «самые отъявленные, самые отпетые и разложившиеся бесчестные элементы», «презренная куча авантюристов», «взбесившиеся псы», «поганые псы», «проклятая гадина»... Про Николая Бухарина — «любимца всей партии», как называл его Ленин: «проклятая помесь лисицы и свиньи». Михаил Шатров в документальной драме «Дальше... Дальше... Дальше!» утверждает, что эта «формула» подсказана Вышинскому Сталиным. Очень возможно. Но как органично она вписалась в прокурорскую речь, как естественно и непринужденно вышла из профессорских уст! И какой поразительный выбор глаголов: подсудимые у Вышинского не говорят, а «каркают», «хрюкают», «лают»...

Психологически уничтожить поверженных - та­кова была вожделенная мечта верховного дирижера. Осуществляя ее, Вышинский создал совершенно доселе неведомый тип уголовного процесса, где в дока­зательствах попросту нет ни малейшей нужды: какие там доказательства, когда речь идет о «вонючей падали» и «поганых псах»! Любопытно: набранившись и накуражившись над теми, кто не может ответить, не представив ни единой улики, Вышинский торжественно подводит итог: «...слишком сильны улики и слишком убедительны доказательства!» Слишком... Понимаете: слишком! <... >

Когда готовился так называемый Шахтинский процесс — первый из ему подобных по масштабу и общественному резонансу, по далеко идущим последствиям, — проблема номер один состояла не столько в подборе красноречивого обвинителя, сколько в подборе послушных и преданных судей. Слишком точное следование закону и обязательное для любого честного судьи сомнение, отвержение бездоказательной демагогии, фальсификаций, предположений, допусков и натяжек могли сорвать важ­нейшую акцию. Вышинский был самой подходящей фигурой, но он, как мы знаем, к судейству отношения не имел.

Не имел — формально... Но: хозяин — барин! Росчерком пера реанимируется известный не самым светлым страницам истории заменитель суда норма­льного, получающий велеречивое архаичное имя: Специальное Судебное Присутствие. Если попро­сту — незаконный внесудебный орган, процессуаль­ные функции которого нигде не обозначены. И во главе таинственного Присутствия встает, конечно, Вышинский.

...Приговор: несколько раз из уст профессора звучит слово «расстрел». <... >

Пересыпанная латинскими формулами, ссылками на десятки иностранных источников, оснащенная солидным справочным аппаратом, эта книга (имеется в виду книга прокурора Верховного Суда СССР Вышинского «Теория судебных доказательств в советском уголовном процессе») всерьез утверждала, что «объяснения обвиняемых.., неизбежно приобретают характер и значение основных доказательств, важнейших, решающих доказательств»; что принцип состязательности сторон, как и принцип равенства в процессе обвинения и защиты, - буржуазное наследие; что старая римская формула «пусть погибнет мир, но восторжествует право­судие» не более чем юридическая схоластика; что другая латинская формула «закон строг, но это закон», требующая неукоснительного и всеобщего его соблюдения, «не дает места гибкости в деле приме­нения закона».

Каждый, чьи правовые воззрения, сколь бы ни были они очевидны, мешали тотальному произволу, глубокомысленно и веско объявлялся Вышинским «двурушником» и «врагом народа». Крупнейший те­оретик права, заместитель наркома юстиции СССР Е.Б. Пашуканис стал таковым лишь за то, что «насаждал формальный подход к законности», или, иначе сказать, призывал не отбрасывать, а соблюдать правовые нормы. За этот кошмарный призыв ученый расстался с жизнью.

Даже тогда, рискуя многим, выдающийся советский юрист профессор М.С.Строгович отстаивал принцип презумпции невиновности (хотя бы как принцип, ибо о внедрении его в судебную практику не приходилось даже мечтать), вступив в открытую полемику с Вышинским. Не утруждая себя ответом, лидер правовой науки (тут он был лидером тоже) отмахнулся от своего оппонента, глухо заметив, что подобные утверждения «лишены оснований».

До сих пор многие следователи упорно добиваются от обвиняемых собственноручных показаний (чаще всего записанных под их же диктовку), наив­но полагая, вопреки закону, что «собственноручие» придает показаниям большую достоверность. Так их учили старшие товарищи - дурная традиция легко переходит по наследству. Вряд ли они знают, что подобные рекомендации внедрил не кто-нибудь, а Вышинский. Он полагал, и, видимо, не без оснований, что психологически так создается видимость подлинности, достоверности: «лучше иметь полупризнание, записанное собственноручно обвиняемым, чем полное признание, записанное следователем».

Еще в шестидесятые годы тогдашний заместитель Генерального прокурора СССР Н.В.Жогин по архивным материалам установил, что многие жертвы «культа личности» и на следствии, и на суде требовали внести в протокол их заявления о пытках и других «нарушениях социалистической законности». Находились, представьте себе, прокуроры, которые относились к таким заявлениям с должной серьезностью. «Об этом, — пишет Н.В. Жогин, — стало известно Берии, который потребовал от Вышинско­го, чтобы прокуроры не настаивали на фиксировании заявлений обвиняемых о незаконных методах допроса... Вышинский в письме на имя Берии услужливо сообщил, что им дано указание не фиксировать таких заявлений...»

В протоколах по уголовным делам последних лет, где вскрыто мерзкое беззаконие следователей, приведшее к трагическим, порой необратимым, последствиям, мы тоже не найдем ни малейших признаков заявлений такого рода, хотя обвиняемые утверждают, что делали их неоднократно: о побоях, угрозах и шантаже. Когда же об этом им пришлось рассказать на суде, реакция всюду была однозначной: поклеп на наше славное следствие. Ну, так откуда же эта неистребимая преступная практика? Оттуда, оттуда...

От каких только случайностей не зависела в минувшие десятилетия судьба и сама жизнь человеческая!..

Н.С Хрущев, как известно, очень любил выступать, притом без бумажки. В Алма-Ате по дороге на стадион, где он должен был встретиться с жителями столицы, к нему сумела пробиться с просьбой о помиловании преступника-сына какая-то женщина; а за несколько дней до того в Москве осудили группу фарцовщиков — дали им «максимум возможного» по соответствующей статье уголовного кодекса. Факты эти определили направление хрущевской мысли. Никита Сергеевич вспомнил в своей речи и о сыне-преступнике, и о несчастной маме, и, конечно, о негодяях-фарцовщиках.

Расходясь и распыляясь, как обычно, Хрущев кри­чал:

— И вот этим спекулянтам, которые заслужили высшую меру, судьи дали всего по несколько лет тюрьмы! Да таких судей за такой приговор самих расстрелять надо!..

Через два дня последовал Указ Президиума Верховного Совета СССР об изменении меры наказания за незаконные валютные операции, еще через некоторое время дело фарцовщиков пересмотрели — и их расстреляли. Таким образом было попрано одно из основных положений, принятых в цивилизованном обществе со времен Римского права: закон обратной силы не имеет. Судей, слава Богу, смертной казни не предали, хотя и наказали.

Вдохновенную речь Никиты Сергеевича я слышал собственными ушами...

А. Жовтис. Непридуманные анекдоты

• 
  Каковы, по-вашему, истоки существования инквизиции в Советском Союзе? Чем отличается советская инквизиция от средневековой?
  

Работники 152 отделения милиции сначала предъявили Ольге и ее подруге Светлане обвинение в совершении убийства, а потом передумали и стали «готовить» их как свидетелей, которые должны были дать показания на определенного человека. Женщин продержали четыре дня в следственном изоляторе и отпустили, пригрозив, что посадят, если они кому-нибудь расскажут о том, что произошло. Через две недели Ольга все же заявила в прокуратуру. На заседание Мосгорсуда никто из милиционеров не явился, и дело было отправлено на доследование. Мучители из милиции звонили и угрожали Ольге расправой. Когда ей стало известно, что Светлана вновь оказалась в милиции, она решила действовать. Узнала по справочной телефон правозащитного центра «Содействие» и сообщила об опасности, угрожающей ее подруге. <... >

Как можно охарактеризовать подобную ситуацию? Анализ Виталия Найшуля, директора Института национальной экономики, достаточно пессимистичен:

— Не существует никакого распоряжения сверху или закона, который мог бы что-то резко изменить. Те, кого вы хотите защитить, сами являются заказчиками существующего положения вещей. Если человек считает, что никогда не окажется за решеткой, то он нисколько не сомневается в том, что к преступнику надо применить самые страшные санкции. Безнравственность советского человека не устает поражать весь цивилизованный мир. В то же время он не хочет ни за что нести ответственность.

• 
  Как Вы думаете, почему до сих пор некоторые люди считают пытку жестокой, но необходимой?
  
• 
  Что Вы знаете о правозащитном движении?
  

Пеньковая треплется ветром коса,

И тычется кол острием в небеса,

И пахнет убоиной от колеса,

И меч двоеручный готов.

Помостные доски, как спины, голы.

Из зала глядит на цепные котлы,

Бурлящие порцией жаркой смолы,

Коронный судья Карпцов.

Ему королевским указом дано

Лить кровь, как иной проливает вино.

Алеет в жабо белоснежном пятно,

И мантии черен покров.

Под солнцем, синюшным в витражном стекле,

Изводит злодеев в Саксонской земле -

«Зерцало» в руках, молоток на столе -

Премудрый судья Карпцов.

Он лучше заплечных вершит ремесло.

Кто просто повешен — тому повезло.

А сколько парней на галерах весло

Вращают под свист батогов!

Погиб, если в деле увяз коготок,

Под прессом закона закапает сок.

Кого — на веревку, кого — в кипяток

Шлет грозный судья Карпцов.

Под старой колдуньей пылает пожар.

Народ собирается, как на базар,

Глядеть на палаческий ловкий удар,

На скачку кровавых голов.

Как славно вливается в горло свинец

И под перекладиной пляшет мертвец!

И бюргеры шепчут: «Каков молодец —

Веселый судья Карпцов!».

• 
  Как Вы думаете, кого (или что) олицетворяет судья Карпцов?
  
• 
  Почему инквизиция столь долго и успешно «шествует» сквозь столетия, эпохи и различные культуры? Какие обстоятельства помогают ее существованию?
  

Утешения в посланных ему судьбой несчастьях Задиг искал в философии и дружбе. В одном из предместий Вавилона у него был со вкусом обстав­ленный дом, где он собирал произведения всех искусств и предавался развлечениям, достойным поря­дочного человека. Утром его библиотека была от­крыта для всех ученых, а вечером у него обедало изб­ранное общество. Но вскоре он узнал, как опасны бывают ученые. Однажды поднялся великий спор о законе Зороастра, запрещавшем есть грифов. «Как можно есть грифов, - говорили одни, - когда такого животного не существует?» - «Они должны существовать, - говорили другие, - ибо Зороастр запреща­ет их есть». Задиг попытался примирить их, сказав:

— Если грифы существуют, мы не станем их есть, если же их нет, тем более мы их есть не будем. Таким образом мы в точности исполним завет Зороастра.

Один ученый, написавший о свойствах грифов тринадцать томов, и к тому же великий теург, поспе­шил очернить Задига в глазах архимага по имени Иебор, глупейшего из халдеев и, следовательно, само­го фанатичного из них. Этот человек охотно посадил бы Задига на кол во славу солнца и потом с самым удовлетворенным видом стал бы читать требник Зо­роастра. Друг Задига Кадор (один друг лучше ста свя­щенников) пошел к старому Иебору и сказал ему:

Да здравствует солнце и грифы! Берегитесь наказывать Задига: он святой и держит в своем птичнике грифов, но никогда их не ест, а его обвинил еретик, утверждающий, что кролики не принадлежат к нечистым животным, несмотря на то, что у них раздельнопалые лапы.

Хорошо, — сказал Иебор, покачивая лысой головой, — Задига надо посадить на кол за то, что он дурно думал о грифах, а того - за то, что он дурно говорил о кроликах.

Кадор, однако, замял дело через посредство од­ной фрейлины, которую он осчастливил ребенком и которая пользовалась большим вниманием магов. Никто не был посажен на кол, по поводу чего многие ученые роптали, предрекая гибель Вавилона. Задиг воскликнул:

— Как хрупко человеческое счастье! Меня преследует в этом мире все - даже то, что не существует.

Он проклял ученых и решил иметь дело исключительно со светскими людьми...

Он собирал у себя самых благовоспитанных мужчин и самых приятных дам, давал изысканные ужины, нередко предваряемые концертами и живой беседой, из которой он умел изгонять потуги на остроумие, ибо они-то и убивают остроумие и вносят принужденность в самое блестящее общество. Ни в выборе друзей, ни в выборе блюд он не руководство­вался тщеславием, ибо хотел не казаться, а быть, и этим приобрел истинное уважение, которого не думал домогаться.

Против его дома жил некто Аримаз, человек, чья грубая физиономия носила отпечаток злой души.

Желчный и напыщенный, он был к тому же тупо-умнейшим из остроумцев. Не добившись успеха в большом свете, он мстил ему клеветою. Несмотря на богатство, ему трудно было собрать вокруг себя льстецов. Аримазу досаждал гул голосов, когда по вечерам гости съезжались к Задигу, но еще более досаждал гул похвал, возносимых последнему. Он ино­гда приходил к Задигу, садился за стол без приглашения и портил веселье собравшихся, подобно гарпиям, заражающим, как говорят, мясо, до которого они дотрагиваются. Однажды он пожелал устроить празднество в честь одной дамы, но та, не приняв пригла­шения, поехала ужинать к Задигу. В другой раз, беседуя друг с другом во дворце, они встретили министра, который пригласил на ужин Задига, не пригласив Аримаза. Самая непримиримая ненависть часто вызывается не более значительными причинами. Этот человек, которого в Вавилоне называли «Завистни­ком», вознамерился погубить Задига потому, что того прозвали «Счастливцем».

Случай делать зло представляется сто раз на дню, а случай делать добро — лишь единожды в год, как говорит Зороастр. Завистник пришел к Задигу, прогуливавшемуся в своих садах с двумя друзьями и дамой, которой говорил комплименты без всякой особенной цели. Разговор шел о счастливом окончании войны, которую царь недавно вел со своим вассалом, князем Гирканским. Задиг, отличившийся храбростью в этой короткой войне, превозносил царя и еще более даму. Он взял свои записные дощечки, написал экспромтом четверостишие и дал его прочитать этой прекрасной особе. Его друзья также просили позволения прочесть, но Задиг по скромности или скорее по разумному самолюбию отказал им в этом, ибо знал, что стихи, написанные экспромтом, хороши лишь для той, кому они посвящены.

Он разломал на две части дощечку, на которой написаны были стихи, и бросил обе половинки в розовый куст, где друзья тщетно искали их. Пошел дождик, и общество возвратилось в дом. Завистник, оставшись в саду, долго искал и наконец нашел часть дощечки, надломленной таким образом, что половина каждой строчки стихов имела определенный смысл и сама составляла стих более короткого размера; но что было еще более странно—в этих коротеньких стишках заключались самые страшные оскорбления особы царя. Вот они:

Исчадье ада злое,

На троне наш властитель,

И мира и покоя

Единственный губитель.

Завистник впервые в жизни почувствовал себя счастливым: в его руках было средство погубить добродетельного и любезного человека. Полный злобной радости, он отправил царю эту сатиру, написанную рукой Задига; последнего вместе с его друзьями посадили в тюрьму. Дело немедленно рассмотрели в суде, причем даже не стали слушать оправданий Задига. Когда последнего вели, чтобы объявить ему приговор, стоявший на его пути Аримаз громко сказал, что стихи его никуда не годны. Задиг не считал себя хорошим поэтом, но он был в отчаянии, что его что из-за этого не совершенного им преступления посадили в тюрьму двух его друзей и прекрасную даму. Ему не позволили защищаться, потому что против него заговорила записная дощечка. Таков был закон в Вавилоне. Задига вели на казнь мимо толпы зевак, из которых ни один не посмел посочув­ствовать ему; все теснились, стараясь разглядеть его лицо и посмотреть, достаточно ли красиво он умрет. Только родственники Задига были огорчены, потому что его имущество переходило не к ним: три четверти состояния было конфисковано в пользу царя, а последняя четверть — в пользу Аримаза.

В то время как Задиг готовился к смерти, попугай царя улетел с дворцового балкона и опустился в саду Задига на розовый куст. Под этим кустом лежала вторая половина записной дощечки, к которой прилепился персик, снесенный ветром с соседнего дерева. Птица схватила персик вместе с дощечкою и принесла их на колени монарха. Государь с любопытством прочел на дощечке слова, которые сами по себе не имели никакого смысла, но были, по-видимому, окончаниями каких-то стихов. Он любил поэзию, а от монархов, любящих стихи, можно многого ждать: находка попугая заставила царя призадуматься. Царица, вспомнив о том, что было написано на обломке дощечки Задига, приказала ее принести. Когда сложили обе части, они совершенно пришлись одна к другой, и все прочли стихи Залита в том виде, в каком они были написаны:

Исчадье ада злое, крамола присмирела.

На троне наш властитель восстановил закон.

И мира и покоя пора теперь приспела.

Единственный губитель остался - Купидон.

• 
  Какие черты инквизиционного процесса вы видите в сказке о Задиге?
  
• 
  Был ли заинтересован царь в доказательстве невиновности Задига, если три четверти состояния переходило к царю?