Академия наук СССР

— Что, завтра погода будет хорошая? — спрашиваю я.

— Нет, мэм. Этот вечер принесет дождь. На каное будет трудно выйти в море.

— Значит, за чанком нырять завтра не будут?

— Нет. Будет дождь. Нырять трудно.

— А вы ныряете?

— Нет, я уже стар. Но лет десять назад я нырял и за жемчугом и за чанком.

Старик вздыхает и опускает руки с вспухшими ревматическими суставами.

— Качка будет большая. Но, говорят, «Валампури» завтра пойдет в море, — продолжает он. — И снова замолкает. Становится совсем темно. Старик поднимает ведерочко с земли.

— Спокойной ночи, мэм, — доносится из темноты. Звук старческих шаркающих шагов замирает вдали.

Мы вышли в океан на рассвете. «Валампури» оказалось небольшим моторным суденышком. На палубе лежали свернутые бухты канатов и старые просмоленные паруса.

Над океаном низко висели набухшие дождевые тучи. Казалось, протяни руку и коснешься их. «Валампури» зарывалась носом в волны, белая пена билась о борта. Горизонт как будто сошел с ума: он прыгал вверх и вниз, поднимался под углом то вправо то влево. Нельзя было понять, взошло солнце или нет. Лил дождь. Он стучал крупными каплями по крыше каюты, по тенту, натянутому над палубой. Между тентом и поручнями образовались потоки, скатывавшиеся к корме. Мотор стучал неравномерно. Мы стояли на палубе: ныряльщики Гомес и Фернандес, капитан и я.

— Сегодня у нас как бы инспекционный рейс, — стараясь перекричать шум дождя, волн и мотора, сказал капитан.

Дасан Гомес сокрушенно покачал головой и подставил ладонь под струи дождя. На вид ему года сорок два. Он уже отяжелел, но хорошо развитые мускулы буграми поднимаются на широкой груди и руках. У Гомеса крупный нос и небольшие глаза. В них затаилось иронически-насмешливое выражение. Так, наверное, и должен смотреть человек, часто встречающийся с опасностью и не защищенный от нее. Когда Гомес говорит, его широкий рот складывается в добрую улыбку. Второй, Фернандес, молодой, с тонкой талией и сильной грудью пловца. Белки глаз покрыты мелкой сеткой воспаленных кровеносных сосудов. Это потому, что ныряльщику приходится подолгу смотреть в соленой воде. На груди ныряльщиков на шнурках висят кресты. Оба парава молча вглядываются в сплошную завесу дождя.

Говорит пока только капитан.

— В этом году особых препятствий к ловле чанка нет. Когда начинается жемчужный промысел, тогда не уговоришь парава нырять за чанком. Жемчуг выгоднее. Вот только иногда погода мешает. Волнение на море — нырять нельзя. Под водой тогда плохая видимость, облачность — тоже плохо. Ничего не видно. Сегодня такая погода, что нечего и думать о массовом лове. Когда на море затишье — опять нехорошо. Ныряльщики не успевают вовремя добраться до банок. Лобовой ветер — тоже помеха. Когда случается такое, «Валампури» буксирует каное к месту лова, но мы не всегда можем это делать. Знаете, у нас плохо с горючим.

— А акулы, — вмешивается Гомес, — разве не помеха?

И как бы в ответ на его слова гребни волн вспарывает акулий плавник. В акуле не менее двух с половиной метров. Она торпедой проходит с левого борта и снова показывается справа. Затем, сделав еще один круг вокруг «Валампури», исчезает в волнах. Гомес грустно качает головой.

— Они мешают больше, чем ветер, облака и волнение. А мурену видела? — Гомес поворачивается ко мне.

— В кино.

Гомес добродушно смеется.

— Смотри. — Он показывает ногу. От колена до ступни идет длинный шрам. — Нырнул, мурена за мной. Я ушел, а кусок мяса ей оставил. А рыбу-дьявола знаешь? Она самая опасная. У нее три иглы. Наколешься, солнца больше не увидишь. — В глазах Гомеса по-прежнему ироническая усмешка.

Он стал ныряльщиком в пятнадцать лет. Пожалуй, немногие в Тутикорине ныряют так, как Гомес. Он может пробыть под водой минуту, а то и полторы. Ныряет нередко на глубину пятнадцать метров. У него нет ни маски, ни ласт, ни акваланга. Он ныряет так, как ныряли его отец, дед, прадед.

— А вот валампури я так ни разу и не нашел. — В голосе Гомеса слышны мечтательные нотки.

— Валампури?

— Да, — улыбается капитан, — наша посудина тоже называется «Валампури». По имени этой раковины. Обычный чанк имеет выход слева, а у раковины валампури — справа. О ней даже говорится в индусской легенде. «Волшебная птица Гаруда полетела на всех порах к Брахме и принесла богу Кришне чанк, закрученный вправо». Валампури священна для индусов. Любое желание тех, кто владеет ею, исполняется. Поэтому во многих храмах на юге есть валампури, и она ценится, так же как и жемчуг, а иногда дороже. Последний раз валампури нашли в 1957 году. Ныряльщик получил за нее пятьсот рупий, а наш департамент продал ее за двести тысяч рупий. На исполнение желаний денег не жалеют. Правда, когда есть деньги, можно обойтись и без валампури. Но некоторым хочется иметь и то и другое. Двойная гарантия. Говорят еще, — капитан понижает голос, — что раковина валампури сама трубит по ночам. Христиане-парава верят, что особенно громко валампури трубят ночью во вторник и пятницу.

— А вы верите?

— Трудно сказать. — Капитан отводит глаза. — Я не слышал, но многие говорят об этом. Вот если кому-нибудь удастся достать валампури, то считается, что сезон будет очень удачный. Тогда ныряние прекращают и все каное плывут к берегу. Процессия парава с выловленной валампури идет к департаменту и потом объявляется праздник по этому поводу.

Мы пришли на чанковую банку. Мотор заглушили. Матрос в синих шортах и синей рубахе промерил лотом глубину.

— Пятьдесят футов! — крикнул он. Гомес одобрительно махнул рукой.

Ныряльщики разделись. К их поясам прикреплены плетеные сетки для добычи. Матросы спустили за борт на веревках два камня. Камни прямоугольной формы размером не более 20×50 см. В верхней части каждого камня продолблено отверстие. В нем закрепляется веревка. Гомес перекрестился, дотронулся пальцами до губ и зашептал молитву.

— Боишься?

— Все в руках божьих.

Гомес и Фернандес «солдатиками» спрыгнули в воду с низкого борта «Валампури». Уже в воде, держась за веревку с грузом, Гомес поднял ладонь и как будто что-то оттолкнул ею от себя с каждой из четырех сторон. И снова зашептал молитву. Это повторялось каждый раз при погружении. Молитва была бесхитростная: «Святая мадонна, защити нас от зубов акулы и игл рыбы-дьявола, дай нам силу достигнуть дна, даруй нам хорошую добычу. Да прославится имя твое во веки веков. Аминь». Ныряльщики продели большие пальцы ног в металлические кольца, укрепленные на камнях. Гомес дал знак, и матросы ослабили веревку. Ныряльщикам приходилось трудно, волны прибивали их к борту. Наконец, улучив момент, оба ногами вниз ушли в глубину. Матросы вытащили камни. Через минуту головы Фернандеса и Гомеса показались среди волн. Им подали руки и они взобрались на палубу..

— Каменистое дно. Надо идти дальше. «Валампури» снова «развела пары». Началась килевая качка. Дул влажный теплый ветер. Дождь все лил и лил. И только в той стороне, где был берег, временами становилось светло, и тогда сквозь пелену дождя можно было различить шпили соборов и кокосовые пальмы. Внешний рейд был затянут дождевой сеткой.

«Валампури» прошла еще три мили и снова стала. Берег и внешний рейд исчезли из виду. Волны с лохматыми гребнями швыряли наше суденышко как щепку. Передвигаться по палубе можно было, только цепляясь за неподвижные предметы. Качка рвала поручни из рук. Снова Гомес и Фернандес прыгнули за борт. Но в их сетках была только куски оранжевых губок, мелкие раковины, красно-бордовые ветви водорослей. Чанка не было. Ныряльщики смущенно переминались с ноги на ногу.

— Очень плохо видно, — сказал Фернандес.

— Солнца нет. Акула идет, а я не вижу, — подхватил Гомес.

... Дождь затихает. В стороне Цейлона кое-где над горизонтом проглядывают голубые окна чистого неба. Но солнце не показывается. Мы болтаемся от одной банки к, другой, и каждый раз процедура повторяется.

Наконец долгожданный чанк выловлен. «Валампури» напала на богатую банку. Завтра сюда придет флотилия каное ныряльщиков. Гомес бережно держит на широкой ладони невзрачную раковину. Она покрыта серо-зеленым налетом.

Вот он священный чанк. Раковина, стоившая жизни не одному ныряльщику. Изображение этой раковины выбивалось на монетах древних южноиндийских империй Чалукья и Пандья. Оно сохранилось и на монетах бывшего княжества Траванкур. Из чанка делали и делают тонкие, похожие на фарфоровые браслеты. Браслеты из чанка, найденные в древних погребениях Южной Индии, отличаются удивительным художественным вкусом. Когда-то этим занимались сами парава. Теперь чанк обрабатывают ремесленники Бенгала. Орнамент браслетов огрубел, стал более претенциозным.

Женщины Бенгала, Ассама и Тибета украшают тонкие смуглые руки такими браслетами. Парава надевают их на руки своим детям. «Они отгоняют злых духов», — говорят христиане-ныряльщики.

Четыре раза в день трубят в чанк в храмах Тамилнада (на рассвете, в полдень, при заходе солнца и перед сном), созывая индусов на молитву. Чанк стал символом храмовых танцовщиц. Водой, налитой в раковину чанка, освящают закладку дома. Чанк зарывают под первым камнем фундамента строящегося здания.

В Керале отмечают праздник первого урожая — «нира». Утром из храма выходит жрец. Впереди него идет человек, трубящий в чанк. По этому сигналу все мужчины деревни выходят на поля и собирают первые колосья риса.

В чанк трубят во время свадебной церемонии. У касты каллан в Тамилнаде есть обычай: сестра жениха в день свадьбы идет в дом невесты. Женщины, сопровождающие ее, несут цветы, кокосовые орехи, молоко, масло, рис. Две из них трубят в чанк, извещая о приближении процессии. Под звуки чанка в Тамилнаде несут тело к погребальному костру. Небольшая раковина чанка красуется на лбу быков. Считается, что чанк предохраняет их от всяких бедствий. Доморощенные лекари пытаются лечить раковиной чанка кожные болезни и даже проказу.

У тамилов есть много поговорок, где фигурирует чанк. Некоторые из них я не раз слышала: когда хотят подчеркнуть бесполезность какого-либо действия, говорят «это все равно что трубить в чанк над ухом глухого», или: «Придет ли рассвет, после того как протрубят в чанк?» А есть и такие: «Если ты льешь воду в чанк, она становится святой водой; если ты льешь ее в горшок, она будет простой водой».

— Трудно доставать чанк, — говорит Гомес. — Раковины жемчужницы лежат все вместе. А чанк по одному. Долго ползаешь по дну. Воздуха не хватает. А поднялся — потерял раковину, ищи снова. А каждая раковина стоит сорок семь пайс. Жалко упустить.

— У меня брат так умер, — замечает Фернандес. — Нырнул, смотрит: две раковины лежат. Взял их. А недалеко еще две. Уже надо было подниматься: воздух кончился. Но брат, наверное, решил, зачем их упускать. Подплыл, успел схватить еще одну. А назад не вернулся. Мы его вытащили, а он уже не дышит. В мертвой руке — чанк. Никак не могли руку разжать. Так и похоронили с раковиной.

— Да, — вздыхает Гомес, — нелегко найти чанк.

— Вы знаете, — вмешивается капитан, — они ведь настоящие следопыты. Сначала ищут следы раковин (раковины передвигаются по песку, оставляя следы). Они идут по этому следу и натыкаются на раковину. Только, пожалуй, парава умеют это делать. В Рамешвараме за чанком ныряют мусульмане, потомки арабов. Они физически сильнее парава. Но им нужна по крайней мере неделя, чтобы найти следы двигающихся раковин. А парава это делает сразу.

— Капитан говорит правду. Это наука парава, — замечает Гомес. — Отец учил этому меня, дед — отца.

«Валампури» входит в Тутикоринскую бухту.

— Пять часов сплошной качки, — говорит капитан. — И вот, пожалуйста, мертвый штиль на закуску.

Неподвижный воздух застыл над зеркалом бухты.

— Сэр, — окликнули капитана из рубки, — барометр падает.

Грузовая шхуна прошла совсем близко от «Валампури». Матросы с нее что-то громко кричали нам.

— Они говорят, приближается шторм, — сказал Фернандес.

Действительно, затишье и духота, царившие над океаном, не предвещали ничего хорошего.

— Не страшно, — возразил капитан. — Штормы очень редко задевают Тутикорин. Они проходят стороной.

Капитан оказался прав. Только над горизонтом в черных тучах, подсвеченных солнцем, полыхали синие молнии.

«Валампури» мягко стукнулась о сырые доски причала и замерла. Фернандес, не дожидаясь трапа, спрыгнул на пирс и помахал рукой. Потом, подумав, крикнул:

— Мэм, приходите к нам в гости!

— С удовольствием, куда?

— Улица Святого Георгия! Спросите меня или Педро. Он вас знает.

Матросы причалившей грузовой шхуны оттеснили Фернандеса от «Валампури». Он смешался с толпой.

ИСТОРИЯ КОКА И БАРТЕРА
— Вы слышали о Коке и Бартере? — спросил меня Раджендран, устраиваясь поудобней в плетеном кресле. Мы сидели в небольшом чистом дворе отеля. Железная изгородь окружала двор с трех сторон. С четвертой был океан.

— Вы, наверное, видели приземистое здание английской школы недалеко от главной улицы? — продолжал Раджендран. — Этот дом раньше принадлежал Бартеру. Когда англичане обосновались на Тутикоринском побережье, они сразу ввели государственную монополию на ловлю жемчуга, а промыслу чанка не придали значения. Англичане тогда не знали, чем является чанк для Индии и особенно для жителей Южной Индии. И только когда увидели, что чанк приносит прибыль не меньшую, а иногда и большую, чем жемчуг, они изменили свои взгляды. Но до этого времени мадрасское правительство сдавало промысел чанка на откуп.

Были в Тутикорине два главных откупщика — английские купцы Кок и Бартер. Старики до сих пор вспоминают их.

Длинный, как жердь, сухой Бартер и приземистый, круглый, как шар, Кок вели какие-то торговые дела. По воскресеньям оба, застегнутые на все пуговицы, чинно шествовали в церковь. У входа в церковь так же чинно раскланивались. Они не были дружны, но и не ссорились. Два англичанина, деловой судьбой заброшенные в этот далекий тропической город, были совершенно равнодушны, друг к другу.

Но куда девалась традиционная английская вежливость, как только Кок заполучил на откуп чанковый промысел. Никому и в голову не пришло, что Кок интересуется чанком. Только потом стало известно, что в течение нескольких лет Кок скупил через четырех саммати¹ почти весь улов чанка. Саммати брали за бесценок раковины у ныряльщиков, которые не смели возражать, так как полностью зависели от своих старшин. Кок платил саммати по двадцать рупий за тысячу раковин. Потом он переправлял раковины в Бенгал, в Дакку, где делают из них браслеты, и каждый раз срывал солидный куш. Но, используя саммати как посредников, Кок кое-что терял. Он убедился, что откуп чанкового промысла дело стоящее и перспективное, и добился откупа. Дело оправдало себя с лихвой. Успех Кока не давал покоя Бартеру: толстый, неповоротливый Кок обскакал его. Такое пережить трудно. Потом Бартер сообразил, что еще не все потеряно. И когда на следующий год Кок подал заявку на откуп, ему сказали:

— Мистер Кок, вы опоздали.

— Как опоздал? — прошептал Кок и вытер вспотевшую лысину клетчатым платком.

— К сожалению, опоздали. Промыслы уже сданы на откуп.

— Кому? — В голове Кока шевельнулось подозрение.

— Хорошо вам известному мистеру Бартеру.

Кок и Бартер больше не раскланивались перед воскресной службой в церкви. На следующий год Коку удалось вырвать откуп из-под носа у Бартера. И так год за годом. Один год — Кока, другой год — Бартера. Если очередность нарушалась, они вцеплялись друг другу в глотки. Эти схватки разрушили легенду о «респектабельности» представителей старой деловой английской школы.

Кок не брал ныряльщиков, которые работали у Бартера. Так же поступал и Бартер. Люди Кока носили красную одежду, люди Бартера — черную. Были годы «красных» ныряльщиков, были годы «черных» ныряльщиков. Но и «красные» и «черные» были в одинаковом положении, ибо методы эксплуатации у Кока и Бартера были одни и те же. Откупщики спаивали ныряльщиков, не жалея араки и рома. Во время лова они выставляли на берег большие чаны с аракой. Как только каное приставало к берегу, усталых ныряльщиков спаивали. Кок и Бартер получали раковины по цене намного меньшей, чем платил когда-то Кок плутоватым саммати. И во дворе приземистого дома Бартepa стояло два бочонка с ромом. Ром делал ныряльщиков сговорчивее при сортировке раковин.

«Отцы» посылали своим ныряльщикам барашка на рождество. Они премировали лучших ныряльщиков, давали взаймы деньги на свадьбы и похороны. Все это клерки Кока и Бартера аккуратно заносили в счетные книги. Ныряльщики расплачивались раковинами. Обманутые парава наивно верили в доброту «отцов». Они задумывались только тогда, когда дети просили риса, а его не было. Но ром и арака, чудодейственные напитки, уносили грустные мысли и печальные заботы...

Доходы откупщиков росли с каждым годом. Слухи об этом достигли Мадраса. Высокопоставленные английские чиновники в прохладных комнатах форта Святого Георгия сетовали на то, что допущена ошибка, не учтена прибыльность промысла чанка. Плата за лицензию на откуп была поднята. Правительство требовало своей доли. Конкуренты снижали расценки за раковины и увеличивали порцию рома и араки на ныряльщика. Но однажды, это случилось в последний год действия откупов, Кок и Бартер оказались не в состоянии выплатить правительству большую сумму за лицензию порознь. Они могли это сделать только вместе — другого выхода не было. Впервые за много лет откупщики раскланялись у церкви и договорились. Но дух вражды и конкуренции остался, они не могли уступить друг другу. И вот «красным» ныряльщикам было обещано по тридцать рупий за тысячу раковин, «черные» получили по сорок. Такого никогда не бывало.

В первый день лова Кок, встретивший ныряльщиков, был удивлен, почему так мало раковин. Парава отводили глаза и давали очень туманные объяснения. Постепенно тайна раскрылась. «Красные» переправляли свои раковины «черным». Разница в десять рупий решила судьбу Кока. Конкурент был повержен, и Бартер торжествовал. Однако его торжество продолжалось недолго. В 1846 году правительство ввело государственную монополию на чанк и ликвидировало систему откупов. Для парава все осталось по-прежнему. Только теперь никто не давал бесплатно ром и араку. За них надо было платить. Продавцы араки и содержатели таверен поминали добрым словом Кока и Бартера, приучивших ныряльщиков пить, и радовались государственной монополии, отдавшей в их руки заработок парава.

УЛИЦА СВЯТОГО ГЕОРГИЯ
Я сдержала обещание, данное Фернандесу, и в воскресенье отправилась на улицу Святого Георгия. Была пасха. Над городом стоял колокольный звон. Празднично одетые люди толкались у церквей. Извилистыми переулками я дошла до улицы, на которой жили парава-ныряльщики. Она была узкая и длинная. Беленые стены небольших аккуратных домиков, крытых черепицей, казались ослепительными в лучах яркого солнца. Улица Святого Георгия была очень похожа на португальскую деревню. И только хижины, крытые пальмовыми листьями, напоминали о тропиках. Вдоль улицы были растянуты рыболовные сети. Около сетей сидели женщины и чинили их. Потом я узнала, что уход за сетями помимо домашних забот — главная обязанность женщин-парава. Босоногие ребятишки, поднимая пыль, носились из одного конца улицы в другой. Они проводили меня к дому Фернандеса.

Фернандес жил вместе с матерью и младшими братьями и сестрами. Я вошла в низкую дверь, створки которой доходили только до половины дверного проема. В доме кроме маленькой проходной комнаты, выходившей прямо на улицу, была еще одна, большая, где жило все семейство. Во внутреннем дворике, огороженном каменной стеной, помещались кухня и несколько темных каморок-кладовых. Несмотря на явную бедность, было чисто и уютно. Меня усадили на топчан-кровать, и мы начали неторопливый разговор. Не прошло и десяти минут, как в тесный двор набилось много народу. Пришедшие были как на подбор — высокие, статные, с хорошо развитыми торсами. В поведении этих людей, в обращении друг с другом была приветливость, мягкость и доброта. Вслед за взрослыми в дом проскользнули дети. Они посапывали и переминались с ноги на ногу.

Вошел человек, с которым ныряльщики почтительно поздоровались и дали ему место около стены.

— Это саммати, — сказал Фернандес.

Саммати Невис Попалрайя — грузноватый, полный человек. На вид ему лет сорок с небольшим.

Я спросила, что обозначает слово «саммати», и Попалрайя обстоятельно объяснил, что саммати существуют издавна, они владеют каное, иногда двумя или тремя, организуют людей на лов и отвечают за них. Если ныряльщик берет деньги у ростовщика, саммати дает поручительство, что ныряльщик вернет деньги. Первый саммати имел долбленое каное. Предки парава плавали на таких. Они уходили в дальние моря к далеким островам, и на каждом каное был свой саммати. Должность саммати наследственная, она передается от отца к сыну. Теперь, если у ныряльщика есть деньги и он может купить каное, он тоже становится саммати.

— И много долгов у ныряльщиков?

— Да нет, не очень, — отводит в сторону глаза саммати.

— Это неправда, — бросается к нему Фернандес. — Мэм, у нас очень много долгов. Мы всю жизнь в долгах. Посмотрите на наших женщин и детей. Только в сезон ловли жемчуга и чанка они могут есть досыта. А сезон кончается — и мы живем впроголодь. Правда, департамент перед началом лова выдает нам аванс. Ну, а остальное время что нам делать? Мы идем к ростовщику. Три процента годовых — это самый божеский процент, но на деле всегда получается больше.

— Пусть мадонна покарает меня, если он неправ, — слышу я знакомый голос. Это Педро. — Парава всегда в нужде. Мы ныряем в сезон с раннего утра каждый день. А что нам остается? Опять нужда. Видно, достаем со дна океана нужду, а не жемчуг и чанк.

«Рожденная ветром, воздухом, молнией и светом жемчужная раковина, рожденная золотом да защитит нас от нужды», — вспоминаю я слова ведического гимна, которые читал толстый жрец в сокровищнице храма.

— Посмотрите на наших детей. Они худы и слабы. Мы не можем дать им еды вдоволь. А саммати не лучше ростовщиков. Мы всегда им почему-то должны.

— Уймись, Педро, — советует кто-то.

— Пусть саммати сам расскажет, — горячится ныряльщик. — Рассказывай, Невис.

Голос Попалрайя становится глуховатым и бесцветным.

Да, он забирает себе две трети денег, вырученных ныряльщиками за продажу чанка. В прошлую субботу его ныряльщики достали двести раковин. Сто пятьдесят из них были оценены, пятьдесят были маленькие, и их снова пустили в океан. Получили семьдесят рупий пятьдесят пайс. Саммати взял себе сорок семь рупий, остальные отдал ныряльщикам.

— А ныряльщиков у него десять, — снова вмешивается Педро. — Теперь посчитайте, сколько они заработали за день. По две рупии с небольшим. А ты, саммати, получил за прошлый сезон тысячу двести рупий!

— Слушай, Педро, — говорит Попалрайя, — ты всегда слишком много болтал. Я трачу каждую неделю пять-десять рупий на починку каное. Тебе это ясно?

— Невис, мне все ясно. Ты всегда умел хорошо говорить. Но меня-то ты не проведешь. — Несколько человек оттирают Педро от саммати.

— Вы не поверите, мэм, — продолжает Попалрайя, — как трудно быть саммати. Многие из нас тоже в долгах. С ловлей чанка легче. Правительство нас субсидирует. Но и тут много забот. Надо присутствовать при продаже, все оформить. Ведь департамент имеет дело только с саммати, а не с простыми ныряльщиками. Когда нет лова жемчуга или чанка, мы занимаемся рыболовством. И тут посредники и скупщики рыбы садятся саммати на шею.

— А саммати на шею нам, — не унимается Педро.

Но Попалрайя не удостаивает его и взглядом. — Чтобы начать рыболовный сезон, мне надо тысячу рупий. Я иду к посреднику. Многие из них тоже парава. Посредник дает мне деньги, и я обязан зарегистрировать собственное каное на его имя. Я должен продавать весь улов только ему. А он назначает свою цену.

— А какая часть улова принадлежит вам, саммати?

— Две трети, — и скашивает опасливо глаз где сидит Педро.

— Вот, все ясно, — не удерживается тот. Голос саммати вновь обретает былую твердость.

— Это традиция. Так было при наших предках. Так будет всегда, пока существуют саммати.

Попалрайя поднимается и важно направляется к выходу. Но у самых дверей поворачивается:

— А ты, Педро, еще пожалеешь о сегодняшнем дне.

— Я не твой ныряльщик!

— Это неважно, — говорит саммати и с силой распахивает створки двери.

Боевой дух в Педро угасает, он замолкает, и задумчиво-серьезное выражение появляется у него на лице.

Я узнаю, что ныряльщик за сезон получает не более пятисот рупий. Почти каждый из них должен своему саммати минимум сто пятьдесят-двести рупий. Священники и миссионеры тоже стараются урвать свое из этого скудного заработка.

При англичанах ныряльщики сами приносили раковины в церковь: одни в португальскую миссию, другие в иезуитскую. За это святые отцы дарили каждому ныряльщику по свече, которые ставили у изголовья больных. Эта традиция существует и сейчас, только теперь в миссии и церкви несут деньги, часто последние. Покровительство мадонны надо оплачивать. Упитанные отцы-иезуиты в длиннополых рясах шныряют по улице Святого Георгия. Они хорошо знакомы с материальным положением своей паствы. От их всепроникающего взора ничего не укрывается. Если ныряльщик не принесет денег, они придут за ними сами.

— Работа наша опасная, — вступает в разговор кто-то. — За нее мы иногда расплачиваемся жизнью.

Все оживляются.

— Помните Петиа Фернандо? У него было пятеро детей и последняя дочь родилась в тот день, когда акула укусила Петиа за спину. Каное были далеко в море, и никто не смог помочь ему. Петиа истек кровью, и его доставили на берег мертвым.

— А Мариан Фернандо? Был такой веселый парень. Мы ему все говорим: «женись, женись», — а он только смеется. Нырнул и напоролся на рыбу-дьявола. Прожил потом совсем немного. Священник не успел прочесть даже отходной молитвы. Хорошо, что не женился, а то бы одной вдовой было больше. Мать его очень убивалась. Хороший был парень.

— А Патрик Маравайяр? Глубже его никто не нырял. А однажды нырнул на двадцать метров, да так там и остался. Никак поднять его на поверхность не могли, а когда подняли, все уже было кончено.

— А помните... — но в это время легкие створки двери распахнулись, и на пороге показался высокий крепкий человек в домотканой рубахе и белом дхоти.

— А вот наконец и Чалиа.

— Фернандо, покажи мэм, за какое место тебя укусила акула.

Чалиа охотно повернулся ко мне спиной, и Педро оттянул ему дхоти. Ниже спины шел длинный страшный шрам. Шрам был белый и четко выделялся неровными краями на темном теле. Такой же шрам пересекал бедро.

— А теперь расскажи, как это случилось,

Чалиа Фернандо не заставил просить себя дважды.

...В тот год был удачный лов чанка. Ныряльщики старались не пропустить ни одного дня. Их было десять ныряльщиков на каное и два тхондаи, которые регулировали веревки с грузом. Вышли в океан на рассвете ясного погожего дня. Дул попутный ветер, и океан был спокоен. В марте часто бывают такие дни. Каное взяло курс на юго-восток от Тутикорина. Саммати рассчитывали прийти на чанковую банку к десяти часам, а к двенадцати закончить лов, потому что к этому времени на отмелях собираются стаи акул. На банку прибыли вовремя. Вокруг царило затишье и ничего, казалось, не предвещало беды. На каное спустили парус, саммати дал знак, и все хором прочитали молитву. Тхондаи стали распутывать веревки.

Первые пять ныряльщиков прыгнули в воду. Через минуту пять голов показались на поверхности. Ныряльщики принесли в сетках крупные раковины чанка. Банка была богатая. С другими пятью Чалиа Фернандо прыгнул за борт и нащупал ногами камень. Натянутая веревка прочно удерживала грузило у ступней. Он продел большие пальцы ног в кольца, ввинченные в камень, и снова прочел молитву. Потом трижды глубоко вдохнул, задержал воздух и дал сигнал тхондаи. Тот ослабил веревку, и Чалиа быстро стал погружаться. Под водой тело охватила привычная прохлада. В голубовато-зеленом тумане искрились солнечные лучи. Чалиа уходил все глубже, стремясь скорей коснуться пятками дна. Пятки — самое уязвимое место. По ним нередко акула находит ныряльщика. Темный цвет тела служит хорошей маскировкой. А вот пятки светлые и четко выделяются. «Еще метров десять», — подумал Чалиа. Сдавило уши, но он сглотнул и боль прошла.

Стайка цветных тропических рыб испуганно шарахнулась в сторону. Наконец камень мягко ударился о дно и поднял облачко взбаламученного песка. Он освободил ноги от груза, дернул веревку, давая сигнал тхондаи, и камень медленно поплыл вверх. Чалиа выпустил через нос немного воздуха, и сверкающие пузырьки его устремились вслед за камнем. Здесь, на дне, было сумрачно и все виделось как сквозь цветной туман. Глаза щипала соленая океанская вода. Он разглядел узкую песчаную полосу банки. Кусты белых и красных кораллов выступали из зеленой мглы. У самого лица проплыли радужно прозрачные зонтики медуз.

Чалиа вспомнил, что несколько лет назад этими медузами кишели чанковые отмели и нырять было невозможно. Они хуже, чем акулы. От акулы можно уйти. А через сплошной слой медуз ныряльщику не пробиться. Раковин не было видно. Он поплыл совсем низко над дном, иногда касаясь его руками. Воздух уже был на исходе. Чуть ломило виски и громче стучало сердце. Но без раковин нельзя возвращаться — в доме уже два дня не было риса, и он забыл об опасностях, которые подстерегают ныряльщика под водой. А воздуха становилось все меньше. Чалиа почти физически ощущал, как сжимаются его легкие. В висках стучало, сердце билось часто, неровно, толчками.

То, что произошло в следующий момент, он запомнил на всю жизнь. Теперь часто ночами ему снится один и тот же сон: сумеречная мгла океанского дна, две раковины на песке, за которыми он потянулся, тень чего-то огромного, надвигающегося на него, и этот нестерпимо отчетливый звук щелкнувших акульих зубов. Он понял, что акула его выследила и надо немедленно уходить на поверхность. Раковины остались лежать на песке. Он уперся ногами в дно и сильно оттолкнулся. Акула бросилась за ним. Теперь он ясно разглядел ее гигантское мускулистое тело. Совсем близко увидел пасть, усеянную крупными острыми зубами. Воздух почти кончился. До поверхности оставалось не более трех метров. Чалиа уже видел лучи солнца, проходившие сквозь толщу зеленой воды.

С каное заметили разыгравшуюся трагедию, сбросили веревку, но он сообразил, что если сейчас выйдет на поверхность, акула легко его возьмет. Чалиа напряг мускулы, увернулся от акулы и снова ушел на глубину. Он чувствовал, что задыхается. Перед глазами заплясали разноцветные круги. Мускулы рук и ног вдруг обмякли и уже не подчинялись ему. Акула с открытой пастью торпедировала его справа. Последним усилием воли, уже теряя сознание, он сделал резкий рывок в сторону. Акульи зубы успели полоснуть его по бедру. Из рваной раны хлынула кровь. Все вокруг стало красным. «Теперь конец, — мелькнуло в затухающем сознании, — акула почуяла кровь».

И уже ни о чем не думая, он рванулся к поверхности. Яркий солнечный свет ослепил его. Живительный воздух наполнил легкие, сжатые режущей болью. В двадцати футах от него качалось на волнах каное. Там суетились люди, тхондаи размахивал веревкой. Но звука голосов он не слышал. Теперь акула бросилась на него слева. Не давая себе ясного отчета в том, что он делает, Чалиа захватил левой рукой это ненавистное тело. Он ощутил шершавую, как наждачная бумага, поверхность акульей кожи. Хвост акулы поднял фонтан брызг перед лицом, ее пасть находилась у его спины. Борьба продолжалась десятые доли секунды. Но они спасли ему жизнь.

Каное стремительно, на веслах, приближалось к месту схватки. Акула рванулась, и он почувствовал обжигающую боль в левом боку. Как во сне он увидел летящий к нему конец веревки, судорожно вцепился в него. Его потянули в каное, и в последний момент зубы акулы полоснули Чалиа ниже спины, но в это время несколько рук подхватили его. Он упал на дно каное; скамьи и борта окрасились кровью. Мир для него снова наполнился звуками. Своими головными повязками ныряльщики остановили ему кровь. Другие каное спешили к месту происшествия.

Рассвирепевшая акула ходила вокруг каное, но саммати настаивали на продолжении лова. Ныряльщики отказывались. «Мадонна спасла Чалиа Фернандо, — говорили они, — а спасет ли она нас, еще неизвестно».

Каное вернулось в Тутикорин. Фернандо потерял много крови, рваные раны заживали медленно. Он не мог больше нырять в тот сезон. Пришлось занимать деньги у ростовщика.

— От одной акулы ушел, к другой попал. И теперь уж надолго, — смеется Чалиа.

— Фернандо весь меченый. Покажи свою спину. — Чалиа стаскивает рубашку. На широкой спине еще один шрам.

— Он ныряет с пяти лет — говорит Фернандес.

— Да все мы начинаем приблизительно с такого возраста, — вступает в разговор молчавший до сих пор старик. — У нас мальчишки восьми лет уже ныряют на три-четыре метра.

— Ну, а здоровье как?

— Что ж здоровье? Почти все мы после тридцати пяти-сорока лет плохо видим: соленая вода выедает глаза.

И глохнем тоже. Вода давит на уши, и они не выдерживают.

— А после пятидесяти ревматизм, — вставляет кто-то. — Вода внизу холодная. Простужаемся.

Я сама заметила, что у ныряльщиков, которым перевалило за пятьдесят, распухшие суставы.

Становится темно. Мне надо уходить. Небо над океаном обложено тучами. В черных тучах багровые отблески зарниц. Где-то над океаном бушуют грозы.

Я с сомнением смотрю на небо.

— Погода не испортится завтра?

— Нет, — отвечают мне сразу несколько голосов, — завтра будет ясно. Пойдем на лов.