Александр Александрович Блок
жүктеу/скачать 435.48 Kb.
|
Июнь 1909* * * [Я4жм] Кольцо существованья тесно: так нам заранее известно, что всё мы рабски повторим. И мне, как всем, всё тот же жребий мерещится в грядущей мгле: опять – любить Её на небе и изменить ей на земле. июнь 1909 Через двенадцать лет 1. [Я4мж] Всё та же озерная гладь, всё так же каплет соль с градирен. Теперь, когда ты стар и мирен, о чём волнуешься опять? Иль первой страсти юный гений ещё с душой не разлучён, и ты навеки обручён той давней, незабвенной тени? Ты позови – она придёт: мелькнёт, как прежде, профиль важный, и голос, вкрадчиво-протяжный, слова бывалые шепнёт.
На разукрашенную ёлку и на играющих детей сусальный ангел смотрит в щёлку закрытых наглухо дверей. А няня топит печку в детской, огонь трещит, горит светло... Но ангел тает. Он – немецкий. Ему не больно и тепло. Сначала тают крылья крошки, головка падает назад, сломались сахарные ножки и в сладкой лужице лежат... Потом и лужица засохла. хозяйка ищет – нет его... А няня старая оглохла, ворчит, не помнит ничего... Ломайтесь, тайте и умрите, созданья хрупкие мечты, под ярким пламенем событий, под гул житейской суеты! Так! Погибайте! Что в вас толку? пускай лишь раз, былым дыша, о вас поплачет втихомолку шалунья девочка-душа...
Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться? Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма! Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться... Вольному сердцу на что твоя тьма? Знала ли что? Или в Бога ты верила? Что там услышишь из песен твоих? Чудь начудила, да Меря намерила гатей, дорог да столбов верстовых... Лодки да грады по рекам рубила ты, но до Царьградских святынь не дошла... Соколов, лебедей в степь распустила ты – кинулась из степи чёрная мгла... За море Чёрное, за море Белое в чёрные ночи и в белые дни дико глядится лицо онемелое, очи татарские мечут огни... Тихое, долгое, красное зарево каждую ночь над становьем твоим... Что же маячишь ты, сонное марево? Вольным играешься духом моим?
Никогда не забуду (он был, или не был, этот вечер): пожаром зари сожжено и раздвинуто бледное небо, и на жёлтой заре – фонари. Я сидел у окна в переполненном зале. Где-то пели смычки о любви. Я послал тебе чёрную розу в бокале золотого, как небо, Аи. Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко взор надменный и отдал поклон. Обратясь к кавалеру, намеренно резко ты сказала: «И этот влюблён». И сейчас же в ответ что-то грянули струны, исступлённо запели смычки... Но была ты со мной всем презрением юным, чуть заметным дрожаньем руки... Ты рванулась движеньем испуганной птицы, ты прошла, словно сон мой легка... И вздохнули духи, задремали ресницы, зашептались тревожно шелка. Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала и, бросая, кричала: Лови!.. А монисто бренчало, цыганка плясала и визжала заре о любви.
Под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая, в цветном платке, на косы брошенном, красивая и молодая. Бывало, шла походкой чинною на шум и свист за ближним лесом. Всю обойдя платформу длинную, ждала, волнуясь, под навесом. Три ярких глаза набегающих – нежней румянец, круче локон; быть может, кто из проезжающих посмотрит пристальней из окон… Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели; молчали жёлтые и синие; в зелёных плакали и пели. Вставали сонные за стёклами и обводили ровным взглядом платформу, сад с кустами блёклыми, её, жандарма с нею рядом… Лишь раз гусар, рукой небрежною облокотясь на бархат алый, скользнул по ней улыбкой нежною… Скользнул – и поезд вдаль умчало. Так мчалась юность бесполезная, в пустых мечтах изнемогая… Тоска дорожная, железная свистела, сердце разрывая… Да что – давно уж сердце вынуто! так много жадных взоров кинуто в пустынные глаза вагонов… Не подходите к ней с вопросами, вам всё равно, а ей – довольно: любовью, грязью иль колёсами она раздавлена – всё больно.
Тяжкий, плотный занавес у входа, за ночным окном – туман. Что теперь твоя постылая свобода, страх познавший Дон-Жуан? Холодно и пусто в пышной спальне, слуги спят, и ночь глуха. Из страны блаженной, незнакомой, дальней слышно пенье петуха. Что изменнику блаженства звуки? Миги жизни сочтены. Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, Донна Анна видит сны... Чьи черты жестокие застыли, в зеркалах отражены? Анна, Анна, сладко ль спать в могиле? Сладко ль видеть неземные сны? Жизнь пуста, безумна и бездонна! Выходи на битву, старый рок! И в ответ – победно и влюблённо – в снежной мгле поёт рожок... Пролетает, брызнув в ночь огнями, чёрный, тихий, как сова, мотор, тихими, тяжёлыми шагами в дом вступает Командор... Настежь дверь. Из непомерной стужи, словно хриплый бой ночных часов – бой часов: – Ты звал меня на ужин. Я пришёл. А ты готов?.. На вопрос жестокий нет ответа, нет ответа – тишина. В пышной спальне страшно в час рассвета, слуги спят, и ночь бледна. В час рассвета холодно и странно, в час рассвета – ночь мутна. Дева Света! Где ты, донна Анна? Анна! Анна! – Тишина. Только в грозном утреннем тумане бьют часы в последний раз:
2. [Я4жм] Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века – всё будет так. Исхода нет. Умрёшь – начнёшь опять сначала, и повторится всё, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь. 1912 * * * [Ан5~Ан4~Ан3ж/Ан3~Ан2~Ан1м] Приближается звук. И, покорна щемящему звуку, молодеет душа. И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку, не дыша. Снится – снова я мальчик, и снова любовник, и овраг, и бурьян, и в бурьяне – колючий шиповник, и вечерний туман. Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю, старый дом глянет в сердце моё, глянет небо опять, розовея от краю до краю, и окошко твоё. Этот голос – он твой, и его непонятному звуку жизнь и горе отдам, хоть во сне твою прежнюю милую руку прижимая к губам.
Есть минуты, когда не тревожит роковая нас жизни гроза. Кто-то на плечи руки положит, кто-то ясно заглянет в глаза... словно в тёмную пропасть без дна... И над пропастью медленно встанет семицветной дугой тишина... И напев заглушённый и юный в затаённой затронет тиши усыплённые жизнию струны напряжённой, как арфа, души.
Есть в напевах твоих сокровенных роковая о гибели весть. Есть проклятье заветов священных, поругание счастия есть. И такая влекущая сила, что готов я твердить за молвой, будто ангелов ты низводила, соблазняя своей красотой... И когда ты смеёшься над верой, над тобой загорается вдруг тот неяркий, пурпурово-серый и когда-то мной виденный круг. Зла, добра ли? – Ты вся – не отсюда. Мудрено про тебя говорят: для иных ты – и Муза, и чудо. Для меня ты – мученье и ад. Я не знаю, зачем на рассвете, в час, когда уже не было сил, не погиб я, но лик твой заметил и твоих утешений просил? Я хотел, чтоб мы были врагами, так за что ж подарила мне ты луг с цветами и твердь со звездами – всё проклятье своей красоты? И коварнее северной ночи, и хмельней золотого Аи, и любови цыганской короче были страшные ласки твои... И была роковая отрада в попиранье заветных святынь, и безумная сердцу услада – эта горькая страсть, как полынь!
3 [Х5ж/Х4~Х3м] Милый друг, и в этом тихом доме лихорадка бьёт меня. Не найти мне места в тихом доме возле мирного огня! Голоса поют, взывает вьюга, страшен мне уют... Даже за плечом твоим, подруга, чьи-то очи стерегут! За твоими тихими плечами слышу трепет крыл... Бьёт в меня светящими очами ангел бури – Азраил! октябрь 1913 Анне Ахматовой [Х4жжжм, нерифм.] «Красота страшна» – Вам скажут – Вы накинете лениво шаль испанскую на плечи, красный розан – в волосах. «Красота проста» – Вам скажут, – пёстрой шалью неумело Вы укроете ребёнка, красный розан – на полу. Но, рассеянно внимая всем словам, кругом звучащим, и твердите про себя: «Не страшна и не проста я; я не так страшна, чтоб просто убивать; не так проста я, чтоб не знать, как жизнь страшна».
О, я хочу безумно жить: всё сущее – увековечить, безличное – вочеловечить, несбывшееся – воплотить! Пусть душит жизни сон тяжёлый, пусть задыхаюсь в этом сне, – быть может, юноша весёлый в грядущем скажет обо мне:
Я – Гамлет. Холодеет кровь, когда плетёт коварство сети, и в сердце – первая любовь жива – к единственной на свете. Тебя, Офелию мою, увёл далёко жизни холод, и гибну, принц, в родном краю, клинком отравленным заколот.
Земное сердце стынет вновь, но стужу я встречаю грудью. Храню я к людям на безлюдье неразделённую любовь. Но за любовью – зреет гнев, растёт презренье и желанье читать в глазах мужей и дев печать забвенья иль избранья. Пускай зовут: Забудь, поэт! Вернись в красивые уюты! Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой! Уюта – нет. Покоя – нет.
Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зелёная вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда. Четыре – серых. И вопросы нас волновали задавали битый час, и загорелые матросы ходили важно мимо нас. Мир стал заманчивей и шире, и вдруг – суда уплыли прочь. Нам было видно: все четыре зарылись в океан и в ночь. И вновь обычным стало море, маяк уныло замигал, когда на низком семафоре последний отдали сигнал… Как мало в этой жизни надо нам, детям, – и тебе, и мне. Ведь сердце радоваться радо и самой малой новизне. Случайно на ноже карманном найди пылинку дальних стран – и мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман!
6 [свободный, нерифм.] День проходил, как всегда: в сумасшествии тихом. Все говорили кругом о болезнях, врачах и лекарствах. О службе рассказывал друг, другой – о Христе, о газете – четвёртый. Два стихотворца (поклонники Пушкина) книжки прислали с множеством рифм и размеров. Курсистка прислала рукопись с тучей эпиграфов (из Надсона и символистов). После – под звон телефона – посыльный конверт подавал, надушённый чужими духами. Розы поставьте на стол, написано было в записке, и приходилось их ставить на стол... После – собрат по перу, до глаз в бороде утонувший, о причитаньях у южных хорватов рассказывал долго. Критик, громя футуризм, символизмом шпынял, заключив реализмом. В кинематографе вечером знатный барон целовался под пальмой с барышней низкого званья,
Всё было в отменном порядке. Он с вечера крепко уснул и проснулся в другой стране. Ни холод утра, ни слово друга, ни дамские розы, ни манифест футуриста, ни стихи пушкиньянца, ни лай собачий, ни грохот тележный – ничто, ничто в мир возвратить не могло... И что поделаешь, право, если отменный порядок милого дольнего мира в сны иногда погрузит, и в снах этих многое снится... И не всегда в них такой, как в мире, отменный порядок... Нет, очнёшься порой, взволнован, встревожен воспоминанием смутным, предчувствием тайным... Буйно забьются в мозгу слишком светлые мысли... И, укрощая их буйство, словно пугаясь чего-то, – не лучше ль, думаешь ты, чтоб и новый
2. [Я6жм] На небе – празелень, и месяца осколок омыт, в лазури спит, и ветер, чуть дыша, проходит, и весна, и лёд последний колок, и в сонный входит вихрь смятенная душа... Что месяца нежней, что зорь закатных выше? Знай про себя, молчи, друзьям не говори: в последнем этаже, там, под высокой крышей, окно, горящее не от одной зари... 24 марта 1914 7. [Ан3м] Вербы – это весенняя таль, и чего-то нам светлого жаль, значит – теплится где-то свеча, и молитва моя горяча, и целую тебя я в плеча. Этот колос ячменный – поля, и заливистый крик журавля, это значит – мне ждать у плетня до заката горячего дня. Значит – ты вспоминаешь меня. Розы – страшен мне цвет этих роз, это – рыжая ночь твоих кос? Это – музыка тайных измен? Это – сердце в плену у Кармен? 30 марта 1914 8. [Ан3жм] Ты – как отзвук забытого гимна в моей чёрной и дикой судьбе. О, Кармен, мне печально и дивно, что приснился мне сон о тебе. Вешний трепет, и лепет, и шелест, непробудные, дикие сны, и твоя одичалая прелесть – как гитара, как бубен весны! И проходишь ты в думах и грёзах, как царица блаженных времён, с головой, утопающей в розах, погружённая в сказочный сон. Спишь, змеею склубясь прихотливой, спишь в дурмане и видишь во сне даль морскую и берег счастливый, и мечту, недоступную мне. Видишь день беззакатный и жгучий и любимый, родимый свой край, синий, синий, певучий, певучий, неподвижно-блаженный, как рай. В том раю тишина бездыханна, только в куще сплетённых ветвей дивный голос твой, низкий и странный, славит бурю цыганских страстей. 28 марта 1914 Последнее напутствие [Х4жм] Боль проходит понемногу, не навек она дана. Есть конец мятежным стонам. Злую муку и тревогу побеждает тишина. Ты смежил больные вежды, ты не ждёшь – она вошла. Вот она – с хрустальным звоном преисполнила надежды, светлым кругом обвела. Слышишь ты сквозь боль мучений, точно друг твой, старый друг, тронул сердце нежной скрипкой? Точно лёгких сновидений быстрый рой домчался вдруг? Это – лёгкий образ рая, это – милая твоя. Ляг на смертный одр с улыбкой, тихо грезить, замыкая круг постылый бытия. Протянуться без желаний, улыбнуться навсегда, чтоб в последний раз проплыли мимо, сонно, как в тумане, люди, зданья, города... Чтобы звуки, чуть тревожа лёгкой музыкой земли, прозвучали, потомили над последним миром ложа и в иное увлекли... Лесть, коварство, слава, злато – мимо, мимо, навсегда... Человеческая тупость – всё, что мучило когда-то, забавляло иногда... И опять – коварство, слава, злато, лесть, всему венец – человеческая глупость, безысходна, величава, бесконечна... Что ж, конец? Нет... ещё леса, поляны, и просёлки, и шоссе, наша русская дорога, наши русские туманы, наши шелесты в овсе... А когда пройдёт всё мимо, чем тревожила земля, та, кого любил ты много, поведёт рукой любимой в Елисейские поля.
Грешить бесстыдно, непробудно, счёт потерять ночам и дням, и, с головой от хмеля трудной, пройти сторонкой в Божий храм. Три раза преклониться долу, семь – осенить себя крестом, тайком к заплёванному полу горячим прикоснуться лбом. Кладя в тарелку грошик медный, три, да ещё семь раз подряд поцеловать столетний, бедный и зацелованный оклад. А воротясь домой, обмерить на тот же грош кого-нибудь, и пса голодного от двери, икнув, ногою отпихнуть. пить чай, отщёлкивая счёт, потом переслюнить купоны, пузатый отворив комод. И на перины пуховые в тяжёлом завалиться сне… Да, и такой, моя Россия, ты всех краёв дороже мне.
Была ты всех ярче, верней и прелестней, не кляни же меня, не кляни! Мой поезд летит, как цыганская песня, как те невозвратные дни... Что было любимо – всё мимо, мимо, впереди – неизвестность пути... Благословенно, неизгладимо, невозвратимо... прости!
Петроградское небо мутилось дождём, на войну уходил эшелон. Без конца – взвод за взводом и штык за штыком наполнял за вагоном вагон. В этом поезде тысячью жизней цвели боль разлуки, тревоги любви, сила, юность, надежда… В закатной дали были дымные тучи в крови. И, садясь, запевали Варяга одни, а другие – не в лад – Ермака, и кричали ура, и шутили они, и тихонько крестилась рука. Вдруг под ветром взлетел опадающий лист, раскачнувшись, фонарь замигал, и под чёрною тучей весёлый горнист заиграл к отправленью сигнал. И военною славой заплакал рожок, наполняя тревогой сердца. Громыханье колёс и охрипший свисток заглушило ура без конца. Уж последние скрылись во мгле буфера, и сошла тишина до утра, а с дождливых полей всё неслось к нам ура, в грозном клике звучало: пора! Нет, нам не было грустно, нам не было жаль, несмотря на дождливую даль. Это – ясная, твёрдая, верная сталь, и нужна ли ей наша печаль? Эта жалость – её заглушает пожар, гром орудий и топот коней. Грусть – её застилает отравленный пар с галицийских кровавых полей…
Рождённые в года глухие пути не помнят своего. Мы – дети страшных лет России – забыть не в силах ничего. Испепеляющие годы! Безумья ль в вас, надежды ль весть? От дней войны, от дней свободы – кровавый отсвет в лицах есть. Есть немота – то гул набата заставил заградить уста. В сердцах, восторженных когда-то, есть роковая пустота. И пусть над нашим смертным ложем взовьётся с криком вороньё, – те, кто достойней, Боже, Боже, да узрят царствие Твоё!
Что же ты потупилась в смущенье? Погляди, как прежде, на меня. Вот какой ты стала – в униженье, в резком, неподкупном свете дня! Я и сам ведь не такой – не прежний, недоступный, гордый, чистый, злой. Я смотрю добрей и безнадежней на простой и скучный путь земной. Я не только не имею права, я тебя не в силах упрекнуть за мучительный твой, за лукавый, многим женщинам суждённый путь… Но ведь я немного по-другому, чем иные, знаю жизнь твою, более, чем судьям, мне знакомо, как ты очутилась на краю. Вместе ведь по краю, было время, нас водила пагубная страсть, мы хотели вместе сбросить бремя и лететь, чтобы потом упасть. Ты всегда мечтала, что, сгорая, догорим мы вместе – ты и я, что дано, в объятьях умирая, увидать блаженные края… Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта, и что жизнь безжалостно стегнула грубою верёвкою кнута? Не до нас ей, жизни торопливой, и мечта права, что нам лгала. – Всё-таки, когда-нибудь счастливой разве ты со мною не была? Эта прядь – такая золотая разве не от старого огня? – Страстная, безбожная, пустая, незабвенная, прости меня!
Похоронят, зароют глубоко, бедный холмик травой порастёт, и услышим: далёко, высоко на земле где-то дождик идёт. Ни о чём уж мы больше не спросим, пробудясь от ленивого сна. Знаем: если не громко – там осень, если бурно – там, значит, весна. Хорошо, что в дремотные звуки не вступают восторг и тоска, что от муки любви и разлуки упасла гробовая доска. Торопиться не надо, уютно; здесь, пожалуй, надумаем мы, что под жизнью беспутной и путной разумели людские умы.
жүктеу/скачать 435.48 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|